В заведении было прохладно и гулко. Голоса, перезвон посуды, всхлипы воды в мойке, танец мелочи на фарфоровом блюдце — всё это не порождало эха, но обретало особую чёткость, свойственную только старинным подвалам и закрытым концертным площадкам.
— Два стакана с сиропом, — тоном завсегдатая сказал спонсор, выкладывая на прилавок десять копеек.
— С гранатовым или вишнёвым? — транзитом через редактора уточнила худощавая продавщица с кружевным чепчиком над причёской.
— С вишнёвым, — сказал я, припомнив, что гранат крепит желудок.
Судя по сдаче на блюдце, стакан разливной газировки стоил на копейку дороже чем в уличном автомате. Но была она не в пример слаще и действительно пахла вишней.
Пока я утолял жажду, Кириллович принялся за инструктаж:
— Там Саша, возможно, придётся перед читателями выступить. Много времени тебе не дадут, но минуту-другую я выбью. Напиши что-нибудь короткое, не больше восьми строф, и выучи так, чтоб от зубов отскакивало...
По лестнице поднимаемся, в животе "бульк, бульк", а он меня насчёт учёбы начал грузить. Не про школу, а вообще в перспективе. Типа того что талант, надо лелеять и развивать.
А у меня газы хлещут из носа. Нет, два стакана воды это уже перебор. Хорошо хоть мужик в пиджаке на улице нас перестренул:
— Товарищ Клочко! А я вас ищу...
— Иди Саша, готовься, — мягко сказал главный редактор, — завтра договорим. И про стишок не забудь...
Почесал я по утреннему маршруту. Мыслей в голове вагон и маленькая тележка. Все грустные, а настроение почему-то на ять. Почему, думаю, так? Писателю Титаренко с Витьком и вдвоём не осилить то, что Иван Кириллович мог выпить на старости лет. Нет у меня по этому поводу ни малейшей тревоги. Его судьба на другом перекрёстке подстережёт, там, где я не ходок. Может быть, дело не в пойле, а в ней? Сашка Чаплыгин только в песне вино пробовал, а уже сам для себя эпитафию сочинил. Что-то там насчёт приёмных часов. А ведь учился, в детдомовскую школу ходил. Наверно искал смысл жизни. И ведь, нашёл целых три: быть человеком, стоять до конца, показывать пример несгибаемости. Хотелось бы верить, что каждый из тех, кто лежал с ним в одной палате, стал хоть немного лучше...
Нет, не плюну я на Витька. Буду тащить его, падлу, в будущее, пока оно для него не станет хоть относительно светлым. Линять ему надо их нашего города, из этого дома, где смысл жизни и цель — самогон. Перепились все вусмерть — хороший день; поправили головы — так себе. А если с утра ни в одном глазу и никто в долг не дает, это уже чёрная полоса.
Болели все, кроме малолетних детей и Петьки. Была у него во времянке секретная половица, под ней трёхлитровая банка, куда он сливал остатки спиртного, когда все уснут.
С перестройкой и диким рынком Витька в доходах не потерял. Всегда находилась дурная работа и добрые люди, у которых она есть. Приходили с утра, на дом, два-три человека. Где за выпивку, где за наличные. А куда ещё обращаться, на биржу труда? Так там неизвестно кто, а здесь свой человек, известный своей честностью, хоть дом на него оставляй. Вскопать огород, выгрузить кирпичи, сено поднять на чердак — всё это Витька делал играючи. Это он сейчас маленький и худой, а как с армии придёт — пудовой гирей будет креститься.
Куда оно всё потом подевалось? Иду как-то с шабашки по его улице, смотрю: выскакивает мой друг из калитки — и убегать. За ним вся семья. Догнали на перекрёстке, свалили на землю, держат за руки, за ноги. А у него припадок. Что-то наподобие эпилепсии. Слышу, Витькин отец кричит:
— Вить, Вить, есть у меня диколон, будешь?
Гляжу, затих. Кодовое слово услышал. Только руки ходят как поршни, кулак к кулаку и глаза на закате.
Как тут мимо пройти, если я тогда и сам выпивал? Деньги, тем более, есть. И остался я у Григорьевых до утра. Посмотрел изнутри на их праздничный день. И нисколько о том не жалею. Первый раз выпил со старым другом по-настоящему: с беседой, под сигарету. Он ведь раньше как? — "Ты мне налей стакан, я жахну и пойду по делам". А куда ж ты сейчас убежишь, если я в твоём доме?
Праздник, кстати, получился не из-за меня. Тётя Маша в обед сходила за пенсией, часть денег потратила на продукты. Витька как маленький встречал её у калитки, заглядывал в сумку, с восторгом кричал: "Ушки! Ушки!" Да и потом часто отрывался от стопаря, бегал на кухню, чтоб проследить за процессом готовки. Даже мне интересно стало. Что ж там, думаю, за эксклюзив? Глянул потом, а это свиные уши: вода, соль, да сплошные хрящи. Я их терпеть не могу.
Тётя Маша меня угощает: спасибо, мол, что не забыл друга. За столом натуральный хруст: кроме меня семь ртов. Взрослые ладно, а дети? Стыдно их объедать.
Не обошлось и без ложки дёгтя. Перед сном раздевался, штука одной бумажкой в кармане была. Наутро пропала вместе с Петром. Не смертельно. Знал, на что шёл...
* * *
— Ну чё? — Григорьев вынырнул из-за спины и хлопнул меня по горбу так неожиданно, что я поневоле вздрогнул. — Ага, саечка за испуг! Куда идём, на вокзал?
Вот, блин, простой! Будто это не он строил из себя кисейную барышню. Хотел я на него Полкана спустить, да не стал. Память о прошлом не разрешила. Дёрнул плечом на его манер и почесал по прямой, вернее, по новому тротуару. С момента, когда мы здесь с мамкою проходили, работяги уже на пару кварталов продвинулись. Оно и понятно, технология упрощённая. Вместо бордюров они используют некондиционную плитку. Воткнули в траншеи с обеих сторон, трамбовкой прошлись — и никакого тебе раствора.
Скучно, мы шли. Молча, без привычного огонька. Только один раз Витёк попросил надавить на рычаг водонапорной колонки. Он как у нас на железке, настолько тугой, что и взрослому одной левой не удержать. Напились по очереди, но больше обрызгались.
На привокзальной площади было подозрительно пусто. Никто не играл в козла, не сидел в засаде, не ходил патрулём. А надо бы. В магазин только-только свежий хлеб подвезли. Наверное, местные пацаны что-то другое задумали. Чешем дальше вдоль насыпи — а вот и они, в полном составе. На наш край забрели. Стоят на краю платформы, где изредка разгружают пассажирские контейнеры с багажом.
Витёк грешным делом хотел под состав нырнуть, но вовремя сообразил, что мы в большинстве. А народу кругом! Вся, считай, Железнодорожная улица от мала и до велика. Петька Григорьев, Кытя, Девятка, Джакып, Витька Погребняков — это только те, на ком остановились глаза.
— Наши рУлят, — сказал я.
— Чё-ё?! — как обычно, не понял Витёк и поправил меня, — Отец говорит, рулЯт.
Но смысл уловил правильно: буром попёр на вражий редут и разрезал его ровно посередине. Я за ним.
Пацаны удивились, но нас вежливо пропустили. Территория то не их! Они, если разобраться, ни сном, ни духом, кто мы вообще такие. Видели один раз, когда гнались, и то со спины. А тот самый снайпер, что из рогатки стрелял, он, им ни слова не говоря, куда-то слинял. Кому и что предъявлять?
Сверху смотрю, со стороны нашей школы тоже подтягиваются знакомые кореша. Среди них одноклассники: Напрей, Босяра, мой будущий кум. Вечную лужу уже миновали. К нам сейчас подойдут.
Что, думаю, за дела? Оглянулся, а рядом с платформой стоит вагон-клуб. Афиша в окне: "Маленький беглец" с Никулиным в главной роли. И сам бы ещё разок посмотрел. Где ещё крутят кино за пятнадцать копеек? Разве что в "Родине", на утреннем детском сеансе?
Уличные мальчишки лучше акул чувствуют кровь. Ещё ничего нет, они взволновались, заходили кругами. Видно ведь по нашему поведению — имеем претензию. Потенциальные жертвы, наоборот, притихли и поскучнели.
— Ну чё, пацаны, — вкрадчивым тоном спросил Витёк, — где тот шушлайка, что по мне из рогатки стрелял?
Те в отказ:
— Не знаем такого.
— Как, — говорю, — не знаете, если из-за него вы нас сегодня на вокзале отлавливали, а в субботу перед обедом гнали толпой до самого магазина?
Они тык да мык, а Юрка Напрей:
— Все вы сироты, когда вас ловишь по одному!
И самого здорового под дых головой хрясь! Со мной когда-то не прокатило, а тут за милую душу: бедняга сразу сомлел. Витька клешнями взмахнул, кому-то попал по сопатке, Босяра прошёлся по вражьим зубам короткою серией. Я тоже кулаки расчехлил, нашёл бесхозную рожу: ну щас!
Вдруг слышу: "Стоять!!!" Кто-то меня за шкирятник схватил. Думал дружинники, а то взрослые пацаны с нашей, той и другой ещё стороны. Им делить? Отходили кодлами край на край, теперь вместе учатся в ДОСААФе. По осени в армию. Может статься, в одной части будут служить. Растащили побоище, подсрачников надавали, учинили допрос: по какому поводу кипишуем?
Пострадавшая сторона на нас с Витькой Григорьевым в один голос пальцами тычет: мол, стояли у всех на виду, словом никого не задели и тут "эти малахольные налетели как петухи".
Хотел я за петуха по башке кое-кому настучать, да старшие не позволили. По кайфу им во взрослых играть. Тем более, тема не стоит выеденного яйца: пацанята повздорили. Вот если б они бабу не поделили, и нас бы поставили под ружьё.
Опросили всех. Особенно скрупулёзно главных зачинщиков драки: что, где и когда. Докопались до правды, хоть она с другой стороны выглядела немного не так. Никого, типа того, на вокзале они не пасли, а просто играли в козла. Да, было дело, гнались. А кто б на их месте не побежал, чтобы взять своего под защиту?
Только не на того нарвались! Это названия улиц я запоминаю с трудом, а чью-нибудь рожу на раз! — увидел — сфотографировал.
Указал им на шкетов, ходивших дозором по площади и тех других, что лузгали семечки у выхода на перрон.
Где тонко, там сразу и протекло. Пацанята сопливые, врать ещё как следует не умеют. Спели в один голос, перебивая друг друга.
— Да, — типа того, — было такое дело. Дзяка сказал просекать за двумя пришлыми. Один в синем костюме, а у другого шишка на лбу. Как увидим похожих, порознь или вместе, велено звать толпу.
Призадумались парни. До начала сеанса пятнадцать минут, а вопрос не решён. Нет ключевого свидетеля. То ли зассал, то ли по делам отлучился. Билет он покупал. Все кто с того края, как один, подтвердили.
Хотели уже это дело спускать на тормозах, а тот самый Дзяка выныривает из-под вагона. Его сразу же в оборот:
— Где был?
— За брёвна ходил хезать.
Нагловато ответил. А меня разглядел, глазёнки сощурил. Они у него, как у волчонка. Такой зассыт!
Перед старшими не изворачивался, не юлил. Всё рассказал как есть:
— Да, стрелял. Потому стрелял, что рожа его (Дзяка кивнул на Витька) мне не понравилась.
Тот:
— Крову мать!
Еле разборонили.
Покурили наши начальники, посовещались, постановили: они после фильма пьют мировую, а мы в это время (те, кто имеют друг к другу неоплаченные кровью претензии), дерутся один на один. И с завтрашнего дня чтоб ни-ни! Скучно ведь пить без общей темы для разговора. А тут можно друг перед другом похвастаться своими борзыми щенками.
Три пары в итоге образовались. Я пролетел. Витька на свежей обиде раньше меня Дзяку за собой застолбил. Будет теперь сидеть в одиночку, ждать окончания фильма.
А меня загнали домой. Дед шёл из железнодорожного магазина с буханкою хлеба:
— Саш-ка-а!!! (типа того, что "к ноге!")
Жаль конечно что Витькину драку не посмотрел, но сделал зато хорошее дело. В кои веки к Ивану Прокопьевичу за дёгтем сходил. Своих кошаков мазать не стал, но по очереди достал их духовки и тщательно осмотрел. Тьфу, тьфу, тьфу, чисто пока.
Потом меня покормили, загнали под душ и отправили спать:
— Вставать-то в какую рань!
После улицы одеяло и простынь казались такими холодными, что по коже озноб. Будто с берега в речку нырнул. Лёг, привыкаю, прислушиваюсь к звукам и голосам у калитки. Минут через пять мамка заходит:
— Ещё не уснул?
— Нет.
— От Серёжи телеграмма пришла. Соскучился, хочет приехать.
Какой уж тут сон! Ворочался до полуночи.
Глава 7. Мина для Горбачёва
Если настроиться с вечера можно проснуться, когда захочешь. Автобус подъехал в восемь утра. К этому времени я успел умыться, позавтракать и выслушать инструктаж: что, когда и в каком случае на себя надевать. Школьный костюмчик был отпарен и выглажен, в кармане шелестел троячок. Тот, из которого Серёга окончательно вырос, тоже доведён до ума: перелицован, подогнан под мой размер с достаточным запасом на обшлагах. Он теперь считался парадным, был уложен в чемоданчик балетку вместе с галстуком "бабочкой" на резинке и шёлковой белой рубашкой, что тоже с плеча старшего брата.
В этом плане я отличался от одноклассников. Заплатки на жопе были у всех, а продвинутая одежда у меня одного. Серёга следил за модой и абы чё не носил. Если где-то не так, мог часами ходить за мамкой, повторяя как мантру: "Заузь, заузь..."
Провожали меня как положено. Пока автобус разворачивался в нашем проулке, на дорожку присели.
— Слушайся старших, — сказал дед.
— Не языкать! — поддакнула мамка.
— Рубашку не перепутай, — ещё раз напомнила бабушка.
* * *
Кроме меня и шофёра, в автобусе было семеро. Это все те, кто заходил проведать меня в больнице, и ещё двое, которых, как мне показалось, я никогда раньше не видел. Поэты сгруппировались в дальнем конце салона и продолжали безудержный спор, начатый ими задолго до моего появления.
— Доброе утро! — пропищал я, засовывая под кондукторское сиденье авоську с продуктами.
Приветствие будто бы растворилось в языках табачного дыма.
— Не будет!
— Слушай, что тебе говорят!
— Кажется, всех подобрали? — громогласно спросил водитель. — С богом тогда!
Я не обиделся. Подумаешь, не ответили! Зато сижу выше всех. Между мной и лобовым стеклом только длинный железный рычаг, что открывает и закрывает пассажирскую дверь. Она в ПАЗ-651 только одна.
Автобус поехал медленно. Сначала не набрал скорость, потом пересёк по краю, да по обочине глубокую грязную лужу, напротив смолы.
Там начинался рабочий день. Петр Васильевич жарил яичницу на электрической плитке, а дядя Вася Культя расправлял шланг и разворачивал раздаточную трубу. В нашу сторону никто из них не смотрел.
— Ну, здравствуй, Саша Денисов! Как, подготовился? Стишок успел сочинить? — Иван Кириллович выдвинулся вперёд, шлёпнул ладонью по спинке моего кресла.
Я не успел ничего ответить, а он уже обратился к шофёру:
— Там мужики просят в ларёчек на Офицерскую заглянуть...
Тот флегматично кивнул, свернул на обочину около Витькиной кладки, в два счёта распахнул дверь и громко сказал в глубину салона:
— Что сидим? Кого ждём? Тут пешком быстрее дойти. Через мостик — и метров семьдесят по прямой.
Выходить никто не спешил. Где-то там сзади шелестели рубли, звякала мелочь, концентрируясь в чьей-то ладони и, судя по звукам, трижды ссыпалась в один и тот же карман.
— Значит, говоришь, сочинил? Пошли, почитаешь.
Я следом за Иваном Кирилловичем вышел на улицу. Мы были не первыми. По каменистой отмели, сопя, гарцевал шофёр: босой, с закатанными выше колен брюками. Под ногами натужно чвякало. То там, то сям, вздымались синие пузыри. Как я понял, этот дядька хотел утопить в речке свою промасленную фуфайку чтобы она как следует, вымокла, а потом завернуть в неё стеклянную четверть с холодной водой. Заткнутая кукурузною кочерыжкой, она стояла здесь же, на берегу, рядом с чувяками. На уборочной комбайнёры только так и спасаются...
