Зверь лютый. Книга 1. Вляп

"Красный плащик" вздохнул как-то тоскливо. Наверное, от мысли о групповухе в ватниках. Потом глянул на "живую скульптурную группу" с терпилой на бревне. И вяло так махнул ручкой. Правой. Как-то в сторону.

"Мясник" взмахнул. Топор пошёл вверх...

Тут бы надо сказать что-то типа: "лезвие топора зловеще блеснуло в лучах восходящего солнца". Но... чего нет — того нет. Солнца в тот день вообще не было. А зимний рассвет... Серость темноватая.

Терпила как-то выгнулся, острая его бородёнка уставилась прямо на меня. Он чего-то орал...

Энергетика — восхитительная! Я ещё подумал: какой талант! Экспрессия, натюрлих.

И тут он полетел прямо в меня. Терпила.

Не весь — только его голова.

И из неё хлестанула кровь. Как огонь из новогодней ракеты.

Голова упала на лёд, метрах в 2-3 от меня, и от отдачи закрутилась волчком.

Потом дошёл звук. "Хряк" топора.

Ну не будет никогда мастер рубить хоть чью голову прямо на льду! Только на бревне. Иначе можно и инструмент попортить.

Инструмент вошёл в бревно довольно глубоко, мастер хлопнул ладонью по концу топорища, выдернул секиру...

И из открывшихся кровеносных сосудов обезглавленного тела ударил фонтан крови. На полметра примерно.

Красной. Быстро чернеющей. Горячей. От неё шёл пар.

Там, где этот поток попадал на снег — снег стремительно оседал. Как сахар в кипятке. Или как сугроб под струйкой мочи.

Выглядело это как... как раздробленная кость в открытой ране. Белые кристаллики снега в чёрной оседающей крови.

Фонтан ослаб. Потом снова толчком выплюнул очередную порцию. Потом ещё пара толчков все слабее. Потом...

"Вода привольно полилась мирно журча".

Только — не вода. Очень даже "не". И журчания я не слышал.

В том момент, кроме нарастающего грохота тамтамов в собственной голове, я вообще ничего не слышал.

Обтулупленные у бревна подхватили... останки. Под руки. Это... тело без головы. Которое только что было человеком. Живым. Экспрессивно кричавшим. Талантливо... А они его...

Опрокинули на спину. И поволокли к проруби. Куда и кинули.

Без всякого "на счёт три". Без брызг, без всплесков. Спихнули. Отработано.

Краем глаза поймал какое-то движение. Прямо передо мною отрубленная голова как-то дёрнулась, державшиеся сжатыми мышцы — расслабились, нижняя челюсть — отвалилась. И — завалилась в бок. На правую щеку.

Из открывшегося обрубка шеи неторопливо вылезло что-то мокрое и красное. Вроде тряпки.

Хотя — какие тряпки в голове... Не женщина же. Наверное — язык. Корнем вперёд. Съехал по гортани. Окончательно расслабился. Остаточные мышечные явления...

В моей голове что-то тоже... вспыхнуло. И я отключился.

Глава 2

Пробуждение было... из серии "Мама! Роди меня обратно!". Как от толчка. Хотя почему "как"? — От пинка одной из этих волосато-лохматых жертв горилльего аборта. Которых я сдуру посчитал всего-навсего человеческим коллективом бомжующей самодеятельности. А они друг другу головы... на раз. Топором. С хеканьем.

Картинка заваливающейся на бок отрубленной головы... чернеющие на глазах пятна крови... оседающий, расползающийся в крови снег в тусклом свете зимнего утра...

Я только успел откинуть голову на бок, и меня снова начало выворачивать.

Кажется, этот ублюдок ткнул меня сапогом в спину. Кажется, это только усилило мои спазмы.

Желудок — пустой. Слюни, сопли, желудочный сок... всё наружу. Там ещё есть такая штука, которую мы в шутку называли "двенадцативерстной кишкой". Если она тоже из меня горлом пойдёт, то от чего я умру раньше — от удушья или от кровопотери?

От горилльих пинков и собственных телодвижений шапка у меня свалилась. По волосам потянуло холодком. Ублюдок присел, ухватил меня за волосы... Хрюкнул. Как-то удивлённо. И ушёл.

А я с радостью обнаружил, что мой ступор уже не носит такого тотального характера, как аплодисменты на партийных съездах. В смысле: "бурные продолжительные, переходящие в..." в захлёбывание собственной блевотиной. Втягиваюсь, адаптируюсь.

"Если вас легонько стукнуть — вы, конечно, вскрикните.

Раз ударить, два ударить... А потом привыкните".

Ага. Привыкаю.

Мысли появились. Уже хватало сил не только дышать да сердце у горла ловить.

Что за уроды? Какой-то "Затерянный мир" с продвинутыми придурками горилльского происхождения?

Нет, я неплохо отношусь к гориллам. И вообще — к братьям нашим меньшим. Как и к братьям нашим бОльшим. Одни ковыряются в собственном дерьме, другие — в государственной безопасности. Бедненькие... Но я-то тут причём?!

Я ж вырос на асфальте, для меня и корова живьём — уже экзотика. А уж горилла... Да ещё — продвинутая... И вообще, я же ни в экологических движениях, ни в защите прав животных...! "Не состоял, не участвовал, не привлекался...". А тут охренительно здоровенная скотина пинает меня по рёбрам.

Меня! "Человека и гражданина". Который — "звучит гордо". Да я вот только встану, да я этого придурка...

И плакат большой нарисую: "Каждому гориллу — по отдельному помещению! Зарешеченному".

А, кстати, вот и он.

Урод вернулся не один. Как раз к тому моменту, когда я отвалился на спину. Кое-как выровнял дыхание и с блаженством ощущал, как на смену холодному поту снаружи приходит нарастающая боль внутри. Но не сразу, а постепенно. Драгоценные мгновения равновесия неприятностей. Кайф!

Ног я не чувствовал от коленей вниз совсем. Сами колени просто разламывало.

Вообще-то, я по жизни здоровый человек. Ну, относительно. И годы мои отнюдь не юные, и образ жизни... Да и сама жизнь...

Вот, к примеру, режущая боль в пальцах — давно и хорошо знакомо. Как-то на "северах" сдуру приморозил руки. Выстебнулся без перчаток. Буквально, от автобуса до казармы пробежался. Потом десятилетиями при переохлаждении появляются очень характерные болезненные ощущения. Острые.

Но это всё — полная нирвана по сравнению с тем, когда вам в лицо суёт горящую палку какая-то образина. Невообразимого роста, вида и запаха.

Ну, с ростом понятно — я лежу на полу. Точнее — на земле.

Темно. Сыро. Где-то вода капает. Запах... аж глаза режет. "Дышите ротом" — называется. Вроде какого-то подвала. Или ямы. И два уродища чего-то требуют. От меня. В этом моем... лежании. На своём идиотском горилльем абсолютно непонятном языке.

Нет, неправда — три. Уродов было три. Просто третий — мелкий. Два больших: один ублюдок, который был вначале. Второй — ещё мохнатее. Поскольку — в шубе. Явно не норковой. Проще — тот же тулуп, только коричневый и мехом наружу. Причём мех мусорный, свалявшийся.

А третий — вообще пугало огородное. Почти вдвое ниже, замотанное в какое-то тряпье. По груди и по спине — тряпье крест-накрест завязано. Из-под шапки, или чего там у него сверху, торчат какие-то лохмотья. Из-под которых выглядывает синий кусок скрюченного и свёрнутого на сторону носа. С длинной каплей на кончике.

Натюрморт... выразительный. Экспрессионисты — отдыхают, сюр — довлеет, шизуха — косит.

И вот это убоище усаживается на корточки возле моего темечка и начинает рассматривать мою голову. Слава богу, хоть не рубить. Или — отрезать. А то они... наловчились. Обезьяны с секирами.

Я вообще-то быстро учусь. С одного раза.

А ещё лучше — ни с одного.

"Мудрый учится на чужих ошибках. Умный — на своих. Дурак — ничему не учится" — международная народная мудрость.

Мда... По жизни взыскую мудрости, хотя не знаю, как бы собственной дурости избежать.

Триалог над мой головой начал принимать всё более интенсивный характер. Громкость и частота высказываний существенно возросли. Как ни странно, я, кажется, начал понимать отдельные слова. Точнее — частицы, междометия и местоимения. Типа "тя", "мя" и, естественно, (что наш российский слух везде слышит?) — "мать".

Позже я понял, что понял всё неправильно. И вообще: здесь эта "мать" не существительное, а часть глагола из здешнего Уголовно-процессуального. Но слух всегда слышит знакомое и ожидаемое.

Потом чучело огородное трубно высморкалось, помогая себе большим пальцем. Слава богу — в сторону, а не на мою многострадальную головушку. Появился ещё один обтулупленный ублюдок.

Видимо, персонаж в шубе был начальником. Ему ничего тяжёлого брать в руки нельзя. Типа: раз начальник — значит больной. Или — беременный. Новичок вдвоём с напарником подхватили меня под белые рученьки (болят будто ножом режут) и поволокли головушкой вперёд (и на том спасибо благодетелям), стукая ножками моими не хожалыми обо всякую хрень по дороге (а и пофиг — все равно ног не чувствую).

На улице было светло. Аж глазам больно.

Повезло. В смысле: солнца не было. Солнечный свет зимой... Такой радостный, праздничный. На белом снегу. Отражающийся, искрящийся, яркий...

Вас из погреба после длительного сидения вынимали? Совет: не радуйтесь. Простору, свету, родной милиции-полиции... Закройте глазки. Поплотнее. А то вот эта ваша первая искренняя радость запросто обернётся большими проблемами на всю оставшуюся жизнь. Когда глаукома уже не страшнее насморка.

Впрочем, и многие другие искренние первые радости в разных других ситуациях тоже оборачиваются... "на всю оставшуюся жизнь".

Воздух во дворе... В засыпанном навозом, с расписанными жёлтыми разводами мочи сугробами, с запахом гари от дымящегося ещё кострища с одной стороны, и десятком изредка попукивающих и непрерывно пованивающих лошадей с другой...

Воздух этот был настолько свеж, пьянящь после подвала, что я сразу "поплыл", глупо улыбаясь. Зачем нам водка, когда можно просто дышать? Относительно чистым воздухом после совсем не чистого подземелья. Радость — производное от сравнения. Я вдохнул, сравнил... И глубоко обрадовался.

Вот такого, радующегося до глубины души, с идиотской улыбкой на лице, меня закинули в какие-то дровни, набросили на лицо какую-то вонючую шкуру... И мы поехали. Куда-то...

Помню, на место добрались затемно.

Снова темно, холодно, в стороне — чёрная полоса леса. Только на этот раз место прибытия — двор. На горе. Двор под снегом. Так заметён, что забор не просматривается. Снаружи сплошной высоченный сугроб стеной в обе стороны.

Вроде сугроба у забора вокруг взлётной полосы в авиапорту Нового Уренгоя: в три моих роста в середине лета.

Видна только протоптанная, уже несколько заметённая, стёжка в снегу к воротам. Не в Уренгое — здесь. Ворота ни закрыть, ни открыть — завалено сугробами. Только протиснуться. Что возница и сделал. Со мной на руках.

Ну приложил пару раз рёбрами. Ну так неудобно же.

Посреди двора — самый высокий сугроб. Опаньки! А в сугробе дверка. Обледенелая и примороженная. А за ней ещё одна. Ну зачем же меня — и так больно, головой об косяк? И об второй... Вот мы и в домушке. Или — в норушке.

Здесь тоже темно. Холодно. Пахнет давно остывшим кострищем, мёрзлой пылью, смёрзшимся старым навозом.

Возница сунул меня к одной из стен. Посадил на лавку.

Наверное, это то, про что "Песняры" пели: "бо на лаву не всажу". Этот — "всадил". Сижу-отдыхаю. Возница чего-то бурчал: препирался с пугалом. Пугало бегало по домишке, что-то делало. А мне стало жарко. Как-то совсем жарко. Как перед пылающим камином.

"Горел пылающий камин.

Вели к расстрелу молодого.

Он был красив и очень мил.

Но в жизни сделал много злого".

А я — нет. Не сделал. И уже, похоже, не сделаю — не успею.

Я стал стаскивать с себя армяк. Или это называется "зипун"? Потом меня повело в сторону, поплохело. Темнота снизу резко придвинулась к лицу. И — ударила.

На этот раз я вырубился надолго. Насколько — сказать не могу. Потом слышал рассказы — каждый раз продолжительность моего беспамятства увеличивалась. Последний раз говорили о сорока днях, что явное вранье. Но, видимо, пару-тройку дней я, в самом деле, был у грани.

Не первый такой... "гранёный" эпизод. Или правильнее — "граничный"?

Первый был в лесу у речки. Если бы тогда меня мужики не повязали и не повезли на казнь — спасители мои, благодетели — я бы там дуба и врезал. Или — "лапти сплёл". Очень быстро. Хоть плести лапти ещё не умел.

И это далеко не последний эпизод, когда я оказывался "на грани". Потом тоже были случаи... "из жизни пограничника". Но и этот мог вполне оказаться "самой большой жирной точкой на персональном жизненном пути".

Вообще, что в прежней жизни, что в этой: когда я вижу взрослого человека, я всегда удивляюсь. Не сильно, но на фоне всегда эта мысль есть: как же тебе удалось? Дожить. До седых волос, до ума и матёрости, до первой любви... Ведь у каждого было столько... случаев. А ты — живой. Всё ещё. Удивительно.

И было, наконец, моё первое самостоятельное пробуждение. Без пинков, ударов, бросания из откуда-то куда-то... Я просто открыл глаза.

Небольшое помещение. Темноватенькое. Стены бревенчатые. А брёвнышки-то — так себе. У "новых русских", да и у "не новых финских" строят из брёвен помощнее. Явно не "Хонка" с их вывернутом наизнанку брусом. Откуда-то слева сверху идёт дневной свет. Немного света. И холодком тянет. Надо бы глянуть. Но первая же попытка отдалась такой болью... И в голове, и в позвоночнике. Я охнул.

С другой стороны помещения раздался голос. Женский. Не сильно контральто, но половая принадлежность определяется.

Я ещё подумал: опять глюк. Откуда в этом горилльско-палаческом маразме женщина?

И тут из-за загородки появилась... Моё давешнее чучело. Точно — нос свернут на сторону, кончик висит. Правда, теперь — без сопли. Платочек беленький. Какая-то кофта? Юбка? Или передник? На ногах... А я знаю — как это называется! А называется эта хрень... Чуни. Точно! Хотя, может, и нет...

А ещё женщина была горбатой. Ведьма? Баба-яга? По фактуре подходит, но антураж, декорации... А где кот-баюн? Кис-кис-кис. Не отзывается. Ушёл по делам.

"Цепь златую снёс в торгсин.

А на выручку один — в магазин".

Тут я вспомнил катящуюся голову...

Хватит киношных объяснений! Тут что-то другое. И очень нехорошее. Страшное... Если людям публично головы рубят...

И вообще: баба-яга — мужик. Причём благородный (бай) и уважаемый, как старший брат (ага). Что-то типа: "наш высокородный старший брат".

Пока всё это прокручивалось в голове... Ме-е-е-едленно. Поскольку постоянное пребывание в положении "шандарахнутый в голову" — живости мышления не способствует, пугало (сохраним пока это название) приволокло горшок с каким-то горячим травяным отваром. По запаху — чабрец, чистотел и ещё что-то. Пристроило слева от меня на столе вдоль стены, намочило тряпку и так спокойненько (а называется это: "ничтоже сумняшись" — во какие слова из меня вылезают!) сдёрнуло с меня одеяло. И остался я "эз из". В одном, знаете ли, "костюмчике от Адама". Перед этой горбатой дамой со скособоченным носом.

Все-таки, сильно в нас эти евреи свои правила вбили. Глубоко и надолго. И в христиан, и в мусульман. "Не обнажай наготы...". Всё оттуда, из Торы. Ни у греков, ни у римлян такого не было. Буддисты до сих пор не понимают. Какие-то чукчи и те — чисто по погоде: холодно — оделся, тепло в чуме — ходи голый, пусть тело дышит.