Зверь лютый. Книга 1. Вляп

Чей-то противный голос:

— Тощий-то он какой. Одни кости. Острые — порезаться можно.

Спокойный, будто пылью посыпанный, Саввушкин ответ:

— У меня сало не нарастишь. Захочешь похудеть, Корнеюшка, спроси — как. А впрочем, как Хотеней Ратиборович скажет.

Более я Саввушку долгое время не видел. Хотя о делах его расспрашивал постоянно. Ровно через девять лет полки русских князей, сошедшихся к Киеву по зову государя нашего Андрея Юрьевича, вошли в город. Всех насельников сего Степанидиного подворья мои люди вырезали. Окромя двоих. Сама боярыня Cтепанида Слудовна умерла через пару недель. Да не в застенке под пытками, хоть и болтали в те поры розно, а в своей постели, в заботе и холе. От печали. Я тем был и сам вельми огорчён, ибо знала и рассказывала она многое и о многих, что не спроси.

А Саввушку сыскать не могли, покуда я сам в те достопамятные мне подземелия не полез. Верно говорят, что кнут вяжет крепче колец венчальных. И того - "кто с кнутом", и того - "кто под кнутом". Нюхом, чутьём своим сыскал я нору, куда Саввушка забился. В те поры многие и из местных, и из пришлых сильно искали хрип его перервать. Так что, ко мне в службу Саввушка пошёл сразу и с радостью. После был привезён сюда, во Всеволожск. Где и служил многие годы мастерством своим.

Многие великие и славные дела, для Руси сделавшиеся, зачиналися с Саввушкиного дрючка в застенках пытошных. Однако с годами он одряхлел, начал чутье своё знаменитое терять, да и болтливостью старческой страдать. Посему, по воле моей, был он убиен.

Перед смертию, о коей он уже знал, была у нас с ним долгая беседа. О разных людях и жизненных случаях. Вспомнили и первую нашу с ним встречу. Со слов его выходило, что "чужесть" мою, "не-людскость" Саввушка унюхал сразу, однако ничего не мог сыскать для доказательства сего перед боярыней Степанидой. А та — сама торопилась и его торопила. Последние его слова мне были: "Много на мне грехов, но наитяжелейшим полагаю то, что убоялся неблаговолия боярыни и выпустил тебя из застенка, не докопавшись до дна самого, не доломавши корешки потаённые. А может, и наоборот — только это мне на высшем суде и зачтётся".

Образовалась пауза, за время которой меня снова начинает трясти: "Неужели я не понравился господину, неужто он меня прогонит?".

Нет! Ура! Снова голос хозяина:

— Подымите его. Поверни-ка его. И правда — шкурка с искоркой. И гладкий — без волосни. Давай-ка его в парилку, помыть и умащить.

Какой у него голос! Твёрдый, бархатистый, глубокий. Пробирает. Аж до позвоночника. О-ох... М-мурашки по коже.

Спокойное могущество, добрая сила. Повергает. В трепет. Выворачивает. Мою душу — наизнанку... Внутри всё дрожит. От волнения, от счастья, от... от его присутствия.

Восторг ликования: "Он — принял! Он заметил меня и... и соблаговолил! Теперь только бы не испортить всё. Теперь... Я такой неловкий, такой неумелый, бестолковый...". Слабнут, дрожат колени, перехватывает дыхание, колотится сердце...

Парилка. Темновато, очень жарко и мокро.

Мне, после постоянного озноба и сухости подземелий, банный дух бьёт по коже, по глазам. Жар давит на уши, дышать нечем. Снова текут слезы, в ушах шумит.

Меня укладывают на полок. Я утыкаюсь в какую-то мешковину носом — так хоть ноздри меньше горят. Меня чем-то трут, мажут, ворочают. Охаю, когда попадают по больным, после Саввушкиного поучения, местам. Саввушка — мастер: у меня после его дрючка всего 1-2 синяка да пара ссадин. То есть, болит-то во многих местах, но снаружи не видно. То-то господину понравилась моя кожа — "шкурка с искоркой"... Как точно и поэтично... Тонкая, возвышенная душа. Мощь с чувством прекрасного — это так.... Как мне повезло!

Снова тот же противный голос, теперь над ухом:

— Ты что с-сучок, думаешь к хозяину подобраться? Хрен тебе. Я его со всякими уродами делить не буду.

Правильно. И я — не буду. Потому что — он мой. Хозяин. Господин. Единственный. Средоточие и источник.

Накатывает волна жара, кто-то подкинул в каменку. У меня аж уши сворачиваются, закрываю их ладонями. Меня приподнимают, подхватывают поперёк живота, двигают, как-то... устанавливают на четвереньки. На локти и коленки. Привычно: Саввушка тоже часто требовал такой позиции при своих поучениях. Только он ещё и глаза заматывал. А здесь я сам накидываю мешковину на голову, прижимаюсь лицом к полку — жарко, уши горят.

Окатывают водой. Чуть не кипятком. Даже дыхание перехватывает. Жарко. С задержкой осознаю, что там, сзади, что-то происходит. Появляется ощущение прикосновения, кто-то подталкивает меня под колени, так что я сильнее прижимаюсь животом к полку, что-то давит всё сильнее и... острая боль разрывает мне зад. Будто раскалённое шило раздирает бедра, ягодицы, рвёт поясницу, проходит сквозь позвоночник, взрывается в мозгу, в мозжечке, в темечке.

Не надо! Больно! Не вздохнуть!

Я пытаюсь вырваться, отодвинуться, освободиться от этой боли. Но меня схватили сзади. За бёдра. Плотно, крепко, сильно. Я упираюсь лбом в полок, пытаюсь оттолкнуть руки, которые держат меня, которые тянут назад, в эту боль. Но ладони мокрые, мыльные, слабые после подземелья. Они срываются, соскальзывают.

Бессильно, бессмысленно, ни на что не годно...

Мешковина с моей головы спадает. От боли, от ужаса, из последних, уже давно закончившихся сил, я весь выгибаюсь, вскидываю голову. Прямо передо мной на полутёмной стене парилки в отсветах огня каменки, за пеленой пара, за волнами жара, за радугой моих слёз мерещится знакомый лик — Спас-на-Плети. Переливается, колышется, плывёт...

Всё в руке господа, всё в руках господина. И жизнь, и смерть, и боль, и счастье. И душа, и тело. Всё от бога. Терпи.

Господи! Я смиряюсь и отдаюсь в волю твою! Я отдаюсь...

Снова утыкаюсь в мешковину лицом.

Новая волна боли. Что-то тяжёлое, твёрдое упирается мне в шею, вдавливает лицо в мешковину, наваливается на спину, прижимает к доскам, распластывает моё слабое, тощее, больное тело. Немощные, скользкие руки разъезжаются в стороны, слабые рёбра не позволяют лёгким вздохнуть, бессильный позвоночник изгибается в обратную сторону... ещё чуть — и сломается.

Господи, да что же это?!

Выворачиваю голову через плечо и вижу над собой лицо господина. Милое, доброе. Любимое... С прилипшей ко лбу прядью русых волос, с завившейся в кудряшки бородой.

Господин мой. Могучий и прекрасный. Который всё может, всё знает. Как Господь Бог. Который был столько раз добр ко мне. Только по доброте его я живу. Я бесконечно благодарен ему, я умру за него. Ведь он — владетель мой, мой хозяин. Единственный. Во всём мире. Восхитительно любимый.

Он упирается мне в загривок правой рукой, прижимая к доскам.

"И возложил длань на выю его"... Конечно! Так же правильно! Иначе ему будет не удобно... Какая у него прекрасная ладонь! Возложенная. На меня.

Я чувствую её хватку на моей шее. Сильную, крепкую. Не допускающую никаких сомнений. Настоящая твёрдая мужская рука... У моего повелителя...

Я вижу его нечётко — слезы мешают. Слёзы — от боли, слёзы — от радости. От жары парилки. От слабости. От истощения. От истощения сил души моей. Ничего уже нет — ни страха, ни боли. Ни мыслей, ни желаний. Осталась только любовь. Любовь к нему. И надежда. Надежда на него.

Господин смотрит внимательно, напряжённо, словно ждёт чего-то.

— Ну, как ты, малой? В животе?

Какой он... Заботливый. Добрый. Милосердный...

"В животе" — это я уже знаю, так Саввушка часто спрашивал, когда я терял сознание. Я — "в животе", я — живой.

И я — твой. Весь. Душой и телом.

Сил сказать нет, просто улыбаюсь ему. Радуюсь. "И возликовали человеци...". А он — мне. Улыбается! Удивлённо-смущённо. Мой господин, мой повелитель и — смущается... Как это... мило. Как трогательно и... и душевно.

— Потерпи малой. Счас кончу. Тугой ты сильно. Целочка моя серебряная.

Толчки сзади становятся всё чаще, всё сильнее. Но боль не бесконечна, она отступает, омертвляется.

Я уже многое знаю о боли. Она — всегда проходит. Просто надо чуть потерпеть.

"Бог терпел. И нам велел".

Я прижимаюсь щекой к мокрой мешковине на банном полке и улыбаюсь: господин со мной — значит, всё будет хорошо. Господин назвал меня своим. Он принял меня. Взял. Под свою власть, в свою волю. Распростёр надо мною милость свою. Как в молитве просят: "Он — господин надо мною". Моление души искренней — исполняется. "Он — надо мной". Теперь — я не одинок. Теперь — я с ним. С господином, с господом. Мы — вместе.

Сознание уплывает, накатывает темнота, жаркая, душная, мокрая...

Пробуждение... Я долго не мог понять — где я. Потом — дошло.

Ну почему у меня в этом мире так много таких болезненных пробуждений?! Настолько болезненных...

А всё потому, Ванечка, что мир этот тебе чужой. И он тебя отторгает. И это отторжение — больно. Ведь ты — не от мира сего. Чужой чуженин. Хоть и понял тогда в темноте, в темнице, что человек сам по себе — себе же и смерть мучительная. Хоть и решился мир этот принять как свой и единственный. Хоть и кричал тогда в подземелье, в пустоте и беззвучии: "Пожалейте! Выпустите! Буду шёлковым!" Но...

Слов, согласия, желания твоего — мало. Нужно время, терпение, покорность. Дела сделанные. Служение истинное.

Ты живёшь в этом мире, не отторгаешь его, но входишь в него и душой, и разумом, и телом. И — сливаешься. С миром, с Русью. Святой и Древней. А мир — снаружи. И он тоже в тебя входит. Разными путями.

Теперь, например, через порванный анус. Больно. Но это всего лишь — боль тела. Чуть порвался "костюмчик на семиграммовой душе". Мало ли мне бывало больно по жизни? Травм, что ли, не было? Когда не только мясо рвалось, а и кости в куски ломались. А когда, в этой уже жизни — кожа слезала? Так что, боль телесная — не велика важность.

А душа?

А душа моя — "поёт и пляшет". Несколько смущённо, но радуется. "Душа ликует". От обретения опоры в этом мире, от исполнения ожиданий. У меня есть теперь человек, ради которого стоит жить. И умереть. Защитник, благодетель, повелитель. Любимый господин. Всё, что он делает — правильно. Теперь в моём здешнем существовании появился смысл — я больше не бессмысленный. Смысл — в служении. В беззаветном служении ему. Есть цель — услужить господину. Порадовать его достойным исполнением его воли. И, глядя на его одобрение, столь волнительную его приязнь, ощутить волны искреннего восторга в душе.

Хотя я несколько... смущён. Формой привнесения смысла в мою жизнь.

То есть, пытка одиночеством, темнотой, жаждой... самим собой — ожидаемо? Мучения и поучения Саввушки, с его "болезнетворным" дрючком и Спасом-на-плети — нормально? А вот проявление благосклонности господина к малолетнему рабу в такой форме... смущает?