— Что ж ты молчишь, забыл?
Ничего не забыл, просто не знал как в такой обстановке читать стихи. Ждал, когда главный редактор обернётся ко мне. Забыл, что работа со словом для него уже стала почти рутиной. Он делал её на бегу, в паузах одного и того же телефонного разговора. Сейчас он склонился над отдельно лежащим бревном, проверяя его ладонью на чистоту.
Так значит так. Глядя в его затылок, я прочитал скороговоркой, без малейшего выражения:
Слова поставить на весы,
Что сделать бусы из росы.
Слова — слова. Они просты,
Но тяжело сказать "прости".
— Как-как? — Главный редактор вздрогнул, повернулся ко мне всем телом. — Ну-ка медленней повтори!
Выслушав ещё раз, он присел на бревно, больше не беспокоясь о чистоте брюк, достал из кармана пачку сигарет "Лайка".
Я удивился. Вот уж не знал, что Иван Кириллович в молодости курил, а тем более, такое говно.
— Так что ж тебя, Саша, подвигло на эту тему? — спросил он с прищуром во взгляде, разгоняя рукой облачко дыма.
И я начал рассказывать про горсть вишни, которую без спросу сорвал за двором у соседки, а потом возвратил с повинной.
Главный редактор слушал с нескрываемым интересом, но в итоге сказал:
— Нет, что-то со "словами" не так. Уж слишком они какие-то взрослые. Будешь читать то, что письмом в газету прислал. Как его... красный отблеск...
— Закуски возьми! — крикнули из автобуса.
Я обернулся. С нижней ступеньки свисала брючина в сандалии, чуть выше виднелась пола пиджака и угол портфеля, укреплённый железными скобками. Судя по голосу, это был Александр Киричек, самый молодой из поэтов. Нога подавалась вперёд и назад, в такт ехидным словам, сказанным в три присеста:
— Да, сейчас!
— Килограмм колбасы!
— Если деньги останутся...
Иван Кириллович встал, отряхнул брюки, достал из кармана бумажник, не спеша изучил содержимое...
— Будешь гавкать, вообще никуда не пойду!
— Там мы куда-нибудь едем, или будем стоять?! — со своей стороны возмутился шофёр.
— Дядьку, ты хоть, не начинай! — обернувшись, отплюнулся Киричек. — Ладно, ладно, уговорили...
Гонец, или как у нас говорят, конь, наконец, ступил на тропу. Проходя мимо "дядьки", спросил:
— Не в курсе, что там сегодня дают?
Тот обиженно отвернулся, пронося мимо него мокрую фуфайку с водой.
— "Рубин", — сказал я. — Крепость пятнадцать градусов. По девяносто восемь копеек.
Сашка застыл на месте. Пользуясь случаем, главный редактор сунул в его карман заранее приготовленный рубль:
— На! Хоть хлеба купи...
"Конь", кстати, у нас расшифровывался, как "курьер особого назначения". А мягкий знак на конце, чтоб копыта не цокотели. Так вот, не успели эти копыта доцокотеть до соседней улицы, гляжу, а навстречу Витёк. Как положено, форма раз: майка, трусы, босиком. На морде ничего нового. Ни синяков, ни кровоподтёков. Только рука выше левого локтя перевязана вкруговую, как у капитана футбольной команды. Увидев автобус с надписью "Пресса", меня, незнакомых людей, он наверно подумал, что зря мне вчера не поверил, и что с недавнего времени в спорах со мной ему перестало везти.
Все вообще-то смотрели на Киричека, но Витьку показалось, что на него. Смутившись, он сел на корточки у переката с другой стороны мостика и принялся мыть руки.
— Это мой лучший друг, — шепнул я Ивану Кирилловичу. — Живёт здесь недалеко, за углом. Если никто не против, давайте его возьмём с собой в Краснодар?
— В таком виде? — засомневался тот.
Уловив знакомую слабину, я поднажал:
— А что? Я дам ему этот костюм и рубашку, а за сандалиями с носками Витька сейчас сбегает сам.
— Он наденет, ты с чем останешься? Как будешь читать стихи перед Львом Кассилем?
— Вот честное слово, у меня есть другой костюм, специально для сцены, — напоследок атаковал я, уже чувствуя, что победил. — Сейчас принесу, покажу. Там рубашка с галстуком-бабочкой...
— Погоди, — главный редактор перевёл на меня смеющиеся глаза, — что мы с тобой спорим? Этот твой Витька, сам-то захочет поехать в такую даль?
— А куда он с подводной лодки?
Иван Кириллович прыснул, а я... не то чтобы закричал, просто повысил голос:
— Вить!
— Чё?
— В Краснодар с нами поедешь?
— А можно?
— Ну, дуй тогда за сандалиями, да носки без дырок возьми!
Сдулся редактор Клочко, как это и было всегда. Вернёшься в его кабинет после месячного запоя, глаза стыдно поднять. А он:
— К Макароновне за расчётом! (Это Галина Макаровна, наш бухгалтер, кадровик и кассир в едином лице).
— Иван Кириллович...
— Что? Я восемьдесят лет работаю Иваном Кирилловичем...
И начинает рассказывать всё, что он про меня думает.
Заканчивал всегда так:
— Вот тебе, Саша, последнее, сто двадцать восьмое, китайское предупреждение. Вчера прилетала депутат Государственной Думы Горячева. Встречали в нашем аэропорту. Надо сделать коротенький репортаж, как будто бы ты там присутствовал, и, если получится, интервью.
— Когда принести?
— Вчера! Чтоб к вечеру на этом столе!
Не смог он меня выгнать. Ведь я был последним, вторым по счёту, любимым учеником Ивана Кирилловича Клочко. А первой — та самая тётка, что села в его бывшее кресло и переименовала газету, которую он редактировал с 1964 года...
* * *
Я думал, что местные поэты, как мы в восьмидесятые годы, сейчас пережрутся и вырубятся до самого Краснодара. Не угадал. Пили не больше трети стакана и то не все. Закуска была в достатке: плавленый сырок "Дружба", килька в томатном соусе и салат из белокочанной капусты местного консервного производства. Ну и, естественно, хлеб. Я, кстати, предлагал мужикам хоть что-нибудь из бабушкиной стряпни — отвергли с негодованием.
А Григорьев не отказался. Сел у окна, хавает пирожки и ждёт, когда я начну приставать с вопросами о вчерашней дуэли. А фигу!
— Витёк! — окликнул его я, провожая глазами километровый столб.
— Мум?
— Ты мог бы сказать, с какой скоростью мы едем?
— Тебе ближе. Встань, посмотри на спидометр.
— А без спидометра?
— Вычислить, что ли?
— Ну!
— Так бы и говорил...
Витька с минуту помороковал и сказал, что нужны часы. По-другому, мол, ничего не получится. И чтобы с хрономером. Умный падла! Я в своё время и с часами не смог.
— Зачем? — спрашиваю.
— Буду объяснять — сам запутаюсь.
Ну-ну, думаю, физику-то мы ещё и не начинали учить. Пошёл в хвост салона и говорю Киричеку:
— Дядя Саша, нельзя ли попросить на минуточку ваши часы?
Они у него большие, с откидывающейся крышкой, римскими цифрами, медалями и короной. "Петербургские" называются. Дед ещё, с какого-то беляка снял. Витьке самое то. В конце девяностых я эти часы на свадебный костюм нацеплял, так свидетель и словом не возражал, а тут заартачился:
— Э, — говорит, — пострелы, а ну как вы им скрутите вязы?!
— Не, — отвечаю, — не скрутим. Мы только замерим скорость автобуса, и вернём.
— Смотрите, — строжит, но отстёгивает цепочку, — а то я вам враз ухи пообрываю!
— Чей это интересно пацан? — вписался в наши торги смуглый черноволосый мужчина (один из тех двух, кого я ещё не узнал).
— Наш! — гордо сказал мой будущий бывший свидетель. — И не пацан, а такой же поэт, как мы. Молодой, начинающий, но орёл!
— И сколько ж ему?
— Не в возрасте дело, Пал Николаевич, а в общей тенденции, — изрёк редактор Клочко и подвёл под свои слова идеологически прочный фундамент. — В лихую годину мальчишки командовали полками, геройские подвиги совершали во имя такого будущего, в котором можно любить и сочинять стихи.
— Иван Кириллович, — буквально взмолился тот, доставая из кожаной папки карандаш и блокнот, — можно я эти слова в своём материале использую?
Павел Николаевич... кто бы это мог быть? — думал я, лавируя между спинками кресел. — Судя по специфическим терминам, кто-нибудь из газеты, скорее всего, внештатный корреспондент. Нет, я его точно не знал, а то бы запомнил. Столь броская смуглость лица даже у цыган не встречается. Какой бы костюм человек ни надел, а всё равно кажется, будто бы он в чёрном.
— Ну? — цыкнул зубом Витёк с холодной неприступностью в голосе.
— Добыл! — гордо произнёс я. Как ты просил, с хронометром.
— Бумага ещё нужна и карандаш. Я что, в уме вычислять буду? Тут цифры большие...
Посмотрел я на него пару минут — пофиг! Жрёт себе пирожок и вся недолга!
— Ты что, — спрашиваю, — раньше не мог сказать?
— А откуда ж я знал, что ты часы принесёшь?! Думал, тебе не дадут.
Пришлось мне ещё раз идти. А пол под ногами подпрыгивает, особенно ближе к задним сидениям. Ну, гадский Витёк!
Обратился туда, где тонко:
— Александр Васильевич, можно у вас попросить карандаш и листочек бумаги? Там цифры большие...
— Не понял, — почему-то возбух Киричек, — может, мне ещё за вас посчитать? Нету с собой ничего! В Краснодаре куплю.
Я обиделся. Хотел уже уйти восвояси, но смуглолицый дядька подёргал меня за полу пиджака:
— Сейчас всё найдём. Только ответь мне на пару вопросов.
Обернувшись, я вычленил взглядом новёхонький ежедневник, раскрытый там, где "1 января". На лощёной бумаге, разлинованной синим пунктиром, уже красовалась цитата Ивана Кирилловича, а с другой стороны обложки, безупречно, с точки зрения каллиграфии, была выведена подпись владельца: "Гуржиан П.Н."
— Как тебя звать? — прозвучал первый вопрос.
Было ещё "Сколько тебе лет?"; "Давно ли пишешь стихи, и какие из них будешь читать?"
Я отвечал на автомате, искренне поражаясь в душе: это же ни фига, каким орлом был когда-то наш Пал Николаевич! Поди в нём сейчас, угадай того лысого старика с вытёртой временем тростью, на которую он опирался всем своим грузным телом! Не было уже ни школы, в которой он когда-то работал, ни страны, за которую воевал. Осталась только привычка писать и приносить материалы в газету. Не важно какую, лишь бы редактором в ней работал Иван Клочко. Я правил его репортажи о производственных юбилеях, оставляя от них только суть и фамилии выступавших. Пал Николаевич не обижался. Судя по почерку, все эти празднования заканчивались банкетами, после которых он сам плохо помнил, что вчера написал.
Закончив допрос, Пал Николаевич спрятал блокнот в кожаную папку. Она была столь же щегольской, как усики, очерчивающие шрам над верхней губой, как чёрный костюм, который у всех кроме него считается марким.
— Ах да! — спохватившись, он коротко чиркнул зиппером и вынул из папки чистую ученическую тетрадь и простой карандаш со стёркой. — На вот тебе, Саша Денисов! Надеюсь, что на этих страницах ты запишешь ещё не один собственный стих.
Не может Гуржиан без нравоучений. Учитель, что с него взять? Если Серёга, как в прошлой жизни, пойдёт в тридцатую школу, он будет у него классным руководителем.
Тетрадка была в полоску, ценою в одну копейку. Таких я ещё ни разу не видел, а может, видел, да просто забыл. Только памятки напечатанные с другой стороны синей обложки, сегодня читались как откровение. Без высоких призывов. Петитом, но просто:
"Развивай силу, ловкость и выносливость. Занимайся физическим трудом, физическими упражнениями, спортом".
"Будь всегда подтянутым, держись прямо и не горбись".
"Проветривай комнату несколько раз в день, каждый день гуляй и играй на воздухе не меньше двух часов. Чистый воздух укрепляет здоровье".
Пока Витька с часами в руке отсчитывал десять столбов, я успел прочитать даже самые мелкие надписи, поскучать, а потом и вовсе спрятать тетрадь в сумку. С первого раза ничего у нас не получилось. Не хватило километража. Водитель-то не догадывался, что мы что-то там вычисляем. Он свернул на обочину, остановился, распахнул дверь и у кого-то спросил:
— Куда?
— До Усть-Лабы, — пискнуло облако пыли.
— Проходите!
В проём всполохом ворвалась шустренькая девчонка с медного цвета кудрями, заплетёнными в тугую косу. Засновала как челночок от дверного проёма к свободному месту на передней площадке. Я и рта раскрыть не успел, как его больше не стало. Сначала у моих ног появилась корзина, потом чемодан, рюкзак и, наконец, пацанёнок, такой же кудрявый и рыжий, как и его сестричка. Был он немного чумаз, но не по возрасту нагл: вцепился глазами в Витька, будто бы это экран телевизора, и созерцал. С задних рядов набежали поэты, чтобы помочь "дитЯм" управиться с багажом.
— Да как вы всё это упрёте вдвоём?! — недоумевал Киричек, ставя корзину к окну, на свободное кресло.
— Нас встретят.
— Кто?
— Дедушка с бабушкой.
— А откуда вы едете?
— От дедушки с бабушкой.
— У нас их богато! — пояснил пацанёнок, не отрывая глаз от Витька.
Водитель захлопнул дверь, но не спешил выезжать на трассу, пока все пассажиры не рассядутся по местам. Спокойно докуривал папиросу, пуская сизый дымок в форточку со своей стороны. Что касается моего друга, то он был обескуражен поведением рыжего. Психовать ему не позволяло присутствие незнакомой девчонки. И вообще, как мне кажется, Григорьев потихоньку взрослел.
— Чё зыришь? — наконец, не выдержал он.
— Та-а, — ответил наглец, обращаясь не к нему, а почему-то к своей сестре. — Тайка, а почему на автобусе написано "Пресса", а тут сидят пацаны?
И надо сказать, вовремя обратился. У рыжей, как раз, дошли до него руки.
— Горе моё! — запричитала она, хватая его за плечи. — Где же ты опять извозюкался?!
В дело пошёл носовой платок заученным взрослым движением, вынутый из обшлага рукава. То сплёвывая на утирку, то елозя ей по щекам младшего брата, девчонка не прекращала его поучать:
— Ну, едут ребята. Ты ж у меня тоже сейчас поедешь? Вот и они такие же случайные пассажиры как мы с тобой.
— А чё они на первых местах сидят?
— И ты сядь, мальчик подвинется...
— Нет, я хочу у окна!
— А ты попроси...
После слов "мальчик подвинется", Григорьев мало-помалу стал наливаться красною краской. Будто его только что кто-то обозвал Казиёй. Вот кто сейчас скажет, что у него на уме?
Чтобы не рисковать, я встал со своего козырного места и сказал пацану: "Садись, пока ты шофёра не выбросил из кабины!" и плюхнулся на сидение рядом с Витьком. Тот офигел:
— Не жалко?
— Да чё там до того Усть-Лабинска? И десяти километров не будет. Ещё насижусь.
— Будет, — возразила девчонка, — от Некрасовки до вокзала одиннадцать километров, а до моста девять.
Подумав, добавила, обращаясь то ли ко мне, то ли ко всем пассажирам автобуса.
— Спасибо вам. Это несносный ребёнок.
Чем не повод обернуться и ещё раз на неё посмотреть? Ох, и козырная будет баба! Это только на первый взгляд кажется, что она рыжая. На самом же деле, волосы у неё цвета электротехнической меди, тёмно-красные, с блеском. У "несносного ребёнка" наверное, точно такие же, но они у него выгорели на солнце до такой степени, что стали похожими на свежую ржавчину.
Эту толику мальчишеского внимания Тайка сочла поводом для беседы. Ей ведь не меньше братика интересно, что за такой хитрый автобус, почему наполовину пустой и кем мы ему приходимся. И потом, у меня справа Витёк — есть с кем перекинуться словом. А у неё слева корзина, да я через неширокий проход. Отвернусь, нужно будет искать какой-то другой повод.
