Мир оранжевой акварелью (общий файл)

— Мама моя, — вырвав ладошку из капитанской руки, обхватила я ее и уткнулась носом в мужское плечо. — Мама моя...

— Зоя, — тихо огласился он. — А как ваша защита работает?

— А кто его знает.

— Ага... Значит, вы не в курсе, почему они перед нами расступились.

— Что? — а вот ради такого стоит и глаза вновь открыть. — И правда...

— По-шли, — протянул капитан и уверенно пошел между низкими погребальными столбиками. — Зоя?

— А-а?

— Вот так будет удобнее, — взметнув свою руку, прижал он меня за плечи. — А почему вы не спросили о том, как сюда покойных раньше спускали? По этой башне?

— Вот как-то на ум... — качнулась я мимо особо любопытного "сторожа". — не пришло... И как?

— Никак. Их сжигали еще наверху, — тихо хмыкнул мужчина. — А еще, знаете, что интересно?

— Это вы так от реальности меня отвлекаете?

— Ну да... Могли бы и подыграть... Кстати, там, куда мы с вами так бодро идем, совершали последний посмертный ритуал: прах перемешивали со специальными порошками. В зависимости от пожизненной специализации жреца.

— Лучше бы вы про другие "приключения" в детстве читали. Сейчас бы истории ваши были гораздо...

— Пришли, — да я и сама успела заметить.

Здесь, в отличие от других строений на острове, двери были в полном порядке. Они даже не скрипнули, когда капитан их распахнул. Тусклое закатное солнце выхватило маленькое пространство с темными рядами каменных полок вдоль стен и одним большим столом посредине. И на этом столе...

— Пришли, — глухо повторил мужчина и выпустил меня из-под руки.

— Так берите ее. Зачем пришли то?

— Ага...

Лунная часть Вананды оказалась меньше, чем я до этого много раз представляла. Величиной в половину блюда, с которого мы вчера так шустро уплетали бананы. Здесь это "вчера" казалось "другой жизнью". Далекой. Потусторонней. И я, вдруг, вспомнила кладбище в Канделверди, где все именно так для меня и началось:

— Берите ее. Берите и уходим...

И Вананда исчезла в закромах капитанского жилета.

Обратно нам пришлось очень быстро бежать: "сторожа", распознав страшную кражу, сначала просто молча преследовали, но у самой башни, вдруг, началось настоящее представление. Вот бы где дверь не помешала. Потому что, скакали мы вверх по ступеням под холодящие душу стоны, усиленные округлостью стен, как длинной трубой. А когда, запыхавшись, вылетели из темени на мост, ее и потряхивать за нашими спинами стало. Виторио, глубоко вдохнув, понесся дальше. И я уже видела распахнутые рты встречающих нас "подельников", когда огромной силы холодная волна, ударив из-под моста, разбросила нас в разные стороны...

Мысли получилось собрать не сразу. Затылок гудел, как и башенная стена за ним. Звуки и того припозднились, с трудом пробившись сквозь этот гул. Я осторожно поднялась на ноги, пытаясь вглядеться в противоположный край моста, и не сразу сообразила: его больше нет... Люди с той, недосягаемой стороны, что-то кричали. И, вытряхивая мешки, пытались связать воедино веревки. И один лишь капитан стоял у самого сколотого края. Молча и неподвижно. Я тоже качнулась к стене у прохода. Та отозвалась мне в спину новой судорогой, обломив очередной каменный кусок от моста... И зачем теперь эти веревки?.. Зачем теперь всё это?.. А в небе, прямо над мечущимися духами, парили на широких крыльях, млинзи...

— Ну что, птицы: вам ко мне не пробиться, — оторвала я от неба прищуренный взгляд и снова опустила его на мужчину.

Он высоко поднял руку и, задрав голову, громко выкрикнул в самое скопище:

— ЭТО вам от нее надо?! Забирайте! Только... — конец взорвался в общем призрачном вое, и взлетевшая в небо Вананда, перевернувшись в воздухе, исчезла из глаз. Враз все вокруг стихло.

И в этот самый момент башня, оставленная в покое, решила самостоятельно рухнуть... Больше я не увидела ничего. Потому что от страха зажмурила глаза.

— Мама... Мамочка...

— Зо-оя!!!

Полеты бывают разными. Полеты-падения. В детстве я много "летала". И всегда приземляться не хотелось. Потому как болезненно это, в отличие от остального "процесса". В этот, последний (все же, "последний") раз, вышло иначе. То есть, я полетела — ветер в лицо и между пальцами раскинутых рук, как и положено. Только, феерично-трагичного "Хлоб-бысь!" не получилось. Вышло лишь "шлёп". Мягкое, как на подушку. Причем, пыльными сапогами. Пришлось глаза разлеплять...

Жесткие заросли тростника. Мелкие бляшки кувшинок. Ивы-плакальщицы шелестят под ночным ветром. А вдали, на тихом берегу, старая-старая мельница... Я подняла кверху глаза — вот оно, то, что обязательно соединяет... Пестрые аисты, целых шесть огромно-прекрасных птиц, сделав надо мной круг, исчезли, растворились в лунном небе одна за другой. И озеро постепенно начало преображаться. Вспыхивать, подсвеченными изнутри картинами. Первым двинулось мельничное колесо, постепенно набирая беззвучные обороты. Широкие оси замелькали, срастаясь между собой. А в туманной от скорости сердцевине стеблями по сторонам потянулись странные знаки... Цифры. Символы... Календарь... И краем глаза я уловила новую вспышку: прямо из отраженной луны на воде потянулся к небу тонкий росток. Все выше и выше, по дороге выпуская голые ветви. И сравнявшись с береговыми ивами, замер... С лунной половиной Вананды — светящимся "плодом" на самой длинной из них. И вновь заработало колесо. Правда, на этот раз ни знаков, ни символов не проявилось. Лишь маленькое желтое "солнце" с сиротливо ополовиненными с одной стороны лучами — все, что осталось от мельничного колеса... А потом вода "взорвалась". В аккурат между двумя половинками разъединенной Вананды и, в ее брызгах, как в опадающих жемчужинах, появилось огромное дерево...

Картина эта, преисполненным смысла "триптихом" на несколько секунд зависла передо мной и обвалилась в воду уже целиком... Еще несколько секунд я так и торчала. Посреди озерной ночной глади, под стук собственного сердца, хватая ртом запахи трав. А потом и сама... "обвалилась".

— О-о, да что ж это за жизнь такая?.. О-ой, — опять эти аспидные, черные горы. Этот прОклятый берег и этот белый, пропахший солью, песок. Песок кругом. Даже, кажется, на зубах. — Тф-фу! — хотя, стоило лишь с него подскочить, как тут же пришло "просветление": кроме песка есть и каменные ступени (я головой на нижней как раз лежала)... Южный подъем в главный храм. — Да мать же твою! Да хобья карусель с... Мама моя...

Мысли забились в голове наперегонки с колотящимся сердцем: забыли, бросили, оставили, не нашли. А когда я, уже у самой воды с ладонью у лба, скосилась на низкое солнце... оно должно садиться с другой стороны. Значит, не закат, а...

— Мама моя... Мамочка, — и понеслась вдоль пены прибоя...

Сколько я так "пролетала", не помню. Но, в итоге, наконец, замерла. И громко дыша, еще раз обвела глазами уже ненавистный пейзаж. Да, солнце вставало. Бриз, прохладный, влажный, пробуя силы, качал макушки пальм, и птицы уже проснулись. А может, я их разбудила... И только черные храмовые горы по прежнему возвышались символом мрачной вечности... Всё. Больше бежать некуда. И, рухнув на колени, я опять "обвалилась". На этот раз, в "возвышенный тоскливый" рёв...

— Монна Зоя. Монна...

— А чё и я ничёви... А-а! Яков! — запыхавшийся боцман, от моего "душевного порыва" чуть на спину с колен не опрокинулся. — Яков... Я думала, вы меня бро-осили-и... А вы... Вы...

— Да мы вас до самой темени по этому хобьему лабиринту искали, — обхватив меня, запричитал тот. — Монна Зоя...

— Угу-у... Яков. Мне было так страшно одной здесь... В этом хобьем... А где капитан? — отпрянула я от него. Мужчина, тихо ругнувшись, сдернул с шеи свисток. — Макс! Давай живо вдоль берега и свисти по громче. Надо команду собирать.

— Три коротких? Как договаривались, если...

— Ага. Давай! — крикнул уже вдогонку. — Монна Зоя, мы с капитаном разделились.

— Зачем?

— Чтобы лучше вас искать.

— Так вы меня... искаи-ли-и... — вновь уткнулась я в уже мокрую мужскую грудь.

— Ну, конечно. Я ж говорю: сначала, до самой темени. Потом, переждали пару часов в каком-то доме и с первым лучом, снова, — гладя меня по спине, будто убаюкивал Яков. — Мы ж не знали, где именно. После такого-то... Вас же эти птицы с собой унесли. И пропали все оптом. Чтоб им. А капитан...

— Что, "капитан"?

— К мосту тому рухнувшему вернулся и там всю тьму просидел. Он нас и поднял.

— Угу... Наверное, по своей Вананде страдал... Это же все из-за меня-я...

— Ох, монна Зоя.

— Ох, Яков... Как же это страшно, когда одна. Я не хочу больше одна. Я не хочу больше много чужой воды и чужих островов. Я хочу домой. Я хочу, чтобы меня любили. И берегли. Это так...

— Зоя...

Первым моим огромным желаньем было из разжавшихся боцманских рук перекинуться прямиком к нему. Совсем рядом опустившемуся на песок. А потом я увидела его взгляд. Тоскливый, будто с чужим зябким холодом на дне. И просто хлюпнула носом:

— Да-а?

— Вы больше не плачьте. Теперь все у вас будет хорошо... Яков, вы с Максом — молодцы.

— Ну, так, — хмыкнул боцман. — Только странно: мы по этому месту уже второй раз проходили и монны Зои тогда здесь...

— Здесь все странно, — глядя в сторону, скривился капитан. — Зоя, пошли? — и, подскочив с колен первым, поднял за собой и меня...

Два следующих дня я беспробудно в своей койке спала. Без каких-нибудь снов и многозначных видений. Они меня "бросили". Исчерпали запас. Надеюсь, теперь, навсегда. Маленькое окно попеременно извещало о наступлении солнечного дня, потом, ночи, но я, отвернувшись к стенке, упрямо продолжала сопеть... Пока океан не накрыл туман.

В тумане утонуло всё: палуба бригантины, кармовые лестницы, мачты и даже звуки в нем растворялись. Лишь запах камбузного дыма, путаясь в его непролазном мареве, висел над кораблем странным "коктейлем". И непонятно было: утро сейчас, день или вечер. Хотя, Рубен, вроде как... Ну да, уже вечер.

— Добрый вечер, Сусанна, — запустила я вслед за собой в гостиную туманное облако.

Женщина кивнула, ставя на клавесин недопитый бокал. Потом поддернула сползшую с плеча шаль:

— И тебе... Зоя. Выспалась?

— Угу... А ты почему одна скучаешь?

— Скучаю? — усмехнулась Сусанна. — Я думаю. Много. Как раз, пора.

— А о чем?

— О многом, Зоя. О своем будущем, например. О своем деле.

— А чем вы с капитаном занимаетесь? — хлопнулась я на стул, и подхватила из вазы зеленое яблоко. — Какое у вас "дело"?

— Фарфоровое, Зоя. У Вито своя большая мастерская в Диганте. Там делают очень тонкий красивый фарфор. Он высоко ценится. А я его по всему Бетану продаю.

— А-а... Понятно... Сусанна, он... очень переживает?

— Из-за чего? — вскинула она на меня глаза.

— Из-за своей Вананды.

— Не знаю. Я его не видела почти столько, сколько тебя.

— Почему?

— Он из своей каюты почти не выходит. А заходить к нему — табу, — и, хмыкнув, добавила. — Для друзей.

— Значит, сильно, — вот ведь... несчастье. — Сусанна, я, пожалуй, пойду.

— Куда? Сейчас Рубен на ужин накроет.

— А я не голодная, — и, уже у двери, демонстративно откусила свое яблоко. — А ты "думай". Не буду те-бэ мэшать, — но, пошла совсем не к себе. "Табу" у него. Так ведь, лишь на "друзей". Хотя, Сусанна имела в виду, "подруг". А вот, я кто? Наверное, теперь, лишь "обуза"...

На настойчивый стук мне не ответили. Пришлось дергать дверь. Иначе, вся храбрость в тумане растворится. И, уже оробев, скользнула в неожиданный полумрак... Вот оно как... Мужской профиль, склоненный над далеким столом, качнулся и медленно повернулся ко мне:

— А странные картины выдает туман.

Храбрость моя, заскулив, махнула хвостом в закрывшуюся дверь. Я — осталась. Лишь спиной к двери прислонилась:

— Угу... А вы что, пьете? Один?

— Я? Нет. Может, вам налить, Зоя?

— За упокой Вананды?

— А причем здесь... Та-ак.

— Ну, вы же по ней страдаете? Безвозвратно потерянная честь и как теперь без нее все будущие дети от любовниц? И как вы теперь докажете, что лучше собственного отца?

— Зоя, прекратите нести чушь.

— Чушь?.. А вы прекратите страдать. Да вы лучше его во много раз, хоть я его и не знала. И вам нечего и некому доказывать. А я к вам не "чушь" пришла нести, а извиняться за... за... А вообще, за что мне перед вами извиняться?

— Вот и мне интересно, — поднялся он из-за стола и медленно двинул через всю свою огромную каюту. Я, глядя на это зрелище, тоскливо скосилась в горящий камин. — Продолжайте, Зоя.

— А-а... Я сначала хотела вас подбодрить. Ну, и извиниться.

— Так, за что? — вперился в меня взглядом мужчина.

— Да за стечение обстоятельств.

— Теория предначертанности. "Колесо судьбы", — с усмешкой качнул он головой. — Вы-то тут причем? Нас с вами "неизбежно свело". А теперь "разведет". Я подписал ваше разрешение на брак с этим... Зачей.

— Спасибо. Только, мне оно теперь — ни к чему.

— Оно — без приданого.

— Ну и что.

— Не понял?

— Я замуж за Зачю не пойду. Что здесь непонятного?

— Та-ак. Но, тогда вам придется до середины декабря "болтаться повсюду" за мной?

— Угу... А если просто...

— Нет.

— И даже под расписку от брата и...

— Нет.

— Да почему "нет" то?!

— А почему "замуж не пойду"?!

— А это, не ваше дело!

— Я пока — ваш опекун.

— О-о, опять — старая песня. Сейчас-то она к чему?

— Вы на вопрос мой еще не ответили?! Вы понимаете, что у вас сейчас лишь два пути: либо с ним под венец, либо со мной до зимы? С человеком, который принес вам одни лишь несчастья и которого вы до сих пор ненавидите?

— А-а...

— Причем, по мнению его же, он это чувство вполне заслужил... Вы что-то хотели сказать?

— Да. С чего вы взяли, что я вас "до сих пор ненавижу"?

— Да от вас же самой, перед тем, как нам отчалить на Ньюпван.

— О-о... Капитан, вы большой фантазер и много на себя берете. Я имела в виду не вас, а всего лишь кофе, что мне Сусанна предлагала.

— Да, неужели?

— А почему я перед вами оправдываюсь?

— Я вас об этом и не просил. Тем более, вы на вопрос мой до сих пор...

— Да идите вы, вместе с вашими вопросами. Страдает он. Несчастья одни приносит. Вам, наверное, нравится вот так "страдать". А я хочу просто жить и любить... — распахнула я рот, но наткнулась на выразительный мужской взгляд. — Понять бы еще, что это... такое... Я пойду, — и развернувшись, дернула дверь.

— Что "понять"? — приложила ее обратно взметнувшаяся передо мной рука. — Зоя?

— Что такое любовь. Чтобы больше не ошибаться. Может, вы мне расскажите, как опекун? — а, что уж там? Однако мужчина сглотнул слюну:

— Зоя, мне на этот вопрос...

— Да вы просто трусите.

— Что?

— Я буду говорить, а вы меня слушайте... Это, когда видишь в другом все самое лучшее. Так?.. И он вызывает у тебя желание делать добро. И каждое его слово, как драгоценный дар. А еще...

— Что, "еще"?

— Еще он пахнет... Его запах. Он — родной. Так больше никто на свете не пахнет... Так?