Зверь лютый. Книга 1. Вляп

Мальчики.

Во-первых, конечно соседка.

Та самая, которая на "встрече выпускников" — пятая. И плевать, что у неё муж есть. Потому что когда "у меня стоит, а моя не даёт" — мужик может соседскую избёнку за угол ухватить да за околицу выкинуть. Вместе с хозяином. Чтобы под ногами не путался. А ещё хозяина можно напоить, уговорить, задарить... "наконец — с тела".

Во-вторых, вдовы.

Тут вот какая интересная штука получается: в христианской традиции вступление в новый брак разрешено для вдовы или вдовца после довольно длительного периода. У мусульман, для сравнения, наложница пригодна к использованию через три дня после предыдущего хозяина. А у христиан...

Церковь вообще против повторного брака. "Брак свершается на небесах" и посему может быть только один-единственный. Но народ-то хочет жить нормально уже здесь, на земле. И церковникам приходится как-то... умерять свою "ревнительность". Процесс "умерения", согласования догматов с жизнью... сложный.

Временами, в некоторых странах, церковники вообще отказываются венчать вдов или вдовцов. И те живут невенчанными, "во грехе и разврате". А если и благословляют второй брак, то только после длительной выдержки.

В одних местах "период ожидания" — год, в других — три. Бабе в одиночку столько не прожить. Просто помрёт с голоду и холоду. Нет, где родня большая и крепкая, где есть вдоволь мужиков и взрослых парней, чтобы прокормить вдовицу с сиротами, е есть старики, которые этих мужиков и парней могут удержать... И своими собственными старческими причудами не сильно донимают.

Или если у самой уже сыновья большие... Хоть бы один, как у матушки знаменитого новогородского богатыря-ушкуйника Василия Буслаевича:

"Осталася матёра вдова -

Матёра Амелфа Тимофеевна,

И оставалося чадо милое -

Молодой сын Василий Буслаевич".

Коли — "матёра вдова" да "осталося и всё имение дворянское" — то "да". А иначе — проси.

Сенца для коровки накосить-привезти — сдохнет же кормилица. Дров для печки нарубить-привезти — помёрзнем зимой насмерть. Проси и давай. "Просите и обрящете" — попросила? — теперь "обрящай". Расплачивайся. Чем имеешь. Ложись, становись, раздвигай, поддавай... И радуйся. Пока пользуешься спросом.

А в деревне тайн нет. И соседки тебе всё в лицо скажут. И детям твоим — тоже. А ты терпи. Поскольку, если сорвалась, выскочила, ушла от общины... Или сами соседи с соседками выгнали "за недостойное поведение", то каждый встречный-поперечный — тебе хозяин. Если у него кулак тяжёлый. А зимой и с голодухи — сама хоть к кому. И получается "в-третьих".

В третьих, "зависимые".

Холопки...

Ну, это везение. Они ж денег стоят! Холопы у бояр и князей. У них дома побогаче да посытнее. Народу много, а в общей куче...

" — Какой секс вы предпочитаете?

— Групповой.

— О! А почему?

— Сачкануть можно".

Да и с пропитанием на общей кухне вольготнее.

Потом "вольные" служанки... Эти у купцов и попов, у всяких служивых и "житьих" людей. Тоже ничего.

У ксендзов, например, чтобы "патеры" с ума от безбрачия не сходили — домоуправительница. Уважаемый человек. Практически официальная жена. Хотя и не венчанная.

А вот попасть в "работницы"... В богатый крестьянский дом... Там и сами рвутся, а уж чужих... Будешь трудиться без продыху — днём на поле раком кверху, ночью — как и где поставят-положат. За хозяйку, за невесток... Они же ведь на тех же работах наработались, притомилися. А батрачка — кто ж на ней не катается? Такая, бывает, и вздремнёт. В процессе. А почему нет? — С устатку-то... Только храпеть громко не надо.

Ещё вариант. В языческие времена из "молодёжных школ" часто вырастали "мужские сообщества". Более-менее казарменно-религиозного толка. С приходом христианства всё это было поломано. Точнее: вырезано и выжжено. С соответствующей частью населения. Но принцип остался. Вот и собираются мужики в разного рода ватаги. Бобыли, в основном, поскольку на семейных — тягло.

Есть мужские компашки христианской направленности. Собираются "старцы" и идут в пустынные места. Строят там обитель, пустынь. Молятся, постятся, изнуряют себя тяжкой работой. Обычно — в части валки леса. В перерывах — с Господом общаются. Но главное — бобылей на Руси меньше.

Есть всякие артели для отхожих промыслов. Более-менее сезонные, кратковременные.

Плотницкие артели. Охотничьи. Торговые. Новгородские ушкуйники. Близкие к ним по смыслу-стилю — просто разбойные. Есть ещё заставы на порубежье... И везде в них — дамы общего назначения. Объединение пошивочной, прачечной, столовой и публичного дома в одном лице.

Слышал как-то на одном ещё советском рыболовном траулере:

— А где ложкомойка?

— Капитану "ложку моет".

— Придёт скоро?

— Не. Ей ещё старпомову, замполитову и боцманову "ложки мыть".

Но многие артели — только на лето. А зимой куда? — А по весне, может, моложе найдётся. Или украдут артельщики дорогой девку какую... Или наоборот:

— А прошлогодняя ложкомойка где?

— Дык померла. Не опросталась.

Неустойчивая система, не самовоспроизводящаяся. Баб не хватает. И тогда...

— Правда ли что на горе Арарат самое долгое в мире эхо?

— Э, дарагой, смотря что кричать будэшь. Если ж...па, то "где-где-где" — долго-долго звучит. Пока не найдут.

Та же проблема, только в варианте пребывания чисто мужских коллективов в условиях изолированности высокогорных пастбищ.

* * *

Вот какие мысли приходят в голову, которая приделана к разорванной заднице. И лежишь себе в раскорячку на животе неизвестно где. Где-то на "Святой Руси".

Глава 13

Тут стукнула дверь, одна, вторая и на пороге появился... он! Мой! Господин!

Нет, это, всё-таки, любовь с первого взгляда.

Я не мог смотреть на него без обмирания сердца. Всё в нем — бородка, серые глаза, чуть скуластое лицо, поворот головы, каждое движение... хотелось смотреть, не отрывая глаз, хотелось закрыть глаза, чтобы сердце не выскочило от волнения, от счастья...

Следом вскочила Юлька.

Гадина этакая... Хотя... чего это я на неё так? Это ж она меня сюда привезла, в этот дом отдала, к моему... единственному... хозяину... суженному... Хотенеюшке...

Юлька что-то чирикала скороговоркой, сдёрнула с меня одеяло, задрала подол рубахи, демонстрируя "следы любви".

Хозяин хмыкнул, накрыл одеялом, присел на постель, погладил по затылку.

— Ну, ты крепок, малёк. Другие по первости кричат, вырываются, мамок зовут. А ты только улыбался. Туговат ты оказался. И вправду — целка серебряная. Я уж думал — вовсе себе всё поломаю. Ну, ничего — елда у меня крепкая. Нынче отлежишься, подлечишься. Я тебя к себе заберу. А потом и поиграемся. Не спеша, с растяжечкой да с распарочкой. В удовольствие...

Я не очень вслушивался в его слова. Тон, голос, тёплая его рука, пальцы, которыми он поглаживал у меня за ушком... Хотелось закрыть глаза, замурлыкать, прижаться... И чтоб навсегда... и чтоб только мы вдвоём... и чтоб никто не мешал...

Снова стукнули двери, и явилась сама... боярыня Степанида свет Слудовна. Гегемон монументальный. С какой-то здоровущей плоскомордой служанкой.

— А, вот ты где, внучек мой яхонтовый, Хотенеюшка ненаглядный. Что ж это ты, к новому наложнику попрощаться зашёл, а к бабушке своей единственной перед дорожкой и не заглянул?

В комнате повисла тишина. Зловещая, напряжённая. И наконец, голос Хотенея надо мной с едва сдерживаемой злобой:

— Ну, прощай.

— Брысь, (это — служанкам. Обе испарились мгновенно) Понравился мой подарочек? (это — про меня).

— Приманить хочешь? Вели, чтоб подлечили. Через седмицу — к себе заберу. Ещё что?

И тут боярыня, монумент гегемона и царицы всего и всея, медленно сползла на колени.

— Хотенеюшка! Не гони, выслушай, дай хоть слово молвить!

— Ты уж тогда — всё сказала. Больше говорить не о чем. За подарок — спасибо. Пойду я.

Господин начал подниматься с края моей постели, но старуха метнулась вперёд, ухватила за ноги и дёрнула. Хозяину пришлось сесть.

— Женись!

— Сдурела?!

— Женись, внучек миленький! Ты один из Укоротичей остался! Ты голова рода, ты один можешь спасти да продолжить.

— Иди ты, дура старая...

— На Гордеевой младшенькой...

— Охренела?! Ну, точно из ума вышла! Да Гордей меня не только в зятья — он по одной улице со мной...

— (Спокойно, уверенно, без всяких воплей, воев и причитаний, подымаясь с колен) Потому и говорю: выслушай. Спит? (это обо мне).

— Говори. Только — коротко.

— Коротко... Лады. Почему Гордей тебе горло готов перегрызть? Потому что весь Киев знает, что когда суздальцев резали, старшую Гордееву дочку, которая с мужем и сыночком маленьким в "Раю" жила, ты по-зверячему поял, плетью бил, и в Днепре утопил вместе с младенцем, с единственным внуком Гордеевым. И о том после сам пьяный хвастал. Так?

— Так.

— Лжа и поклёп.

— Ну ты, стара, даёшь! Ты-то здесь, на усадьбе сидела, а на том берегу я был. Я там все эти дела своими руками делал, своими глазами видел.

— Да плевать мне на твои ясные очи, внучек. Ты бабушку слушай. Твой батюшка Ратибор...

— С-сволота... Мог бы — ещё раз зарезал.

— Цыц. Дурень. Мозгов нет, а туда же. Ратибор с Гордеем побратались. Гордей обещал отцу твоему выдать за тебя свою дочку.

— Пьяные они были.

— Пле-е-евать. Крест целовали. Свидетели-доводчики есть. Вот ты и поехал за Днепр отцова побратима дочку да внука выручать. Ну, и пограбить маленько. Чтоб — как все. А поять-снасильничать ты её не мог, поскольку, как весь Киев знает, у тебя на девок и баб не встаёт. Только на сопляков-малолеток вроде этого (это — про меня).

— А я её не удом, я её топорищем.

— А вот про это, внучек, никто рассказать не сможет. А дальше все видели, как ты её из дома горящего вытащил.

— Выволок за косы.

— Спас от смерти лютой, огненной. А что за косы — так споткнулась, бедняжка, со страху. А у тебя вторая рука занята была — колыбельку с гордеевским внуком тащил. Ты чего его подхватил? Другие вон злато-серебро хватали. А ты люльку с младенцем.

— Да что под руку попало как крыша рушиться начала. Ловко у тебя получается... А дальше? Когда её в кровище, в рубахе разорванной — сиськи наружу — плетью к Днепру гнал?

— Что в рванье — так чтобы чужих глаз богатой да целой одеждой не приманивать. А плетью махал — так только для виду. Чтобы среди других не выделялась.

— Ну, а на пристани? Когда я её с этой колыской на шее в реку скинул? Тоже скажешь — спасал-выручал да помыть решил?

— А вот этого, Хотенеюшка, никто не видал. Из тех, кто ныне сказать может. А вот свидетели есть, и не один, которые на Святом Писании поклянутся, что ты в то время на другом конце мостков был. Помнишь, я тебе велела кафтан коричневый попроще одеть? Поверх броней твоих? Так кафтанов таких в ту ночь... не один ты был.

— Та-ак, баба Степанида... А как после рассказывал-хвастал? Это-то многие слышали.

— Ну, внучек, это и вообще — плюнуть и растереть. Время-то какое было — не похвастай ты суздальской кровью, тебя наши же и порвали бы. Дескать: не повязанный, не замаранный — переметнуться хочет.

— Да уж. Ну и здорова ты, бабушка Степанида. Ну и удумала.

— Да уж, удумала. Род наш Укоротичей спасать надо. Вывелся род почти начисто, обнищал, обезлюдел. Одна надежда на тебя. Где боярину чести и силы набраться, власти да богачества? — У стола княжьего. А Гордей в смоленских воеводах — из первых. Князь Ростислав его слушает. И тут мало Гордея убедить, что ты его внучка единственного спасти хотел. Не в суд идём. Мало чтобы он всякую вину с тебя снял в разумении своём. Надо чтобы он всему Киеву то показал. Да так, что бы никто и шепотнуть тайком не смел! А для этого — чтобы выдал за тебя свою младшенькую. Вот после этого приведёт он тебя к столу князя киевского, скажет: "се зять мой единственный. Он мне заместо сына". Тут и Ростислав вину за собой почувствует за ущемление наше. Князь нынешний — человек совестливый да богомольный — вотчинки отобранные отдаст, за сожжённые — серебра подкинет или скотинки, а то — ещё землицы да смердов. А тебе место возле себя даст, чтоб было тебе на прожитие безбедное.

Боярыня отошла к лавке напротив, присела, вздохнула тяжко:

— Надо внучек, надо. Я столько лет Укоротичей тяну, поднимаю. Столько сил да трудов положила. Столько всего перетерпела. Ещё с тех пор, как девкой-малолеткой нетронутой-нецелованой к старому Мономаху в постель впрыгнула. Причуды его стариковские ублажала да терпела. А когда меня, брюхатую, за деда твоего выдавали? А сколько я приняла, когда вся родня деда твоего меня гнобила да туркала? А как дед твой, на меня глядючи, за плётку хватался? — Только брюхом с семенем княжеским и оборонилася. А потом, когда дурней этих, у которых кроме гонора родового — ни ума, ни имения... Неужто всё в распыл пойдёт? Женись, Хотенеюшка, на Гордеевой — с лихвою вернём.

— Хорошо ты придумала, старая. Всё промыслила. Только одно забыла — не отдаст Гордей за меня дочку. Ему внуки нужны, а у меня, сама сказала — "весь Киев знает", на девку не встаёт.

— А у меня такая есть, что и у тебя встанет.

Судя по интонации боярыни, старуха наслаждалась недоумением внука и чуть не смеялась в голос.

— Ты, стара, уже пробовала и не раз. Последнюю, что присылала, сама же потом плетями ободрала и язык урезала. Предпоследней, помнится, я голову разбил. Прямо в опочивальне. Грязи было... И не жалко тебе холопок?

— Ну, холопей жалеть — только портить. А мою ты уже попробовал — подарочек мой, "целочка серебряная".

— Уже донесли... Слова не скажи... Постой — но... это же малец?! Или я чего не видел, не понял? Опять обманула, карга старая!

— Но-но. Уж и карга. Не обманывала я тебя. А вот Гордея и прочих провести... Подарочек мой ты видел и пробовал, тебе понравился. Теперь берём его ласковенько, и одеваем в женское платье. Да не в наше русское, а в... в персиянское. По пророку Магомету скроенное — наружу только рученьки да ноженьки. Вон они: ручки тоненькие, пальчики длинненькие, ножки маленькие, беленькие. А на всём остальном — тряпки глухие. И зовём всё это... княжной персиянской. Дескать, мудрая бабушка внучку своему любимому сыскала наложницу редкую. Из-за гор, из-за морей привезённую. Редкой красы и талантов. А внучек-то как увидал сие чудо несказанное — всякую мерзость и пакость противоестественную бросил, наложников своих разогнал и только с ненаглядной своей и балуется. И та от него уже понесла.

Последняя фраза ошеломила не только меня, но и Хотенея.

— И как же это малёк — рожать будет?!

— Ну, это дело не скорое. А подушку под одежду сунуть, да походить вперевалочку — не хитро. А поскольку девка не простая, а княжеского персиянского рода, наших веры и обычаев не знает, а Хотеней Ратиборович в ней души не чает и многие воли позволяет, то и в баню общую людскую ей не ходить. Она господину спинку трёт. А он — ей. И с девками в девичьей не сидеть, не болтать. Поскольку немая.