-О Сатре? — живо подхватил Сатвама. — О том, что скоро мы все передохнем от грязи, нищеты, болезней? Тиресы грызутся, их приближенные переносят сплетни, бегают от одного господина к другому, подслушивают, подсматривают, поливают грязью за спиной, а в глаза льстят. Я не говорю про Одасу Мудрого, глупость и пустословие которого — настоящее украшение Сатры, — тирес язвительно рассмеялся. — Или про Итвару — это ходячее недоразумение. Тесайя не хочет ничего менять, ему и так неплохо: он сытно ест, живет в свое удовольствие. Окружил себя восторженным сбродом. Понятно, Тесайя говорит только о Жертве, потому что приход Жертвы от него не зависит, вот ему и удобно болтать об этом. Дварна... — Сатвама с неприязнью передернул плечами. — У него с языка не сходит мое имя как название для всех пороков. Если я скажу, что Сатра погибнет, Тесайя скажет, что надо любить Жертву и страдать от собственного несовершенства, а Дварна заявит, что надо любить его и по его слову броситься хоть в огонь. На этом все кончится. Сатре, может быть, еще помогло бы разумное управление: пусть и с трудом, и медленно, и не до прежней славы, но эту страну можно было восстановить. Но мы все тянем в разные стороны, и будем тянуть, пока не умрем. Придут дикие собаки из зарослей и доедят наши трупы... — мрачно заключил Сатвама.

-Можно спросить? — нахмурился Дайк. — Я слышал от Дварны, ты говоришь, будто многие небожители Сатры уже ничем не лучше людей, и таких надо уничтожить?

Сатвама с презрением поморщился:

-Дварна Твердый! Сплетник, хуже старухи-рабыни. Может, он искренне верит в то, что несет, не берусь судить. Не припомню, откуда он это взял... Должно быть, во время какой-нибудь проповеди я сгоряча сказал, что половина наших небожителей ничем не лучше людей и что их следовало бы истребить, как в древности. Сказал в смысле "да вы ничего не стоите!", а они обрадовались и напрямик приписали мне готовность так сделать. Ох, Сияющий... тут в Сатре очень большая разница между тем, что ты скажешь — и что от тебя услышат. Тебе тоже неплохо держать это на уме.

-Почему тогда ты не объявишь, что это неправда? — удивился Дайк.

-Из двух зол приходится выбирать меньшее, — хмыкнул Сатвама. — Если я объявлю об этом принародно, сразу поднимется шум. Дварна заявит, что я испугался и лгу, приведет свидетелей. Его сторону может принять Тесайя. Начнут судачить, что я задумал. Поднимется гам. Большинство так и не разберутся, сказал ли я, что собираюсь уничтожить половину Сатры, или что, наоборот, не собираюсь. Одаса произнесет возвышенную речь о падении нравов, а на ухо начнет рассказывать то тому, то другому какую-нибудь бредовую "тайную правду" обо мне. Так что, тирес Дэва, я стараюсь делать вид, будто ничего не знаю об этой сплетне, потому что попробуй я оправдаться — и она разнесется по всей Сатре.

Гвендис покачала головой:

-Сколько грязи и злобы...

-Ах, да, — насмешливо произнес Сатвама. — Не хотелось бы показаться вам мудрецом, вроде Одасы, который стоит над всеми этими дрязгами. Я благополучно варюсь в общем котле. Хочешь спросить еще о чем-нибудь, Дэва? Спрашивай, пока я болен и вдобавок благодарен твоей утешительнице. Самое время услышать от меня правду. Когда я выздоровею и преодолею эту маленькую слабость, я заговорю иначе.

-Насчет Гроны... — произнес Дайк.

-А! Парень, которого кодла Теасайи забросала камнями на площади год назад? — сразу вспомнил Сатвама. — Паренек несколько раз ссорился с его "верными", потом сказал что-то оскорбительное о Жертве. Нетрудно догадаться, что такое циничное чудовище просто недостойно жизни! — тирес саркастически усмехнулся. — Меня мало чем удивишь. Я всякого насмотрелся... Но Тесайя — зверь, убийство для него — точно пир. Парень просил пощады. Я и сам бы просил — если не пощады, то легкой смерти...

-Почему ты не вмешался? — не выдержала Гвендис. — У тебя ведь так много "верных", Сатвама!

Тот покривил губы:

-Ради какого-то Гроны?.. Милая утешительница, я уже сказал: я не более Справедливый, чем Одаса — Мудрый, а Тесайя — Милосердный. Ссориться с Тесайей ради безвестного мальчишки? Считай, что Грона умер от мора, или его пришибли в подворотне дружки Элесы. Так или иначе, он умер от Сатры — вот общая причина всех наших смертей... — собираясь с мыслями, Сатвама медленно потер широкий, с глубокой ямочкой подбородок. — Чего я хочу? Выжить и, по возможности, поуютнее, в безопасности, за спинами надежных приверженцев. Я и дальше намерен делать все, что позволит мне стать сильнее, и не дать себя сожрать. Чем я сильнее, тем спокойнее. Иначе нельзя.

-Ты не стараешься ничего приукрасить, тирес, — задумчиво проговорил Дайк.

Сатвама слабо отмахнулся:

-Оно не стоит того... Положение влиятельного тиреса — наверное, самое безопасное и приятное в Сатре, — вернулся он к своей мысли. — Во всяком случае, на мой вкус. Конечно, оно не дается даром и обходится хлопотно. Но я готов потрудиться ради всего, что прибавит мне силы, — он рассмеялся. — Даже ради общего блага.

Сатвама возвысился уже давно, самым обычным для Сатры путем. Сначала он был любимым учеником и последователем другого тиреса, старше его годами, и от него получил в удел "незримую Сатру" — учение и приверженцев.

Так же досталась власть и Одасе, и Итваре Учтивому. Разница только в том, что Итвара унаследовал "царство" от собственного отца.

Тесайя поднялся иначе. Он был обязан лишь самому себе. Тесайя Милосердный еще в юности начал создавать собственное учение. В нем главное место занимал приход Жертвы. Другие тиресы чтили Жертву только как часть пророчества о судьбе падших небожителей. Но этот образ увлек буйное воображение Тесайи.

Оно было настолько живым, что яркие сцены сами врывались в разум Тесайи. Молодой тирес был уверен, что это и есть истинное откровение о будущем. Ему было легко описать небожителя, который готов к страшной смерти; он представлял, как некто из любви к падшим идет к стене Сатры, входит в город среди сияния камней, и каждый шаг приближает его к кончине. Тесайе иногда казалось, что он сам соединяется с Жертвой в душевных переживаниях.

И в своих грезах Тесайя трепетал, занося меч над невинным, терзаясь чувством своей низости и ощущая восторг от того, что пришло очищение. Он переживал ужас и вину толпы, ожидающей священной пищи. Тесайа объявил сподвижникам, что вся жизнь небожителя — это причастность грядущим страданиям Жертвы и общей вине тех, кто будет поедать его. Если Одаса Мудрый грезил о прошлом, то Тесайя очень живо и достоверно представлял будущее.

Видения Тесайи не противоречили Своду и Приложениям. Он не отменял книг, но расширял и углублял их через личные впечатления. Тесайя начал учить, что сухое, внешнее подчинение Своду и Приложениям — ничто. Главное — что у тебя в сердце, а не внешние дела, учил Тесайя. А в сердце должна храниться любовь к Жертве, как будто он сейчас стоит перед тобой и смотрит тебе в глаза, и ты собираешься сам занести меч над его головой.

Сперва Тесайя собрал вокруг себя маленький кружок небожителей. Это были его близкие и друзья, которых он умудрился увлечь своим страстным учением.

Он обладал умением безумствовать внешне, оставаясь холодным в душе. Речи Тесайи текли, как горячая кровь, можно было подумать, слова срываются с губ вопреки рассудку. Многих тянула к себе эта кажущаяся искренность. Умиление и слезы Тесайи были каким-то подобием добра, которого так мало оставалось на холодных развалинах Сатры. Вдобавок Тесайю сопровождала слава одержимого, грезящего наяву.

У Тесайи оказалось немало последователей. Измученные беспросветной жизнью, сатрийцы с готовностью поддавались влиянию его красноречия. Раньше им приходилось долгими зимними вечерами сидеть в темных домах, хлебать крепкое вино не без примеси дейявады. Вместо этого многие небожители теперь предпочитали плакать и трепетать от речей Тесайи. Их завораживали его страшные рассказы о Жертве. В слезах и выкриках его сторонники находили выход для своей тревоги и подавленности. Одним было легче ощутить себя Жертвой, другим — его убийцами. Те, кто не был способен воспламеняться от учения Тесайи, чувствовали себя неполноценными среди его приверженцев. Чаще всего они уходили к другим тиресам. Тесайя не огорчался. Ему не нужны были последователи, которых нельзя увлечь словом, поэтому он сам был рад, что они отсеивались и не расхолаживали других равнодушным или недоумевающим выражением лиц.

Само собой, Тесайе пришлось пройти через вражду как влиятельных вождей, так и мелких тиресов, завидовавших его славе. Тесайе попыталась заткнуть глотку: его высмеивали и срывали его проповеди, выставляя безумцем и неучем, даже грозили расправой. Но он выстоял, повторяя, что счастлив страдать во имя Жертвы.

Трудный путь к власти озлобил и закалил Тесайю. Его жестокость в Сатре была притчей во языцех. Голос Тесайи проникал в душу, и он бывал даже по-женски ласков со своим окружением. Но горе тому, кому доводилось вызвать к себе его ненависть. Несчастный не мог рассчитывать ни на прощение, ни на забвение, и лучше ему самому было покончить с собой, чем ждать расправы.

Имелась и другая дорога к возвышению. Ею прошел Дварна Твердый. Сперва он был одним из "верных" Сатвамы. Дварна показал себя, выступая в спорах и схватках на стороне вождя. Он приводил к тиресу новых приверженцев. Те видели в самом Дварне покровителя и старались держаться его руки. Настал день, когда Дварна отделился, объявив, что его возмущают извращенные взгляды Сатвамы. "Честь не позволяет мне служить такому тиресу", — заявил Дварна Твердый. Он отколол от Сатвамы часть сторонников. Сатвама расправился бы с ним, но Дварна заранее рассчитывал на поддержку уже окрепшего Тесайи, на молчание Итвары и на трусость Одасы. Тесайя произнес горячую речь, что не позволит преследовать Дварну за убеждения и что подло со стороны Сатвамы держать приверженцев силой и наказывать, если они позволяют себе смотреть на истину собственными глазами. Ослабление непоколебимого до тех пор Сатвамы было Тесайе на руку, и Дварна стал самым молодым тиресом из всех.

Со зрелищами в Сатре было небогато. Единственными событиями, будоражившими жизнь, были проповеди и споры тиресов, а иногда — драки их сторонников. О столкновениях знаменитых вождей, вроде Тесайи и Сатвамы, потом судачили долго. Небожители старались помнить, кто взял верх, чтобы, пока этот тирес в силе, не высказаться где-нибудь по незнанию ему вразрез.

Кроме того, в Сатре было множество мелких тиресов: они подпевали известным и так же враждовали между собой. Их стычки разнообразили скучные будни блошиными укусами дрязг.

Но два раза в год Сатра вскипала от праздничного волнения. Начинались состязания, на которые сходились все. Даже умирающие из последних сил мечтали дотянуть до долгожданного представления.

Последнее время то Одаса, то Тесайя, то Дварна особо замечали Дайку, что поскольку он теперь Сияющий тирес Сатры, то неплохо бы ему и его приверженцам тоже показать себя на состязаниях. Дайк пообещал исполнить обычай.

Его полуразрушенный дворец принял теперь жилой вид. Внутри нескольких покоев были сделаны перекрытия, Гвендис по примеру Эйонны выкрасила местными красками грубые ткани и украсила занавесками заколоченные окна. Она починила ветхие древние гобелены и покрывала, вычистила каждый камень вокруг очага. Мужчины сколотили лавки и стол. Выщербленный пол застелили грубым серым холстом — конечно, это не был ковер, но ступать по нему было приятней, чем по холодному камню.

Дайк сидел по одну сторону от очага, по другую — Сполох и великан Тьор. На стол Гвендис поставила кружки с дымящимся травником.

Голос Дайка отдавался от стен:

— Получается, я — тирес Дэва Сияющий. Как ты думаешь, Гвендис, получится из меня тирес?

Гвендис грустно улыбнулась:

— Они все здесь, как будто в тюрьме, и вынуждены жить друг с другом, точно какая-то сила заставляет их делать все больше зла.

— Вот я и думаю... нельзя ли схлестнуться с этой силой? — Дайк сжал руку в кулак. — Найти бы ее: в чем она, какова?

-Она, Дайк, наверное, не имеет ни имени, ни названия... — вздохнула Гвендис. — Она похожа на заразу.

-А вот мы выйдем на состязания и посмотрим, не придет ли эта темная сила тоже, — задумчиво сказал Дайк. — Может, и бросим ей вызов.

Гвендис ночевала отдельно от мужчин в маленькой пристройке. Там было тесно, но тепло. Дайк и Тьор обшили стены тонкими стволами молодых деревьев, забив щели между ними сухой травой.

Вечером Дайк зашел к ней и сел на край застеленной стеганым одеялом кровати. Гвендис молча улыбнулась ему.

-Там, на западе, наш дом заносит снегом, — произнес Дайк. — И сад... Если бы мне не вздумалось узнать, кто я, я бы не отправился в Сатру, и мы бы жили сейчас вдвоем. Я был бы у тебя плотником и садовником. А вместо этого — опасный путь, эта странная страна... И все по-прежнему...

-Что по-прежнему? — переспросила Гвендис.

-По-прежнему я тебя люблю.

На стене замерли их тени, выхваченные светильником.

-Я тебя тоже, Дайк.

-Я выздоровел в дороге, — продолжал тот. — Я больше не вижу Сатру во сне, не боюсь сойти с ума.

-Мне кажется, дорога пошла тебе на пользу. Ты почувствовал силы, совсем окреп, — согласилась Гвендис.

-Мне? — переспросил Дайк. — Ты думаешь только обо мне. Ты даже никогда ничего не говоришь о себе. Я не знаю, что тебя тревожит, чего ты хочешь, о чем жалеешь. Я нарочно вспомнил о нашем доме: может быть, ты жалеешь о нем? А ты промолчала. Может, ты устала в дороге? А ты сказала: "Дорога пошла тебе на пользу". Здесь, в Сатре, все убого и неспокойно, но даже здесь ты заботишься только обо мне, и у тебя нет ни желаний, ни упреков, ни жалоб... Скажи, Гвендис, ты правда можешь одна вынести любую беду, и я тебе вовсе не нужен?

Гвендис с удивлением посмотрела ему в лицо и с улыбкой провела ладонью по волосам:

-Дайк...

-Ты и утешаешь меня, как ребенка... — ответил тот. — А все по-прежнему...

-Ты по-прежнему меня любишь, — подтвердила Гвендис.

-И по-прежнему не знаю, кто я такой, — Дайк стиснул зубы, в который раз поняв, что это замкнутый круг.

Праздник на площади открывался шествием. Это было не только зрелище, но и проба сил: небожители заранее бились об заклад, кто из тиресов сумеет вывести больше приверженцев.

Падал снег, и небожители, пришедшие со всего города, кутались в рваные плащи, отпивали из захваченных с собой фляжек крепкое вино, чтобы согреться. Еще только рассвело, а уже слышались пьяные разговоры и выкрики.

С факелами в руках, хором распевая строки из Свода, по площади проходили последователи Тесайи Милосердного. Разбившись на дюжины, каждая — во главе с начальником, шагали "верные" тиреса Сатвамы. С обнаженными мечами следовали за Дварной Твердым его преданные сподвижники. В старинных зерцалах, не до конца очищенных от въедливой ржавчины, появлялись сторонники Одасы Мудрого. Легким шагом проводил по площади своих малочисленных приверженцев тирес Итвара Учтивый — в золотых или серебряных украшениях, одетых в цветные одежды, которые к празднику выкрасила для них Эйонна.