Случалось, заслуженный, известный тирес старел и терял влияние, а одаренный и молодой — набирал силу, и приверженцы переходили от того к другому. Особого закона на это не было. Один тирес требовал от сторонников подчинения лишь в определенных делах, второй — беспрекословного послушания во всем, третий — только уважения и любви.

Хотя в Сатре было достаточно небожителей, не примыкавших ни к какому из тиресов, во всех отношениях удобнее было к кому-нибудь примкнуть. На небожителя, который пользовался защитой сильного тиреса, мало кто осмеливался напасть. Такой небожитель всегда был вправе обратиться к вождю за толкованием священных книг и советом, тогда как "ничей" сатриец оставался без руководства и рисковал запутаться в многочисленных уставах и предписаниях. Наконец, в нужде небожитель мог попросить у тиреса подарка, помощи или даже есть за его столом.

Тесайе принадлежал мраморный дворец, в который Дайк вошел с разинутым ртом. Это польстило небожителю: он думал, Дайк восхищен роскошью. Бреши в обвалившейся крыше были заделаны соломой, по стенам паутиной бежали трещины. В покоях бросались в глаза грубые, плохо сколоченные деревянные столы и лавки, — и какой-нибудь съеденный молью старинный гобелен; глиняные горшки — и золотые чаши. На Тесайе было серое рубище, но пальцы унизаны драгоценными перстнями, волосы поддерживал самоцветный венец, на груди — золотая цепь.

Тесайю окружала свита. Дайк особо заметил двоих: болезненного юношу с рваным рубцом на щеке и худощавого мужчину с резкими чертами, круглыми глазами и загнутым книзу носом; несмотря на мужественность, он напоминал злую старуху.

-Садись, — дружелюбно предложил Дайку Тесайя. — Сейчас подадут на стол. Ты ведь голоден, правда?

Сам тирес был нездорового полного сложения, но полноту восполнял высокий рост, а совершенно овальное лицо казалось совсем по-женски мягким и миловидным. По его знаку на дощатый стол перед Дайком поставили кубок с вином и глубокую миску вареных овощей с мясом.

Дайк с тревожным недоумением разглядывал стены. На них была странная роспись. Она изображала небожителей или, может быть, людей в разных позах, но их тела казались неправильными. В неестественном рисунке не чувствовалось неумелости художника, наоборот, сходство фигур на стене подсказывало Дайку, что искажены они с особым расчетом: у кого-то слишком высокий лоб и вытянутая голова, у кого-то необычно вывернутые руки, невозможные изломы тел.

Первая картина была строго поделена на две части. Одна сторона залита светло-желтым сиянием, которое, похоже, распространялось от одетого в белый плащ небожителя. Другая была темной, и там ожидала толпа, замершая в своих безумно вывихнутых позах.

От второй картины у Дайка холодок пробежал между лопаток. Светло-желтого окружали больные, которых он, видимо, исцелял. Одних принесли на носилках, другие ползали у его ног, больше похожие на пауков и червей, чем на небожителей.

На третьей картине толпа была разделена. Горстка сгрудилась вокруг громадного золотого котла. Остальные — на другой стороне картины — то ли падали в черную пропасть, то ли, наоборот, выбирались из нее. Особенность росписи была еще в том, что художник смешивал близь и даль. Что должно было быть вдалеке, изображалась просто наверху: получалось, будто небожители стоят друг у друга на головах.

На четвертой картине толпа собралась вокруг золотого котла. Облеченный сиянием небожитель стоял, наклонив над котлом голову: его никто не держал, и было ясно, что он делает это добровольно. Над ним кто-то торжественный и длинноодеждный заносил меч. И он, и толпа вокруг котла были полны радости и благоговения. На пятой картине светлый был уже обезглавлен, тело поддерживали под руки, и из шеи в котел лилась кровь, словно из лейки.

От последней картины у Дайка перехватило горло. Светло-желтого небожителя на ней уже не было. Зато длинноодеждный держал в руке блюдо, с которого оделял всех какой-то пищей, взятой из котла.

-Эту роспись сделал Орхейя, — любовно сказал тирес Тесайя, указав на юношу с изувеченным лицом.

Тот отрешенно улыбнулся.

-Куда делся в конце этот... которому отрубили голову? — неспокойно спросил Дайк.

-Его съели, — высоким голосом ответил юноша.

-Ведь это Жертва. Разве ты не понял? — удивился Тесайя.

-Вы приносите друг друга в жертву и едите?! — с ужасом спросил Дайк.

Он был потрясен упадком некогда славной Сатры. Но тирес Тесайя протестующее взмахнул руками:

-Что за безумные слова ты говоришь?! Неужели там, откуда ты пришел, ничего не знают о Жертве?!

Дайк сумрачно слушал, опершись локтем о стол. Тесайя горячо объяснял:

-Сатра пала, и небожители утратили сияние. Мы тонем в своей скверне и уже не в силах найти путь из сетей заблуждений, которые сами себе сплели. Лишь Жертва может принести нам спасение. Наслаждаясь любовью Жертвы, великодушной и незаслуженной нами, я не перестаю славить его и благодарить за то, что он так добр к нам, недостойным. Если бы не его великая милость, у нас не было бы надежды, и мы уподобились бы трупу.

Золотой котел — напоминание о высшей и необъяснимой любви к нам Жертвы. Иначе как понять, что Жертва придет умереть за нас, за тех, кто нанесет ему смертельный удар? Он, могущественный и великий, добровольно даст нам самим отрубить его голову и не только не вменит нам это в вину, но откроет нам путь в небесную Сатру!

Речь Тесайи звучала возбужденно, так что молодой художник Орхейя вдруг задрожал и стал дышать часто, охваченный волнением. Дайк все еще ничего не понимал.

-На первой картине изображено явление Жертвы, — продолжал Тесайя, широким жестом указывая на роспись. — Будет знамение: когда придет Жертва, просияют камни Сатры. Затем Жертва в своем милосердии исцелит всех больных. Вслед за исцелением он воскресит умерших небожителей. Тогда наступит время суда. Кто недостоин высшей любви, будут вновь возвращены в смерть, ведь они сами виноваты, что отвергли спасение. Остальные станут участниками невообразимого подвига. Жертва подойдет к золотому котлу и склонит голову, и голова будет отсечена. Чистая кровь Жертвы сольется в котел, тело сварится и поделится между прощенными. Сказано: кто вкусит Жертвы — вновь обретет сияние и будет возвращен на небо, в благословенный край, который покинули наши предки.

У Дайка голова шла кругом.

-Вы должны его убить и съесть, чтобы спасти себя?

-В этом великий подвиг его любви к нам, оскверненным и недостойным.

-Я... понимаю, — проговорил Дайк, чувствуя тоску, как в ночном бреду. — Но... вы согласились его убить и съесть, чтобы спасти себя?

-Что ты говоришь, слепец! — всплеснул руками тирес Тесайя. — Уж не из гордости ли ты спрашиваешь? По-твоему, ты должен ответить Жертве: "Я выше того, чтобы спасаться благодаря твоей смерти?". Но ведь ты скверна, ты падший, ослушник высшей воли, ты неспособен спастись иным путем. Жертва принимается нами в знак смирения. Убивая и поедая Жертву, чистого и неоскверненного, чтобы спастись его милостью, мы отказываемся от надменного желания избежать унижения и вины за его смерть.

Побледневший Орхейя быстро заговорил срывающимся шепотом:

-Он очистит нас от нашей скверны, а сам умрет. Он так добр... он полон любви... Мы недостойны, а он вернет нам сияние, и мы перестанем быть падшими. А те, кто отвергнет его, не станет есть Жертвы — тех навеки ждут страшные, неутолимые страдания. Но только они сами виноваты в этом...

Тесайя обнял его, как ребенка, и болезненный художник Орхейя спрятал лицо у него на груди, от волнения едва держась на ногах.

Дайк стал гостем Тесайи. Тирес отвел его в один из покоев своего дворца. Здесь для пришельца была готова постель из набитого сеном тюфяка, подушки и шерстяного одеяла. Дайк чувствовал себя так, словно попал в ловушку.

Сунув руку за воротник, Дайк вытащил образок Ярвенны. Он не поклонялся даргородской хозяйке с таким жаром, как поклонялся ей Гойдемир. Но Дайк продолжал помнить ее — "светлую и дивную" покровительницу народа, который — не его народ, но к которому он питает теплые чувства.

В Сатре Дайка ждала новая утрата. Он опять не нашел никаких следов своей судьбы. Это казалось ему невозможным. Ведь он небожитель! Путь в Сатру Дайк видел во сне: как она могла сниться ему, если это не его Сатра?!

Он вздохнул и низко опустил голову. Неужели правда, что его тело послужило только сосудом, из которого вытряхнули содержимое — его имя, волю и память — и насильно вложили другое, не спросясь его самого? Сияние, видения — все это чье-то чужое. Его собственная нога впервые ступила на выщербленную мостовую Сатры, он никогда здесь не был раньше, ему даже не нужно было сюда...

Дайк с глухим стоном сжал кулаки. Сердце сдавило от бессилия и от мысли, что его бесплодные мытарства разделяет Гвендис. Ради него она пошла на край света впустую.

Дайк глубоко задумался. Он остался один. Дайк давно не был одинок: с тех пор, как добыл в подарок Гвендис сердце Бисмасатры. Более раннее время почти не вспоминалось ему: оно мерцало между снами и явью, почти между жизнью и смертью. Лишь с того мига, когда Гвендис первый раз позвала его в дом, Дайк ухватился за нить собственной судьбы. Пока он выздоравливал, она была рядом, и он чувствовал ее поддержку в трудную минуту и одобрение в хорошую. Теперь ее впервые не было с ним. "Я не пропаду, Гвендис, — вырвусь и приеду к тебе", — заверил он ее на прощанье. Внезапно Дайка охватило сомнение. А может, ему нельзя возвращаться, может, ему и место здесь, в затерянной Сатре? Та сила, которая подменила его память чужой, — не проявится ли она вскоре, не потребует ли от него новых потерь? А жизнь и счастье Гвендис так же не пойдет у этой силы в расчет, как воля и судьба Дайка...

"Не опасно ли ей быть со мной? — думал он. — Может быть, мне вернее навсегда запереть себя здесь, похоронить в этих руинах вместе с замыслом той силы, что лишила меня моего прошлого?".

Минуло две недели, а Дайк так и не вернулся с развалин. По уговору, пора было уходить, но Гвендис чувствовала, что не может его покинуть. Лежащая в руинах Стена была непохожа на врата в благословенную землю. Дайк ушел туда и пропал. Что это за тайна, на тысячи лет скрытая от людей? Почему человеку не дано знать о Сатре?

И Гвендис нарушила уговор. Она не только никуда не ушла, — она рассказала Сполоху и Тьору о небожителях.

-И Дайк — тоже небожитель? Как даргородская хозяйка? — ахнул Сполох.

Он-то понимал: если бы Гвендис хотела солгать, придумала бы что-нибудь, чему проще поверить.

Но надо же, провожать небожителя в затерянное царство! Теперь понятно, почему Дайк прикидывался, будто ничего о себе не помнит... "Вот и случилось со мной настоящее чудо. Вот тебе и птица с огненными перьями. Этак я и на царевне женюсь", — хмыкнул Сполох. Только одно было ему горько: пропала его надежда, что Дайк окажется княжичем Гойдемиром.

Эрхе-Алтан пора было возвращаться в становище к своей бабке. Но она медлила. "Подожду, когда поедете назад, — заявила она. — Опять буду через Степь дорогу показывать". На самом деле Эрхе не хотелось бросать лишь белозубого Сполоха с его веселой улыбкой. Ей казалось, что будет одинаково плохо, если он погибнет, или если Эрхе просто уедет домой и никогда его больше не увидит. Но Сполох даже не замечал, что волнует дочь ковыльницы Эрхе.

Он предложил: "А давайте я проберусь за стену и погляжу, что и как?".

Пригибаясь в кустах, Сполох скользнул мимо заросшего травой камня.

Из неглубокой ямы поднимался дымок и тянуло чем-то сладким, дурманящим — там были люди. Или небожители. Сполох неслышно подкрался к яме, закрытой кустарником.

Местный обитатель оказался всего один: он сидел на прелых прошлогодних листьях. Протянув босые ноги к тлеющему костру (Сполох даже испугался, что загорятся его ветхие штаны) и откинувшись назад, он привалился спиной к искривленному дереву. Желтоватые волосы спутаны, глаза закрыты, на сером, изможденном лице — оскал, который можно было бы принять за счастливую улыбку, но Сполоху стало ясно в один миг: парень пьян.

"Вот тебе и небожители!" — мелькало у Сполоха на уме. Пьяного сама удача послала в руки. Его можно взять без всякой борьбы, втихую. Да, пожалуй, он и идти-то сам не сможет!

Сполох, не особенно прячась, спустился к угасавшему костру. Обитатель ямы все равно не видел его. Котелок, валявшийся неподалеку, был пуст.

Сполох подхватил парня под мышки, а тот лишь что-то невнятно простонал и уронил голову. Сполох взвалил его на плечи, только диву даваясь, какая грязная на нем рубаха. Он был так худ, что Сполох нес его без труда.

Вернувшись к кибитке, он усадил пленника на берегу ручья. Тот иногда дергался в забытьи и мотал головой. Зачерпнув котелок холодной воды, Сполох выплеснул ее на голову парня. Вода потекла по рубахе и мокрым волосам, облепившим лицо. Пленник только запоздало поднял руки, чтобы заслониться. Но Сполох окатил его еще и еще раз. На третий парень встряхнулся, как собака, и стал приподниматься, озираясь по сторонам.

Наконец пленник понял, что он не в яме: перед ним стояли незнакомцы в чужой одежде, а за их спинами расстилалась степь.

Еще раз встряхнувшись, парень вдруг вскочил на четвереньки, неожиданно ловко, и даже припал к земле, как кот, — а потом с воплем бросился на Сполоха, вцепился в его рубаху на груди. Тот перехватил его руки.

— Тихо! — Сполох встряхнул пленника. — Да не бойся ты! Мы тебя не тронем.

Но пленник рычал на чужом языке и готов был вцепиться ему зубами в горло. Сполох сильно оттолкнул его от себя. Парень упал и сел, обхватив колени, уткнулся в них лицом.

-Не бойся, — сказала Гвендис на языке Сатры. — Мы просто хотим знать, кто ты.

По дороге она выучила язык небожителей. Гвендис надеялась, что ей можно будет войти в Сатру вместе с Дайком, чтобы увидеть самой его семью.

-Кто ты, скажи? — Гвендис с участием наклонилась над пленником.

-Ты человек. Скверна... — с брезгливостью и ужасом прошептал тот.

-А ты разве не человек?

-Я небожитель с чистой земли Сатры.

-Это правда? — Гвендис не верилось. — Ты можешь облечься сиянием?

-Мы утратили сияние, — ответил пленник хмуро.

Гвендис замерла, приложив пальцы сложенных вместе ладоней к губам, словно пытаясь поймать какую-то мысль.

-И мы, — вдруг произнесла она.

Тьору и Сполоху приходилось довольствоваться зрелищем: они не понимали ни слова.

-Мы тоже небожители. Из Бисмасатры, — спокойно продолжала Гвендис. — Мы пришли сюда вместе с нашим тиресом, который облечен сиянием.

Мутные глаза пленника расширились до предела.

-Вы небожители?!

-Да, — подтвердила Гвендис. — Ты видел нашего тиреса? Он жив?

-Я не знаю никакого вашего тиреса, — ответил парень, стараясь не ронять голову и говорить внятно. — Я не видел вашего тиреса, — повторил он. — Я не пойду в город, потому что Грона... Раз Гроны больше нет, то я не пойду.