— Йосенна покинула Бисмасатру с этим исчадием Обитаемого мира, с этим воплощенным разрушением — Белгестом, — говорил Тесайя. — Что с ней стало? Она потеряла все, а заслужила только вечное проклятие. Теперь все они — Белгест, Йосенна, и — к скорби нашей — Дасава — находятся в Ависмасатре. Участь их там ужасна! — Тесайя взмахнул рукой, как бы перечеркивая тех, кто был нарисован на стене. — Что же дает нам созерцание этих безжалостных картин падения и гибели? Они ясно показывают нам, что мы такое. Йосенна и Дасава были лучшими из небожителей. Но ошибается тот, кто думает, будто есть добрые, а есть злые, правые и неправые! В каждом из нас заключен порок! Порой он дремлет, но когда приходит некто, подобный Белгесту, порок пробуждается, и тогда ничто не может удержать даже лучших из нас на пути в пучину. Сам сознавая, что гибнет, что тянет за собой родных, близких, потомков, такой небожитель все же не в силах сопротивляться зову бездны! Чем же хвалиться нам? — Тесайя рассмеялся, но смех его звучал как плач.

На глазах его и правда выступили слезы, а на лице — не то гримаса боли, не то блаженная улыбка, какую Сполох видел у Тимены под воздействием отвара из дейявады.

Тесайя Милосердный взывал:

— Горе тому, кто не знает себя! Кто не знает, что в нем живут и Дасава, и Йосенна, готовые броситься в грязь, в порок, во тьму!

Орхейя дышал с трудом, его душили рыдания. Впрочем, беззвучно плакали даже взрослые.

— Таковы мы с вами, — заключил Тесайя. — Можем ли мы спасти себя? Нет. Только Жертва, когда придет, избавит нас от той мерзости, которая скрыта внутри нас. Поэтому картины ужасного прошлого нужны, чтобы мы всегда помнили о своей гибели и падении.

В пиршественном зале повисла тишина, вдруг взорвавшаяся криками, гомоном, всхлипываниями плачущих, шорохом взволнованных жестов.

Дайк оказался за столом рядом с Итварой Учтивым.

-Знаешь, что больше всего поражает меня в Светоче? — подавленный, дрожащим голосом произнес Итвара. — Как они жили. Не так, как мы. Я имею в виду вот что... — он сделал в воздухе замысловатый жест рукой, запястье которой было охвачено старинным тусклым браслетом. — Мы в ожидании Жертвы прилагаем все силы, чтобы спастись. Чтобы когда Жертва придет, он счел нас достойными и вернул нам сияние. Мы выполняем особые предписания, делаем то и не делаем этого — ради спасения себя. Таковы мы. А они? Я имею в виду, Йосенну, Дасаву... Белгеста. Они гибли и знали, что их ждет тюрьма Ависмасатры. Дасава не сомневался, что Ависма вовеки не простит ему похищения Светоча... Но они не стремились спастись, они жили чем-то иным, что нам недоступно.

Небожитель Кесара подошел и сел на скамью возле Итвары. Дайк узнал небожителя, чье лицо с крючковатым носом так сильно напоминало лицо злой старухи.

-Буду рад поговорить с тобой прямо и дружески, тирес, — сказал Кесара.

-И я буду рад, — Итвара сделал приветственный жест кубком.

-Я всегда говорю то, что думаю. Прости, если правда в глаза будет тебе неприятна, — продолжал Кесара. — Но насколько мне открыта истина, Итвара, тебе давно пора присоединиться к какому-нибудь тиресу. Разве тирес ты сам? Ты ничему не учишь, толкуешь писание вкривь и вкось то для Тесайи, то для Сатвамы, то для Дварны. Не кажется ли тебе, что ты не можешь быть вождем, а сам нуждаешься в том, чтобы за твои поступки взял на себя ответственность кто-то более мудрый?

-Одаса? — поднял брови Итвара.

-При чем тут Одаса?!

-Ах, прости... мне показалось, ты сказал — Мудрый, Одаса Мудрый.

Дайк почувствовал, что Итвара втайне смеется над небожителем Кесарой.

-Разве ты сам не понимаешь, что над более слабыми и безвольными должен стоять смелый и понимающий тирес? — возмутился Кесара. — Это удел избранных — нести бремя ответственности и власти за более слабых и недалеких.

Итвара покачал головой:

-Я выбираю, друг Кесара, я выбираю... Может быть, мне присоединиться к Сияющему? В конце концов, хоть что-то не на словах, хотя бы сияние. Моя беда, Кесара, лишь в том, что я слаб, но недостаточно недалек, чтобы стремиться найти себе тиреса.

-Что ж, я сказал тебе правду... Смотри, Итвара: когда тебе понадобится помощь, ты пожнешь то же самое равнодушие, которое сеял.

-Вряд ли, — неожиданно для себя вмешался Дайк. — Тирес Итвара, ты всегда найдешь защиту и понимание у меня и моих друзей. Надеюсь часто видеть тебя у нас, Итвара.

Кесара бросил на Дайка оскорбленный взгляд.

-Что ж... Надеюсь, Сияющий сам вскоре разберется, кого ему выгоднее держаться, чтобы не остаться без сторонников с Сатре.

Гвендис было не по себе от рыданий сподвижников Тесайи. Расширенные глаза Орхейи, его помертвевшее лицо заставляло ее догадываться, что юноша болен. Она уже слышала, почему Тесайю зовут Благодетелем. Кроме обычных сподвижников, Тесайя собрал вокруг себя что-то вроде богадельни — из убогих и душевнобольных, в которых каждое его слово отзывалось, как ветер в ветряной арфе. Тирес был для них непоколебимым кумиром, но их болезни только усиливались рядом с ним: своими проповедями Тесайя постоянно доводил их до припадков.

Художник Орхейя, как и остальные несчастные, не понимал, за что Тесайя приблизил его к себе. Тирес Итвара недаром называл про себя Тесайю не Милосердным, а Сладострастником, но его наслаждения были особого рода. Они не мешали Тесайе бывать у утешительницы Эйонны, но мало кто знал, какие удивительные вещи доставляют тиресу настоящее удовольствие. Только прилежное чтение лекарских трактатов, посвященных душевным болезням, позволило Гвендис смутно предполагать истину.

Гвендис с грустью смотрела на вышедшие из-под рук Орхейи страшные, но искусные рисунки. Она думала, что юношу можно было бы если не вылечить, то помочь ему радостнее и увереннее смотреть на мир. Но Орхейя, кроме Тейсайи, не доверял больше никому. Гвендис с трудом отвела взгляд от стены с росписью.

Рядом с тиресом Итварой сидела красивая молодая небожительница в платье из грубой ткани, окрашенном в ярко-красный цвет. Гвендис знала, что ее зовут Эйонна. В начале пира Эйонна улыбнулась ей, с интересом осмотрела ее собственное платье и прическу, тонкими пальцами ощупала ткань рукава и сказала:

— Ты утешительница тиреса Дэвы и его "верных"? Я о тебе слышала. Приходи ко мне домой. Мне так хочется с тобой поговорить. У меня хорошее вино!

Гвендис не стала разубеждать Эйонну в том, что она утешительница, хотя слегка удивилась этому званию.

Пока длился пир, они с Эйонной несколько раз переглядывались и улыбались друг другу. Больше женщин на пиру не было.

Итвара, глядя в одну точку потухшим взглядом, бледный и рассеянный, то и дело отхлебывал из своего кубка. Вино в Сатре делалось очень крепким, и взгляд тиреса быстро начал блуждать. Итвара принялся чуть покачиваться и бессмысленно улыбаться. Тогда Эйонна, несколько раз попытавшись забрать из рук Итвары кубок, решительно встала и положила руки ему на плечи.

— Пойдем домой. Тебе надо лечь.

Итвара начал подниматься, опираясь на Эйонну. Его кубок опрокинулся на стол и остался лежать. Эйонна подхватила тиреса под руку и сказал Дайку:

— Нам пора, но я буду рада еще раз увидеть тебя.

-Подожди, утешительница! — кинулся к ним Кесара. — Не уходи так рано!

Эйонна дерзко отмахнулась. Уводя Итвару, который с трудом стоял на ногах и опирался на ее плечо, утешительница тихо говорила ему:

— Я у тебя переночую, да и завтра с утра с тобой посижу. Ты же знаешь, что тебе нельзя много пить: утром опять заболеешь от вина, а будешь жаловаться, что тоска...

Тем временем Тьор со Сполохом были заняты благоустройством дома, где им предстояло зимовать. Они расчистили покои от провалившихся внутрь камней. Теперь Тьор предложил ставить перекрытия. Сполох был согласен, что это дело, если не хочешь, чтобы одним добрым утром тебя придавило рухнувшей стеной. Но нужно было ехать за лесом.

-И дровишек нарубить, — добавил Сполох. — А то они кормят нас даром, — он имел в виду небожителей, — так хоть дров себе сами добудем. Вообще надо подумать, чем будем отдаривать за хлеб.

Крестьянину из Козьего Ручья пришло на ум: зима — пора для охоты; идти в здешние леса бить зверя, потом отдарить шкурами. Сполоху это было по душе. А если волки шалят — он бы выследил стаю. Опасные и удалые дела нравились Сполоху, и даже мирную работу он любил такую, что потруднее.

Их кибитка с походными вещами была спрятана в развалинах Стены. Недавно Тьор привез ее в Сатру. Лошадь поставили прямо в жилом покое, устроив для нее денник за перегородкой. Ее приходилось беречь как зеницу ока: у небожителей не удастся купить другую, их серые с белыми копытами кони давно ушли в степь и там смешались с лошадками кочевников.

С кибитки сняли верх, осталась простая телега. С ней можно было ехать за дровами.

Перед выходом Сполох осмотрел свой лук и колчан: "Погляжу, что здесь водится". Тьор засмеялся:

-Еще не вышли, а ты уже отлыниваешь.

-Тьор! — взмолился Сполох. — Я же только сбегаю на чуток! Ты и оглянуться не успеешь!

Великан покладисто махнул рукой:

-Дадно, иди. Без тебя справлюсь.

Тьор оставил телегу возле кромки леса, взял топор и пошел высматривать, где бы вырубить столбы для перекрытий, и что из сухостоя пойдет на дрова. Сполох закинул за спину лук и колчан и направился в чащу.

Он бродил не столько в поисках добычи, сколько осматривал местность и следы на снегу. Сполох бы подстрелил дичину, которая подвернулась под руку, но сперва надо было разобраться, на кого тут вострить стрелы.

В скором времени Сполох стал замечать, что вокруг него не лес — сад. Ветки одичавших яблонь и груш переплетались, загораживая дорогу, землю покрывал неглубокий снежок. Иногда между деревьями возникал просвет — небольшие поляны. Зоркий глаз Сполоха уловил, как на одной из них мелькнула серая тень. Волк! Парень приготовил лук, насторожился в кустах. Сквозь переплетение ветвей прямо на него смотрели два желтых глаза. Широкогрудый, мохнатый, на основательных лапах, волк стоял в нескольких шагах от Сполоха, прижав уши — и вдруг шумно вздохнул. Сполох нахмурился, опустил лук и вышел из кустарника на поляну.

— Да ты пес! — вырвалось у него.

Это был действительно не волк, а очень крупный лобастый пес, в густой серой шубе с белым отливом. Пушистый длинный хвост медленно двинулся, словно собака не решалась им вильнуть. От взгляда пса, не по-звериному осмысленного, у Сполоха дрогнуло сердце:

-Ах ты! Пес! — произнес парень и посвистел ему. — Волчок? Серый? Серый!

Пес не двигался, но поднял уши и склонил голову набок. "Голова-то здоровая, как у теленка", — мелькнуло у Сполоха.

Сполох уже знал — небожители собак не держали. Дайк говорил, что когда-то у этого народа были не только лошади, но и собаки, ведшие свой род еще от небесных предков. Но когда Сатра пришла в упадок, они одичали. Так что этот пес никогда не знал ни имени, ни ошейника, ни миски, ни конуры.

-Ты же, брат, незлой, а? — заискивающе спросил Сполох.

Он любил собак и уже начал скучать по родной деревне. Парню хотелось, чтобы Серый его подпустил.

-А я тебе хлебца дам, — еще более умильно продолжал он. — А, голубчик? Хочешь, вот... — он неуклюже из-за поспешности вытащил из-за пазухи завернутый в ветошку кусок хлеба: они с Тьором взяли с собой на обед. — Волчок, милый, на! На, Серый!

Хлеб был сырой, ноздреватый, грубого помола. Сполох отломил кусок и сунул в рот, остальное кинул собаке, жуя и одновременно убеждая:

-Ничего, ешь: если голодный, то даже и вкусно.

Пес слегка облизнулся и тихо фыркнул, выпустив из ноздрей облачко пара. Он неторопливо подошел к угощению, наклонил голову — и кусок исчез в его пасти. Пес опять облизнулся.

-Иди ко мне. Волчок, Серый... — продолжал подлизываться Сполох, тихонько приближаясь к нему. — Дай поглажу тебя.

Но пес вдруг развернулся и неторопливыми прыжками побежал в глубину одичавшего сада, такой мощный, что выглядел неуклюжим, как разыгравшийся бычок.

-Эй, Серый! Эх... — обиженно выкрикнул Сполох.

Как обычно и бывает на новом месте, охота у него в этот день не задалась. Он явился к Тьору пустым, правда, зато и не блуждал долго. Парень еще успел помочь великану погрузить на телегу дрова и увить их покрепче веревками. Но из головы у Сполоха все не шел мощный пес в густой серой шубе, который смотрел на него так разумно.

Дайк собирался посетить тиреса Сатваму. Они уже виделись, и Сатвама приглашал Сияющего к себе.

У входа во дворец Справедливого дежурили двое стражников. Они стояли перед дверью, опоясанные мечами. У других тиресов такого не было заведено.

Когда Дайк захотел пройти, один из стражей побежал доложить Сатваме. Вернувшись, воин сказал, что Сатвама болен, но просит гостя войти.

— Если Сияющий не обидится, что тирес лежит, — передал страж.

Сатвама полулежал на узком ложе, закусив губу, мрачный, с пожелтевшим лицом. Когда Дайк вошел, он приподнялся, чтобы сесть, и поморщился, закрыв мутные глаза.

— Головная боль, — сказал он почти беззвучно, чтобы не тратить усилий на голос. — Садись куда-нибудь, тирес...

Дайк не стал садиться.

-Я позову Гвендис. Она, должно быть, сумеет тебя вылечить.

-Ты думаешь? Позови, — со слабой надеждой согласился измученный болезнью тирес.

Ходить было недалеко, Дайк скоро вернулся вместе с Гвендис и отошел к очагу, чтобы не мешать ей осматривать больного. Гвендис положила на лавку мешочек со склянками и мазями, и наклонилась над Сатвамой. Она сразу заметила нездоровую желтизну кожи.

— Позволь? — мягко спросила она, и осторожно оттянув нижнее веко, посмотрела на белок глаза. — Такое с тобой не первый раз?

-И, думаю, не последний, — ответил Сатвама сквозь зубы.

-Ты не замечал, тирес: когда во время болезни ты ешь что-то сладкое...

-Оно кажется мне горьким на вкус, — не дожидаясь вопроса, закончил Сатвама. — Дварна распускает слухи, что это проклятье. Якобы извращение вкуса — кара свыше за мои извращенные толкования Свода.

-Какая гадость! — возмутилась Гвендис. — У тебя разлитие желчи. Это говорит о болезни печени, вот и все. Я приготовлю для тебя лекарства. А чтобы такого больше не повторялось, скажу, что ты должен есть и чего тебе нельзя.

Она дала Сатваме выпить настой от головной боли и отвар, который должен был помочь печени.

-Твоя болезнь, тирес, — говорила она, — вызвана не только поражением внутренних органов. Ее усиливают волнение и гнев. Я вижу, что сама болезнь связана у тебя с тяжелым унынием...

-Еще с каким! — в низком голосе Сатвамы зазвучали доверие и тепло. — Если бы ты знала, утешительница... — он вздохнул; было видно, что помутившийся от боли взгляд тиреса начинает проясняться.

Гвендис придвинула к кровати больного скамейку и села, расправив широкий подол платья. Сатвама потер ладонью мощный затылок — ему становилось лучше.

— Головная боль скоро совсем пройдет, — с участием говорила Гвендис, — но тебе не стоит перенапрягаться, тирес. Лучше полежать два-три дня... Скажи, кто за тобой ухаживает и для тебя готовит? Я должна поговорить с ними — научить, что делать во время твоей болезни.