Кое-что об архимагах

'Оно и к лучшему, любопытство должно быть чем-то занято и не смотреть в мою сторону', — констатировал юноша, спокойно укладываясь в чужой могиле на спину и скрещивая на груди руки.

С рассветом Фил определенно проведет ритуал определения природы бога, как и обещано клятвой, и явит результат. Что, в общем-то, не мешает ему раньше остальных полюбопытствовать о спящем, вокруг коего за вечность сна намело целый холм.

Веки смежились, дыхание притихло, остановившись вовсе после очередного вздоха. Через десяток минут посерела кожа, неприятно натянувшись на скулах и вокруг очертившихся фаланг пальцев. Впали глазницы, заострились черты лица, а слабое движение сонной артерии замерло, как у всякого трупа, которым ныне являлось подростковое тело.

Успокоенный долгой недвижностью, первый белесый червь, выбравшийся из земли, коснулся мизинца, потянулся по желтоватому треснувшему ногтю вверх, коснулся кожи и выделил кислоту, принимаясь неспешно переваривать поднесенное угощение.

И только по прошествии четверти ночи мертвец заполошно вздохнул вновь, через силу и боль наполняя воздухом легкие. Надсадный кашель пришел, когда узловатые пальцы вцепились в стену ямы, позволяя подтянуться, кое-как присесть и вытянуть второй рукой прозрачную реторту с черной жидкостью из пространственного тайника, содрать желтыми зубами пробковую крышку и влить содержимое внутрь себя.

Филиппа свернуло судорогой; колба разбилась в сжатой от дикой боли руке, рассекая осколками тонкую кожу, а мучительный вой обернулся захлебывающимся криком. Но изменения не заставили себя ждать — под влиянием сильнодействующей алхимии, тело начало вновь вспоминать, каково быть живым. Отступала смертельная бледность, набирали силу мышцы, а сердце вновь принималось прокачивать кровь.

Чувствуя жжение на коже, Фил резким движением стряхнул налипшую мерзость, но на иное уже не хватило сил. На какое-то время он так и замер, скрюченным, с волнением и болью прислушиваясь к стуку собственного сердца.

Иные ритуалы воистину неприятны в той мере, чтобы желать заставить провести их кому-то еще.

Фил уселся увереннее, привалившись спиной, и принялся осторожно нащупывать осколки стекла колбы, вцепившиеся в плоть ладони. Глаза его были закрыты — в темноте от естественного зрения не было особого толку. Завтра, с утра, предстояло прийти новой боли — пусть и куда менее болезненной, чем собственная смерть. Но столь же губительной для души — пронеслась горькая усмешка.

Дед прекрасно знал, как узнать природу божества. Но вся мерзость ритуала вовсе не в боли — а в той отметине, что остается на том, кто проведет ритуал. Боль — последствия изменения сути, а не ее первопричина.

В этом отличие света от тьмы — можно сколько угодно рассуждать о природе души, но стоит ее коснуться, как костер под ногами разведут вчерашние коллеги, констатируя метку тьмы на белоснежном полотне чистоты и веры. Не им сомневаться в созданном Творцом, не им пытаться вмешаться и изменить совершенное — но ежели кто попытается...

Словно красильщики, замешивающие едкую алхимию в огромных чанах, чтобы пропитать ею полотна ткани — не остаться им с чистыми руками, стоит отойти от теории хотя бы на полшага.

Хотя в теории они сильны — коснулось воспоминание, вызвавшее новую усмешку поверх гримасы, когда Фил принялся медленно тянуть из ладони длинный, тонкий и острый осколок, опасаясь поломать и оставить в ране.

Воспоминания — они хорошо умеют отвлекать, если наполнены болью не меньшей.

...Свет факелов за их спинами создавал глубокую тень под капюшонами. Руки, сцепленные ладонями, скрывались в широких рукавах. Бесформенные плащи не давали даже близко представить облик тех, кто был вправе решать — дадут ему приют или укажут на дверь, тогда, десяток лет назад. Казалось, будто бы не люди стояли перед ним, не смертные из плоти и крови, а нечто иное, с той стороны границы жизни. Трое молчали, замерев бездвижно, словно статуи, словно часть этого места, и если уйти и вернуться через годы — так же будут запирать проход три темно-серых силуэта на фоне живого огня.

В том месте не было магии, что-то под фундаментом древней постройки в мгновение сжирало все магическое из воздуха, огня, камня и воды, высасывало природную силу, делая даже архимага простым человеком. В подземелья Обители бросали осужденных чародеев, полагая это самой страшной карой. Без дара, без силы, что даровала долгую молодость и отменное здоровье, на скудном пайке, в холодных и сырых застенках преступники угасали за считанные годы.

Филипп Анси пришел в Обитель добровольно. Щедрые дары в обмен на скромную келью послушника и безопасность — таково было предложение юноши безликим настоятелям. Он тогда зашел слишком далеко в познании, и кое-кто из тех, кто подсовывал под руку книги в темной башне, всерьез обеспокоился — Фил целенаправленно искал на стеллажах совсем не то, что было нужно безликим манипуляторам. Там желали перехода от базовой теории к практике — ритуальным жертвам и вербовке сторонников; организации схронов с оружием и подкупе чиновников, подготовке диверсий и идеологической основы будущих мятежей в провинциях. А Фил нуждался во времени, чтобы структурировать теорию, щедро изложенную в редчайших трудах, и он не знал иного места, где его не достанет тьма.

По иронии судьбы, его достал свет. Его приняли в Обитель — но не паломником, как сотни иных, давших обет или просто не дружащих с головой. Как оказалось, на него с порога смотрели как на инструмент, раскусив тщательно скрываемый отпечаток тьмы глубоко внутри. Хотя, вряд ли в полной мере определили его природу — иначе не миновать костра даже потомку великого Анси. Они полагали, что мальчишка заигрывал с тьмой, осознал содеянное, ужаснулся и пришел замолить грехи. Но делу света был не нужен еще один праведник среди тысяч и тысяч. А вот средство познать тьму и проверить иные теоретические и запретные практики — в нем свет Обители нуждался гораздо серьезнее. Тем более что паренек ничего не поймет, а даже если сохранит разум — то никому не признается, особенно будучи родственником Великого Молчуна, который огнем выжигал провинции и за меньшую ересь. Так думали в Обители, с удовольствием принимая мальчишку как скальпель, удерживая который в своих руках, они намеревались научиться вырезать тьму и иные несовершенства из души.

Следующие годы для Филиппа прошли весьма болезненно и познавательно. Правда, грань, когда руководил хирург, и когда тот сам начинал безвольно следовать за своим одушевленным инструментом, быстро смазалась. Вряд ли для предмета откроют библиотеки и тайные свитки с эпохи падения богов. И уж точно не станут выслушивать советы и покорно отходить в сторону, когда потомок великого рода с унаследованным упрямством и гениальностью резал свою собственную душу, фанатично соглашаясь с хозяевами Обители — ведь те с самого начала говорили об очищении, неуклюже пытаясь объяснить слегка испачканному клинку, отчего его нужно погрузить в раскаленную печь и проковать. Чтобы помочь всем остальным заблудшим, разумеется.

Вместо этого Филипп погрузился в расплав целиком и правил себя внутри горнила, неведомым образом не давая личности растаять в бушующем источнике Обители — в который под огромным давлением закачивалась вся магия вокруг, иссушая подземелья и придавая им ту самую зловещую славу. Вряд ли его рецепт был воспроизводим кем-то иным — Фил собирал себя знаниями темной башни вокруг ее облика, а иные практики маскировал результатами озарения и таланта самоучки. Благо иное тут никто и не мог предположить.

Старательность и одержимость перспективного неофита оценили по достоинству.

Вскоре Фил продолжил исследования, привередливо выбирая путь — из сотен теорий, приносимых ему незнакомцами, замотанными до головы в дерюгу, под которой виднелись шелка и золото. Великий опыт заинтересовал многих, а прогресс и результаты заставляли иерархов бороться за право оказаться рядом. В таких делах, впрочем, они явно знали толк — пусть интриги и оставались вне внимания одержимого мага-ученого, но подарки в виде научных и запретных трудов через какое-то время стали вызывать чувство пресыщения.

Впрочем, холод кельи, пост и голод никто не отменил.

По прошествии дней, которые Фил перестал считать после первой тысячи, кто-то из родичей Филиппа спохватился и провел ритуал поиска, обнаружив пропажу в одиозном месте — и Обители со скрипом пришлось признать его существование. Там, наверху, фамилия оставалась достаточно сильной и могущественной, чтобы ей были вынуждены отвечать, а на требования личной встречи — не отмалчиваться или отделываться уклончивыми рассуждениями о сроках паломничества. Даже несмотря на сонм заинтересованных покровителей.

Филиппу предстояло показаться родным и вернуться к познанию вновь — так договаривались в подземельях, пугая и обещая, соблазняя знаниями и стращая жутким посмертием.

Сам же Фил решил, что больше не боится мира над землей.

Через какое-то время Филипп вновь стоял перед входом в Обитель — на этот раз называя его выходом. Перед ним были те же трое, и столь же мрачно коптили факелы, делая потолки иссиня-черными. Но на этот раз решался вопрос куда серьезнее — выйти ли ему. Жить ли человеку, проникнувшему в столь опасные тайны. И пусть все было оговорено несколько раз, и принесены настолько страшные клятвы, что за нарушившим их придут такие сущности, что не спасет и смерть... но, как оказалось, договаривался он с покровителями, которые ошиблись столь же сильно, как и сам Фил. Потому что Обитель имела свои виды на его судьбу.

— Я пройду? — стоял напротив них, покачиваясь от слабости, парень.

Еда, сохраненная в тайниках, завершилась давным-давно, как бы он ее ни растягивал. А ее там было много, очень много... Знания же питали только дух.

На слова его последовало молчание, словно трое ждали чего-то еще. Не обещаний и благодарности, не россыпи слов и осторожных расспросов, на которые он так и не услышал ответа. Не золота, робко предложенного им деланно недоумевающим Филом, уже осознавшим, что сделки больше нет.

Они вновь ждали от Фила покаяния.

— Но разве я не заслужил прощения? — подслеповато щурился он ослабшим зрением на хранителей. — Разве я не вытерпел достаточно боли?

— Забвение, — вновь с завораживающей синхронностью наполнил коридор звук трех глубоких голосов.

Свобода с чистым разумом младенца или стертые воспоминания за последние десятилетия? Не имело значения. Ему предлагали отказаться от силы, знаний, могущества, собственной личности, заработанной через кровь, старания и боль — и эту цену он заплатить не мог.

Тогда Фил неуверенно и осторожно, чтобы не упасть, отвернулся от хранителей, ставших тюремщиками, и вернулся в свою келью. Где и умер в первый раз — впервые совместив отточенную и доведенную до совершенства теорию с практикой.

Тело родича Анси — это не то, что можно отправить в крематорий Обители, выцарапав имя праведника на огромных скрижалях перед входом. Тело пришлось отдать родичам для погребения в фамильном склепе.

В общем-то, проблемы возникли только с отодвиганием тяжеленной мраморной крышки гроба — без алхимии, придуманной значительно позже, слабость посмертия вынудила цепляться и царапать тяжеленную глыбу несколько недель. В остальном Филиппа ничто не остановило от движения к дворцу древнего предка, вход в который открывался по праву крови, а владельцу было все равно, жив Филипп Анси или оплакан парой месяцев ранее. Оставалось только пополнить запасы и подготовиться к долгому пути...

Откат от проведенного ритуала накрыл Фила внезапно, заставив загнать последний осколок обратно глубоко в руку — но мгновение боли даже нисколько не уменьшило его эмоции довольства и удовлетворения. Сущность заметила 'обманку' души и пожелала включить ее в свой круговорот снов — позволив заглянуть в свою суть в миг поглощения.

'Отлично', — не пожелал Фил делиться результатом исследования даже с безлунной ночью.

Юноша уничтожил осколки стекла и пятна крови, затер следы от пальцев, незадолго до того с силой вцеплявшихся в стенки ямы — для тех, кто будет завтра хоронить, чтобы случайность не вызвала кривотолков. Затем перешел к последнему действию.

Из пространственного тайника появился металлический куб, сплошь окованный полосами с ощущаемой под пальцами грубой рунной вязью — так делают на крайнем севере, ненавидящем магию и всех тварей, ею порожденных. Оттого все их вещи весьма ценятся теми, кому надо спрятать нечто магическое или запретное.

Гранью в ладонь взрослого человека — тяжеленный, куб немедленно рухнул к ногам мальчишки, зарывшись углом в землю. Но тот не стал его поправлять и тянуть обратно — наоборот, со всей отведенной ему старательностью и сноровкой принялся ладонями подкапывать землю под ним, позволяя погрузиться еще сильнее. Через какое-то время дело было завершено — а погребенный куб не выдавало ничего, кроме более темной земли, чем в другой могиле. Впрочем, несложно забраться и туда, основательно поворошив землю.

— Светлой памяти, — завершил свои дела Филипп, глядя с высоты на дно ямы с погребенным сундуком.

Потихоньку занимался рассвет — пока только отсветами на горизонте, окрашивающими тьму в светло-бордовый.

Но еще час, может, и два — и к могилам придут родственники убитых молнией, совершать тихий и красивый ритуал.

Будет тут и он с братом и сестрой, среди скорбной суматохи, ради ритуала иного.

Еще немного — и прощай волнительное одиночество, столь необходимое Филу в этот миг.

— Покойся с миром. — с серьезным видом попрощался он, бросив последний взгляд на место захоронения собственной души, истерзанной, изрезанной опытами и некогда самолично отделенной от тела и заточенной внутри куба.

Столь нежизнеспособной, что потребовался срочный способ найти себе новую. Пусть чужую и в другом мире.

Но как иначе? — ведь впереди великая цель.

Юноша неспешно отправился обратно.