Кое-что об архимагах

— Говорят, мясо чудовища — волшебное! Мне тятька сказал!

— Да ты что! — убедительно ахнула Аркадия.

— Пошли дальше, — шепнул Фил и продвинулся глубже в толпу.

— Если съешь кусочек мяса чудовища, станешь сильным-сильным!

— Да ты что!

...

— ... стоять будет до самого рассвета!

— Да ты что!

....

— Морщины пропадут!

— Да ты что!

...

— За один кусок торговцы золотой обещали!

— Да ты что!

...

— Если выпьешь отвар, сваренный в полную луну, да пролаешь с рассветом с крыльца, сразу десяток лет скинешь!

— Да ты что!

Вместе с передвижением детей, волна самых разных слухов проносилась по толпе. Поначалу люди усмехались байкам, услышав повторно — задумывались, узнав подробности приготовления волшебного мяса — загорались надеждой на вечную жизнь, молодость, силу и мудрость.

Понемногу люди стали расходиться по деревеньке, открещиваясь важными делами, по пути прихватывая крупные куски. Завидев такое, вся толпа хлынула на улицу, пытаясь урвать себе кусочек счастья и богатства. Со сворами и азартной толкотней, все следы былого буйства исчезли в жадных руках местного населения.

Фил с удовольствием и превосходством смотрел на сотворенное им.

— А они не отравятся? — скептически спросила Аркадия.

— Не-а, — протянул парень, указывая на Пирата, обедавшего в тени забора.

Храброго кота прогнали с огромной части поверженной твари, но что-то он умудрился унести с собой, и сейчас азартно чавкал над спасенным кусочком.

— А если мясо действительно окажется с магической составляющей?

— Тогда деревню ожидают чудные времена.

— Кажется, они уже настали. Три дня назад.

Фил пропустил последнюю фразу мимо ушей, с интересом и по-новому присматриваясь к коту. Новая идея, подсказанная девочкой, захватила его. В конце концов, арбалет надо было как-то вернуть, так почему бы не натравить на магического пса магического же кота?

— Господин Пират, нас ждут великие дела! — Фил спрыгнул вниз и ловко подхватил не успевшее сбежать животное. Кот жалобно мяукнул, посмотрев на не съеденный остаток, затем обратил внимание на настрой мальчика и заорал совсем уж обреченно.

— Только не рыбачьте! — донеслось со спины.

— Рыбачить — прошлый век! Правильные коты должны летать!

Пират в очередной раз разбавил пасторальную тишину жалобным мявом.

* * *

Жизнь человека — словно нить, вплетенная в полотно мира. У кого-то эта нить из шелка, иным достается грубая пряжа. Пересечения нитей определяют встречи. Нити, ведущие путь рядом — жизни близких людей. События, радостные и горькие, рождают на протяжении нити прихотливые узелки, мириады которых придают полотну объем и глубину. Иногда узлы оказываются слишком сильно затянуты, отчего нить лопается, порою наоборот — достаточно сильного рывка, чтобы многие хитросвитые узелки распрямились и не портили совершенство прямой.

Жизнь Энруна — старого хозяина конной подводы, встретившего и уже забывшего странных детишек на лесной дороге — сплошь состояла из узелков, иначе и быть не может с тем, чей взгляд прозван дурным с самого детства. В ту пору, к слову, совершенно незаслуженно. Виновен же он был в лишь том, что родился сыном деревенской ведьмы. Отца своего не знал, мать же только грустно улыбалась на все расспросы и легко переводила разговор на другую тему — для ее таланта это было совершенным пустяком. По словам местных, в селение ведьма пришла уже в положении, так что родитель вряд ли был среди деревенских мужиков.

Жили они хорошо — теплый дом на самой окраине поселения, выстроенный общиной, казался огромным и очень уютным. Ведьма же использовала свои таланты, выплачивая цену за дом лечением людей и скотины, настоями и предсказаниями погоды. Роды принимать ей не давали — на то был храм в селе со слабым, но каким-никаким храмовником.

Умные люди ведьму уважали и кланялись, если встречали на улице. Остальные тоже кланялись, но из страха — стоило ведьме скрыться за поворотом, осеняли себя оберегающим знаком и добавляли к нему крепкое словцо. Иные же люто ненавидели, сжигая в яркой эмоции собственные страхи и трусость, обвиняли ведьму во всех своих несчастьях, бедах и нашептывали храмовнику сжечь ее, пока не поздно. Храмовник с решением не спешил, прекрасно понимая всю пользу от женщины с длинными волосами цвета вороньего крыла

При рождении Энруну достался цвет волос матери, впрочем, довольно быстро сменивший расцветку на раннюю седину — слишком много всего довелось увидеть мальчику.

К ведьме бежали во время болезней, но чаще всего — в самый последний момент. Опасаясь за свои души, люди теряли жизни. Винили же во всякой смерти ведьму. Так вышло и в этот раз — за ведьмой послали в последние секунды. Нить жизни младшего из шести сыновей кузнеца готовилась оборваться — тело лихорадило, крупные капли холодного пота выступили на бледной коже. Тонкий звон оборванной нити раздался, когда ведьма вошла на порог. Единственное, что могла она сделать — закрыть мальчику глаза и удалиться. В глазах изрядно подпивших родичей, выглядело это совсем иначе — словно грязная колдунья пришла и забрала жизнь и душу их брата и сына.

В ту ночь на окраине деревни было ярко — огненное зарево моментально сожрало сухие связки соломы, принесенные безутешными родичами, и принялось за дом. Двери заведомо подперли бревном, ставни заколотили. Полукругом стояли люди, опираясь на древки вил, удерживая в руках дреколья — многие пришли поквитаться с ведьмой за все темное — за неурядицы в доме, свою неладную судьбу и увядшую красоту.

Позади толпы, прячась за деревьями, стоял Энрун. Ума мальчишке хватило, чтобы не показываться лютой толпе на глаза, а по рассвету, когда закончились слезы в глазах, бежать в храм — просить защиты. Храмовник его впустил, а позже — запретил сельским поднимать на него руку. Стала ли жизнь детеныша ведьмы от этого легче?

С той поры в жизни села пошли беды, одна за другой — неурожаи, болезни, непогодица, повышение налога. Одни говорили — проклятье на селе, другие полагали, что без предсказания погоды сложно вести хозяйство, а без хорошего лекаря и настоек — поддерживать здоровье. Некоторые собирались покончить с ведьминым выкормышем, полагая его источником всех бед. Энрун пытался выжить, не выделяться, не смотреть на людей, замкнуться в своем маленьком мирке, но внешний мир не отпускал из тисков горя.

Уже позже, через три десятка лет, на деревню легла тень безумия нового барона, выразившаяся в новых поборах, отрядах солдат, что забирали людей из домов, обещая вернуть через сезон. Через сезон вернулись только солдаты — за новыми людьми. Деревня собралась на общий сход, покидала на телеги и закинула на свои горбы пожитки, и двинулась в путь, к новой жизни.

К тому времени о происхождении старого — из-за седины — возчика никто и не помнил. Деревня живет без памяти, страницы истории уходят со стариками. Все те, кто был виновен в смерти ведьмы, сами уже мертвы. Энрун считал, что проклятие на них все-таки было: правда, если оно все-таки давало сбой, и кто-то заживался на свете — сам наведывался к врагу. Никто за годы так и не подумал на безобидного, дураковатого старичка-возчика. Мало ли опасностей в деревне? Упал головою о камень, в колодце утонул спьяну, в бане угорел — всякое бывает. В ту пору взгляд Энруна мог действительно называться дурным — от его пристального внимания умирали, хоть и без всякого колдовства.

Было у Энруна и светлое в жизни — его лошадь, кормилица, любимица. Бессловесное, бесконечно доброе существо. Стоило ли говорить, что в ту пору, когда его единственный друг рухнул в пыль, нить жизни старика чуть не оборвалась вслед за лошадиной? И каково же было его счастье, когда кормилица поднялась с земли! Словно приговоренному к смерти вдруг сообщили, что все это — не более чем розыгрыш, и можно продолжать жить, как жил.

А вот дальше потянулась череда странностей, пугающих и радующих одновременно. Старик обиходил любимицу вечером, чистил, перемежая с лаской. Угостил морковкой, чтобы не пугала так его больше — и замер, когда увидел ослепительно-белые, чистые, здоровые, острые клыки в пасти лошадки. Волку впору позавидовать! Любимица морковку приняла, но съела без особого удовольствия.

Энрун подумал-подумал, да отмахнулся от эдакого чуда — самое главное, что жива.

Новая странность объявилась вместе с баронским мытарем, пришедшим изъять налог — в очередной раз надеясь, что у старика не окажется что взять, и можно будет умыкнуть коня. Мысли его не были злыми, просто мытарь уж очень хотел повышения до дружинника, а без коня о таком и мечтать не следовало. Старик, якобы, уже пожил — зачем ему лошадь? Тем более, мытарь подумывал за копытное заплатить — попозже, не сразу. Без особого желания подумывал, если честно.

Словом, пошел Энрун собирать что-то, что можно будет предложить в счет налога, а как вернулся — не нашел никого в подворье. Десяток минут назад тут стоял государев человечек, по-хозяйски оглаживая старикову лошадь, а сейчас — никого. Хмыкнул Энрун, да махнул рукой — ушел так ушел. Еще придет, куда денется. Был старик спокоен ровно до момента, как пришлось счищать навоз из стойла — тогда-то и сверкнул человеческий зуб. Старика пробрал озноб от такого зрелища — не из-за истинной природы зубастой кормилицы, а оттого, что кто-то мог заметить. К счастью, нашлись все двадцать четыре зуба — мытарь здоровьем не отличался — и были закинуты по пути в лес.

Старик некоторое время опасался лошадки, но к странному быстро привыкаешь — особенно когда твой путь изо дня в день проходит мимо смертельно опасного леса. Чего тут только не бывает? И даже дети со странными вопросами — успокаивал себя Энрун.

В третий день после этого, случилось новое событие. Не было оно ни трагичным, ни радостным — просто в один момент Энрун почувствовал необычайную тоску, исходящую из леса. Словно плакал заблудившийся ребенок, скулил щенок, выброшенный из дома. Лошадь встрепенулась и повернула туда морду, а затем — глянула на хозяина, словно просила. Старик поборол опаску и повел телегу к опушке, выпряг лошадь и двинулся по лесу, избирая удобный путь для конного, хоть его красавице и было все равно — широкая грудь легко проламывала себе путь даже меж толстых ветвей.

Вскоре они вышли на неширокую поляну, сплошь покрытую опавшей коричнево-желтой листвой. Где-то там, на середине поляны, был источник зова. Старик опустился на колени, оперся на руки и осторожно двинулся вперед, ощупывая руками место впереди, пока рука не натолкнулась на нечто теплое и мягкое. Энрун осторожно сгреб в сторону листву, открывая наклонившимся к поляне верхушкам деревьев тело крупного волчонка — бездвижное, свернувшееся в клубочек, словно тот пытался согреться в безумную стужу. Прозвучали шаги лошади — перерожденное создание ткнулось мордой в волка, без всякого страха, затем посмотрело на старика, фыркнуло, словно призывая к чему-то.

— Khraal! — разнесся крик Энруна по лесу.

В деревню они возвращались уже втроем. Тело оживающего — старик это чувствовал — волка было укрыто в грязную мешковину. Стражники на воротах лишь мазнули по телеге взглядом, не удосуживаясь проверить, что за хлам на этот раз вез безумный старик.

* * *

С самого рождения человека окружают страхи. В детстве они прячутся в темноте неосвещенного коридора, таятся под кроватью, скрываются в шкафах, жаждая выйти ночью и напугать ребенка. Только яркий свет или накинутое на голову одеяло способны спасти от чудовищ, сделать мир вновь безопасным — до того самого момента, как маленький найдет в себе силы заглянуть в 'логова монстров' и убедиться, что там никого нет.

С первыми шагами во внешний мир за стенами уютного дома появляются новые страхи — юный человек начинает бояться большой и опасной коровы, шипящих гусей и лающей собаки. Эти страхи помогают преодолеть взрослые, объясняя и обучая малыша не бояться тех, кто ниже его по статусу в мире.

Во взрослой жизни человек понимает основной принцип, и боится только старосту, государевых людей, благородных, а также тех, кто над ними — богов и демонов. Чуть позже он понимает, что богам нет до него дела — они слишком заняты перестановкой солнца и луны, вращением звездного свода над головами и вечными войнами меж собой. Короли и аристократы, подобно богам, могут ни разу не попасться на глаза человеку земли и сохи за всю его жизнь. Остается власть местная, насквозь понятная — есть местный глава староста, есть господский ставленник и мытарь с солдатами.

Иногда человеку достает решимости и воли сплотить вокруг себя единомышленников и стать выше тех, кто им правил. Чаще всего, бунт завершается виселицей. Когда же нет тех, кто должен следить за сохранностью власти и покарать бунтовщиков, на землях появляется новый барон. Боится ли он, поднявшись на самую вершину? Безусловно. Он боится перемен, боится потерять власть, боится встретить утро с перерезанной глоткой, боится яда в своем бокале и ножа в спине. Но все эти страхи — в его руках, посильны его воле, контролируемы умом и жестко фиксированы в границах холодного разума. Иначе и быть не может — слабохарактерные во власти не выживают.

Однако порою случается нечто, что могучим ударом разбивает темницы страха, дробит в пыль логику и насмехается над здравым смыслом.

Первая ласточка пронеслась днем ранее, в виде молнии с небес, оставив после себя чувство неуверенности. Вторая же, в виде монструозного спрута ростом в два высоких дерева, с сотней лап и пастью, что была способна поглотить человека, разбудила в душе барона суеверный страх, казалось бы, давным-давно забытый.

Можно не верить в богов, можно ехидно поглядывать на храмовника и пропускать мимо ушей его пламенные речи, но нельзя отмахнуться неверием от чудовища, место которому было в преисподней, но никак не на ярких, солнечных улицах его селения.

Главный же кошмар таился совершенно в другом. В конце концов, в лесу тоже не невинные овечки обитают, некоторые виды тамошних хищников вполне могут помериться ростом с домом, и разница меж ними и тем чудовищем — только в жутком облике. Тот самый кошмар был в оглушительной огненной вспышке, разорвавшей древнего монстра в клочья. Чистая демонстрация силы и мощи — а значит, и статуса, куда более высокого, чем у барона всеми забытого села. Старое правило страха вновь пустило щупальца в душу. Где-то близко обитал тот, кого надо было бояться, обходить десятой дорогой, кланяться земным поклоном для сохранения собственной жизни.

Кто-то бежит от страхов, кто-то стремится им навстречу, с ходу влетая в драку, у барона же зыбкое чувство собственной беспомощности и обиды под влиянием крепкой настойки переродилось в невероятную ярость. Он бил посуду, сотрясал воздух ругательствами, пытаясь найти хоть кого-то живого в качестве собеседника-виновника всех его бед, но слуги и свита благоразумно предпочли скрыться и не попадаться на глаза.

Буйство барона продолжалось ровно до того момента, как кружка, не глядя запущенная на звук приоткрывшейся двери, не раскололась о тяжелую створку и не упала на пол — не было грохота, стука и скрежета, уже привычных уху в последний час. Словно зависла в воздухе.