— У-у! — коротко взвыл он. — Когда оно было!
— А теперь? Говори, говори, не стесняйся. Здесь все свои.
— Теперь, мужики, если кто-то и шепчет, то сам себе. Или она, — Михайлов известным жестом обозначил щелчок по кадыку, — Но опять же, сколько зальёшь, столько на выходе и получишь.
Поэты загалдели, зашевелились.
— Усёк, босота? — Загадочно подмигнув, Киричек хотел было взъерошить мой чуб, но я увернулся. — Иди и пиши, пока пишется! Нечего тебе тут взрослые разговоры подслушивать...
— Уже написал! — отойдя в сторону, бесшабашно выкрикнул я. Так звонко, что все замолчали.
— Ну-ка, ну-ка! — подбоченился Сашка. — Тишина в зале! А теперь слушаем, что пионэр школьник для нас сочинил!
Подавшись вперёд, устремившись взглядом направо, как будто бы умиляясь всему, что мелькает за пыльным окном, с восторгом в словах и в душе, я зачитал:
На Кубани небо озорное
Рассыпает осени дары
И Лаба, как Киричек в запое,
Падает с невидимой горы.
Судя по тому, как хохотал Алексей Данилов, он себя во мне не узнал и первые две стрки им ещё не написаны. А может, узнал, да в молодые годы не был таким обидчивым. Его поэзия что-то с чем-то, а сам он не трибун, не философ, а лирик и пейзажист. Причём, пейзажист, не создавший ни одного крупного полотна. Всё у него этюды, наброски да зарисовки. Читаешь отдельный стих в общей литературной подборке — придраться не к чему. А поставь рядом два-три — и тоска! Везде у него горы, Лаба, лес, пшеничное поле да солнышко в небе. То же самое, только вид сбоку.
Насчёт сравнений — тут да. Мог Митрофанович поставить в тупик, ошарашить и восхитить. Хотелось порой взять иную строку, в ладонях согреть — и к свету её, к свету! Что за чудушко за такое, из чего так мастерски выплетено?!
"На душе и у меня не май,
И у жизни этой пляска беса.
Ты меня, как друга, вспоминай
Скрипкой облетающего леса".
Я его, помню, за ту скрипку убить хотел:
— Меняй, — говорю, — на что хочешь! Не могу видеть эту белиберду!
А он ни в какую. Слюной брызжет:
— Оставь!!!
Потом уже, когда Данилова давно уже схоронили, выбрались мы с соседом в Переправную за грибами. Напрыгался я по горам, сел на полянке, курю. И тут... звук такой долгий: "та-ш...". Будто колок на гитаре сел, и басовая струна назад подалась. Даже сухая листва на деревьях зашевелилась.
Закурил я ещё одну. Вон оно, думаю, чо! Митрофанович писал про акустику, а я прочитал про звук.
Водка с собой была, там же и помянул... какие нафик грибы, совесть заныла.
Вот ведь как! Обидел я тогда старого человека — до последней минуты помнил, переживал. А всё почему? Мёртвые сраму не имут и обид не прощают. Они оставляют их нашей памяти. Сейчас вот, пытался задеть Алексея Данилова — и никаких угрызений совести.
Уж больно он не тянет на мёртвого.
* * *
Дальше ничего запоминающегося. Нет, вру. Один раз память тряхнуло. Едим мы с Григорьевым хаш, а из-за перегородки, где кухня: "Тополя, тополя, в город мой влюблённые" в исполнении ансамбля "Орэра". Дядька водитель встал, крикнул, чтобы сделали тише, в дороге, мол, шум задолбал. Только я всё равно, по изредка долетающим звукам, отслеживал слова и мелодию. Типа того, что пел про себя. Как не запомнить, если наша Железнодорожная улица сплошь тополиная и по ту, и по другую стороны Куксы?
Ну и так, мелочи. Асфальт около автобуса был расчерчен для игры в классики. Тысячу лет не видел, а если и видел, не замечал, пока песня не разбередила.
— Умеешь? — спросил у Витька.
— Чё я, баба? А ты?
— Спрашиваешь...
Поэты нескоро ещё вышли. У них там свой стол был. Они без водки хаш не едят. Потынялись мы с корефаном. Посмотрели, как дядька шофёр колёса пинает, льёт бензин через лейку в горлышко бензобака. Нормальный мужик. Только песен не хочет слушать ни хороших и не плохих. Вообще никаких. И что, интересно, он делает когда выпьет? Киричек — тот любит поговорить. Сидит как-то на летней веранде ресторана "Лаба", смотрит: окно настежь открыто в кабинете секретаря горкома. И сам он вроде без дела из угла в угол шатается. Влез да поговорил. Тем же путём ретировался, когда у хозяина кабинета закончились аргументы и стал он наряд милиции вызывать.
Сейчас, правда, у Сашки не то настроение. Спросил у него, что за дядька такой, молчаливый и хмурый сидит рядом с Кирилычем?
А он:
— Будешь много знать, скоро состаришься.
Это я и без него знаю. Обиделся, наверное, за стишок. И ладно, не маленький, сам познакомлюсь...
За Васюринской дорога сдала влево, потом направо. До самого горизонта поля да посадки, только теперь они поменялись местами.
Дорога сера. Ни одного белого пятнышка, не говоря уже о какой-то разметке. Посередине асфальт — две телеги вряд ли разъедутся, а по краям полосы запылённой грунтовки. Если кто кого объезжает, весь горизонт застит. Только не любят шофёры советской закалки гоцать для куража. Когда никогда обгонят зазевавшуюся лошадку, если ездовый спросонья загодя не заедет в кювет. Чихай, чтобы не спалось! А где-то за этим облаком пост ГАИ — коморка зелёного цвета, бобик да мотоцикл с люлькой. Не "Гибдэдэ Мопассан" на "Тойотах". Всё проще, а уважения больше.
Ближе к окраине Краснодара Витёк наконец-то обрёл голос. Ни с того ни с сего, начал рассказывать о вчерашней дуэли, в которой героически победил. Я слушал его вполуха, изредка вставляя в его монолог дежурную фразу "Да ну?"
Мне было не до сторонних бесед. Мы подъезжали к повороту на аэропорт, где лет через пять потянутся бетонными километрами берег и створ Кубанского моря.
На будущем дне пропалывали рассаду. Дедушка водовоз курил на телеге, гружёной алюминиевой бочкой, нимало не беспокоясь о дне будущем. "Делай что должно и будь что будет". Июнь — пик сезонного паводка, таяние снега в горах. К приходу большой воды люди всегда готовы, если, конечно, это не навсегда.
Гигантской стране гигантские стройки. Лучше ли станет после того, как 35 тысяч гектар с лесами, аулами, станицами и погостами останутся только на старых картах и в человеческой памяти? Для государства, наверное, да. В новом море разведут рыбу. Рисоводы получат долгожданную воду. Срежутся пики паводков в устье реки на пойменных землях. Окраины Краснодара перестанут страдать от наводнений. Планировали ещё строительство ГЭС, но что-то не так срослось.
Где-то прибыло, где-то убыло. Климат в предгорьях Северного Кавказа станет каким-то другим. О февральском купании в малых реках останется лишь вспоминать. Абрикосы и жердела, радующие людей стабильным обилием, начнут давать урожай через четыре года на пятый. Из открытого грунта огурцы перекочуют под пленку — плети и завязи будут желтеть от кислотных дождей, которых в моём детстве, отродясь, не бывало. Новая примета появится: если цветёт вишня, значит ночью пойдёт снег.
Вот и думаю, может, зря это всё "во имя, во благо"? Проверку временем не прошло? Рисовые чеки пустуют, выгодней у китайцев купить, чем самому уродоваться. Мясо у рыбы приторное, вкусом и консистенцией как сладкая вата. ГЭС не построили. Краснодар уже весь подтапливает из-за отсутствия ливневых стоков. Что ни дождь, то Венеция. Да и где тот народ, если в каждом заштатном сельмаге есть свой уголок потребителя, а на всю большую страну ни одного уголка созидателя?
Григорьев молчал. Я вставил очередное "Да ну?!", но наверное, невпопад. Очень уж он обиделся:
— Чё это ты разданукался? Думаешь, что сбрехал? Так я сейчас бинт размотаю и покажу. Истинный крест, укусил!
— А ты?
— Так я ж говорил, по харе его мурцую, а он всё сильней зубы сжимает. Гля! Да ты и не слушал ничё?!
Обижается, блин!
— Слушать то слушал, — успокоил его я. — Просто в толк не возьму. С виду нормальный пацан, только враг, а кусался как баба. Может, драться нифига не умеет?
Витёк помолчал, перебирая в уме словарный запас, чтоб, как положено внештатному корреспонденту пионерской газеты, точнее выразить мысль.
— Не, — сказал, — Дзяка машется хорошо. Я раза четыре от него пропустил. Только удар у него слабенький, будто не бьёт, а толкается. А я смазал вскользь — он сразу с копыт. Поднимается, и нет того Дзяки. Глаза белые, не видят ничё. Руки вперёд вытянул, будто задушить хочет — и как та ведьма из фильма "Вий"! Тут-то, Санёк, мне по-настоящему засцало. Сам псих, но чтобы так! Гадом буду, хотел убежать. А он схватил меня за руку — и зубами. Я ору: "Не по правилам!" Так веришь? — взрослые пацаны еле-еле его от меня оторвали.
— А руку тебе кто перебинтовывал?
— Тётка какая-то. Там, в этом вагоне-клубе, аптечка была...
* * *
Краснодар узнаваем по своим особым приметам. Может и есть в каком-то другом городе такие же трамвайные линии, что тянутся широкой аллеей посередине проезжей части, только я не встречал.
А начинался он как большая станица в месте слияния рек Карасун и Кубань. Квартал семь на семь саженей, а ширина улицы десять. В основе планирования традиционная шахматная разбивка. И всё б ничего, но природа вносила в его строительство непредвиденные обществом коррективы.
Реки Краснодарского края всегда подмывают правые берега и непредсказуемы в пойме. Вот и Кубань мало-помалу съела узкую перемычку и увела воды Карасуна куда-то на юг. Оставила новому городу болота, пруды и озёра, в местах, где обе реки порознь текли: Старая Кубань, Покровские Карасуны, Дубинские Карасуны. Слой органического ила достигал нескольких метров. Что-то пришлось осушать, где-то наводить переправы. Поэтому город и застраивался хаотично, а ближе к окраинам, вообще кто во что горазд. Особенно после войны.
Шофёры, впервые заезжающие сюда, обычно ругаются матом. Поди, разберись в этом лабиринте с десятками тонн металла в виде дорожных знаков! Свернул не туда — плутаешь до вечера.
Такой он, Краснодар, нестандартный, неоднозначный. У всех городов набережная это место семейного отдыха, здесь — вечный аврал. Нет покоя правому берегу из-за своенравной реки. От КРЭС до завода имени Седина сплошные размывы.
Как мы не тянули в дороге волынку, а всё равно приехали на полтора часа раньше, чем надо. Выйдя из телефонной будки, Иван Кириллович был обескуражен:
— Гости только что выехали на экскурсию, скоро освободятся. Нам велено добираться до библиотеки имени Пушкина, там ждать. Автобус можно поставить возле крайкома. Это почти рядом.
— Не успеют, — сказал нелюдимый дядька, который, по моим наблюдениям, ни с кем кроме Кирилловича не общался и водку не пил. (Я, грешным делом, подумал, что он кагэбэшник). — Вряд ли они обернутся за полтора часа. Поехали лучше ко мне. Чаю попьём, да я хоть переоденусь. Обносился в этих командировках. Телефон у меня есть. Если что, перезвоним.
— А вдруг да успеют? — не поверил главный редактор.
— Что я, друзей по экскурсиям не водил? У нас все маршруты горисполкомом утверждены. Скажу хоть сейчас, где они примерно находятся, что будут смотреть, когда вернутся в гостиницу.
— И где же? — спросил Гуржиан. В отличие от остальных, он не курил и стоял у дверей автобуса с блокнотом и авторучкой.
— Если выехали, значит, в сквере напротив крайкома писатели побывали, едут сейчас в парк имени Горького, или уже там. Потом им покажут бывшее здание почтово-телеграфной конторы на улице Шаумяна. Рядом музей, без него никак. Оттуда опять на Красную, к архитектурному ансамблю "Аврора". Там действительно есть на что посмотреть. Всем городом строили. С литераторами у нас так. А были б они врачи, им бы ещё показали мединститут и краевую больницу.
Павел Николаевич хотел ещё что-то спросить и даже сказал: "а если б...", но главный редактор его перебил:
— Смотри Иван, ты здесь старший, тебе и решать. Поехали, мужики.
Поэты затушили окурки. Мне тоже пришлось шугануть своего корефана. Витька ни разу ещё не видел вживую ни многоэтажных домов, ни телефона с трамваем. Стоял бы до вечера, крутил своей стриженой головой. Ему говоришь, "погнали", а он "щас да щас..."
Думал, в автобусе начнёт доставать своими вопросами. Нет, задал только один и тот сам себе:
— Как они так строят, что дом от дома не отличить?
А за окном улица Карла Либкнехта с шеренгой хрущёвок. Это Витька ещё кинотеатр "Аврора" не видел. Вообще б охренел.
С козырного места никто меня не сгонял. Я с него слинял сам. Сообразил взрослым умом, что человеку нужно будет показывать дорогу. Откуда шофёр знает, где живёт этот самый Иван, если он не подскажет?
В Краснодаре я бывал часто, но знаю его плохо. Изучил только три точки: вокзал, аэропорт, центр. Потому и внимательно слушал, что скажет новоявленный гид между командами "дальше прямо" и "здесь направо". Он, наверное, думал, что Кириллович до сих пор стоит за спиной.
— Раньше были сады сельхозартели села Калинино, огороды, поля, пустыри. Теперь городок нефтяников: благоустроенные дома, асфальт, скверы и цветники. По тысяче человек в день выходили на работы по благоустройству: студенты, коллективы горпищеторга, краевого суда... ещё два квартала вперёд, во-он до того светофора.
В общем, пока мы доехали, Иван успел рассказать, что всего за один день жители посадили более тысячи тополей, клёнов и ясеней, подготовили к асфальтированию тротуары и мостовые, погрузили и вывезли лишний грунт.
А жил он далековато от места описываемых событий, в тесном уютном дворике, увитом плетьми дикого хмеля под самые крыши. Под аркой прошли, и там. Было здесь небольшое крылечко, сараи, сарайчики и сараюшки, резная беседка. А самое главное — тень. На последний второй этаж вела железная лестница в крупных белесых соцветиях.
— Хорошо! — сказал кто-то из-за спины. — Как будто в сказку попал. И скамеечки есть. Век бы сидел и курил.
— Правда, Иван, — поддержал его главный редактор. — Куда нам такой оравой в однокомнатную квартиру? Иди, переодевайся, под душем ополоснись, а мы тебя здесь подождём.
— Можно мне в туалет? — подал голос Витька Григорьев.
— Хорошее дело! — одобрил Киричек. — А я ведь, пожалуй, тоже не окажусь. Не всё ж нам в походных условиях по кустам да посадкам? Ну что, мужики, кто со мной, тот герой?
Витька проводили в конец коридора, показали, как пользуются мудрёной аппаратурой. Остальные прошли на кухню. Она же была и рабочим кабинетом Ивана. Метраж позволял.
Сразу за дверью узкий диван-кровать, над ним книжная полка. У окна письменный стол: неполная пачка чистой бумаги, пишущая машинка "Москва", а в ней короткие строки, местами исчёрканные большими буквами "ж".
"Над кипучей ревучей Лабой
Поднимается свод голубой.
Над холодной дорогой Лабы
Вековые склонились дубы.
Высоки и тесны берега,
Не молчит ни минуты река,
То гремят её громом слова,
То шумят, как трава-мурава..."
Когда-то я это читал. Вот только не помню где.
— Ну, Беляков, ты и настрогал! — с восхищением выдохнул Киричек.
Сашка стоял около книжной полки, бегло тасуя в руках стопку из нескольких поэтических сборников. Я оборачивался на его голос просто полюбопытствовать, что ж там такое настругано? В мыслях не было что-нибудь говорить. Само прорвалось:
