Давая им дорогу, заполнившие площадь небожители приветственно шумели и брали на заметку: ага, звезда Итвары закатывается, Одаса смешон, а за вот Благодетелем идет целый сонм!

На этот раз тусклым зимним утром по затоптанному снегу Сатры провел своих соратников и тирес Дэва. Толпа недоуменно замерла при виде него. С ним было всего двое. Один — молодой богатырь в мохнатой куртке, был выше своих спутников и выше всех в толпе не меньше чем не голову. Другой, парень в беличьей шапке с хвостами, мерил толпу смелым взглядом. Сам тирес — третий — широко шагал, облеченный сиянием.

Женщины Сатры, по обычаю, не ходили на состязания. Гвендис и Эйонна сидели у очага в украшенном безделушками и занавесками доме утешительницы. Между ними на низкой скамье, покрытой крашеной тканью, стояло блюдо с сушеными яблоками. Эйонна рассматривала и трогала ткань на рукаве Гвендис:

-Какая тонкая... Это ты сама соткала?

Гвендис готова была сказать, что купила эту ткань на рынке. Но в языке небожителей не было слова "покупать" и слова "рынок". Пока Гвендис придумывала, что ответить, Эйонна догадалась:

-Конечно, это подарок кого-нибудь из мужчин? Я тоже не тку на себя.

Эйонна продолжала считать Гвендис утешительницей.

— Да, удивительно, — в Бисмасатре ткут лучше нас! — на глазах у нее показались слезы.

Вообще Гвендис за вечер несколько раз заметила, что Эйонна то как-то слишком оживленно смеется, то в ее голосе слышатся с трудом сдержанные рыдания.

— Что с тобой? — коснулась Гвендис ее руки.

— Жизнь кажется такой тоскливой и пустой, — Эйонна вздохнула. — Мы одни на всем свете, за этой стеной, которой на самом деле даже и нет. Как будто мы уже умерли, и нам снится, что мы еще живы... Я по ночам просыпаюсь от ужаса, что мы все в могиле... — она легким жестом — одними пальцами — вытерла влажные веки, стряхнула слезы и засмеялась. — Нельзя думать об этом, надо думать о радостном.

— Это еще и потому, что ты устала, — понимающе объяснила Гвендис. — Ты так права, что поддерживаешь радость в себе и в других! Жизнь здесь действительно очень нелегкая, и небожители больны просто от самой жизни.

— Больны от самой жизни? — Эйонна внимательно поглядела на Гвендис

— Да, как сказал один умный небожитель про другого — "он умер от Сатры", — вспомнила Гвендис. — Здесь больны почти все, кого я видела. И тяжелее всего сознавать, что эти болезни можно было бы вылечить, если бы жизнь не была такой тревожной, опасной...

— Бессмысленной, — подхватила Эйонна. — Я, утешительница, это хорошо вижу. Они часто ко мне приходят... "Тоска, душа болит", — говорят. У меня тоже болит, но мне кажется — у них сильнее. Каждый тирес ведь живет в страхе: кто что про него сказал, кто подумал, кто подсмотрел, кто замышляет, не теряет ли он сторонников?.. — Эйонна налила в кубки подогретого вина. — Я-то ничего не боюсь, мне нечего бояться. По крайней мере за себя... Но случись беда, я хотела бы защитить одного небожителя, — голос ее потеплел, и глаза снова заблестели от слез.

"Бедная Эйонна", — у Гвендис защемило сердце.

— Я понимаю тебя, — призналась она. — Я тоже...

— Я знаю, — быстро сказала Эйонна. — Ты — как я, утешаешь всех, но особенно любишь только одного, да? Я догадалась.

— Это так заметно? — улыбнулась Гвендис.

— Конечно, для меня — с первого взгляда, — заверила Эйонна. — Но мне страшно за вас. Ты говоришь, мы все больны. Это правда. Я вижу, что вы — нет. Вы здоровы, вы совсем другие. Наверно, как бы ни было вам тяжело в Бисмасатре среди человеческих племен, — все же не так, как нам тут друг с другом. Но я боюсь, что среди нас и вы станете больными.

-Бывает здоровая и нездоровая жизнь, — ответила Гвендис. — Если жизнь вызывает болезни, надо ее менять. Нельзя жить по-прежнему, это то же самое, что пить плохую воду. Нельзя пить гнилую воду и нельзя есть испорченную пищу; точно так же нельзя жить по законам, которые приводят к болезням, — говорила Гвендис. — А ты, Эйонна, очень устаешь. Ведь тебе приходится выслушивать жалобы тиресов...

— Да, — уронила Эйонна, — верно. Все их страхи, тревоги, подозрения, обиды... — она поморщилась. — И Тесайя... когда слушаешь его, кажется, что сходишь с ума.

Гвендис вопросительно посмотрела на Эйонну.

— Ему нравится боль, — пояснила утешительница. — Он просто весь дрожит от восторга, когда рассказывает о страданиях — будь то Жертвы или других. Он готов плакать, как он говорит, от сострадания и жалости — но я вижу, что он сам готов наносить раны, а потом плакать и жалеть. И еще, он готов часами сидеть с кем-то из своих верных, утешать, гладить, смотреть в глаза — но не любит тех, кому его сострадание не нужно. Мне кажется, если бы твой Сияющий стал его "верным", Тесайя быстро бы от него избавился — он слишком открытый и светлый. А ваш Сполох — веселый, Тесайя таких на дух не переносит. Он вообще готов убивать всех "бесчувственных", и когда напьется — бранит их последними словами, желает им зла. Он сам себя доводит до безумия, когда описывает, как будут есть Жертву: какие мы мерзкие и как мы будем есть его, осознавая собственную вину. А как его сторонники убивают тех, на кого он их натравит! Гораздо хуже, чем убьют Жертву в будущем — забивают камнями до смерти!

— Я слышала, — печально подтвердила Гвендис.

— И этих ему не жалко, он торжествует... — Эйонна перевела дыхание. — Для того чтобы ему было хорошо со мной, Тесайя обязательно сначала доводит меня до слез разговорами. Это легко, ты же видишь, что у меня глаза на мокром месте. После его ухода я могу прорыдать до утра.

— От этого ты и плачешь все время, что тебе приходится служить таким, как он! — возмущенно сказала Гвендис. — Он играет на твоей душе, как на арфе.

— Тесайя хуже всех, — повторила Эйонна. — Другие еще ничего, они просто... обыкновенные. С ними легче. Но я не отказываю Тесайе. Иногда мне так не хочется его пускать! Но я думаю: тогда он нарочно начнет делать Итваре всякие гадости, чтобы мне отомстить. Поэтому я принимаю его и ложусь с ним в постель. Тесайя очень злой в душе и холодный, берегись его.

— Хочешь, приходи ко мне в гости почаще? — пригласила подругу Гвендис. — Ты бы развеселилась.

Эйонна благодарно пожала ее руки в ответ.

— Скажи, а Итвара тоже болен? — спросила она. — У него так часто бывает тоска... Может быть, ты знаешь, как ему помочь? Когда мы вместе, то оба выздоравливаем, и он становится веселым и уверенным. Но когда он один, он горбится, как старик, и кажется совсем бессильным...

— Хочешь, поедем гулять в лес? Там снег и мороз... Я позову Дэву, а ты — Итвару. А Сполох видел в лесу какую-то удивительную большую собаку!

— Нам всем будет весело! — засмеялась Эйонна, хлопнув в ладоши, и сейчас же нахмурилась. — Значит, надо менять законы Сатры — не так, как говорится в Своде и Приложениях, а так, чтобы мы могли стать здоровыми?

Гвендис кивнула:

-Да. Когда Дэва был болен... Ему было очень плохо, Эйонна, он даже боялся спать по ночам... Я читала много лекарских трактатов о душевных болезнях, чтобы ему помочь. Большая часть того, что зовется пороками, одновременно описаны в книгах, как признаки болезней. Страхи, жестокость, сладострастие, зависть, тоска, насилие...

-И у Сияющего тиреса это было? — изумилась Эйонна.

-Не это. Он, как твой Итвара, мучился от тоски. Не хотел ни с кем разговаривать. Я помню, он все время молчал, даже когда я его о чем-нибудь спрашивала, а если отвечал — то коротко и так отрывисто, точно разучился говорить.

Эйонна сказала:

-Вот почему мне казалось, что вы тоже грустные, как мы с Итварой. Вы так печально иногда смотрите друг на друга. Ты не думай, этого никто не замечает, только я! Это потому, что у Сияющего запечатана память?

— Да, — опустила голову Гвендис. — Как ты все видишь?

— Мне приходится очень много видеть того, что не видят другие. Ну, понимаешь, чтобы уметь поддержать разговор, чтобы чувствовать, когда нужно говорить, когда молчать, и что на душе у гостя, — Эйонна махнула рукой, давая понять, что это все обыденное дело.

Гвендис кивнула.

— Я думаю, что бы с ним ни случилось потом, — продолжала Эйонна, — пусть Дэве будет хорошо сейчас, пока он с тобой. Я сама себе так часто говорю. Даже если всем нам умирать завтра — сегодня пусть будет хорошо тому, кого я люблю. Ведь правда?

— Да... — Гвендис глубоко вздохнула. — Правда.

Поединки небожителей занимали на состязаниях особое место.

Итвара Учтивый вынужден был признать, что за него некому драться. Он подошел к Дайку поздороваться, и они остались стоять рядом. Итвара с задумчивым лицом рассматривал браслет на своей руке, поворачивая запястье, и объяснял:

-Поединки позволяют нам убедиться: стоит ли за тиресом хоть один "верный", который готов пролить кровь за своего вождя? Мы говорим очень много слов. Все споры бесконечны, Дэва. Никого ничем уже не удивишь, все обесценилось в прах. Тем важнее для тиреса иметь сторонников, способных просто-напросто взять врага за горло.

Дайк тоже невольно рассматривал браслет и длинные пальцы Итвары с парочкой перстней.

-Теперь у тебя таких сторонников нет?

-Именно, — невозмутимо подтвердил небожитель. — То обстоятельство, что в моей "незримой Сатре" никто не готов порвать за меня в клочья любого, означает, что я потерял влияние... Кстати, Дэва, нехорошо, что ты не носишь украшений. Надо было мне вспомнить об этом до начала состязаний: Эйонна выбрала бы для тебя такие, которые тебе пойдут, — ни с того ни с сего добавил небожитель и тут же с рассеянным видом снял со своих рыжих волос витой серебряный обруч. — Вот, надень. У меня останется ожерелье и левый браслет, а венец и правый я отдам тебе.

-Нет, Итвара, я не могу это взять... — смутился Дайк, позабыв, что драгоценности ничего не стоят в Сатре.

-Что ты! — отмахнулся Итвара. — Скоро объявят перерыв в состязании, и мы успеем зайти ко мне и украсить себя подобающим образом.

Он подумал, Дайк смутился оттого, что из-за своего подарка Итвара сам остается не в полном уборе.

В Сатре Дайк все еще носил дорожную одежду: рубаху со следами штопки и сильно заношенную куртку. Теперь он надел венец и витиеватый узкий браслет с причудливым рисунком. Браслет, который свободно висел на запястье Итвары, на широкой кисти Дайка сидел совсем плотно.

Тем временем начались поединки. Проигравшим считался тот, кто падал и оказывался не в силах подняться. Толпа на площади расступилась. Образовался просторный круг. Первым на бой вышел Дварна. Он бросил вызов Кесаре.

-Кесара — сильнейший боец у Милосердного, — пояснил Итвара. — С бойцами у Тесайи впрямь неважно. Благодетель на кого угодно натравит толпу, но ввязываться в прямую схватку один на один — не в обычае у его "верных". Так что если Дварна сейчас поколотит Кесару, — а Дварна обязательно поколотит Кесару, — это будет настоящая потеря для Тесайи.

Пока Итвара разъяснял Дайку эти тонкости, Дварна с Кесарой уже сошлись в решительной сшибке. Кесара был в доспехах, а стройный широкоплечий Дварна дрался полуголым. На груди тиреса раскачивалась подвеска из крупных брусков серебра, соединенных цепью.

Бой продолжался довольно долго лишь потому, что сбитый с ног Кесара каждый раз поднимался. Его доспехи были промяты в нескольких местах. На лице Кесары, даже теперь похожем на лицо злой крючконосой старухи, смешалось выражение боли, бессильной ненависти и страха. Площадь с головой ушла в зрелище. Когда Кесара упал в очередной раз, сам Тесайя выбежал из толпы и крикнул ему: "Не вставай!" Он боялся, что Дварна убьет или искалечит Кесару, или отделает его так, что на следующих состязаниях тот побоится взяться за меч.

Кесара остался лежать, и "верные" Тесайи на руках вынесли его с площадки для боя. Но и Дварна устал: он ушел отдыхать, а в кругу прочно укрепились воины Сатвамы. Он нарочно их менял после каждого боя, чтобы все видели: он может выставить за себя не одного и не двух. Четыре воина Сатвамы выиграли четыре поединка подряд, первый — у еще одного приверженца Тесайи, молодого и довольно беспомощного с мечом паренька, и три — у "верных" Одасы и Дварны. Тогда в кругу снова появился сам Дварна Твердый, и после короткой стычки воин Сатвамы позорно лег сам и не захотел подниматься.

Поединки были особенно жестокими еще потому, что небожители давно утратили искусство мечеборства, которое было памятно Дайку по его вещим снам. Они дрались, как попало, равно без правил и без умения.

Настала пора показать себя и Сияющему. Когда тиресы закончили сводить счеты между собой, в круг вышел Дайк.

-Осторожнее, Дэва, — напутствовал его Итвара.

Дайк дошел до середины круга и остановился, ожидая поединщика.

Никто не шевелился. Толпа молчала. Увидеть, как будет драться Сияющий, хотелось всем. Но ожидание затягивалось. Похоже, у тиресов не находилось бойца, готового выйти против незнакомца, который явился в Сатру в столбе белого света. Насупившись, Сатвама прикидывал, не выслать ли ему кого-нибудь из своих, но скупился: что если Сияющий уложит противника насмерть? Ради чего терять верного сподвижника?

Сатвама не видел разумных причин жертвовать своим небожителем. Зато видел такую причину Дварна. Обведя взглядом приверженцев, он решительно указал рукой:

-Бейся ты, Адатта.

"Пусть все запомнят, — подумал тирес, — что мои "верные" пойдут за меня в огонь".

Молодой небожитель Адатта слегка побледнел, но он недаром выбрал своим вождем Дварну Твердого: об отступлении не могло быть и речи.

-Помни, честь дороже жизни, — напутствовал юношу тирес. — Рядом со мной не место трусу.

Мысленно Дварна еще раз проверил свой расчет. Должно быть, Сияющий могуч, как древние. Зато толпа пусть видит, что лишь сторонники Дварны способны идти в неравный бой с любым врагом.

Адатта встал против Дайка — хорошо сложенный, мужественный красавец с копной золотистых волос. Таких ребят Дварна предпочитал приближать к себе: он не терпел убогих и слабых, как Орхейя и другие любимцы тиреса Тесайи. Адатта носил украшения из золота — под цвет волосам; его голову охватывал обруч, украшенный кружками из оранжево-красного сердолика.

С тех пор как Дайк просиял, память небожителя не покидала его и наяву. В том, как он держал меч, угадывался воин Сатры времен расцвета. Адатта бросился на Дайка первый, не разбирая, куда наносит удары. Он двигался быстро, беспорядочно и отчаянно. Дайку ничего не оставалось, как метнуться от него в сторону, чтобы парень сам не наткнулся на его меч. Но стоило Адатте помедлить — хотя бы для того, чтобы прикинуть, куда делся ушедший из поля зрения противник, — Дайк ударом кулака свалил его с ног.

Небожитель вскочил сразу же и, не успев даже распрямиться, снова кинулся на врага. Дайк отбил слишком медленный из-за сильного замаха удар, и парень сам, больше от собственного разгона растянулся ничком. Опершись на руки, Адатта встал на четвереньки — волосы облепили мокрое от пота и грязи лицо.

...Встал он и в третий раз, — шатаясь. Обруч с головы юноши уже слетел. Совсем близко Дайк увидел оскал его стиснутых зубов и пустые, безумные глаза. Было понятно: он не останется лежать, пока в силах подняться.