— Гля! А такая книжка у меня в детстве была!
Даже не помню, когда я последний раз "глякал".
Иван затрясся плечами и за малым, не уронил чайник. Киричек упал на диван:
— Ну, ты, старик, сказанул!
Это вот, словечко "старик" было в то время очень расхожим в узком литературном кругу. Сашка ляпнул его без задней мысли, как я до этого "в детстве". Получилось настолько комично, что из меня тоже, чуть было не выскочила сопля. Пришлось сделать вид, будто бы я обиделся и, закусив губу, отворачиваться к окну.
"Лесную сказку" я узнал по обложке. На блёкло-зелёном фоне тусклый осенний лес. А в нём маленький медвежонок. Поставил на землю корзину, присел на пятую точку и смотрит за верхний обрез рисунка. Вроде кого-то слушает.
Мне эта книга досталась в наследство от брата и часто бывала причиной наших громких раздоров. Когда взрослые были заняты, я приставал к нему:
— Почитай! Ну, пожалуйста, почитай!
Серёга стихов не любил и отнекивался, как мог, пока мамке не надоедало:
— А ну, прекращайте содом! Э, старшенький, тебе что, трудно заняться ребёнком?
Одержав промежуточную викторию, я удобно рассаживался на полу с намерением погрузиться в очередной сказочный мир. Но не тут-то было! Серёга читал по слогам, спотыкаясь на каждом слове:
— Сто... сто-ит... стоит... та... тай-га...
— А-а-а!!! — задыхаясь от негодования начинал голосить я, чтобы выдрать своё горлом. — Так нечестно! Я знаю, что ты умеешь!
Закрывалась "изба-читальня" всегда одинаково. Нас разводили по разным углам и ставили на колени:
— Не умеете дружно, побудьте полчасика врозь!
Так и остались в памяти несколько первых строк, да нехитрый сюжет, как обитатели леса спасали охотника, попавшего в ловчую яму, вырытую им же самим...
Смех за моей спиной то затихал, то разгорался с новою силой. Я изо всех сил старался абстрагироваться от него, но получалось плохо. Зубы ещё острые, губу до сукровицы искусал. Уже и пейзаж за окном надоел: булыжная мостовая, одиночная трамвайная линия с рельсами заподлицо...
— Я тоже все книжки помню, которые в детстве читал, — тихо сказал Беляков и опустил руку мне на плечо.
— И я, — подтвердил Сашка.
— Так говоришь, была. Куда же она подевалась?
— В контейнер не положили, когда уезжали с Камчатки. Мамка сказала, что обложка слишком потрёпана, — с грустью ответил я. — Там ещё много чего осталось...
— Напрасно она так. Потрёпанная обложка — первый признак хорошей книги, — снова вмешался Киричек, даже не задумываясь о том, что сделал Ивану тонкий и недвусмысленный комплимент. — Я вот, когда прихожу в библиотеку...
— Стоп, — перебил Беляков, — вы бы сначала сказали, о каком сборнике речь? Автору всегда интересно, где его книга куплена и у кого жила. Камчатка не ближний свет.
— Во-он та, — издали указал я, — нижняя полка слева, чёрный матерчатый корешок. "Лесная сказка". Точно такая по оформлению у меня и была.
— Чёрт побери! — удивился Иван. — Нет, братцы, как всё-таки здорово встретиться с настоящим читателем, который тебя знает по книгам, а книги по корешкам! Если ещё хоть строку процитируешь, я тебе последний экземпляр подарю!
— Не жалко? — спросил Киричек. — Это ж такой товарищ, что не заржавеет за ним...
— Пусть сначала прочтёт, а я посмотрю, жалко, или не жалко.
— С выражением?
— А как же ещё?! — в унисон гаркнули мужики.
— Стоит тайга дремучая —
Густой бескрайний лес.
Деревья там могучие
До самых до небес.
Здесь сосны,
Кедры,
Ёлочки...
Под инеем-снежком
Колючие иголочки
Сверкают серебром...
Вот такие слова. Наивные, неуклюжие, как тот медвежонок. На литературных форумах интернета автора забросали бы тапками за глагольные рифмы. А я вот читаю — перед глазами картинка. И в память укладываются легко. Сколько мне было когда я в последний раз открывал эту страницу?
Мороз
Берёзку нежную
Увидел —
Полюбил...
— Слышь, харэ, а? Ты уже на два сборника начитал, — оборвал меня Киричек и перевёл на Ивана смеющийся взгляд. — Мне тоже что-нибудь подпиши, а то жинка ругается: стеллаж в хате забит, все подоконники в книгах, и нет ни одной с автографом автора.
— Чёрт побери! Никогда б не подумал... ладно, пропустите к столу...
Писал Беляков чернильной поршневой авторучкой. Почерк был чёткий, стремительный, не испохабленный "паркером". На оборот обложки наискось ложились слова: "Земляку, юному поэту..."
— Как бишь тебя? — он поднял глаза.
— Денисов. Саша.
— Де-ни... Знаешь, Саша, я ведь тоже когда-то жил на Дальнем Востоке. Давно это было, ещё до войны. Работал, служил в армии, а в тридцать девятом издал свою первую книгу стихов...
Я так удивился, что словами не передать. Выглядел Беляков молодо-зелено для заявленных лет. Чуть старше Киричека, где-то на год... ну, на четыре — это куда ни шло. А тут — ни фига себе! — до войны и уже издался! По самым скромным подсчётам, ему сейчас... да как минимум, пятьдесят!
Что касается внешности, то она у Ивана какая-то усреднённая: светлые волосы, голубые глаза, чистое лицо без морщин. Чем-то похож на многих, кого я когда-то знал. В том числе, на Клочко. Он тоже незаметно старел и такой же аккуратист: порядочек в одежде и на столе, у каждой вещи своё место.
— Понравилась сказка? — спросил между тем Беляков, осушив промокашкой влажный автограф. — Не сейчас, а тогда, как ты говоришь, в детстве?
— Не то слово! — ответил я, вспомнив те, первые впечатления. — Я ведь тогда считал, что в книгах описано то, что было на самом деле. Тем более, медведь на обложке. У нас в Петропавловске, чуть ниже по сопке, дядька охотник жил. Так у него в сарае точно такой сидел на цепи. Коричневый с белою грудью, размером с большую собаку. И раньше, когда мы ещё жили в Майхэ, около гарнизонной столовой похожий медвежонок стоял. Маленький, ростом с меня. Правою лапой честь отдавал, а левой сахар просил. Матросы его подобрали в лесу и так обучили. Мамка часто потом вспоминала, как я к нему приставал: "Давай с тобой познакомимся! Меня Санькой зовут, а тебя как?"
— Погоди-погоди, — перебил Беляков, — мне про этого зверя один человек тоже недавно рассказывал. Майхэ — это же военный аэродром?
— Ну да, — отозвался я, удивляясь тому, что про это место на карте страны знает кто-то ещё и уточнил, — морская авиация ПВО, Приморский край, Шкотовский район...
Но Иван уже стоял в коридоре и, стоя у телефона, накручивал диск.
— Здорово, Кронид! Идёшь на мероприятие? Что значит, тебя не пригласили? Я приглашаю. Хочу тебе показать нашего земляка. А вот не скажу. Но один общий знакомый у вас точно есть...
Остальные слова смыло шумом воды. Ох, и горластые в этом времени унитазы, что та Ниагара. Витька, наверное, сам испугался: дёрнул за ручку, а там вдруг такое! Выскочил из туалета — в одну дверь, в другую... и так, пока Киричек не выглянул в коридор.
Ворвался на кухню, плюхнулся на диван:
— Там ещё ванна... здоро-овая! Ну, его нафиг, Санёк! Не хотел бы я в городе жить.
А то тебя кто-то в тот город звал!
По-моему, Беляков ещё куда-то звонил. Да разве услышишь? — мужики с улицы набежали. Неудобно им там, соседи косятся. А как не коситься, если дежурный портфель опять полон и ото всех разит свежаком — "Солнцедаром" по рубль семнадцать?
Квартира дореволюционная: толстые стены, высокие потолки, а даже в ней стало заметно, насколько нас много. В коридоре очередь в туалет, в кухне не протолкнуться, чайник не успевает наполняться водой. Около телефона Кириллович с Беляковым куда-то звонят, перезванивают, что-то там уточняют, на поэтов покрикивают: "Да тише вы!"
Поскучали мы с Витькой, набили карманы печеньем и вышли во двор. Хотели сначала на лестнице поиграть, да железо слишком горячее, подошвы сандалий прилипают к ступеням. И в беседке не спрятаться. Там наш шофёр в окружении местных старушек ведёт разговоры "за жизнь":
— Тоже еще один, десять лет отсидел по минимуму. Ну, с него и полицай был такой! Семнадцать лет пацану. Придавили молодого — и всё, куда бечь? Так вот, он на выходе из станицы с ружьем всё стоял. Не пускал баб за дровами в лес: "Ну, что вы сюда прётесь?! Мне из-за вас попадёт!". А они всё равно шли. Топить-то надо! Он собственно, не выстрелил ни разу, никого не предал, а ему всунули десятерик...
У людей этого времени есть общая тема: оккупация и война. Я бы послушал, да у друга другие планы.
Не разжимая кулак, он щёлкнул большим пальцем, и в воздух с жужжанием устремилась денежка серебрушка. Витька поймал её на лету и с размаху положил на ладонь.
— Видал? — похвастался он. — Двадцарик! Танька дала! Там на углу квас продают. Погнали, выпьем по кружке...
Автобус справа от арки. Возле него местные пацаны. Если бы не табличка "Пресса", они бы к нему не подошли. А так интересно: кого это там привёз дядька Ванька-поэт? С виду погодки. Такие ж как мы, только слишком уж городские. Не принято здесь выходить на людную улицу босиком и в трусах. А вот заедаться... кто знает, что у них на уме? На всякий случай, обошли стороной.
За бочкой с квасом притаилась и тётка мороженщица со своим ящиком. Продавщицам вдвоём веселей. Можно поговорить, когда народ рассосётся.
— Стой здесь! — скомандовал мой корефан и махом ввинтился между двумя телами в очереди напротив. — "Фруктовое" е?
— О! И откуда ж ты, такой загорелый? — донеслось из-за спин.
— С Лабинска!
— Нету "фруктового", не подвезли.
— Нема! — доложил Витёк, тем же макаром вывинчиваясь назад.
— А что есть?
— "Молочное" и ленинградский пломбир.
— Купил бы.
— Ага! А грОши?
— В пистончике посмотри...
Пистончиком, или пистоном у нас называли карман на правой штанине костюмных брюк, нашитый поверх основного. Дед в нём носил хронометр с крышкой на толстой блестящей цепочке, я — сдачу из магазина, ибо все остальные карманы были дырявыми, а пистон никогда.
— Ого! Да тут целый трояк! — изумился мой корефан. — Ты что, гонорар получил?
— Не-а, мамка на пожрать положила. Я про него только-только и вспомнил.
— Кабы б не кормили от пуза, — изрёк было Григорьев, но сам же себя прервал. — Погодь, я сейчас!
— Бери ленинградский пломбир! — наказал я, думая, что он за мороженым.
Не угадал. Витёк отбежал по другую сторону бочки, несколько раз чихнул, со знанием дела высморкался и вытер мокрые пальцы о полу моего пиджака. Ну не падла ли?
— Не Санёк, не могу, — сказал он, возвратившись обратно. — Это твои деньги. Сам на них что хочешь, то покупай. А я тебе и так рубель должен.
Пока я раздумывал, ругать его или нет, Григорьев подался за мою спину и произнёс, протягивая вперёд свои двадцать копеек:
— Две маленьких.
Квас был очень холодным. Пара глотков — и заныло горло. Я поставил запотевшую кружку на ребристую поверхность крыла. Витёк тоже.
— Сколько, Санёк, тебе за стихи денег дадут? — спросил он в два или три присеста, прерываясь на то, чтобы сделать очередной глоток.
На Архангельском областном радио мне платили как классику — пятьдесят копеек за строчку. Редактор не мелочился: всё равно вместе пропьём. Здесь не знаю, не тот калибр. Я мысленно поделил северный гонорар на три, озвучил примерную сумму "Чуть меньше рубля", а заодно подумал, чего это Витька придуривается? У меня-то понятно, гланды.
А он меня выслушал, степенно кивнул и так же неторопливо, с присестами начал втирать как "чи в мае, чи в самом конце апреля" он с пацанами разгружал полувагон с клёпкой.
Я на него гляжу, а все слова мимо. Понять не могу, что мне вот это действо до боли напоминает? Смотрел, смотрел, въехал! Да так же себя ведут завсегдатаи у пивных бочек! Ещё бы газетку с рыбой и папиросу в зубы — не отличишь. Ну, не падла ли?
Хотел ему высказать всё, что за день накипело, да передумал. Гайнёт сейчас не разбирая дороги, пока не заблудится. Ищи его по всему Краснодару. Допил я свой потеплевший компот и, ни слова не говоря, перебрался в соседнюю очередь.
Казия это такая скотина, что нутром чует неладное. И следом за мной:
— Не, ну а чё я не так сказал?!
Отвернулся я. Сбросил его руку с плеча. Пошёл ты! Достал, "ну а чё"!
— Фруктовое не завезли, — громко напомнила продавец, чтоб приглянувшийся ей человек зря не стоял.
— На гад бы оно сдалось! — вспыхнул Витёк, развернулся и кинулся прочь.
Отвял падла. Ну, в этот раз хоть последнее слово не моё было, перед тем как он психанул. Не должен далеко забежать.
Высунулся я из толпы, взглядом его ловлю. Интересно ведь. Ни разу ещё не видел как Витька Григорьев изгоняет свой стресс когда остаётся один.
Тут продавщица:
— Следующий!
И в спину толчок слегонца: не задерживай, мол!
Взял я, короче, ленинградский пломбир. Два брикета, облитые шоколадной глазурью. Сорок четыре копейки как с куста. Насилу дождался, когда с трояка отсчитают мне сдачу: а ну как, думаю, не успею?
Вырвался на оперативный простор: где там мой синий пиджак со всем содержимым? Глянул туда, сюда: да вот он, на белом фоне, метрах, наверное, в сорока! Прислонился Витёк к старому ясеню, смотрит в небо и шевелит губами, как будто бы вслух стаю ворон пересчитывает, а сам, значит, задниками сандалий с размаху пинает ствол. Что я ещё упустил из этой картины? Клён, как и все деревья на улицах тщательно и густо побелен, Григорьеву пофиг. Стресс у него. Такая вот, аутогенная тренировка.
Ладно, не жалко. Зато посмотрел, чем заканчивается Витькина "крову мать".
И побрёл я по тротуару, вдоль домов в его сторону, усиленно делая вид, что знать, не знаю и ведать, не ведаю, где ж его, падлу, искать. Слышу, затихарился. Ногами сучить перестал и типа того, не дышит. А сам прячется за стволом и вкруговую заходит мне в тыл. И чёртом;
— Ага!!! Саечка за испуг!
Отреагировал я. Издал соответствующий случаю звук. Кажется, даже ойкнул. Надо же сделать человеку приятное. А вместо саечки предложил откупиться пломбиром. И тот выкобениваться не стал: мир, дружба, мороженое. Перешли через трамвайную линию, чтоб продавщице в глаза не смотреть после Витькиного финта, чешем к автобусу. И тут мой злопамятный корефан взялся за старое. Обиду свою начал реанимировать, вопросики с гнильцой задавать.
— Ты чё, — мол, — Санёк, слушать меня не стал? Я ведь тебе дело рассказывал. Мы за вагон клёпки получили по сорок копеек, а ты за стихи чуть ли ни рубль смахнул. Ты мне скажи: что не так? А то я сейчас этот ленинградский пломбир в мусорку выброшу.
Я ему:
— По чесноку? Без обид?
Он ногтем по челюсти: зуб, типа, даю!
Ну, сам виноват! Начал издалека:
— Жалко, Витёк, что ты не можешь взглянуть на себя со стороны.
— А чё там такого, что я в зеркале не увижу?
— Как, — говорю, — чё? Весь мир обойди, а такой походки как у тебя, хрен у кого найдёшь. А глаза, а румянец? Зря, что ли, рыжая Тайка сегодня тебя поцеловала?
— Та-а-а, — отмахнулся он и покраснел второй раз на моей памяти.
— А ну, — попросил я, — напомни, когда ты последний раз у меня арифметику передирал?
