Мать благодаря протекции получила высшее образование, пошла преподавать...
Научный коммунизм.
Так что если вы спрашиваете, почему я так жестко обошелся с генералом Бобковым, отвечу — мало этой скотине. В КГБ самые безграмотные и бессовестные и бесполезные вдобавок офицеры — как раз они, пятое управление.
Я жил с детства в элитной семье и прекрасно понимал это. У нас все было с приставкой "спец". Жили мы в районе метро Аэропорт, там были специальные писательские дома — кооперативы, у нас была четырехкомнатная квартира, приходящая домработница, я ходил в спецсадик в этом районе, потом в спецшколу. Отец приносил домой две зарплаты — двести с чем-то в Союзе писателей, плюс зарплата офицера КГБ — двести двадцать потом триста, потом триста пятьдесят. Плюс по графику раз в год он издавался — это тысяч пятьдесят сразу, плюс переиздания, сборники, где он тоже публиковался, потиражные...
Плюс поездки — там суточные в валюте. У нас дома было два телевизора Шарп, видеомагнитофон, телефон с автоответчиком, музыкальный центр Шарп — кто в теме тот поймет...
Еще у отца была другая женщина. Мать водила время от времени домой любовников. Первый раз я застал мать, когда мне было десять. Она не видела. Я сказал отцу, он попросил меня никому не говорить...
Жили душа в душу. Развод был исключен — больше не выпустят за границу. Меня все чаще сплавляли к деду, у которого была своя квартира в одном из "домов НКВД" и с которым было интересно поговорить. Как и с его коллегами. Некоторые лично видели Сталина, много чего интересного рассказали. Еще о большем — молчали.
Жили широко. Красиво. Зимой выезжали в Переделкино, летом по месяцу по два торчали в Коктебеле. Там такая надпись была "Тихо, писатели работают". Рядом был музей Волошина. Прекрасно помню, как отец и один из мастеров детективного жанра — имя называть не буду, всемирной известности — на веранде, когда стемнело пили водку и плакались друг другу в жилетку. Отца не взяли на какой-то литературный конгресс в Женеве (поехал другой стукач и ОДР), а детективщика — как то обрезали с тиражом. И редактор с ним как то не так поговорил. Разговор был махрово антисоветский, за какой простому работяге, если он язык так распустит, без вопросов дают два года. Потом вспоминали, как ездили туда, что оттуда привезли и как там лучше, чем здесь. Потом опять пили и плакались.
Отец перешел на антисоветские позиции задолго до Перестройки. То, что он стал нардепом и неожиданно примкнул к демократам, то что он, офицер действующего резерва КГБ и сын генерала КГБ проголосовал за роспуск КПСС и сам вышел из партии — это не случайность, это результат очень долгого пути.
Потом, давая интервью — а отец (сам) написал книгу о репрессиях, последняя которую у него приняли, и на которой он тогда заработал под миллион — отец ни словом не обмолвится о том, что его отец — генерал КГБ.
Иногда я летом бывал и у деда с бабкой со стороны матери, в деревне. Там я увидел другую сторону того что... построили.
Никак не могу понять, как, зачем надо было выращивать таких вот интеллектуальных проституток. Для чего все это было — Союз писателей... Коктебель... бред какой-то.
Ведь именно отсюда выйдут наиболее массовые и непримиримые антисоветские кадры, особенно в союзных республиках — в них именно с местных союзов писателей начнется заражение национализмом... уже идет. На Украине все началось с того, что грузинский педераст Параджанов снял фильм "Тени забытых предков", получивший престижную кинопремию и побудивший интеллигенцию искать свои национальные корни. В Белоруссии уже ищут какую-то "столицу Великого княжества литовского" на своей территории.
Теперь вы понимаете, почему я так скептически смотрю на советский строй. Вырастить такой рассадник мерзости, такой страшный гнойник — это надо уметь. А ведь еще есть кино, театр — и там все то же самое, если не хуже. И это не при Брежневе началось — при Сталине, с подкупа Горького. С визита делегации советских писателей на канал Москва — Волга, с плавания по нему на пароходе вместе с Ягодой. С кем вы мастера культуры — помните?
Академии профессионально бессовестных людей. Как то не дотумкал ни Сталин, ни те кто был за ним — что если писатели продаются, то вся проблема в том, кто предложит больше. Даже не даст — кто больше пообещает.
И одновременно — попав в США, я понял, что мы потеряли.
Ну вот и что делать со всем с этим? А?
Хандрить я что-то начал перед Съездом. Хандрить.
Проблема не конкретно в моем отце — проблема в интеллигенции как таковой, в том, во что она превратилась к настоящему моменту и насколько готова даже не управлять — просто принимать участие в управлении страной. Ни хрена не готова! Как сказал будущий нардеп Афанасьев — наша оппозиционность была пустопорожней декларацией. И он же сказал: помимо прочего мы не умели думать, это было важнейшее наше свойство.
Только он это сказал не до того, как баллотироваться в депутаты, а после того как он и такие как он — развалили страну. Еще он сказал: преступность подразумевает умысел, а его не было. Умысел — однокоренное слово мысль. Не было не умысла — не было мысли! Ни единой.
Приведу не свои мысли — мысли ныне живущего сэра Исаии Берлина
* * *
, философа, бывшего атташе британского посольства в СССР которые он изложил в своей книге "История свободы"
...
Можно было бы предположить, что результатом стольких лет сталинизма, усиленно формировавшего облик нового советского человека, будет создание нового существа, настолько же отличного от своего западного аналога, насколько советская система правления отличается от западной. Но оказалось, что это не так. Как показывают мои недавние разговоры со студентами, продавцами, водителями такси и всевозможными случайными знакомыми, результатом явилась скорее инфантильная задержка в развитии, чем иной тип взрослого человека.
...Действительно, относительное отсутствие того, что можно было бы назвать мистическим коммунизмом, — самое поразительное в так называемой советской интеллигенции. Без сомнения, много убежденных марксистов в Польше, Югославии, где угодно, но я не верю, что их много в Советском Союзе, где марксизм стал формой принятого, неоспоримого, бесконечно наскучившего официального краснобайства.
... Один из интеллектуалов-правителей, говоря вроде бы не о себе, а об интеллигенции вообще, сказал американскому журналисту, что она, интеллигенция, совсем не хочет, чтобы рабочим и крестьянам предоставили больше личной свободы. По его словам, если бы им дали слишком много свободы, на заводах и в деревнях могли бы начаться беспорядки — стачки, забастовки, а интеллигенция, самый уважаемый класс в советском обществе, не хочет, чтобы тот порядок, который гарантирует ей заслуженный престиж и обеспеченную жизнь, подвергался опасности. "Вы, конечно, понимаете?" — спросил он.
...Итак, мы проследовали от XIX столетия, когда вся русская литература была негодующим обвинительным актом российской жизни, сквозь горькие, часто безнадежные, противоречия и смертельные поединки 20-х — начала 30-х, их страдания и энтузиазм. Из досталинских литераторов мало кто уцелел, это великие имена, но их немного. Ими отчасти восхищаются, как полумифическими фигурами из легендарного, но погибшего прошлого. Теперь наверху агрессивные, а часто и циничные полумарксисты вполне мещанского типа; посередине — тонкий слой подлинно цивилизованных, восприимчивых, неравнодушных, часто талантливых, но слишком запуганных, политически пассивных "специалистов"; а внизу — честные, впечатлительные, трогательно наивные, чистосердечные, умственно голодные, снедаемые неутолимым любопытством, полуграмотные люди, ни с каким марксизмом не связанные. Такова в общем и целом нынешняя советская культура.
Русская интеллигенция родилась не в результате реформ Петра I, это произошло на век позже. В восемнадцатом веке в России никакой интеллигенции не было. Она родилась как побочный результат великого процесса, начавшегося в 1792 году в Париже революцией и закончившийся в 1813 году штурмом Парижа русскими войсками. Там были не только казаки. Лучшие молодые люди страны, офицеры Гвардии, просто армейские офицеры, придворные — они все оказались там, в самом центре великой истории, при этом в интеллектуальном плане не имея за душой ни гроша. Россия того времени была интеллектуальной пустыней, как впрочем и весь девятнадцатый век, оригинальным мыслителем можно признать разве что Льва Толстого, все остальное что было в России — было вторичным, это было усвоение и переработка либо французской, либо немецкой мысли, но очень редко — британской. Побежденные стали учить победителей, а победители, осознав всю свою интеллектуальную ничтожность стали горячо, с пылом неофитов, не рассуждая — хватать это учение, эти идеи. Уверен, что именно тогда образованные русские осознали всю интеллектуальную убогость и ничтожность России, упущенное ей время. Осознали — и стали нагонять. Идея об азиатской отсталости появилась, уверен тогда и была верной — правда лекарство оказалось едва ли не хуже болезни.
Все это закончилось осознанием опасности Александром I, отходом его с пути реформ и началом "закручивания гаек", потом и декабристами на Сенатской площади. Николай I решил закрутить гайки еще сильнее, один из декабристов, по словам обвинительного заключения был виновен в том, что "пытался думать"! Ездить во Францию было запрещено, кто ездил — делал это тайком. Но Николай I разрешал ездить в любимую им абсолютистскую Пруссию, а там образованное общество было еще в большей степени восхищения французским опытом, чем сами французы. Оно кстати и понятно — ведь они в отличие от французов не почувствовали издержки радикальных учений на своей шкуре. Так образованная русская молодежь стала перепевать "зады" французской мысли уже в немецком перепеве, и возить в Россию, и спорить до хрипоты над брошюрами немецких мыслителей (в основном кстати плагиаторов), на которых в самой Пруссии никто не обращал внимания.
Именно тогда сложились основные черты русской политической (интеллигентской) мысли
— ее оторванность от русской почвы, абстрактность, нерусскость. Удивительно, но 1917 год, год когда всем пришлось вскрывать карты показал, что, несмотря на десятилетия народнической традиции, несмотря на массовое "хождение в народ" революционеры, в том числе и левые — этот народ совершенно не знают, не представляют его нужд и чаяний, не говорят с ними на одном языке. Несмотря на десятилетия попыток — они так и не соединились с народом, не перешли на его сторону, не стали одним целым с ним — и народ их не признал частью себя. Все свелось — уже на втором году революции к "бей шляпу!". Сам факт того что человек прилично одет, носит шляпу — начал вызывать ненависть, достаточную для убийства. Скажу больше — Ленин и большевики с их программой модернизации страны, нуждаясь в образованных людях, фактически спасли тогда остатки русской интеллигенции от полного ее уничтожения народом.
— ее фанатическая агрессивность, неготовность не только считаться с тяжкими последствиями своих слов и действий, но и стремление именно к таким последствиям. Знаменитый террорист и убийца Степняк-Кравчинский как то сказал, что каковы бы ни были свойства русских, но перед последствиями своих рассуждений они не останавливались никогда. Образованная часть общества по умолчанию считала, что поиск истины противоречит не только удобству, но и всяческому нормальному течению жизни, и истина только та ценна, которая куплена ценой страданий и крови, возможно больших. Готовность на всё, что на свою смерть, что на чужие — доказывает искренность человека, его приверженность поиску истины, самоотречение в интересах общества. Пренебрежение своей жизнью и удобством, по мнению русской интеллигенции давало таким людям право пренебрегать и чужими. Именно это качество интеллигенция пронесет через два столетия, и именно оно сообщит всем историческим событиям, которые русская интеллигенция вызывает, и в которых принимает участие, такой трагический для народа и страны характер. Все реформы будут носить характер слома или стремиться к нему, постепенное реформаторство будет последовательно отвергаться во имя быстрых и кардинальных, носящих характер потрясений реформ. Точнее даже не так — реформы подменялись потрясениями, причем, чем сильнее трясет, тем лучше.
— Русская интеллигенция отказывалась разделять самого человека, и его работу. Началось это с искусства, с литературы, с Белинского и его последователей, сообщающего обществу постоянное раздражение. Вот его слова:
Никто, кроме людей ограниченных и духовно малолетных, не обязывает поэта воспевать непременно гимны добродетели и карать сатирою порок; но каждый умный человек вправе требовать, чтобы поэзия поэта или давала ему ответы на вопросы времени, или по крайней мере исполнена была скорбью этих тяжелых, неразрешимых вопросов...
На самом деле именно здесь, в сообщаемой Белинским нетерпимости, в принципиальной требовательности к каждому человеку включиться в борьбу, причем только на одной стороне и с одобряемыми убеждениями, с представлением об обществе как о едином противостоящем государству целом где не может и не должно быть более одного мнения, в решительном отрицании творческой свободы, в утверждении принципа "кто не с нами тот против нас", в отказе разделять человека и его творчество — кроются на самом деле первоистоки сталинских репрессий. Тридцать седьмой год начал Белинский, просто изначально он касался литературы, но уже тогда — был преисполнен нетерпимости и борьбы. Именно Белинский принес в Россию утверждение о том, что каждый индивидуум должен обществу и долг этот невозможно выплатить до конца. Просто тогда это утверждение касалось лишь литераторов. Но уже через сорок лет в студенческой среде, тот кто не отдал самого себя борьбе — считался бесчестным негодяем.
Вот то чем была русская интеллигенция до 1917 года, и с этим багажом она пришла в год одна тысяча девятьсот семнадцатый. И, как я уже говорил, проиграла его. Полностью.
Но проиграть бесповоротно не дали большевики. Большевики — это ведь была очень проевропейская на тот момент партия, Ленин сам себя считал скорее немцем чем русским, и несмотря на разного рода измышления Ленин порвал с народничеством. Те, кто при этом вспоминают его статью "Лев Толстой как зеркало русской революции" — лукавят, Ленин довольно прозорливо обрисовал контуры и движущие силы будущей русской революции, но это не значит, что он одобрил это, присоединился к этому или возглавил это. Задачей Ленина было не присоединиться к будущей революции, а оседлать ее, направив потом отнюдь не в ту сторону, в какую ее направили бы народники. Ленин, вероятно, был первым русским левым политиком, который решительно порвал с восторженным взглядом народников на русский народ, Ленин был первым из активных политиков, кто понял глубоко реакционную сущность русского крестьянина и поставил цель "оседлать" русскую деревню, заставить ее работать на благо революции — но отнюдь не на свое благо.
