И в этом тоже не было бы ничего непоправимо-ужасного, не случись такая коллизия перед запланированным наступлением, которое должно состояться и завершиться безоговорочной победой до осени, любой ценой. Теперь придется либо бросать в бой некомплектные группировки при дефиците техники, либо откладывать операцию, даруя Империи еще сколько-то драгоценного времени для подготовки.
Из этих соображений следовал неприятный и нелицеприятный вывод — "водные" поставили на карту все, и этот раунд остался за ними. Их потери снова кратно превзошли евгенические, но, фактически лишившись флотов, аборигены отыграли важнейшее очко в большой стратегической игре, пошатнув замысел и планы решающей кампании текущего года и всей войны.
Но хуже всего было не это.
Мужество противников было для Евгеники не в новинку, равно как и периодические поражения. Конечный итог все равно никогда не подвергался сомнениям, а сопротивление всегда отмечалось печатью безнадежного отчаяния. Не стал исключением и "мир воды" — низшие формы разума могли сколько угодно сражаться, но их участь была давно измерена, взвешена и предопределена.
Однако сегодня Нация встретилась с чем-то совершенно иным. Неожиданно аборигены проявили настоящее стратегическое мышление, способность организовывать и проводить операции на разных театрах во имя единой цели. За их действиями прослеживалось четкое, хладнокровное планирование, жесткая готовность ставить глобальные задачи и добиваться их любыми средствами. В этот момент Вождь чувствовал растерянность от того, что воля Нации с грохотом и лязгом столкнулась с чужой, чуждой, но не менее твердой волей.
Молчаливо и страшно скрипя зубами, Координатор ударил кулаками по прозрачной стене, буквально впился в толстое стекло скрюченными пальцами. Казалось, нажми он чуть сильнее — ногти прочертят в прозрачной пластине глубокие борозды. От резкого движения порыв воздуха качнул брошенный на пол скомканный лист, перевернул его, открыв две фразы, написанные от руки. Два слова — ответ Империи на предложение сдаться.
Приди и возьми.
Глава 18
Иван уже полчаса как должен был спуститься к терпеливо поджидающей у подъезда машине, но отбытие откладывалось. Ян заболел. У ребенка поднялась температура, сухой лобик пылал как доменная печь. Срочно вызванный врач долго прослушивал маленькие легкие стареньким исцарапанным стетоскопом, близоруко всматривался в градусник и наконец вынес вердикт:
— Зубы.
— Что? — не понял Терентьев, машинально потирая нос. На днях у маленького Ивана прорезались верхние резцы, крошечные и острые, как иголки. Терентьев умиленно назвал сына "маленьким вампиренком", за что сразу получил от жены сложенной газетой. Кроме того, ближе к вечеру, в разгаре игры "проползи по папе" "вампиренок" цапнул отца за нос, едва ли не до крови. Уколы саднили и болели.
— Зубы, — повторил врач, складывая стетоскоп. — У младенцев такое бывает, хотя и не часто. Температура, боль. Я вам выпишу кое-какие медикаменты, но поверьте сорокалетнему опыту — просто сходите в аптеку за углом и купите "грызунчика" попрочнее, это такая соска из специальной резины, похожа на боксерскую капу. В нее наливаете холодную воду, только не ледяную, и ребенок грызет. Хорошо массирует десны и облегчает боль. Ну и... — старик вздохнул, одобрительно глядя на Терентьева, прижимающего ребенка к груди. — Больше родительской любви. Боль не облегчит, но все равно будет легче.
Малыш заплакал, не как обычно — во весь неслабый голос, а тихо и жалобно, страдальчески кривя алеющие губы.
Иван передал сына Ютте и проводил доктора в столовую, где было удобнее писать, еще раз уточнил, как выглядит и применяется "грызунчик". Уже поступал вечер, но Терентьев надеялся, что успеет до закрытия аптечной лавки.
— Хорошая у вас семья, — заметил доктор, размашисто подписывая бланк.
— Да уж, — через силу согласился Терентьев. Над ухом у него словно тикал невидимый секундомер, отмеряющий множащиеся минуты опоздания. Конечно, курьерский термоплан подождет сколько нужно, но Иван не любил опаздывать и отчасти верил, что любое дело надо начинать хорошо.
— Полная, — сказал медик, морща лоб, проверяя, все ли заполнил. — Сейчас так мало полных хороших семей...
В его словах Ивану почудился скрытый подтекст.
— Я уезжаю на фронт, — сказал Терентьев, почувствовав слабый укол совести, как будто старик в мятом белом халате осуждал его за отсиживание в тылу. — Скоро.
Врач сложил бланки аккуратной стопкой и сказал, глядя Ивану в глаза:
— Удачи. И не забудьте вернуться. У вас замечательный сын.
Отец проводил медика в прихожую, придержал чемоданчик с красным крестом на крышке, пока старик хлопал себя по карманам, проверяя — не забыл ли чего? Помявшись, Иван неловко сунул ему сложенную банкноту, педиатр ничего не сказал, лишь секунду другую поколебался, а затем быстро взял деньги, поблагодарив сдержанным кивком. Оба чувствовали себя очень неуютно.
— Тяжело? — спросил Иван, стараясь сгладить ситуацию.
— Да, — просто ответил врач, принимая чемоданчик. — Анемии, простуды. Любое падение уровня жизни всегда бьет по детям, как бы взрослые не старались их защитить. Война и мобилизация дорого нам обойдутся...
— Я провожу вас, — сказал Терентьев, обувая уличные туфли. — Пойду за "грызунчиком".
— Спасибо, — произнес врач. — Вы не подумайте, — он виновато провел рукой по карману, куда положил банкноту. — Просто иногда... ну в общем...
— Все понимаю, — искренне отозвался Иван. — Пойдемте.
— Жевалки не нашел, — виновато сказал он, возвратившись. — В суточных лавках только самое-самое необходимое — аспирин, сердечные, бинты, газовые маски. Это уже тебе, завтра...
Хотя, строго говоря, Иван не был ни в чем виноват, мысль о том, что завтра Ютте придется брать малыша с собой и идти в аптеку, колола как заноза под ногтем. Чувство вины мешалось с пониманием того, что он давно и надежно опоздал.
— Тебе пора, — в унисон его мыслям сказала Ютта.
Вдали, на фоне темнеющего неба что-то прогремело, отдаленно, как в бочку выстрелили. Иван быстро обернулся, рефлекторно прикрывая руками жену и ребенка, но, прислушавшись к затихающим раскатам, расслабился. Это всего лишь сухая гроза, этим летом они были необычно часты. Почти каждую неделю ночное небо рвали громовые раскаты и полосовали белые росчерки молний. И ни капли дождя.
— Мне действительно пора, — тихо сказал он.
Ян моргнул, всматриваясь в отцовское лицо темными блестящими глазами. Он больше не плакал, утешенный мамой, но веки покраснели и опухли.
— Иди, — так же тихо сказала Ютта. — Давай не будем прощаться, как будто ты просто... вышел куда-то и скоро вернешься.
— Я и так вернусь. Скоро, — промолвил Иван, чувствуя, как к горлу подступил тяжелый комок.
Он обнял жену и сына, осторожно, приглаживая рыжие волосы Ютты, пахнущие чем-то цветочным.
— Знаешь, — сказал он. — А мы ведь ни разу не поссорились... Совсем ни разу. Даже странно как-то.
— Какие тебе глупости в голову приходят, — произнесла она, уткнувшись лицом в его грудь, поэтому Иван не увидел ее повлажневших глаз. — Попробуем сейчас?
— Не надо, — честно отказался Иван. — Как говорил один мой знакомый — "Мы никогда не жили плохо, теперь и начинать поздно".
— У него была хорошая семья.
— Да, очень. Почти как у нас. Помню, ребенок у них родился в декабре, и они по привычке решили отметить Новый год.
— Хорошо отметили? — спросила Ютта, подняв голову и часто моргая, словно стараясь сморгнуть соринку, попавшую в глаз.
— Да. Почти сутки не отходили от мелкого, а разные деликатесы и разносолы пришлось есть мне, — Иван даже улыбнулся, вспомнив "деликатесы" сорок четвертого года.
Ян снова наморщил красное личико и заныл.
— Иди, — мягко, но непреклонно сказала Ютта.
Иван взял заранее подготовленный походный чемоданчик, проверил, не забыл ли чего, погладил небольшой пистолет на поясе, прикрытый полой пиджака. Ощущение было непривычным — в его понимании ответственность всегда сопровождалась военной формой. В свое время Иван удивлялся, почему генеральные инспекторы не получили соответствующих воинских званий. Объяснение, что аудит и высший надзор традиционно были выведены из военной иерархии, Терентьев принял, но так и не смог проникнуться и привыкнуть. С официальными полномочиями имперского представителя, но без мундира на плечах он чувствовал себя почти что голым.
На пороге он обернулся, хотел было что-то сказать, но Ютта, покачивая малыша, сделала отвращающий жест ладонью.
"Не прощаться" — вспомнил Иван и лишь улыбнулся, надеясь, что получилось естественно и беззаботно.
Со стуком закрылась дверь, провернулся ключ в замке. Спустя пару минут внизу, во дворе заурчал автомобильный мотор, сверкнули фары. Звук машины отдалился, затем исчез.
Ян заплакал, бормоча что-то похожее на "апитай!".
— Ikke grt, min baby, — прошептала ему мать на родном языке.
И уже не скрывая слез подумала:
"Глупый. Неужели ты думал, что сможешь меня обмануть?.."
Любящую женщину можно ввести в заблуждение относительно природы обмана. Но сам обман, тревогу и смятенные чувства — скрыть невозможно. Ютта прекрасно видела, что Иван с каждым днем становится все более встревоженным, даже испуганным. И — видя — подыгрывала ему, делая вид, что маскировка удалась.
— G tilbake, — сказала она в пустоту. — Nettopp kommet tilbake...
И повторила уже по-русски.
— Только вернись...
Машина мчалась по пустым затененным улицам с редкими одинокими фонарями, обгоняя поздние автовагоны метробуса и военные патрули. Откинувшись на мягкую кожу пассажирского сидения, Иван прикрыл глаза, стараясь изгнать мрачные мысли. Почему-то настойчиво вспоминался Морис Лешан, его первый знакомый в этом мире.
Иван солгал Ютте. На самом деле он нашел Мориса, твердо намереваясь вернуть долг и отплатить добром за добро. Но Терентьев опоздал — веселый француз, талантливый механик и любитель хитрых машинных кунштюков к тому времени был уже мертв. Скоротечный рак. Судя по всему, Лешан отправился в путешествие, уже чувствуя приближение костлявой, и Иван не просто стал его попутчиком, но скрасил последние месяцы приговоренного. Наверное, когда Морис почувствовал, что больше не может скрывать симптомы, он решил не отягощать нового друга и отправился умирать в одиночестве.
Машина выехала на загородную трассу и набрала скорость, направляясь к воздушному порту. Теперь он был превращен в военный объект, один из основных элементов воздушной обороны.
Терентьев стиснул кулаки и сжал челюсти, радуясь, что в темном салоне водитель не видит его лица. Мысль о том, что знакомство с ним приносит смерть была несправедлива, неправильна... и сидела под сердцем, как ржавый шип, который нельзя извлечь.
Морис, гвардейцы Зимникова, майор Басалаев...
Ехидный голос в глубине души нашептывал продолжение мартиролога.
Ютта, Иван-младший...
— Будьте вы прокляты, — одними губами прошептал Терентьев. — Если придется, я убью вас всех, всех. Но до них вы не доберетесь.
Мелькнула бесшумная вспышка на полнеба и вслед за ней прокатился гром.
Гроза приближалась.
* * *
В полутемном помещении сидели два человека, напряженно уставившиеся на подсвеченный экран, растянутый во всю стену. Над экраном проходила рельсовая направляющая, по которой катался несложный механизм, переделанный из детской игрушки. Машинка могла двигаться по рельсе влево-вправо, а так же поднимать и опускать грузик на леске, похожий на строительный отвес. За спинами людей располагалась грубо сделанная, но исправно действующая рама с простыми приводами, в которой в свою очередь двигался мощный фонарик, бросающий луч света на экран. Наставник с помощью маленького пульта управлял движениями машинки, заставляя грузик перемещаться на фоне всего экрана, меняя скорость и освещение. Оператор вращал два верньера на собственном пульте и стремился поймать лучом отвес, переделанный из снаряда гиропланной автопушки. Состязание проходило в полной тишине, лишь жужжали и пощелкивали моторчики самодельной техники.
— Все, хорош, — сказал, наконец, наставник. — У тебя уже глаз замылился, мышей не ловишь.
Он щелкнул выключателем, в тренировочном зале, переоборудованном из складской каморки, вспыхнул свет.
— Слишком быстро, — виновато пробасил испытуемый, откладывая пульт с парой витых шнуров, тянущихся к стойке с фонариком.
— Быстро... — сардонически протянул наставник, вставая со стула, разминая уставшие пальцы. — "Быстро", это когда на тебя несется гусеничная дура за полтинник весом и палит вовсю. А это, — он указал на отвес, повисший неподвижно. — Ерунда.
— Исправлюсь, господин майор... — виновато пообещал оператор.
— Исправляйся, — согласился с благим намерением наставник и приказал. — Следующий! И меня подмените.
Майор Антон Викторович Гревнев, командир разведбатальона бригады быстро прошел по заводскому комплексу, отчасти похожему на пустую раковину огромного моллюска — очень много разнокалиберных помещений, расположенных на первый взгляд в хаотичном беспорядке, со множеством лестниц и пандусов. Бригадная база кипела жизнью и лихорадочной деятельностью. Кто-то строем бодро шел на очередную тренировку, кто-то плелся, возвращаясь с таковой. Катили и несли на своем горбу всевозможное снаряжение и оружие. Обычная форма чередовалась с пятнистыми комбинезонами мотопехоты и черными — бронечастей. Опытный взгляд майора оценивал упорядоченность, слаженность общих действий, что весьма радовало. Все составляющие бригады жили собственной жизнью и занимались своими делами, но при этом — в рамках общего плана и задач. И все же удовлетворение получалось с горьковатым привкусом. Поневоле вспоминалось сказанное кем-то "такой пехоты, как до войны у нас и близко нет". Так оно и было. Оружие, техника — все как будто пришло из будущего. А вот качество личного состава очень сильно просело. Мобилизация и ускоренное эрзац-обучение...
В штабе бригады было поспокойнее, люди занимались в основном бумажной работой, никто никуда не бежал и не таскал снарядные ящики. Гревнев прошел прямиком к кабинету комбрига, поприветствовав по дороге немецкого коллегу из алеманнеров. Тот едва ли не плелся, понуро взвешивая в руках толстую пачку листов, покрытых серыми машинописными буквами. То ли план очередных полигонных учений, то ли еще какая отчетность.
— Заходи, — приветствовал Зимников, махнув из-за стола скрипящей клешней.
Полковник был не один, напротив него сидел командир "механиков" Таланов.
— Все, иди, остальное как договаривались, вечером с докладом, — напутствовал Зимников "шагохода". Таланов встал и пошел к выходу. Гревнев и "механик" одновременно сделали легкий шаг в сторону, чтобы разминуться у двери. Они почти соприкоснулись плечами, и разведчика едва не передернуло от близости Таланова.
Главного "механика" в бригаде не любили. Уважали, признавали силу и опыт, но все равно не любили. Майор был больше похож на снулую рыбу, чем на человека — всегда какой-то безразличный, отстраненный, с остановившимся взглядом. Говаривали, что в самом начале войны он потерял всю семью, а потом еще и повоевал в Германии, после чего малость тронулся головой и решил, что смысл его жизни — убить всех врагов самолично. Так же говорили, что на самом деле Таланов может быть веселым и даже остроумным, но редко и только в узком кругу очень близких людей. Или в компании полковника, с которым служил еще до войны. Но мало ли чего болтают... Сам Гревнев еще ни разу не видел сослуживца даже просто улыбающимся, не говоря о более значимых эмоциях.
