— Госпиталь? — живо переспросил Поволоцкий. — Настоящий? Со всем оборудованием?
— Университет Гопкинса сформировал за счет благотворительных взносов полностью моторизованный госпиталь на триста коек, — гордо произнес американец, — С двумя рентгеновскими аппаратами, зубоврачебным кабинетом, дополнительным лабораторным оборудованием, экспериментальными радиозащитными павильонами, кабинетом физиотерапии...
— Моторизованный госпиталь?! — Александр возвел очи к низкому потолку, покрашенному серо-зеленой краской и совершенно искренне сказал. — Господи, ты вознаграждаешь меня за страдания! Целый моторизованный госпиталь с кабинетом физиотерапии и специалистом-радиологом во главе!
И, уже обращаясь к Кларку, он продолжил:
— В резерв, только в резерв! Будете моим последним доводом.
* * *
Иван перелистнул последнюю страницу доклада. За последние недели ему пришлось очень много печатать, поэтому пальцы закостенели и частично потеряли подвижность. По рангу Терентьеву полагалась собственная секретарша-машинистка, но у Ивана хронически не получалось надиктовывать. Зато когда он садился за аппарат сам, мысли неслись вскачь, нужно лишь вовремя хватать их и бодрее стучать по клавишам.
Болели пальцы, болела шея, устали глаза, несколько часов подряд сфокусированные в одной точке. Терентьев встал из-за письменного стола и прошелся по домашнему кабинету. Ютта отправилась в магазин, купить чего-нибудь к ужину. Даже весьма высокопоставленные чиновники, к которым теперь относился Терентьев, отоваривались по карточкам, но работало немало обычных магазинов, только цены в них были отнюдь не божеские. Иван остался наедине с работой и сыном.
Вечернее солнце озаряло Москву последними багряными лучами. Иван взглянул в окно, разминая пальцы. Хотел было сделать самомассаж с помощью двух коротких деревянных палочек, как в свое время рекомендовали врачи, но решил, что обойдется. Не хотелось будить сына. Как мог, Иван растер плечи, шею и загривок, чувствуя, как кровь бодрее бежит по жилам, унося часть усталости и снимая мышечные спазмы. Подумалось, что вот так и чувствуется приближение старости — раньше громадье забот вызывало азарт, готовность снести горы, доказывая себе и миру собственное превосходство. Теперь работа с бесчисленными бумагами вызывала тоскливое раздражение, а вместо куража наваливался пудовый груз ответственности.
Последняя папка со штампом министерства воздухоплавания оказалась любопытной. Терентьева держали в курсе относительно новых военных разработок Империи, в надежде, что попаданец вспомнит еще что-нибудь полезное или даст квалифицированную оценку очередной задумке имперских конструкторов. На этот раз таковой оказался специальный "противотанковый" самолет, развившийся из идеи легкобронированного штурмовика наподобие "Ил-2".
Первоначальная идея родилась еще в первый год войны, но была отклонена — ресурсов для нее уже не оставалось, все уходило на дирижабли, "скаты" и гиропланы, которых строили в десять раз больше, чем до войны и все равно не хватало. Но Иван вспомнил слово "дельта-древесина", и стараниями небольшого КБ, возглавляемого бывшим яхтостроителем, замысел возродился в новом образе. Металл только на каркас плюс несколько броневых пластин, остальное — дерево, формованное под давлением. Производственная база — бывший транснациональный трест "Уют в каждый дом" с девизом "наша мебель везде — от дворцов до хижин". Бронестекла — прозрачная пластмасса, склеенная в пакет, ничего, что через пару месяцев помутнеет, самолет все равно так долго не живет. Один поршневой двигатель, мотор-пушка с тридцатью бронебойными снарядами и батарея неуправляемых ракет под крыльями.
И еще летчик, готовый умереть на среднестатистическом втором-третьем вылете.
Но как понять, что это — гениальная простота или пустая трата времени и двигателей? Временный паллиатив, который укрепит оборону, или безнадежно устаревшее пугало?
Терентьев взглянул в окно еще раз. Половина седьмого. Еще совсем недавно в этот час толпы горожан выплескивались на улицы, торопясь жить, любить, наслаждаться каждым прожитым часом. Но теперь лишь отдельные прохожие торопливо шагали по тротуарам или ждали метробус. Еще не закончился рабочий день, специальным указом императора продленный до восьми часов вечера. Скоро улицы вновь наполнятся жизнью, но радости в толпе, возвращающейся по домам, не будет. Зато будет много калек и одиноких женщин со скорбными складками в уголках рта. Почему то тех, кто овдовел или проводил на фронт сына или мужа видно сразу, их очень легко отличить от просто уставших или грустных.
Страна воевала.
Иван бросил взгляд на стопку рабочих бумаг, которая за полдня работы убавилась едва ли на треть. Снова его ждет ночь за работой, шорох бумаг в ярком световом круге от настольной лампы. И непременная чашка кофе или тарелка с бутербродами, появляющиеся под рукой, словно из ниоткуда, но на самом деле, конечно, из теплых любящих рук жены.
Ютта, милая Ютта.
Доселе Иван никогда не был женат и не заводил продолжительных связей, война и работа как-то не оставляли места для женщин. Один из наставников Терентьева любил приговаривать — "Бог войны ревнив и не любит соперников, особенно детей и жен". Иван свыкся с мыслью о том, что семья — не для него, и не находил в том ничего страшного и ли просто плохого. И вот, случилось так, что он стал любящим и любимым мужем, а так же отцом. Воистину, не зарекайся...
Быть семьянином оказалось тяжело, но определенно интересно. И вообще очень здорово. Временами отец брал на руки сынишку и долго всматривался в черты младенческого личика, думая о том, что когда-нибудь Ивана Терентьева похоронят, но в мире останется его частица, искорка новой жизни.
Однако хорошие, добрые мысли неизменно оказывались отравлены страхом.
Иван прошел в комнату, которую они отвели для детской. Маленький Иван-Ян спал. Он скинул полосатое одеяльце и лежал на боку, в белой пижамке с красными и желтыми полосками, похожий на забавного шмелёнка. Повинуясь внезапному порыву, Терентьев осторожно достал сына из кроватки и уложил на руках. Малыш засопел, но не проснулся. Отец прошел по комнате, тихо покачивая ребенка и в полголоса напевая без слов, вспоминая мотив колыбельной, которую пела Ютта на своем родном языке.
Последние недели Иван жил в страхе, который тщательно скрывал ото всех. По-видимому, ему удавалось обманывать окружающих, даже жену, но от самого себя убежать невозможно. И каждый раз, открывая новую страницу с красной печатью особой секретности, Терентьев чувствовал дрожь в пальцах.
Империя сделала много, очень много. Конечно, здесь России не пришлось эвакуировать заводы на восток, но, с учетом ужасающего шока и отсутствия традиций настоящих войн, пожалуй, это был примерно такой же производственный подвиг. За год высокоразвитая, цивилизованная экономика превратилась в огромный завод, производящий оружие. Танк "Балтиец" через полгода должен был уступить место новой машине, уже получившей неофициальное название "Диктатор". Реактивный двигатель отработал на стенде почти тридцать минут без единого значимого сбоя, артиллерия калибром выше ста миллиметров перестала считаться экзотикой, развивались залповые реактивные системы, производство боеприпасов росло уже не на проценты, а кратно. Каждый образец нового оружия по отдельности был хуже вражеского, уступая по многим параметрам, но страна могла выставить пять-десять и более единиц на одну вражескую. Гиропланы обрастали броней и охапками НУРСов, превращаясь в летающие танки. Дирижабли учились закрывать все небо огненным шквалом ракет и пушечного огня, действовать целыми дивизионами, как единое целое, по наводке термопланов ДРЛО, охватывающих цепкими лучами пространство радиусом до тысячи километров. Пехота отвыкала от атак цепями и, с опозданием на полвека, училась старой доброй штурмовой тактике. И даже атомное оружие... впрочем, одно лишь упоминание о нем вне стен специальных кабинетов означало трибунал и бессрочную каторгу.
Да, сделано было очень много
Но Империя хронически не успевала. Новое снаряжение уже шло в войска, но пока лишь тонким ручейком. Настоящее полномасштабное перевооружение не могло начаться раньше рубежа лета-осени, и с каждым днем становилось все очевиднее — Нация не станет ждать. А это означало, что в самой главной, решающей битве страна вновь противопоставит врагу лишь численное превосходство и мужество.
Россия может проиграть...
Эта мысль была проста и очевидна, она не отпускала Ивана ни днем, ни ночью. Изредка, в объятиях Ютты, тяжелые думы отступали, но всегда возвращались, с новой остротой и болью в сердце. Терентьев не боялся за себя, но при одном лишь взгляде на жену и ребенка перед его внутренним взором вставали ужасы, которые он вдоволь повидал на оккупированных территориях СССР. И хладнокровный, жесткий, требовательный генеральный инспектор дорожных войск превращался в испуганного человека, одержимого тревогой на грани паники. Иван понимал, что это плохо и просто опасно, но ничего не мог с собой поделать. Страх за близких людей, боязнь потерять так поздно обретенное счастье — были сильнее.
Иван крепко, но осторожно прижал к себе теплое тельце спящего сына, поглаживая его по голове в чепчике из тонкой шерсти. Он ходил по комнате, осторожно, мягко ступая босыми ногами, закусив губу и уставившись в пустоту невидящим стеклянным взором. Губы Терентьева непрестанно шевелились, словно повторяя раз за разом беззвучную молитву.
Послышался знакомый скрежет — ключ проворачивался в дверном замке. Ютта вернулась. Иван дернул головой, мучительным усилием сгоняя с лица маску отчаяния и страха. Пришло время ежедневного спектакля. Он будет искусно делать вид, что в порядке, после засядет за работу до четырех-пяти часов утра, тщательно прорабатывая каждый документ, каждую строку. И снова, и снова, каждый день, неделю за неделей.
До победы.
Глава 14
Ветер мел белую поземку, тоскливо завывая, как голодный волчище. Все кругом было белым — снег, небо, земля Казалось, что даже воздух приобрел серовато-белый цвет и сгустился. Идти в нем оказалось так же трудно — напор стихии давил, сталкивал с пути. Пройти надо было всего лишь каких-нибудь сто метров, но дались они ненамного легче, чем пятнадцатикилометровый марафон, который ходок раньше пробегал каждое воскресенье.
— Чертова Арктика, — злобно буркнул себе под нос человек, бредущий по узкой тропинке. — И чертов Франц Иосиф или кто там это все открыл.
Дорога, только вчера очищенная от заносов, теперь опять походила на узкий каньон, проложенный в плотном снегу. Завтра, если ветер стихнет, придется копать заново. Если не стихнет, все равно придется. Жаль, что нельзя расположить базу ближе к лаборатории, чуткие приборы должны быть изолированы от любых внешних воздействий, в том числе от вибрации механизмов, дизеля и даже шагов.
"Когда все закончится, поселюсь в Крыму, на всю жизнь" — подумал человек, поправляя шерстяную маску и большие очки на пол-лица. Затем подергал плечами, размещая поудобнее большой "штурмовой" рюкзак и двинулся дальше. Рукой в плотной варежке он крепко цеплялся за толстый канат, протянутый по тропе, специально, чтобы не сбиться с пути. Один из предшественников в свое время решил, что всего лишь полсотни саженей — не расстояние и глупейшим образом нарушил технику безопасности, побежав лишь в легкой куртке и даже без шапки. Налетевший буран окружил его снежной завесой и сбил с пути. Счастье, что вообще нашли, но закончилось все равно обморожением и ампутациями. После этого даже в теплые весенние месяцы, когда температура на архипелаге приближалась к нулю, поход к лаборатории и обратно рассматривался как ответственное мероприятие.
Раньше природа вела себя более дружелюбно, но последние два года ознаменовались определенными аномалиями. Существовало мнение, что это следствие так называемого "затухающего воздействия" вражеских манипуляций с пространством, но доказать или опровергнуть это было невозможно.
Впереди, в круговерти снежинок и белых хлопьев проступили очертания большой будки из гофрированного железа, укрепленной дополнительными подпорками. Очень вовремя, ноги словно свинцом подковали, каждый шаг давался все труднее. Осталось только открыть дверь, сначала немного откопав ее от свеженанесенного снега.
Будка представляла собой тамбур, где можно было отряхнуть снег, снять верхнюю одежду. Человек надел халат и бахилы, аккуратно распаковал рюкзак и сложил ношу в специальный подъемник, наподобие тех, что используют в ресторанах и гостиницах для доставки пищи. После чего с усилием открыл большой люк в полу, спустился по вертикальной лестнице под землю почти на десять метров, в маленький зал с рядами одинаковых шкафов для оборудования и инструментов. Прошел к бронированной двери с запором-штурвалом и большой табличкой "не шуметь!". Прямо под надписью кто-то от руки пририсовал ухмыляющийся череп.
Рабочая камера представляла собой большой цилиндр без окон, изолированный и вдобавок укрепленный на специальных амортизаторах внутри клетки-каркаса. В центре, на удобном вращающемся стуле сидел дежурный оператор, а вокруг него развернулась сложная череда указателей, информеров, циферблатов — крохотная надводная часть айсберга гравиметрической лаборатории. Несколько самописцев безостановочно выводили бесконечные кривые на бумажных лентах, скрывающихся в специальных контейнерах. На специальной подставке примостился термос и старенькая чашка с отбитым краем и изображением лопоухого зайца — талисман станции. Для второго человека места почти не оставалось, поэтому новоприбывший остался стоять возле маленького обогревателя, наслаждаясь струей теплого воздуха, овевающей ноги.
— Там, — он указал большим пальцем на потолок камеры, где примостился ящик грузоприемника и лениво вращались лопасти в импеллере вентиляционного люка. — Принес все, что нужно. Новые лампы, бумага, графит и еще потроха для осциллографа.
— А стрелку для осциллографа не забыл? — спросил тот, кто сидел на стуле, он не отрывался от блока из семи экранчиков, каждый из которых рисовал сложную систему кривых.
— Шутник, — проворчал первый, с прищуром вглядываясь в показания приборов. — Господи, скорее бы в теплые края...
— Ты норвежец, тебе морозная свежесть должна быть в радость, — заметил собеседник, хмурясь и закусывая губу.
— Я родился в Вест-Агдере, но всю жизнь прожил во Франции, на юге, там снег только по большим праздникам. Господи, как же у вас в России холодно... — пожаловался первый. — Что показать то хотел, зачем вызывал? Моя смена только через два часа.
— Тебя бы ко мне в Сибирь, голубчик... — задумчиво предложил второй. — Ладно, будет еще тепло и лето в нашей жизни. Посмотри сюда, — он стукнул карандашом по стеклу экрана. — Глянь свежим взглядом
— Та-а-ак, — морозный страдалец одернул халат, топорщащийся на мешковатом свитере, и склонился к информерам. Для постороннего взгляда комбинация зеленых пунктиров, появляющихся и гаснущих в темных круглых линзах, представлялась абстракцией, но опытный физик видел в них строгую упорядоченность. Он смотрел долго, минуты три или больше, словно превратившись в изваяние. Тихо шелестели перья самописцев, очень низко, на грани слышимости, жужжали какие-то механизмы.
