Они обошлись без ужина, ограничившись одним кофе, как в день первой встречи. Маленькие, словно из кукольного набора чашечки, отливавшие темно-зеленым перламутровым цветом, вернули обоих в те сказочные времена, когда они только встретились, и впереди лежал огромный и доброжелательный мир. Увы, тогда сказка быстро закончилась, и началась страшная, опустошительная война. Но сегодня два человека снова переживали счастье той встречи, забыв о заботах и тревогах.
Юта придерживалась старой кофейной школы, отрицая все, кроме воды и собственно кофе. Даже сахар считался недопустимо радикальным дополнением. Иван, иногда открывающий в себе зачатки эстета-экспериментатора, обычно добавлял мед, сливки, щепотку корицы и каплю бальзама из трав на коньяке. Обычно оба беззлобно посмеивались над таким различием вкусов, но не в этот раз. Атмосфера вечерней посиделки под неярким светом одинокого плафона была слишком волшебной.
— Я хотела спросить... — несмело сказала Ютта. — А что было дальше? Ты никогда не рассказывал, как сумел встроиться... устроиться?.. В общем, стать своим в Европе.
— Лешан помог, — обезоруживающе улыбнулся Иван. — Без него я бы не справился.
— У-у-у... — протянула Ютта. — Я надеялась, дальше будет история о славном контрразведчике, обманывающем всю полицейскую систему Старого Света.
— Увы, нет. Чтобы обмануть государство и полицию, надо знать их работу изнутри. Я же не знал ничего, — объяснил Иван, делая микроскопические глотки. — Ни гроша в кармане, ни документов. Вообще ничего. Положим, деньги можно было украсть... Но во всем остальном я бы очень быстро выдал себя. Пока мы ехали, я думал, что делать дальше и наконец решил рискнуть.
— Ты рассказал ему все?
— Не все, но достаточно. Вот когда я пожалел, что выбросил пистолет. Хотя, Морис не был знатоком оружия, так что все равно не разобрался бы. Мне помогли часы.
— Часы? — удивилась Ютта. — Ах, да. Они у тебя действительно необычные.
— Трофейные, — сказал Терентьев, положив левую руку на стол. Под синеватым светом тускло сверкнул металлический корпус вытянутой прямоугольной формы с циферблатом серо-зеленого цвета и черной надписью "Movado". Секундная стрелка не вращалась на одной оси с остальными, а отмеряла время на отдельном пятачке в нижней части циферблата.
— Морис сразу заметил, что форма непривычная, — пояснил Иван. — Здесь наручные часы только круглые или треугольные, которые для дам. В Гейдельберге мы показали "Моваду" часовому мастеру, чтобы он спас их от последствий моего купания. Тот долго удивлялся, потому что такой часовой фирмы не существует, да и секундную стрелку никто не выносит отдельно, даже китайцы, а они, когда копируют европейские и американские товары, иногда делают совсем фантазийные вещи. Тогда Морис мне и поверил по-настоящему. Три месяца мы катались по Германии на его паровом анахронизме, я выдавал себя за полусумасшедшего помощника механика. Рассказывал ему про свой мир, особенно про различную технику. Лешан был конструктором паровой техники и большим ценителем разных машин, он просто заслушивался. И в свою очередь учил меня здешней жизни — какие страны, политические системы, деньги, обычаи. Покупал для меня газеты, книги, путеводители. Я недешево ему обошелся... — печально вздохнул Иван.
— Но ты ведь все вернул? — спросила Ютта. не сомневаясь в ответе.
— Не успел, — коротко отозвался Терентьев. — Через три месяца он неожиданно уехал. Оставил мне денег и поехал дальше, в Испанию. Теперь я знал гораздо больше и мог понемногу легализоваться, через восстановление якобы утерянных документов... Когда я заработал первые хорошие деньги, то начал искать Лешана через справочные, — Иван задумался, на его лице появилось странное выражение, какое бывает у человека, который неожиданно понимает, что почти сказал нечто совершенно лишнее, но остановился на самом краю.
— Но не нашел, — решительно закончил Терентьев.
Ютте показалось, что муж чего-то недоговаривает, но опыту совместной жизни она хорошо знала, что сейчас он ничего не скажет. Здесь определенно крылась некая тайна, недомолвка, но попробовать вызнать ее можно будет только после, значительно позже.
Волшебство тихого семейного вечера нарушилось самым прозаическим образом — маленький Иван-Ян проснулся и заплакал, как и полагается младенцу. Родители поспешили в детскую.
Когда накормленный малыш успокоился и вновь заснул, сопя крошечным носиком, Ютта с некоторой ревностью взглянула на крепкие руки Ивана, умеющие быстро и бережно убаюкивать ребенка. У нее самой так не получалось. Терентьев перехватил ее взгляд и лишь тихонько улыбнулся, но почти сразу посерьезнел. Будто вспомнил о чем-то важном и неприятном.
— Пойдем, — тихонько прошептал он, чтобы не разбудить Ивана-младшего. — Надо поговорить.
Они вновь сели вокруг кухонного столика, но теперь уже не расслаблено-мирно, а собранно, словно для серьезной семейной сцены. Друг против друга, руки на столе, словно карточные игроки.
— Сегодня я был... — Иван не договорил, указав большим пальцем вверх, как бы повторяя американское "О.К.". — Скоро у меня будет новое назначение.
— Ты уходишь из комитета? — уточнила Ютта. — Из Мобилизационного Бюро?
— Да. На днях Константин назначит меня генеральным инспектором дорожных войск.
— Разумно. Ведь ты их, по сути, придумал, — по-мужски откровенно и кратко отозвалась женщина.
— Не придумал. Скорее вспомнил, что это такое и для чего нужно, — машинально поправил Иван и решительно произнес. — Мне придется очень часто выезжать на фронт. А тебе необходимо уехать. Я устрою перевод на Дальний Восток.
— Уехать? — удивилась жена. — Но зачем? Москва хорошо защищена от налетов, сейчас не пятьдесят девятый год...
Иван молчал, довольно долго, сжимая кулаки, словно не в силах решиться на какое-то очень важное действие. Ютта терпеливо ждала.
— Этим летом... — Терентьев вновь умолк. И все же собрался с силами и продолжил. — Этим летом боевые действия возобновятся. Пока фронт снова стабилизировался, после нашего прошлогоднего поражения. Но это только на время. Летом состоится битва, невероятно ожесточенная. Она определит, кто, в конце концов, победит, мы или... пришельцы Евгеники. Дальше война может затянуться еще на годы, может быть десятилетия. Но ее конец станет ясен не позднее августа. Мы это понимаем, они так же. Поэтому побоище будет страшным.
— Я знаю, — ровным голосом ответила Ютта. — Ты забыл, что я работала в аудите военно-медицинских поставок, вместе с Поволоцким и Юдиным? И сейчас иногда их консультирую. Уже два месяца на фронт идет поток нового оборудования, мы заказываем в Америке радиологические медикаменты, инструкторов с опытом атомной медицины. А еще... — она осеклась, губы Ютты дрогнули. — Еще саботажников и спекулянтов медикаментами стали расстреливать после ускоренного суда, без всяких скидок на положение и должность. Мы все понимаем, что летом будет новая битва, и теперь уже с атомным оружием.
— Тем лучше, — строго произнес Иван. — Ты должна понимать. До сих пор твари не очень усердствовали с оружием массового поражения в Евразии, в отличии от Америки. Они надеются использовать захваченное, поэтому настоящие химические атаки и "пыльца грез" достались лишь конфедератам. Но никто не знает, как все повернется... Вы должны уехать на восток, как можно дальше.
— Я не могу, — просто сказала Ютта.
— Женщина! — Иван посмотрел на нее уже с откровенной злостью и даже угрозой. — Не надо со мной спорить! Если ты не дорожишь своей жизнью... — Терентьев бросил взгляд в сторону детской. — Вы оба можете быть в опасности. Ведь ты же мать!
— Иван, — Ютта смотрела ему прямо в глаза, прямо и очень спокойно, в ее взгляде появился твердый металлический отблеск непреклонной решимости и воли. — Ты тоже не понимаешь... Ты не самый известный человек в стране, но тебя знают многие. В армии, правительстве, в медицинской службе. Знают и меня, как твою жену и помощника-консультанта Мобилизационного Бюро. Если я все брошу и уеду с Яном, как ты думаешь, что они подумают? Что скажут?
Иван нахмурил брови и собрался сказать что-то резкое, но женщина быстрым движением накрыла его крепко сжатый кулак узкой ладонью.
— Ты ведь сам рассказывал мне про вашего... Сталина... который не оставил Москву и принимал парад, — быстро, торопливо заговорила она. — Правда это или нет, но люди верили, что их лидеры с ними. А если бы командиры дрогнули и побежали? Ты знаешь, какое у нас сейчас опасное положение. И ты сам сегодня говорил про "термитов". Если сейчас, перед решающим сражением, жена одного из приближенных императора сбежит подальше — этого не удастся скрыть. И люди, пусть не все, но многие, подумают, что если даже такие персоны не верят в победу — дело совсем плохо. Я хочу уехать... Правда, очень хочу... — ее голос упал почти до шепота. — Мне страшно и хочется оказаться подальше отсюда, там. Куда война не дотянется. Но я не могу.
Иван зажмурился, сжал челюсти, сдерживая надрывный стон. Каждое слово, сказанное Юттой, было правдой. И тем больнее они ранили его, как мужчину и мужа.
— Так надо, милый, так надо, — нежно проговорила женщина со слезами на глазах, срывающимся голосом, поглаживая его напряженную и твердую, как камень руку. — Мы останемся и будем очень-очень осторожны. А когда вы, мужчины, победите, ты вернешься к нам. И все будет как тогда, в Барнумбурге, только нас будет уже трое. Ты, я и наш Ян. И у нас будет еще много-много детей, только ты вернись...
— Когда мне будет восемьдесят пять... — неожиданно проговорил Иван, криво улыбаясь подрагивающими губами.
— Что? — растерянно спросила женщина.
— Когда мне будет восемьдесят пять,
По дому буду твои тапочки искать,
Ворчать на то, что трудно мне сгибаться,
Носить какие-то нелепые шарфы
Из тех, что для меня связала ты.
А утром, просыпаясь до рассвета,
Прислушаюсь к дыханью твоему,
Вдруг улыбнусь и тихо обниму.
Когда мне будет восемьдесят пять,
С тебя пылинки буду я сдувать,
Твои седые букли поправлять,
И, взявшись за руки по скверику гулять.
И нам не страшно будет умирать,
Когда нам будет восемьдесят пять...
— Иван... — рассмеялась Ютта сквозь слезы. — Ведь там наверняка есть и продолжение?.. С ее стороны?
— Есть... — промолвил Иван и закончил стихотворение.
— Когда мне будет восемьдесят пять,
Когда начну я тапочки терять,
В бульоне размягчать кусочки хлеба,
Вязать излишне длинные шарфы,
Ходить, держась за стены и шкафы,
И долго-долго вглядываться в небо,
Когда всё женское, что мне сейчас дано,
Истратится, и станет всё равно —
Уснуть, проснуться или не проснуться,
Из виданного на своём веку
Я бережно твой образ извлеку,
И чуть заметно губы улыбнутся...
Ночь вступала во все права, а в небольшой квартире, обнявшись, сидели два человека — основательно потрепанный жизнью мужчина, и молодая женщина. Они очень любили друг друга, и очень хотели состариться вместе, дожив до восьмидесяти пяти, а может быть и больше.
Глава 3
Обычно Томас предпочитал нормальные самолеты. Ракетная техника вызывала у него некоторое опасение, понятное и простительное для того, кто застал время аэропланов-"этажерок". Было что-то противоестественное в том, чтобы лететь верхом на ракетном двигателе. Противоестественное, потаенно-опасное и потому — притягательное.
Томас давно вышел из того возраста, когда, чтобы ощутить жизнь во всей полноте, опасностью нужно приправлять каждый прожитый день. Но его натуре все равно периодически требовался адреналин. Поэтому Фрикке занял свое кресло с приятным предвкушением интересных и щекочущих нервы переживаний. Место рядом пустовало и, хотя в узком вытянутом салоне без иллюминаторов были и другие свободные кресла-ложементы, Томаса грела мысль, что его демарш в зале ожидания скорее всего избавил от неприятного соседства.
Улыбающиеся стюарды прошли вдоль салона, проверяя амортизаторы и ремни безопасности, изредка помогая нерасторопному пассажиру. Все-таки, взлет на ракетопланах по-прежнему оставался весьма суровой процедурой. В хвостовой части что-то загудело, негромко, но басовито и очень внушительно. За бортом отозвался протяжный звон и одновременно мигнули информационные табло, сообщая о начале предполетной подготовки.
В ракетоплане не было ни окон, ни иллюминаторов — нагрузка на аппарат не позволяла ослабления прочности корпуса. Даже в кабине пилотов все управление осуществлялось по приборам и специальным выдвижным перископам. На новейшей модели "Зенгера" обещали специальные экраны в салоне и проекцию изображений с телекамер, но внедрение этого технического чуда откладывалось. По понятным причинам — армия и План теперь съедали все ресурсы Державы.
Впрочем, Томасу не нужно было смотреть, чтобы подробно представлять происходящее. Вот корпус дрогнул — специальные захваты переместили ракету на стартовый станок — огромную многоколесную тележку с твердотопливными ускорителями. Далее последует примерно десять минут полной проверки всех систем, синхронизации запалов, состояния рельсовых направляющих. Занятие для самых лучших, обученных и ответственных сервов, отвечающих жизнью за функционирование всей системы старта.
Томас неожиданно обнаружил, что слишком напряжен, как будто перед рукопашной. Волевым усилием он заставил мышцы расслабиться и утонул в объятиях амортизационного кресла. Еще толчок, загорелось новое табло — красная многолучевая звезда на желтом фоне. Предстартовая готовность. Слева от значка запрыгали числа — обратный отсчет, тридцать секунд. Фрикке начал дышать глубоко и равномерно, насыщая кровь кислородом.
Десять, девять...
Шум в хвосте перерос в пронзительный гул, словно шквал замерший на наивысшей ноте. Пол под ногами задрожал, свидетельствуя о включившихся разгонных двигателях толкателя.
Ноль. Томас резко выдохнул и закрыл глаза, за мгновение до того, как ускорение тяжелым прессом навалилось на грудь, сжимая легкие. Разгоняемый собственными двигателями и стартовым станком ракетоплан ринулся из бункера, в огне и дыме, по массивным направляющим, вздыбившимся гигантским горбом. На обычном самолете это сопровождалось бы непременными криками ужаса, слишком уж непривычным и резким оказывался переход от покоя к стремительному движению, ясно ощутимому даже без иллюминаторов. Но в ракете на старте из-за перегрузок не кричат и даже не дышат, что весьма хорошо для человека, ценящего душевный покой и не переносящего бессмысленных звуков.
Миновали считанные секунды, и аппарат вновь содрогнулся — сработали замки, отделяющие узкий стреловидный корпус от ускорителя. Ракета устремилась в небо, опираясь на огненный столб, пронизывая тучи и непогоду как раскаленная игла, а многоколесная "тележка" помчалась дальше по нисходящей рельсовой дороге, постепенно замедляя ход. Потом ее откатят обратно, тщательно проверят, перезарядят и используют вновь.
Тяжесть в теле немного ослабла — ракетоплан выходил на заданную траекторию. Томас глубоко вздохнул, с удовольствием отмечая, что тело работает исправно, как механизм винтовки, и почти десять секунд без кислорода не доставили ни малейшего неудобства.
