— Такова суровая правда жизни. Называется "современная индустриальная война".
— Понял. Все, я двинул дальше, позже буду с соображениями по связи.
— Давай.
Оставшись один, Зимников шумно выдохнул и постучал друг о друга металлическими кистями. "Пальцы" двигались, но неровно, мелкими рывками, наверное, опять сбилась калибровка. Починка была несложной, но требовала хорошей биомеханической лаборатории в тылу. Естественно, Петр Захарович не мог позволить себе такой роскоши, и его протезы ремонтировали бригадные мастера, как положено у военных — грубо и функционально. Зимников чувствовал, что еще пара таких починок, и он даже стилос не сможет взять.
В процессе разговора ему больше всего хотелось поделиться со старым товарищем и сослуживцем больными проблемами, но полковник сдерживался. Не следовало отягощать жалобами хорошие и доброжелательные отношения.
Острее всего стоял вопрос комплектации и вооружения.
Основным наступательным оружием "семерок" были танки. Настоящей авиации оставалось мало, и она применялась только на самых ответственных участках. Артиллерия так же использовалась не в полную силу, и очень часто в ход шли химические заряды, хотя разведывательная аналитика в один голос утверждала, что при таком обилии разнокалиберных стволов можно было ожидать большего. Вероятно, сказывался умеренный снарядный дефицит, ведь снабжение противника оставалось ограничено. Танки же представляли собой почти идеальную комбинацию защищенности, мобильности, точности и разрушительности огня. Поэтому вопрос организации любой операции, хоть оборонительной, хоть наступательной, всегда упирался в сакраментальное "а что мы будем делать с их танками?".
Зимников не питал иллюзий относительно будущего бригады. Он хорошо понимал, что соединение будет брошено на самый ответственный участок фронта, где придется отрывать хвосты всему ассортименту вражеского бронированного зверинца. За минувшие два года Империя сделала очень много для борьбы с танками... но, как однажды обмолвился попаданец-Терентьев, "когда идет борьба с вражескими танками, противотанковых средств в достатке не бывает".
Сводная гвардейская бригада могла противопоставить вражеским машинам одно подразделение противотанковых орудий и еще три батареи, которые могли бы палить прямой наводкой. Считая по шесть стволов на батарею и нарезав каждому батальону всего по километру фронта, получалась плотность противотанковых средств в четыре ствола на километр. С этим количеством вполне могла справиться танковая рота, а дальше маячил ближний бой, зажигательные бутылки и массовый героизм.
Еще можно было рассчитывать на тяжелое оружие пехоты, сведенное в отдельные роты, и зенитчиков, которых в бригаде было достаточно много, но общую картину это принципиально не меняло — противотанковая компонента бригады оставалась очень слаба. Не говоря о том, что борьба с танками не позволила бы бригадной артиллерии заниматься первоочередными задачами — ПВО, контрбатарейная борьба и тому подобное. Собственно, с количеством не противотанковой артиллерии проблема была та же — ее хронически не доставало — пехоты в бригаде хватило бы на маленькую дивизию, а огневой мощи — от силы на усиленный полк, примерно в четверть от наличной артиллерии условной дивизии противника.
Командующий фронтом Шварцман обещал бригаде бронетехнику и легкие средства ПТО для пехоты, в первую очередь новые безоткатки с кумулятивными снарядами и реактивные ружья, которые почему-то часто называли "противотанковыми гранатометами", хотя никакими гранатами они не стреляли. Но обещанные полезности раз за разом откладывались, и комбриг, при всем возмущении, понимал, что фронт велик, потребность войск в новом вооружении огромна, и всем плюшек не хватает.
В этих думах Зимников провел минут десять, в сто тысяч первый раз пытаясь сложить головоломку — как добавить соединению боеспособности при дефиците всего, кроме пехоты и пулеметов. На одиннадцатой минуте к нему подошел вызванный загодя офицер, достаточно молодой, не старше тридцати, прямо образцовый военный. Однако в мельчайших деталях, движениях, в том, как сидело на нем обмундирование и была отдана честь, читалось, что российская военная форма для этого человека не родная.
— Капитан Джеймс Ванситтарт по вашему приказанию прибыл! — четко и громко, на хорошем русском языке отрапортовал прибывший, втягиваясь в струну. В его словах было что-то чуть экзальтированное, даже надрывное, как будто офицер прятал глубоко в глубине души сарказм — дескать, смотрите, совсем не отличаюсь от вас, даже принял ваше звание.
— Вольно, господин капитан, — ответил Зимников.
Ванситтарт изобразил на узком, чеканном лице вежливое внимание.
— Опять у вас потасовка с немцами, — досадливо пробурчал полковник. — Точно поставлю виселицу на плацу...
— Осмелюсь предположить, это не поможет, — вежливо предположил англичанин. — У нас, так сказать, глубокие и непреодолимые противоречия.
— Глубокие и непреодолимые, это факт, — согласился Зимников и, после короткой паузы, задал совершенно иной вопрос. — А что скажете по поводу вашей новой... — он широким жестом обвел железной дланью окружающее пространство. — Семьи?
При слове "семьи" нижнее левое веко Ванситтарта чуть дернулось, в остальном же он ничем не выразил неудовольствия намеренным уколом.
— На мой сугубо субъективный взгляд, — занудно, тоном старенького, выжившего из ума профессора сообщил он. — Мне представляется, что текущая организация сводной гвардейской бригады — это просто экстраполяция старого опыта использования легких сил на новые условия общевойскового боя со сплошным фронтом. Это легкое, подвижное соединение, с максимально урезанным для подвижности штабом, имеющее собственные средства поддержки и транспорт. Свежим словом является серьезное усиление пехоты до дивизионного уровня, а так же включение в состав новых и экспериментальных систем вооружения. К сожалению, пусть и по объективным, непреодолимым причинам, но текущая организация все равно отстает от требований времени как минимум на год. Поэтому слово "гвардейский" относится скорее к мотивации и качеству личного состава, чем к реальной боевой мощи.
— Великолепно, — искренне согласился Зимников. — Вот, что значит хорошее академическое образование. К мотивации, значит...
— Да, — на этот раз англичанин не стал ждать приглашения к высказыванию. — Но этим качествам еще предстоит раскрыться и проявиться. Пока что это обычная пехота, чуть лучше рядовых линейных частей.
— Увы, не могу не согласиться... — протянул полковник. — И это подводит нас к предмету возможного разговора.
— Я весь внимание, — немного чопорно, сдержанно ответил Ванситтарт.
— Честно говоря, я был весьма удивлен. Почему ваш батальон... — Зимников сделал короткую паузу, очевидно размышляя, следует ли использовать слово "перебежчиков" или "дезертиров". — Не был раскассирован, как это обычно делается. И в особенности — почему его придали моей бригаде, с учетом уже имеющейся части из европейских добровольцев, которые очень не любят вашего брата.
Зимников помолчал, словно приглашая англичанина к диалогу, но тот счел за лучшее воздержаться от комментариев. Неподалеку снова начали стрелять, донеслись отрывистые выкрики команд — пехота снова училась окапываться.
— Хотя не нам толковать решения высшего командования, — решил Зимников, так и не дождавшись ответа, и неожиданно сменил тему. — Джеймс, почему вы решили перейти к нам, присягнуть Империи и Его Величеству Константину?
— Я бы не хотел повторять эту историю, тем более, что уже не раз подробно описывал происшедшее.
— И все же? — настоял полковник, доброжелательно, но твердо. — Английских перебежчиков у нас немало, но никто не переходил целым батальоном.
— После того, как мой брат попытался поднять мятеж, меня убрали из действующей армии и перевели в охрану утилизационного пункта. Далее — в охрану медицинской лаборатории. Там я решил, что мне не по пути с Евгеникой, и нашел единомышленников. Нация поступала разумно, убирая ненадежных с фронта, но ошиблась, собрав их в одном месте. Мы смогли захватить арсенал, освободили часть заключенных и пробились к вам по реке.
Ванситтарт помолчал и закончил:
— Не понимаю, зачем это говорить еще раз.
— Я все еще пытаюсь понять, что подвигло лично вас на дезертирство, — без недомолвок ответил Зимников. — Мы — не тыловики и даже не линейная пехота. Мы — гвардия, и в моей бригаде есть люди, в которых я совершенно не уверен. А должен быть уверен.
— Лично я принял окончательное решение после того, как при мне младенцу воткнули в палец иголку, на всю длину, чтобы ребенок не мог согнуть его, — ответил англичанин, ровно, спокойно, без единой эмоции на холеном лице. Только прежде едва уловимый акцент в его речи теперь стал четче, жестче. — Для наиболее корректного проведения медицинских экспериментов.
— Весомая причина, — очень серьезно согласился полковник. — Что же, вот в это я готов поверить. Далее — чего вы хотите?
— Я вас не понял.
— Чего вы хотите от службы в моей бригаде? Спасения? Искупления? Просто пережидаете время?
Впервые за время всего разговора Ванситтарт ощутимо замялся. Словно неожиданные повороты беседы пробили крошечную брешь в тщательно выстроенной броне выдержки и видимого безразличия.
— Вы не поймете, — с усилием проговорил он, наконец.
— Я очень постараюсь, — пообещал полковник.
Ванситтарт задумчиво пригладил ладонями мундир, смахнул с рукава пылинку.
— Я ведь могу и обмануть, — предположил он.
— Это вряд ли, — сказал Зимников. — Конечно, трудно тягаться с английской школой аристократического лицемерия...
Джеймс чуть шевельнул бровью, очень уж не вязалась правильная и четкая речь полковника с его "дубовым" видом солдафона, прямого как ствол и жесткого как солдатская подошва.
— ... Но мне пятьдесят два года, — продолжал Петр Захарович. — Тридцать четыре из них я провел в войнах по всему миру. Я умею разбираться в людях и не думаю, что вам по силам меня надуть.
Неподалеку на землю легла широкая тень — в небо поднимался дирижабль. Определить назначение на таком расстоянии было невозможно, но всяко не гражданский. Зимников некстати вспомнил, как много лет назад совершил перелет через Тихий океан на туристическом дирижабле фешенебельного класса. Хорошее получилось путешествие, хотя насладиться им как следует не получилось — тогда Петр Захарович не отдыхал, а работал в несвойственной для себя роли телохранителя и едва не погиб. Стараниями англичан, кстати.
— Вы верите в бога? — спросил Джеймс Ванситтарт.
— Да, — немедленно ответил Зимников. — Но при этом я верю в то, что он предоставляет людям делать собственный выбор и расхлебывать все последствия.
— Понятно. Я тоже. Однажды мой брат процитировал Исайю — "В тот день поразит Господь мечом своим тяжелым, и большим и крепким, левиафана, змея прямобегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище из моря". И с некоторых пор я думаю, что Нация, Евгеника — это Левиафан. А нашествие — это испытание для всех нас. Великое искушение для всего народа моей Британии... Которое мы не смогли отвергнуть. Не все, но многие — не смогли.
Джеймс склонил голову, легонько толкнул носком начищенного сапога маленький цветок, неведомым образом сохранившийся на изрытом поле. Зимников молча ждал, не глядя на англичанина, сцепив за спиной железные руки.
— Когда-нибудь это закончится, — тихо продолжил Ванситтарт. — Господь посылает испытания, но всегда дает силу для их преодоления. Чудовище из моря падет. И мой несчастный народ не избежит возмездия. Оно будет заслуженным, но наверняка чрезмерно жестоким. И когда это случится, я хочу, чтобы торжествующие победители помнили о нас. О тех, кто сражался против евгенической нежити и своих же заблудших собратьев. Может быть, память о нас сможет выкупить хотя бы малую часть грехов, которые вы припомните моей родине.
— Любопытно, — протянул Зимников. — Любопытно... Многое объясняет. Что ж... Джеймс... идите. Вам нужно еще много тренироваться, чтобы достойно вписать себя в историю этой войны... и моей бригады.
Глава 12
Несмотря на разгар календарной весны, температура стояла по-настоящему зимняя, под двадцать градусов мороза. Томас был тому весьма рад, потому что если бы не холод, то комары, гнус и прочая зловредная фауна уже пировали бы вовсю. А это сейчас было бы крайне не своевременно, потому что какая же это Мистерия, если участники ежесекундно отбиваются от кровососов, нарушая строгую простоту церемонии?
Тьма за окном расцвела отблесками желтого и красного — на плацу зажигали костры, подкладывая в огонь цельные стволы деревьев. Этой ночью в лагере не загорится ни одна лампочка, только живой огонь. Пламя, несущее смерть и дарующее жизнь, очищающее от скверны и благословляющее избранных.
Нобиль натянул перчатки, гладкая белая ткань облегала пальцы, как вторая кожа. Когда-то он прочитал, что у японцев белый цвет символизировал смерть. Идея понравилась Фрикке, и на мистериях ягеров он появлялся только в белоснежной форме — ни единого пятнышка, только крошечные триксели окаймляют воротник и обшлаги рукавов. И тем ярко выделялся на фоне темно-серых мундиров.
В дверь негромко постучали.
— Войдите, — пригласил Томас, одергивая китель.
Это оказался юноша адъютант. С того вечера в казино между лейтенантиком и нобилем установилась специфическая духовная связь. Томас видел в мальчике свое отражение в далекой юности — юную, наивную душу, преданную правильным идеалам, но еще не закаленную тяжкими испытаниями. А лейтенантик в свою очередь тянулся к суровому вождю безумной и буйной вольницы "волков", стараясь понять, разгадать секрет его почти мистической силы духа.
Фрикке сделал легкое движение рукой, опережая и прерывая уставное приветствие.
— Вольно. Есть вопрос?
— Так точно, — выдавил юноша. Торжественные мероприятия были ему еще в новинку, и хотя парадная форма сидела безупречно, но для опытного взгляда все же самую малость неправильно. — Я хотел бы задать вопрос...
Томас не стал утруждать себя чем-нибудь наподобие "я слушаю" или "говори", он лишь приподнял бровь, подвешивая портупею.
— Зачем тогда... вы сделали... зачем... эта безобразная драка... — молодой человек краснел и запинался, видимо, от волнения забыв подготовленную речь и подобранные формулировки.
Но Томас понял, он сдержанно улыбнулся, вспоминая упомянутый вечер в казино. Да, это было весело... и красиво.
* * *
Панцерпионеры входили по одному, сразу же строясь "клином". Два человека, три, пятеро, вот уже десятеро. Всего их оказалось пятнадцать человек, полное отделение. Вероятно, самые лучшие. Не сказать, чтобы совсем одинаковые, но похожие как оловянные солдатики из одного набора, раскрашенного вручную — высокие, не менее метра семидесяти пяти, широкоплечие, в угольно-черной форме с серебряными погонами, пуговицами и знаками различия. Все с одинаковой короткой стрижкой очень светлых, почти белых волос. Неверный свет не позволял рассмотреть цвет глаз, но Фрикке и так знал, что они либо установленного оттенка синего и голубого, либо серые. Зеленоглазые считались представителями высшего, наиболее рафинированного расового типа и в армии не встречались — драгоценный расовый капитал нельзя было растрачивать впустую, подвергая опасностям военной жизни.
