— Вспомним карту, — предложил император. — Линия фронта в какой-то мере повторяет Курскую дугу, только сдвинутую на запад. В полукольце — Варшава и варшавский транспортный узел. Это главный терминал на фронте, который критически важен для всей армии. Нацисты непременно постараются снести его, ударом из-под Плоньско-Цехановского выступа, от Скерневицы или в районе Люблина. А может быть, они ударят сразу по двум направлениям. Или трем. Каждый вариант имеет свои достоинства и недостатки, мы пока не можем сказать, где последует удар. Но он неизбежен, и нам придется принять его, действуя от обороны. Если и теперь наша армия не достигнет успеха...
Монарх вновь замолчал. Иван видел, что самодержец борется с желанием поделиться с кем-нибудь тягостными думами. И в то же время не хочет показывать слабость и сомнения кому бы то ни было.
— Проигранное сражение в Польше будет иметь катастрофические последствия, — решился, наконец. Константин. — Не для страны как совокупности производственных сил. А для граждан, их духа и веры в победу.
Константин тронул чайник, тот оказался чуть теплым — успел остыть за время беседы. Но разогревать его император не стал, продолжив рассуждения.
— После весеннего поражения цензура писем с фронта стала фиксировать рост пораженческих настроений. Это плохо. Кроме того, согласно сводкам полиции и Лимасова та же напасть охватывает и тыл. Это так же — очень плохо. Без преувеличения можно сказать, что над Россией нависла угроза полной апатии и потери воли к борьбе.
— Я... не очень этого заметил. И сложно измерить такие... материи.
— Это понятно и естественно. Вы метались по всей стране, организуя дорожные войска, а не собирали и анализировали сотни тысяч писем, донесений и доносов. Кроме того, множество внутригосударственных дрязг просто проходит мимо вас, оставаясь в тени. К минувшей осени мы стояли на пороге капитуляции.
Иван сжал кулаки, но удержался от замечаний. Нельзя сказать, что император говорил что-то новое, но Терентьев не предполагал, что все обстоит настолько серьезно. Он в очередной раз с горечью подумал, что иномирное происхождение дает себя знать по сию пору. Множество событий, естественных и понятных для местного, просто проходили мимо внимания, не складываясь в единую картину. Положение в стороне от административного аппарата давало свои преимущества — Иван действовал без оглядки на традиции, привычки и сложившиеся взаимоотношения. С другой стороны, зачастую он просто не представлял, что делается в стороне от его непосредственного объекта внимания. Так, оказывается, правительство сотрясла невидимая революция, а он даже не догадывался о бушующей драме.
— Это не афишировалось, но пришлось очень сильно закручивать гайки, отстранять исполнителей и угрожать наиболее безрассудным оппозиционерам, — говорил меж тем Константин. — Но проблема никуда не делась, ее просто купировали. Массированной пропагандой, преданием огласке политики врагов в Европе и уймой иных ухищрений мы отчасти восстановили утраченное доверие. Главным образом потому, что население страны видит, как много делается для войны, и как сурово карается саботаж, в любой форме. Но, по сути, мы заложились своими жизнями в счет будущей победы. И я в том числе. Если после всех усилий, жертв, урезанных пайков, обязательных государственных займов, прикрепления к военным заводам, призыва... и всего остального... Если и это не принесет победу, хотя бы малую, на нас набросится разношерстная оппозиция, антимонархисты в самом правительстве, всевозможные сектанты, а самое главное — обманутые надежды десятков миллионов. Уже сейчас не менее чем в четверти писем с фронта повторяется одно и то же — "мы готовимся дать большое сражение, больше вас не увижу, уезжайте в Сибирь и на Дальний Восток, может быть, хотя бы там вас не достанут". В армии появляются безумные слухи — дескать, командиры-дьяволиты гонят людей на убой, врачи залечивают насмерть в госпиталях... Эти слухи, в большинстве своем, распространяют люди, испугавшиеся до грани сумасшествия. Таких постоянно вычисляют и наказывают, или отправляют в тыл. Но их слишком много. Можно поднять народ и армию еще на один решающий рывок, но он должен принести результат. Иначе других уже не будет.
Иван почувствовал, что в горле пересохло, как в пустыне, одним глотком опустошил чашку и поставил ее обратно. Не рассчитал силы и врезал хрупким сосудом по столу так, что едва не разбил.
— Такого не может быть... — проговорил он. — Не может. Ведь наконец-то мы накопили сил для того, чтобы уравновесить их качество и авиацию... Наконец-то...
— Больше у нас нет возможности отступать и разменивать территории на время. Мы как триарии.
— Кто? — не понял Терентьев. — Тарии?
— Нет, триарии, воины республиканского Рима.
— Я запамятовал древнюю историю, — признался Иван.
Солнце почти зашло, последние слабые лучи скреблись в стекла, все в комнате приобрело ровный серый оттенок.
Константин чуть прикрыл глаза набрякшими веками и заговорил, ровно и монотонно, цитируя давным-давно заученные строки. Похоже, он с ходу переводил с латыни на русский:
— Первый ряд — это гастаты, цвет юношества, достигшего призывного возраста. За ними следовало столько же манипулов из воинов постарше и покрепче, которых именуют принципами; все они, вооруженные продолговатыми щитами, отличались своими доспехами. Когда войско выстраивалось в таком порядке, первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли позади всех. Если и принципы не добивались в битве успеха, они, шаг за шагом, отступали к триариям. Потому и говорят, когда приходится туго: "дело дошло до триариев". Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, и нападали на врага, уже не имея за спиной никакой поддержки.
— Триарии, — повторил Терентьев, на этот раз правильно. — Крайний рубеж и никакой поддержки?
— Увы, господин Тайрент, — по неведомой причине император использовал прежний псевдоним Ивана, под которым тот издавал книги до войны. — Увы. Прежде мы убедились, что боевой дух не может побеждать без должного вооружения. А теперь, пришло время другого урока — даже сделав много оружия, и будучи готовым сделать многократно больше, нельзя побеждать, потеряв волю к жизни и победе. Да, мы триарии, последняя линия защиты. И хотя позади — вся страна, отступать уже некуда.
Глава 6
весна 1961 года
— Не спать, водила! — гаркнул сиплым простуженным голосом командир.
— Готов, — коротко отозвался наводчик
— Ну почему я не пожег фрикцион при разгрузке? — жизнерадостно заржал мехвод.
Командир экипажа, натянул шлем и криво ухмыльнулся. Из-за свежего шрама, стягивающего щеку, подмигивание смотрелось жутковато, и офицер казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.
— Потому что фрикцион на гусеничной технике, а у нас колеса, дурень, — констатировал он. — Еще так пошути, как раз на трибунал и спецроту нашутишь, за пропаганду саботажа.
— А в специальной роте, говорят, весело! — не унимался мехвод, как обычно перед боем, он заглушал страх глуповатыми и громогласными шутками. — Питание по первой норме, оружие, какое хошь!
— Ага, говорят, — буркнул наводчик. — И девяносто процентов потерь в каждом бою. — Не зря их смерть-ротами называют...
— А у нас зато сильно меньше, ага!
— Кончай болтовню, — оборвал командир. — Заводи ящик.
Взревел дизель, броневик вздрогнул и дернулся на месте, борта вибрировали, в корме тихо бренчал ящик с запасными пулеметными лентами.
— Эй, там, за рацией, не дрейфь, слушай в трубку и не забывай про трещотку!
Радисту и по совместительству пулеметчику Гедеону Юсичеву было очень страшно. Причем страх, как зазубренная заноза под ногтем, засел в его душе уже не первый день, и даже не первую неделю. Гедеон начал бояться в тот день, когда он внезапно сам побежал навстречу длинным и цепким рукам армии, от которых прежде успешно уклонялся.
— Натан Моисеевич... Ну что же вы так...
В словах следователя не было ни угрозы, ни каких-то особых обещаний, только всепоглощающая усталость.
— Натан, Натан, — повторил он вновь, тяжело облокачиваясь на стол, заваленный бумагами. — Вот уж кого не ожидал...
— Богом нашим клянусь, попутало, сам не представляю... — тоскливо и жалко забормотал стоявший человек — долговязый, высокий и совершенно седой. Больше всего его пугала эта усталость и безнадежность в голосе следователя. Именно в таком состоянии совершают самые ужасные и непоправимые вещи — просто потому, что отупевший от беспросветной работы разум теряет способность реагировать на что бы то ни было, кроме сухих строчек инструкций и кодексов.
— Какой там к черту бог. И какое "попутало"? — следователь, наконец, посмотрел прямо в лицо седому. — Ты еще оптимизацию производственного процесса приплети. По документам, что вам на пуговицы продавали? Лом, обрезки. По документам — отбраковать, расправить, пуговицы по одной вырубать. А вы с завода грузовик алюминиевого листа увезли. Снизили, понимаешь ли, себестоимость пуговицы в четыре раза! Ты ж не маленький, знал, что этот лист идет на дирижабли, на аэропланы, на облегченную составную броню! Это материал стратегической важности, украденный с военного завода. Поставка экстрасрочной категории. Там на учете каждый грамм. И, чтоб украсть рубль, ты сдал врагу какой-то рубеж. Не хлопай глазами, если ты украл грузовик листа — значит, где-то не хватит для дирижаблей. Значит, кто-то за твой рубль должен умереть. А знаешь, что самое глупое? Если они дойдут сюда, тебе твои рубли даже на могилу не пойдут. Ты за эти деньги своей рукой готов семью положить?
— Коля... ну... попутал... — Седой упал на колени, словно ему подрубили ноги. — Коля! Аничкин! Мы же на одной улице, вместе, семьями дружили и в гости каждый выходной, в гости! Я же тебя самолично в Корпус пограничной стражи провожал. Пощади, Христа ради!
— Я уже не в Корпусе, — буркнул следователь. — И не Коля, а "гражданин следователь".
Седой порывался молить дальше, но следователь оборвал его досадливым движением руки.
— Хватит, дядька Натан, — буркнул он. — Вставай и присядь. Сейчас подумаю...
Думал он долго, минут пять или даже больше. Точнее, не столько думал, сколько гнал от себя неумолимо подступающий сон и сомнения в правильности задуманного. Натан Моисеевич сидел на самом краешке стула, комкая за неимением шапки длинные лацканы мятого пальто.
— Сыну твоему, Гедеону сейчас сколько? — наконец спросил Аничкин с тяжелой неохотой.
— Девятнадцать...
— Призывной?
— Никак нет. Единственный ребенок и кормилец.
— Значит так, — следователь потер лоб, кривя губы. — Сейчас пишешь повинное письмо. То есть пишем вместе, под мою диктовку. Сдаешь все и всех, в первую очередь — кто вам таскал алюминий, и кому еще перепадало.
— Да я не... — начал, было, Натан и осекся под мрачным взглядом Аничкина. — Все сделаю, уши у меня таки есть и в них немало чего попало, все вспомню и расскажу.
— Конечно, расскажешь. И сегодня же чтобы Гедеон записался в добровольцы, по собственному желанию. Я все оформлю как добровольное раскаяние, и еще приложу отзыв о патриотических кондициях.
— В армию... — прошептал упавшим голосом Натан. — Он же с образованием, значит... в бронечасти... Оттуда же выходят инвалидами или на погост.
— Или так, или его в смерть-роту, — безжалостно сказал следователь. — Вы же вместе те пуговицы штамповали. По статье и по возрасту — в самый раз. А тебя на бессрочную каторгу. Сам решай. Но быстро.
— Держим строй, — квакнул в наушнике голос комроты.
— А я вот еще какую приколюху слышал! — орал мехвод, перекрикивая рычание двигателя. — К комдиву пятнадцатой пехотной прикатывают на днях ошметки бронебригады, дескать, после двух недель боев, пять машин осталось, разваливаются на части, идут в тыл на ремонт и, горючки чтобы им отлили мальца!
— Он умолк, склонив голову низко, по-бычьи, крутя ей из стороны в сторону, стреляя взглядом в узкие прорези триплексов.
— И чего? — подтолкнул его командир, не отрываясь от перископа. Обычно перед боем не ведут пустых разговоров, но командир и мехвод воевали вместе целых полгода — невероятный, почти волшебный срок, и завели свои, немудреные ритуалы и привычки.
— А комдив то не дурак, он Зимникову звякнул, а тот все бронечасти на фронте знает, тоже трубочку снял и кого надо спросил. Так оказалось, та, прости господи, "бригада", всего пять броневиков и насчитывала, они, как рядом снаряды рваться начали, сорвались в тыл и без единой остановки отмахали девяносто километров по тылам, чтобы не нашли.
Командир произнес что-то неразборчивое, но явно невежливое.
— Ага! — согласился мехвод. — Так и сделали. Расстрел перед строем, даже специальную роту или трибунал дергать не стали.
— Как без трибунала? — подал голос наводчик. — Самосуд какой-то.
— По приказу генерального инспектора фронта, вроде так.
— А, ну это по закону, — согласился наводчик и протер рукавом и без того сверкающий затвор орудия. Нехитрое действие потребовало почти акробатической ловкости — броневик немилосердно трясло.
— Вижу танки, — коротко и очень четко произнес голос в шлемофоне, кажется, машина номер семь. — Прямо по ходу, километра два.
Слово "танки" в войсках приживалось неохотно, будучи обозначением сугубо вражеской техники. Поэтому сразу стало понятно, что впереди враг. Свою технику предпочитали называть по старинке — "броня". "Броневик" — для машин полегче, и "бронеход" — для гусеничных.
— Вижу, — хрипло пролаял в переговорник командир экипажа. — "Финдеры" и еще пара "укоротов".
Потасовка обещала быть богатой и знатной. Средние танки и еще "укороченные" версии тяжелых, собранных уже заводами бывшего Пангерманского Союза — это серьезно. "Медведь" машина легкая, колесная и хоть сколь-нибудь нормальная броня у него только на башне-переростке с противотанковым орудием "четыре-пять". В прямой сшибке шансов нет.
К счастью, за минувший год кое-чему научились...
— Идем серпом, ныкайтесь за холмиками пока можете, — отозвался комроты. — Вызываю артиллерию.
Тряски добавилось, мехвод вел машину размашистой "змейкой". Наводчик приник к приборам. Гедеон так же взглянул в прицел пулемета и сразу получил по глазу окуляром, когда "Медведь" вновь сменил курс. Единственное, что он успел увидеть — серую, безрадостную равнину с какими-то обгоревшими развалинами, вениками голых деревьев и пологими холмиками.
Броневик подпрыгнул и резко ускорил ход. Невдалеке словно взорвали большую хлопушку. Бухало гулко и совсем не страшно.
— Ай, братцы-артиллеристы хорошо сработали! — вопил наводчик, не отрываясь от триплекса. — И дыма нагнали, и вражин понакрывали! Сейчас главное — в ближку войти, загрызем как муравьи жука!
— Ходу! — крикнул командир. — Жми!
