Светлые волосы Гвендис упали на плечи. Эйонна, поправляя, провела по ним рукой. Волосы были густые и здоровые, но все же не такие блестящие, как у самой Эйонны.

— Я дам тебе травы для полоскания, — обещала та.

Рассыпав на столе множество звенящих золотых и серебряных украшений из ветхого сундучка, Эйонна стала выбирать подходящие. Самой Гвендис понравились серебряные — узкие, легкие, со сложным узором. Но Эйонна покачала головой. Бледная кожа девушки, неяркие краски лица требовали золота.

Она надела на Гвендис ожерелье, облегающее шею, как воротник. На руки ей Эйонна нанизала много браслетов — тонких колец от запястья до локтя. Гвендис шевельнула рукой, браслеты зазвенели. Гвендис засмеялась. Ее талию Эйонна обвила тонкой цепочкой в несколько витков, концы которой свисали в складках широкого подола и тоже должны были звенеть при ходьбе. На голову подруги Эйонна возложила обруч с некрупными сапфирами.

"У нас в Анвардене, наверно, и у королевы нет такого убора, — улыбалась Гвендис. — Это как во сне". Но к действительности Сатры возвращала грубоватая ткань платья, непривычно царапавшая кожу.

— Ходи так — твоему сияющему тиресу это очень понравится. Вот теперь ты нарядная! В Сатре везде серый цвет: и дома серые, и камни на улицах, и плащи у прохожих, и небо. Серым зимним утром хорошо смотреть на яркое и цветное.

— Весь день в таком нарядном платье? — Гвендис растерялась.

— Нет, только для твоего тиреса, когда он хочет, чтобы ты его утешила. А целый день — вот, — Эйонна достала платье попроще.

— Это тоже надо носить с золотыми украшениями. А твоему тиресу больше идет серебро.

Когда Дайк в очередной раз собрался к Итваре, Гвендис проводила его до двери. Теперь она одевалась так, как нарядила ее Эйонна, и Дайк все чаще смотрел на нее долго и пристально.

Гвендис не спешила открыть дверь, зная, что ему сейчас выходить в зимнюю морось, в холод, — и, хуже того, — навстречу Адатте, который ждет его на площади, чтобы унизить перед всеми.

— Ты хорошо делаешь, — напутствовала Гвендис. — Никто не может тебя принудить убивать слабого. Постарайся не выходить из себя, ладно? Ведь это совсем мальчик, которого Сатра и тирес толкают умирать...

Когда Гвендис потянулась поправить на нем плащ, Дайк перехватил ее ладонь и прижался к ней губами. Гвендис молча улыбнулась. Дайк отпустил ее руку, она распахнула дверь. Ледяной ветер с мелким снегом ворвался с улицы, ударил обоим в лицо.

Дайк вышел за порог, оглянулся на ходу и махнул на прощанье.

Впереди раскинулась просторная заснеженная площадь. На ее краю толпилась кучка небожителей — верные Дварны. Дайк сурово нахмурился: пришли быть свидетелями... Он узнал и Адатту. Можно было попытаться перехватить его руку, когда он приблизится. Но неизвестно, чего тогда потребует от парня его тирес, чтобы отплатить и за эту новую "обиду".

В венце с оранжево-красными сердоликами на медно-желтых волосах Адатта быстро шел к Дайку. Дайк остановился. Небожители Дварны смотрели Адатте вслед, а потом двинулись за ним, чтобы видеть и слышать, как он будет добиваться поединка с Дэвой.

Наконец, Адатта оказался в шаге от Дайка. Но юноша не нагнулся, чтобы захватить из-под ног горсть мокрого снега. Он смотрел Дайку в лицо.

— Я чту тебя, тирес Сияющий. Дасава ты или нет, все равно чту, — отчетливо произнес Адатта.

Подданные Дварнасатры сперва застыли в недоумении, потом до них дошло.

— Предатель! Бесчестный! — раздались возмущенные возгласы.

Но Адатта даже не оглянулся на них и пошел с площади прочь.

Вместо того чтобы идти к Итваре, Дайк вернулся домой. Услышав от него о неожиданном поступке Адатты, Гвендис встревожилась: "Ты теперь должен защитить его, верно?". "Сейчас пойду к Дварне Твердому, — обещал Дайк. — Скажу: не оставит парня в покое — я ему самому брошу вызов!".

Сполох по-прежнему бывал у бродяг — обитателей потаенной землянки в зарослях. Огромный пес Серый верно ждал его в развалинах, встречая и провожая на охоту или рыбную ловлю. Сполох научил бродяг делать верши. До сих пор они ловили рыбу только в теплое время, с помощью бредня.

Тимена тоже подружился с Серым. Другие бродяги побаивались здоровенного пса, а Тимена однажды обхватил его за шею — и Серый только вздрогнул. Тимена уткнулся лицом ему в бок и долго сидел неподвижно, словно греясь. Пес смирно стоял, опустив голову.

Сполох подошел к ним и сел рядом.

-Все по Гроне убиваешься, да?

Тимена оторвал от Серого лицо и молча кивнул.

— Он постарше тебя был, говоришь? — спросил Сполох.

— На два года. Сейчас мне столько, сколько ему было тогда...

— А ты вспоминаешь его все время? — с участием продолжал Сполох.

— Я хожу на его могилу, хотя я знаю: он в могиле меня не слышит, ему все равно...

— Ну, ты мне расскажи про него, я тоже буду вспоминать вместе с тобой, — предложил тронутый Сполох. — Тебе тяжко... Какой он был?

Тимена замялся.

-Ну... волосы цветом, как у меня. Роста вот такого, — он встал, показав рукой на уровне своей головы.

— Стало быть, ты и ростом и лицом на него похож? Или не очень?

Тимена растерялся. Он хоть и видел свое отражение в воде, когда нагибался к ручью напиться, но никогда не всматривался нарочно.

— Не знаю... Его помню, как будто сейчас вижу, а себя — не помню, какой я. Я... пойду погляжу, — вдруг взволновался Тимена.

Ручей тек неподалеку от землянки бродяг. Он не замерзал на зиму. Тимена подошел и склонился над темной водой.

В ручье отражалось худое лицо с густым светлым пушком над верхней губой. Тимена приоткрыл рот, узнавая в своих чертах черты друга. Он медленно улыбнулся отражению, как будто это и правда был Грона, глядевший на него из-за грани смерти. Если бы Грона долго был болен, теперь он мог бы выглядеть так.

Тимена не отрывал взгляда от воды. Он смотрел на Грону там, внизу. Тимена увидел, что по щекам Гроны текут слезы. "Ты живой!..".

Только через миг Тимена понял, что плачет он сам. Живой Грона — его отражение. Тимена глубоко вздохнул, не вытирая слез. Как просто. Тимене стало легко, и он засмеялся сквозь слезы. Он сможет видеть Грону каждый раз, когда будет видеть себя. Грона будет взрослеть и стареть вместе с ним. Как взрослел и старел бы сам, будь он жив. Значит, для Гроны будет идти время. Грона будет смотреть его глазами... Грона может жить в нем. Грона может жить, пока жив он сам.

Замкнутая в себе Сатра могла прокормить лишь ограниченное число жителей. Поэтому издавна повелось: каждую зиму небожители старались избавляться от лишних ртов.

Невольники в Сатре не заключали браков, они плодились, как звери, когда хотели. Из-за этого в иные годы их становилось больше, чем нужно для возделывания скудных полей хозяев и нехитрой домашней работы. Если бы свободные время от времени не убивали их, Сатру постиг бы жестокий голод.

Порой от необходимости браться за мечи небожителей избавлял мор: рабы умирали сами, и даже больше, чем хотелось бы хозяевам. Зато иной раз их численность становилась для Сатры непосильной, и к лишним причислялись не только дети, старики и больные, но даже здоровые и сильные работники.

Каждый землевладелец мог уничтожить своих лишних самостоятельно. Некоторые так и делали, поджигая их в запертом сарае или любым другим способом, каким сподручней. Но большинство предпочитало обращаться к тиресам. Обычай позволял это даже тем небожителям, которые не считались ничьими "верными". Тирес брал названный дом на заметку. К концу зимы, когда у вождей накапливалось достаточно просьб, объявлялась "неделя очищения".

В течение недели тиресы с вооруженными "верными" отправлялись в обход домов по всей Сатре. Хозяин иногда заранее отделял тех рабов, которых считал лишними, загонял в сарай или в яму. Иногда он просто указывал на них, когда в его дом стучались "очистители".

Сами рабы относились к этому как к обычному бедствию, вроде поветрия. Случалось, матери в безумии кидались на воинов, пытаясь защитить детей, но их отшвыривали и отнимали ребенка. Бежать от "очистителей" рабы почти никогда не пытались, понимая, что, скорее всего, их будут искать и поймают, а еще больше боясь, что в будущем, когда явится Жертва и воскресит мертвых, они окажутся недостойны съесть частицу его тела и обрести сияние. Кроме того, даже рабы издавна привыкли к мысли, что Сатре всех не прокормить, и иначе невозможно...

Итвара сидел у Эйонны за кубком подогретого вина. Приближалась "очистительная неделя". Еще немного, и по всей Сатре будет стоять лязг мечей, вопли детей и матерей, плач, а потом трупы стащат на старое пепелище за городом.

Почти всех небожителей угнетало приближение резни. Утешительница часто просыпалась по ночам в слезах. И сейчас она готова была заплакать. Взяв кубок из рук Итвары (они вдвоем пили из одного) утешительница сделала большой глоток и с трудом подавила рыдание.

— До чего мы дошли, — повторил Итвара несколько раз. — Небесный народ. Впрочем, падший. Когда-то, в эпоху своей славы, наши предки убивали людей... И воины, которые это делали, тоже назывались "очистители". Может быть, наша беда в том, что мы начали с этого — и теперь заканчиваем вот чем. По крайней мере, по словам Дэвы, так считал Дасава Санейяти.

Эйонна пересела на колени к Итваре, обняла, одной рукой перебирая его рыжие волосы.

— Переживем, — ласково сказала она, собираясь с силами.

Вернувшись от Эйонны, Итвара застал у себя дома Дайка. Они уже давно договорились, что Сияющий может читать у него в хранилище, сколько захочет. Итвара и рассказал Дайку о предстоящей "неделе очищения".

Тесайя Милосердный повесил голову, мягкий подбородок уткнулся в грудь, полные губы чуть приоткрылись. Руки были расслабленно сложены на животе, пальцы унизаны перстнями. Вокруг горели светильники. Тирес сидел на скамье, облокотившись на подушки.

Но Тесайя не спал. Он глубоко задумался...

Сияющий снова удивил Сатру. Недавно рядом с ним воскрес Грона, которого позапрошлой осенью сподвижники самого Тесайи на площади забросали камнями.

Грона рассказывал, что остался лежать на площади, как мертвый, в глубоком беспамятстве. Ночью его подобрал Тимена, его раб. Грона долго был болен, и с тех пор, даже когда встал на ноги, не показывался в Сатре. Он жил в имении в глуши, на самой окраине, с одним-единственным рабом. Недавно Тимена умер.

Грона в самом деле выглядел так, как будто все эти годы ему сильно нездоровилось. Тесайя видел его: исхудавшего, в сером заплатанном рубище, с тусклыми серебряными браслетами и в венце с самоцветом. Совсем молодое лицо казалось смертельно усталым. Грона не вернулся в свое имение и поселился у Сияющего.

Тесайя узнал Грону, хотя юноша изменился, да и сам тирес спустя два года уже не слишком ясно помнил его в лицо.

Полусидя, тирес запрокинул голову на подушку. За что он натравил своих рьяных сторонников с камнями на Грону? Для Тесайи это уже поросло быльем. За какую-то хулу на Жертву. Но у Тесайи было одно особое свойство: он никогда не прощал, не переставал ненавидеть. Возвращение Гроны сразу пробудило в нем тягу к жестокости, желание снова причинить мучение тому, чья кровь однажды уже пролилась на его глазах. Тесайя знал, что это желание способно в нем пересилить рассудок. "Но вмешался Сияющий"... — закрыв глаза, чуть покусывая нижнюю губу, размышлял Тесайя.

Превращение Тимены в Грону произошло не в миг. Несколько дней юноша переплавлялся в своего потерянного друга.

Старуха Геденна заметила, что он отказывается от отвара из дейявады. Под глазами синяки, черты заострились еще сильнее, чем всегда, но Геденне показалось, что взгляд у Тимены больше не мутный, — спокойный и немного печальный.

— Я в имение Гроны ходил, — сказал ей Тимена. — Посмотрел, как там все развалилось. Немного прибрал... что мог.

— Зачем это? — потрясла головой старуха.

— Жить там буду. Я теперь — Грона.

У Геденны упало сердце. Она знала, что безумие часто постигает тех, кто злоупотребляет дейявадой. Она схватила Тимену за руку:

— Что с тобой такое?

— Ничего... я сам так решил, — Тимена криво улыбнулся. — Я в своем уме. Просто решил. Я похож на Грону. И знаю его мысли, какие у него были тогда. Пусть будет, как будто он болел... а потом выздоровел.

Геденна сдвинула густые черные брови.

— Вон оно что... Значит, ты хочешь вернуться в Сатру?

— Да. Буду жить, как жил бы Грона. Пойду на площадь, буду говорить то, что он говорил, и делать то, что он делал. Пусть он живет. Не в зарослях, потому что... у него другая жизнь.

— Ты спятил. Ты напьешься и себя выдашь сразу же. Тебя тоже убьют, да еще хуже, чем его! — не выдержала Геденна.

— Я больше не пью. Только воду, — тихо сказал Тимена.

— Да долго ли ты продержишься! — махнула рукой Геденна. — Сам знаешь... кто уже начал, тот не отвыкнет.

— Я отвык... Я уже переболел, — тихо сказал Тимена. — Я пойду в имение и буду там работать.

На следующий день он покинул землянку. Большинство его товарищей были пьяны и еще долго не замечали его отсутствия. А старуха Геденна крепко обняла Тимену на прощание и впервые назвала другим именем.

— Заходи к нам, Грона!

Она рассказала обо всем Сполоху. Сполох выслушал ее и сощурился: "Ты права, матушка, ничего нет хорошего, если его тоже убьют. Но ты не тревожься, я обо всем позабочусь". Как раз заботами Сполоха в тот же день "воскресший" Грона переселился в дом Дайка, под защиту тиреса Дэвы.

Дайк сидел за списками Приложений, напряженно щуря уставшие глаза. Итвара тоже читал, углубившись в один из томов Свода. В покоях Итвары везде чувствовалась женская рука, хотя в доме даже в числе рабов не было женщин. Это была заботливая рука Эйонны. Утешительница особенно беспокоилась, чтобы ее друг не страдал от тоски, поэтому везде развесила цветные занавески и расставила драгоценные безделушки.

-Скажи, Итвара, откуда взялась ваша вера в Жертву? — спросил Дайк. — Она кажется мне унизительной. У нас есть свобода. По-твоему, Вседержитель мог создать народ, который не способен был бы воспользоваться свободой и сам, благодаря самому себе, выбрать правильный путь? Почему вы ставите свое спасение в зависимость от Жертвы?

-Я полагаю, вера в Жертву связана с представлениями о чистой и нечистой пище, — сказал Итвара. — Чистая пища — это пища не от мира. К примеру, можно есть растения, которые выращены в пределах Стены, но нельзя возделывать поля за Стеной, потому что там — земля Обитаемого мира. Жертва — пища особого рода. Он не от мира, потому что явится с небес. Он совершенно чист. Жертва — это некое "яство яств", лекарство от скверны. Он вернет нам бессмертие и сияние.

-Но кто вам сказал, что так будет?!

-Явление Жертвы было предсказано в Своде заранее, — Итвара вздохнул. — Хотя бы вот это: "Он, принося себя в жертву, идет в сиянии, ради всеобщего очищения, спасения от смерти и во имя прощения с небес". В Своде это слова о воине-небожителе, который должен идти в поход, чтобы основать новую Сатру. Но слова Свода истолкованы в Приложении как пророчество о будущем. Отдельные строки, взятые из Свода, толкуются в пользу Жертвы.