— Ну… да! Он мне напомнил брата. Прямо перед тем, как его убили, он, тоже смертельно уставший, выбирался из «Истамбульского котла». Убили его у меня на глазах. Впрочем… тогда была общая бойня.
Раман безнадёжно махнул рукой и посмотрел сквозь листву дерева на синее небо.
— Когда я кинулся спасать того мальчишку… Я ещё подумал, что хватит этого ада. Эти уроды… и им подобные только и делают, что умножают человеческие страдания. Боль. А её так много… Я от самого детства ничего кроме этой боли не видел. Всю жизнь хотел вырваться из этого порочного круга. У меня только несколько лет детства помнятся счастливыми. Всё остальное — сплошной бой. За свою и чужую жизнь.
— Понимаю. Я вот тоже… всю жизнь сражаюсь. За лучшую жизнь. — Понимающе кивнул Василий Иванович.
— А вот у тебя, Василий, должны же быть какие-то воспоминания из того времени. Ведь ты застал тот мир до того как…
— Ты думаешь, что рай тогда был? — скептически задал вопрос Василий Иванович, на что Раман неопределённо пожал плечами.
— У меня с самого рождения помнятся разговоры старших о том времени — как о потерянном рае.
— Ну… формально жили лучше, чем сейчас. Но в воздухе… — Василий сделал жест рукой в воздухе, — уже чувствовалось приближение Катастрофы. Да, не было той бедноты и безнадёжности, что есть сейчас, например, в той же Калькутте или Иоханесбурге. Даже наш Бомбай, за которым мы приглядываем, и то бедноват изрядно.
— Но в Бомбае — кстати, недавно узнал, что ранее его называли Бомбей…
— Русские называли так, но я не уверен, что это изначальное его имя.
— Ну, всё равно… В Бомбее у нас хоть не так безнадёжностью пахнет, как в остальных местах. Да, бедно живут, часто мрут, но хоть стабильно, без ухудшения и мерки не борзеют.
— А вот последнее — заслуга вашей службы! Службы Охотников. Так что ты тут себе «Спасибо!» скажи — тут же оптимистично подхватил Василий.
— Ну да… Мы, «Интаком» — хоть хорошие феодалы, — ехидно улыбнулся Раман. — За своей зоной ответственности хорошо приглядываем. Даже за Бомбеем, который у нас как бы в полосе двойного контроля…
— С Домом Блэр, — как выплюнул, проговорил спустя секундную паузу Раман.
— Но не они, а мы там порядки устанавливаем! — заметил Василий.
— Потому и не так плохо в Бомбее, как в той же Калькутте.
— Это так… — не найдя, что сказать, подтвердил Василий Иванович.
— Многие у нас в Охотниках говорят, что ты хочешь сделать так, как было тогда…
— Когда?
— До Апокалипсиса. Как в двадцатом веке.
— Они не правы.
— Почему?
— Если сделать так, как было до Апокалипсиса, то будет повтор Апокалипсиса! Я же хочу сделать так, чтобы люди жили лучше, чем тогда.
— Чем тогда… — задумчиво протянул Раман. — А я вот вижу, что лучше, чем сейчас, не было.
— Просто судьба у тебя, Рома, тяжёлая. Вот и не можешь помнить.
— А у тебя была, скажешь, легче? — с долей ехидства спросил Раман.
— Не скажу. Просто она была дольше.
— Иногда… мне хочется пожить в те времена… до Первого…
— Многие хотят… — неопределённо поддакнул Василий.
— Расскажи, как тогда жили. Ведь тебя тоже наверняка тянет в прошлое?
Василий опустил голову и медленно покачал ею.
Лицо его стало печальным.
Тянет ли меня в прошлое?
Тянет ли меня вернуться туда, где я родился?
А кого не тянет?
Но только одна боль там. Боль и мрак ушедшего в небытие.
Однажды, лет пятнадцать назад я решил-таки бросить всё, вырваться и посмотреть на места моего детства. Ну, вот душа просит, и всё. Хоть ты тресни.
Долго маялся, но потом плюнул и решил — всё-таки надо.
Перекинул дела на замов, взял трансконтинентальный авикар и махнул по азимуту.
Эх! Лучше бы я этого не делал.
Уже когда авикар летел над Россией, такая тоска взяла!
Россия была укрыта облаками. Плотный облачный слой, ровный как снежное поле. Белая пушистая поверхность от горизонта до горизонта. И ослепительно сияющее солнце, на ослепительно синем небе, расчерченном сеточкой перистых облаков. Оно всегда так здесь зимой. Обычная погода.
Пробил низкие облака, вышел на горизонталь почти в тридцати метрах над поверхностью.
Ещё раз сверился с тем, что мне подсказывала память. Но внизу не было ничего, кроме снега. Белое пространство.
Ни дорог, ни посёлков. Ничего.
Вывел аппарат на точку и плавно опустил на снежный наст, подняв небольшую тучу снежной пыли.
Лапы авикара продавили девственный снежный покров и потонули в снегу. Мягкий толчок, и автомат заворочался, выравнивая транспорт, устанавливая его в соответствии с теми понятиями, которые он считал правильными.
Разворачиваюсь, поднимаюсь из кресла, иду. И делаю всё это как автомат. Открываю люк, сбрасываю трап.
А у самого ноги как ватные. Сделал шаг, остановился.
Может, воздух морозный ожёг, а может, память — не знаю. Но стоял долго, никак не решаясь сойти.
Колебался, но, наконец, сделал пару шагов и спрыгнул в снег. И тут же провалился почти по пояс.
Да, много в том году навалило, много.
Я посмотрел на рукав, где «лоцман» нарисовал услужливо мои текущие координаты. До той точки оставалось ещё метров тридцать.
Определил направление и погрёб туда. Идти с непривычки по глубокому снегу было тяжело.
Колени взламывали снизу тоненький слой наста, наросший сверху пушистого, рассыпчатого, сухого снега, отбрасывали их в стороны. Я как ледокол ломился к своей цели, оставляя позади неглубокую колею, засыпавшуюся сухим снегом.
Ну, дошёл. Выдохнул. Огляделся.
Вот оно — то самое место.
Место, где я родился и вырос. Откуда ходил в школу, где прожил полжизни до того как…
Я повернулся в ту сторону, где были многоэтажки.
Там тоже ничего — только бугры снега, очевидно, прикрывающие груды щебня. Всё, что осталось от них.
Повернулся в сторону, где был наш институт. Тот, где работали мои отец и мать, мои друзья и я сам, до того как…
Там тоже не было ничего.
Двести лет — слишком большой срок для дела рук человеческих. Особенно после Апокалипсиса, разрушительным цунами пронёсшегося по континентам.
Я вспомнил разговоры тех времён, когда мы, учёные, с глубокомысленным видом рассуждали насчёт «ужасов атомной войны».
Тогда, на пороге Перехода, только о ней и говорили. Тогда даже в воздухе висело нечто угрожающее. Мы чувствовали, что грядёт Катастрофа. Все чувствовали и мерили её привычными мерками, даже не подозревая, что может случиться нечто гораздо более кошмарное.
Боже! Какими мы были наивными!
Ведь что такое атомная война?
Это вспышка ярче тысячи солнц, которую ты даже и не почувствуешь, так как твои рецепторы испарятся быстрее, чем пройдёт по ним сигнал до мозга. Пшик, — и нет тебя!
Хорошая смерть.
Это не та смерть, когда каждый день, каждую минуту, секунду ожидаешь, что придёт нечто за пределами твоего понимания и отберёт у тебя… нет, не жизнь. Это было бы даже хорошо.
Отберёт ДУШУ.
И заставит себе служить.
Многие тогда кинулись в храмы. Религия пережила невероятный ренессанс. Но религиозный ренессанс как начался, так и кончился.
Высшим было сугубо наплевать, кого и где брать — православных или католиков, мусульман или буддистов, верующих или атеистов, в храме или вне его.
Им просто нужно было «мясо».
И они брали. Отбирали у этого «мяса» души, наделяли толикой своей мощи «с барского плеча» и отправляли на убой.
Мало кто тогда не потерял голову от дикого страха и не поддался чувству полной, абсолютной безнадеги. И мало кто из поддавшихся тому ужасу выжил.
Только маленькая кучка, отчаянно смелых и дерзких; дерзких от отчаяния, и смелых от осознания того, что по настоящему нечего больше терять — боролась.
Только из них выжили почти все.
И поднялись.
Мы, реликты той эпохи, Рома! Хранители Памяти. И… Хранители человечности.
Хм! Странное существо, этот человек.
Только на пороге гибели, причём гибели абсолютной, у большинства просыпается то, что и делает нас из животного человеком. Просыпается Человечность. Просыпается понимание, что один ты никто. Что без остальных людей, какими бы они ни были, ты даже меньше, чем никто. А потому надо вышвырнуть из головы все старые обиды, забыть, что кто-то там, где-то там… и просто спасать всех, до кого дотянешься. Невзирая на то, что сам можешь погибнуть.
Быстро забывается идиотизм идеологии конкуренции, идеологии индивидуализма.
Катастрофа сплачивает. Она выбивает в первую очередь всех индивидуалистов и «конкурентных» особей. Ибо одиночки и паразиты дохнут первыми.
Эх! А как, я помню, в Интернете… — был тогда такой аналог нынешний информсети, — все эти ИНДИВИДУИ изгилялись… защищали своё право загрызть ближнего своего. И называли ведь всю эту мерзость как гордо: Правами Человека! Во!
Идиоты…
А в результате, когда дошло до дела, «загрызли» их самих. В первую очередь. Из чувства самосохранения. Поубивали, как бешенных собак.
…Правда, не всех.
А жаль!
Сейчас они снова «на коне». Кто в Домах, правит в виде Праведных, а кто по помойкам убиенных Высших крысятничает — в виде мерков.
И те, и другие — мразь. Гной человечества.
Та самая гниль, что привела тогда, двести лет назад, к Апокалипсису.
…Тогда, двести лет назад…
А сейчас я стоял по пояс в снегу и озирался с диким видом, с комом в горле… и сердце щемило так…
Я вспомнил, каким был дом, какая мебель стояла в нём. Даже старую чёрную отметину на паркете, что я оставил включённым паяльником, когда пытался смастерить что-то своими руками и впервые в жизни.
Вспомнил, как ругала меня мать и как хохотал отец.
Вспомнил весенний свет солнца в окне, пробивающийся сквозь тонкие занавески, и смех на улице той, кого полюбил впервые в своей жизни. Ещё подростком.
Где она? Где её останки? Наверняка от них даже пыли уже не осталось. Осталась только память.
Память о том, как бегали вместе в школу, как дружили, как играли, как смеялись… как любили. И как расшвыряла нас безжалостно жизнь.
Вон там, на том ПУСТОМ месте, был её дом.
А снег ровный чистый, словно саван. Саван на давно умершем и безвозвратно ушедшем.
И всё равно, как призрак давно ушедшего над этими бескрайними снегами вставал образ того города.
Светлый город. Пронизанный светом солнца, наполненный людьми.
Вот здесь — магазин, куда я бегал за хлебом и молоком. Вон там, на углу, большой магазин мебели, возле которого, как сейчас помню, всё время был припаркован старый, ещё советский автомобиль его директора. «Победа». Антиквариат по тем временам. Ну вот любил директор на нём ездить!
А вон там, в двух кварталах, за высокой бетонной стеной стоял наш институт. Институт «типа фармакологии».
Ха! «Фармакологи»! А на самом деле — весьма военная штучка.
Да уж… и тоже ровная, гладкая поверхность снега. Всё занесло… Нет, вон что-то еле-еле из-под снега торчит… а может, просто мёртвое дерево… Останки мёртвого дерева.
Тогда же…
Большие, светлые корпуса советской постройки. Торгаши, завладевшие страной, такого великого никогда не делали. Они только разрушали всё это большое и светлое.
Много чего пало под их «высокоэффективными» ударами.
Наш институт уцелел потому, что относился к…
Но даже, несмотря на это, финансировали нас еле-еле. От чего я не выдержал и подался «на вольные хлеба».
Мой шеф…
Великий учёный, которого ныне кроме меня и ещё нескольких, наверное, никто и не помнит. Он был из немногих, кто не уехал, кто сохранил мозги и совесть. …И не какой-нить тухлый завлаб.
Он кричал нам всем:
«Не будет у вас Будущего, не будет!!! Не будет, если вы сейчас не оторвёте свои ж..ы от кресел и не сделаете для этого Будущего хоть что-нибудь! Не будет, если не скинете с горба этих купипродаев, этих воров. Уже почти поздно, но можно хоть попытаться, чтобы это «почти» не превратилось в «совсем».
И приводил данные. Страшные.
Но апатия рулила почти всеми.
Почти.
К счастью, что не всеми.
Я не поддался.
И я пошёл за ним.
И ещё несколько крупных по тем временам учёных.
Мы нашли людей, которые ещё не совсем скурвились, которые дали деньги. Я сам, тогда уже весьма успешный, тоже вложился, но на мою удачу пришлось заниматься не деньгами, а снова наукой. И я был счастлив.
А потом…
Потом наступили Последние Времена.
И нам оставалось лишь гадать — хватит ли того, что мы уже сделали, чтобы выжить самим и спасти хоть кого-то.
Я положил цветы прямо на снег. На эту огромную бескрайнюю могилу людей и их надежд. Былых несбывшихся надежд.
О светлом будущем, о личном счастье.
Могилу великих прозрений и великой глупости.
Я стоял посреди поля, в снегу. В снегу некогда великой России, и по лицу моему катились слёзы, намертво примерзая к щекам.
Где-то далеко, километрах в двух, чернели остовы умерших деревьев, припорошенных снегом, да остов водонапорной башни, выставившей небу свои изувеченные ржавые, почти рассыпавшиеся в рыжую пыль рёбра. И ничего больше. Не было видно даже следов зверей на снегу. Даже птичий след нигде не нарушал идеально ровную белую поверхность.
Лишь серое облачное небо, снежное поле и тишина.
Тишина, без жизни.
Что может быть разрушительней и страшней, чем атомная война?
Ответ очевиден:
Переход через Сингулярность с нарушенными параметрами входа.
Сингх узнаёт полный расклад
Во время очередного рутинного доклада Главный Координатор вёл себя несколько нетипично. Взгляд его блуждал, а мысли витали где-то далеко. Слушал он Сингха вполуха, видно, что сообщаемая информация для него новостью не была. Наверное, просто из вежливости и из уважения к докладчику решил дождаться окончания доклада. Сам Сингх, видя это, слегка подсократил доклад и поспешил закруглиться. Ведь явно не просто для того, чтобы выслушать то, что он уже явно знал, Василий Иванович его вызвал.
— …В том, что оборотень знал о складе. И хотел его использовать, — закончил Сингх.
Подозрения Сингха тут же подтвердились. Координатор, услышав последнюю фразу, тут же оживился и вступил в разговор.
— О, уважаемый Сингх! Будда как всегда прав! И это его предположение-убеждение, — ты сильно удивишься, я знаю, — полностью соответствует действительности.
