— Ну не скажи, — возразил Давид. — Попробуй поставить себя на его место. Что бы ты стал делать после такого случая?
— Я? — переспросил Вадим и вдруг понял, что Давид прав. "А что я? Я бы, пожалуй, так это дело не оставил ..." — Возможно, ты прав, — сказал он вслух. — Значит, Стеймацкий. Но это нам придется в Ригу ехать.
— Ты знаешь его адрес? Может быть, телефон?
— Телефон не помню, — покачал головой Вадим.— А дом, пожалуй, найду. Я у него один раз был. Года три или четыре назад. Только мне бы хотелось еще и с Гречем повидаться.
— Рига не Нерчинск, — отмахнулся Давид. — Если сейчас выйдем, как раз к утру будем там. Сколько тут ехать-то? Километров 500? А из Риги до Петрова тоже не далекий край.
— Ну не скажи, — не очень уверенно возразил Реутов. — Часов шесть, вынь да положь.
— Вполне успеваем. — Давид, видимо, все уже для себя решил и тоже взялся за пирог. — Если сейчас выйдем, утром будем в Риге. Поговоришь с профессором, пообедаем — и в путь. К девяти, всяко разно, доставим тебя в пивную.
— Есть в этом что-то, — согласился Вадим, протягивая руку за вторым куском пирога. — Но нам ведь еще Каменца искать ...
— Поищем, — ответил Давид. — Вот пока ты будешь общаться с профессором, мы этим и займемся. Адресный стол, электронные сети ... Есть методы.
7.
За лобовым стеклом мелькнул указатель на "Шимск", освещенный желтоватой подсветкой дорожной службы. Мелькнул и пропал за спиной.
"Сорок девять километров от Старой Руссы".
Давид вел машину ровно, ни разу за все время не снизив скорость, но и не забираясь выше ста. "Экономичный ход", — сказал Казареев с обычной усмешкой, подразумевающей свойственное ему, несмотря на всю серьезность "отставного генерала", ироничное отношение к действительности, какой бы ни была дана она в ощущениях.
"100 км". Реутов перевел взгляд с тахометра1 на экран спутникового "проводника", закрепленного справа от руля. Выходило, что если переть все с той же скоростью — а радиальное шоссе, на которое они должны были выскочить километров через тридцать, вполне позволяло идти и на 120-ти, — то до Риги доберутся часам к семи утра.
#1Тахометр — спидометр (в Русском каганате используется много технических терминов, взятых из немецкого, а не английского языка).
"Вполне".
— Ты бы поспал, Вадик, — спокойно, но, тем не менее, не без интонации, содержащей хорошо упрятанные приказные нотки, сказал Давид. — Тебе еще в Риге с профессором общаться, и первая треть пути до Питера тоже твоя.
— Хорошо, — не стал спорить Реутов, хотя спать ему совершенно не хотелось, и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.
Сна не было и в помине. Наоборот, как ни странно чувствовал он себя гораздо лучше, чем вечером, и даже, пожалуй, лучше, чем во все предшествовавшие нынешним событиям дни. И это являлось совершенно неправильным, так как Вадим все же достаточно хорошо разбирался в физиологии, чтобы ясно представлять, что на самом деле должно было твориться сейчас с его несчастным телом. И себя он знал тоже и, рассматривая психику профессора Реутова объективно, ожидал совсем другой реакции. Одна история отношений с Полиной обязана была выбить Реутова из колеи на долгие часы, если не дни. Ведь для невротика, каким он себя привык считать, что неприятности, что удачи — все едино. Любые сильные впечатления, любой сбой в размеренном существовании, одинаково противопоказаны, с каким бы знаком — плюсом или минусом — ни случились эти гребаные изменения. Но против фактов не попрешь. Тело, конечно, все еще жаловалось на непомерные нагрузки, выпавшие на его долю вчера, но, как бы то ни было, восстановление происходило гораздо быстрее, чем следовало ожидать от плохо тренированного организма пятидесяти двух летнего мужчины.
"Плохо... Ну-ну ..."
В очередной раз, Реутов споткнулся о несоответствие той объективной реальности, что он исследовал, как ученый, с его собственным — "человеческим" — видением этой реальности, каким оно являлось еще несколько дней назад. Несоответствия эти были, что называется, шиты белыми нитками. Лежали на виду, и, тем не менее, он их, казалось, не замечал, игнорировал, "пропускал мимо глаз". И вот теперь, обнаружив внезапно их существование, так просто отмахнуться от них Реутов уже не мог. Не мог и не желал и далее прятать, так сказать, голову в песок. И это тоже оказалось чем-то совершенно новым, на что следовало, по идее, обратить внимание и проанализировать со всей тщательностью, на какую Вадим был способен. А способен он был на многое, хотя и использовал до сих пор эту свою способность только в науке. Создавалось впечатление, что значительный отрезок своей жизни — практически больше ее половины — Реутов прожил, как во сне, не замечая многого, чего никогда не пропустил бы, анализируя данные любого из своих экспериментов. Но, тем не менее, именно это с ним и случилось. Проигнорировал. Пропустил...
Он хорошо помнил, и не только сейчас, но, кажется, и всегда раньше помнил во всех подробностях, что сказал ему осенью шестьдесят третьего, в день выписки из госпиталя, лечащий врач. Но вот ведь какое дело. Предполагал ли Иван Степанович Шанин, что следующие четверть века Реутов будет не просто плавать или бегать трусцой, как, в принципе, и должен был бы, но будет заниматься спортом в таком объеме, какой можно себе представить, разве что говоря о профессиональном спортсмене, пусть и прекратившем официальные выступления, но желающем держать форму? Вряд ли. Однако все эти годы сам Реутов над этим никогда не задумывался, полагая, что делает что-то вполне обычное, обыденное, едва ли не заурядное, ничуть не выходящее за рамки тех нагрузок, какие позволяет себе абсолютное большинство заботящихся о своем здоровье людей. Но на самом деле все это было не так. И сейчас Вадим видел это настолько отчетливо, что оставалось только удивляться тому, что раньше он этот факт просто игнорировал.
Правда в последнее время ситуация несколько изменилась. Возможно потому, что психика Реутова самым очевидным образом пошла вразнос. Апатия, тоска, то да се... Он и бегать стал не каждый день, и в бассейн заглядывал, хорошо если раз в неделю, скорее по многолетней привычке, чем из внутренней потребности, как это случалось с ним раньше. И к Басманову в клуб дзюдоистов ходить почти перестал. Но когда в последний раз — пожалуй, это случилось недели две назад, никак не меньше — появился после едва ли не месячного перерыва в "Хазарском доме" у Захара Малхи, то без напряжения выдержал спарринги с тремя Захаркиными "ирбисим"1, и ничего. Только вспотел малость, что совсем не странно, имея в виду, что ребята все были, как на подбор, молодые. И в чемпионатах участвовали. Даже в Саркел на последнюю олимпиаду ездили. А ему, Реутову, если кто забыл, пятьдесят два года, и он кабинетный ученый. И это, если не принимать во внимание того простого факта, что с лета 62-го по осень 63-го, то есть больше года, он провел в госпиталях, и когда приехал в Новгород восстанавливаться в университете, то его только что ветром не качало. Однако в шестьдесят пятом, в Крыму, он уже бегал по горам, как молодой козел. Впрочем, тогда он и в самом деле был молод.
#1 Ирбис — барс (в ряде тюркских языков). Ирбисим — множественное число от "ирбис" с использованием окончания множественного числа из древнееврейского языка. Такие окончания не слишком употребительны в новохазарском языке, но, тем не менее, иногда встречаются.
Конечно, многое, как всегда, можно было списать на генетику. Этим сейчас кто только не грешил. Чуть что, а это, господа, генетика. И, вроде бы звучит непротиворечиво. Дед Реутова Эфраим всю жизнь проработал кузнецом и махал тяжеленным молотом лет до восьмидесяти, никак не меньше. Да и отец Вадима — Реутов помнил это очень хорошо — легко переплывал Волгу и Дон, а было ему тогда уже хорошо за сорок, что по тем временам, считай, все шестьдесят.
"Однако..."
Но едва вспомнив об отце и деде, на которых он был так похож и комплекцией, и темпераментом, Вадим волей-неволей задумался о своих отношениях с родными вообще.
А подумать здесь было о чем, даже если отбросить в сторону обычные сантименты ставших уже "взрослыми" детей. Реутов был поздним ребенком и, разумеется, младшим среди своих сестер и братьев. "Мизиникер"1, одним словом. И это во многом объясняло особое к нему отношение матери и отца. Для обоих это был второй брак, и Вадим был единственным их общим ребенком. И, хотя ни Борис Эфраимович, ни Анна Леонтьевна никогда не делали различия между своими детьми — все были "общие", — Вадиму доставалось гораздо больше тепла и любви родителей, просто потому что он был младшим. И братья, взрослые уже в то время Александр-Аарон и Иван, и сестры Гали и Мария, относились к нему точно так же. И сам он любил их не меньше, но ... Вот именно, что "но". Вадим совершенно не помнил, чтобы кто-нибудь из них навещал его в госпитале. Но Реутов и вообще много чего не помнил о тех временах и даже, вспомнив теперь кое-что из того, что, казалось, намертво стерто из памяти, не был уверен, что вспомнил все. Ведь что-то мог и забыть или просто не запомнить. Например, то, как они его навещали. Однако забыл или нет, фактом оставалось то, что за следующие двадцать восемь лет, никто из них о нем ни разу не вспомнил. Даже его фотокарточки, которые он отсылал родителям с фронта, и его собственный небогатый архив, оставшийся дома, когда его призвали в армию, оказались у него совершенно непонятным образом, когда Реутов выписывался из госпиталя.
#1 Мизиникер (идиш) — от слова "мизинец", младший ребенок в семье.
"Значит, все-таки приезжали?"
Трудно сказать. Да и зачем бы им было привозить ему в госпиталь его же собственные письма или фотокарточки, сделанные специально для них? Бред какой-то. И в Новгород к нему никто из них не то, что не приехал ни разу, но даже письма не послал. Создавалось впечатление, что они были уверены, что Вадим мертв. Иначе объяснить их поведение просто невозможно. Однако в этом случае возникал другой вопрос. А сам он, почему ни разу за все эти годы не написал им или не съездил в гости? На вакации или просто так.
"Даже на похороны родителей ..."
Получалось, что тема родителей, как и тема войны — все эти звания, награды и вообще все с ней связанное — лежали как бы на виду, но напрочь при этом игнорировались. Он даже не знал, где теперь живут его братья и сестры, есть ли у них семьи — "Должны, по идее, быть" — чем они занимаются. Все это выглядело более чем странно, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — все это как-то связано с нынешними невероятными событиями. Знать бы еще, как...
"Значит, что мы имеем... "
Ну здесь и напрягаться особо не требовалось. Подвести итог всему этому безобразию мог и последний кретин, а не кандидат на Ламарковскую премию. Получалось, что последние двадцать девять лет для довольно большого числа людей — родных, близких, фронтовых друзей — Реутов не только являлся покойником, но и сам существование всех этих людей игнорировал, что можно объяснить только тем, что он просто не хотел разубеждать их в факте своей гибели. Но если первое могло быть результатом чьих-то намеренных действий, то второе являлось результатом его собственного "равнодушия". И вот это, уже ни в какие ворота не лезло. Сам он в себе причин для такого "равнодушия" не находил, как не видел и причины желать оставаться в их глазах всего лишь печальным воспоминанием прошлого. Не было у него таких причин. Но не мог он поверить и в то, что кто-то — "И кто бы это мог, черти его побери, быть?" — способен настолько сильно воздействовать на сознание вполне вменяемого человека. Его, Вадима Реутова, сознание!
Все-таки Реутов был профессиональным психологом и великолепно знал и об опытах по "кондиционированию" поведения, проводившимся уже лет тридцать во многих странах мира, и о методиках по "изменению сознания", бурно развивавшимся в последние десятилетия. Знал, разумеется. И именно потому что знал, был уверен, — ни один из этих методов не был настолько эффективным. Не были они в силах заставить человека, притом не шизофреника какого-нибудь, напичканного химией по самое "не могу", а человека умного — он полагал, что такое определение все-таки будет справедливым, — да еще и склонного к аналитическому мышлению, забыть часть своей собственной жизни и начать игнорировать другие, не забытые на самом деле факты. И не на день или два забыть, и даже не на год, а на долгие двадцать девять лет. Не было такой методики. Не существовало! Обычных алкоголиков или наркоманов переделать не могли, а тут такое!
Оставалась, правда, вероятность того, что это какой-то редкий, до сих пор не описанный в литературе, вариант посттравматического синдрома или какой-то неизвестный доселе феномен органического поражения головного мозга. Но тогда странным — если не сказать большего — являлось внезапное и практически не травмирующее возвращение к нему памяти.
"Впрочем... "
Неожиданно Реутов вспомнил о допросе, который учинили ему на той барже, и в голову ему пришла одна очень любопытная мысль.
"Машина Линдсмана ..."
Да, тут действительно было над чем подумать. Механизмом снятия блокады — и неважно, чем была вызвана эта блокада, болезнью или гипотетическим вмешательством в сознание — могли послужить электрошок и сильный стресс. Недаром же память о войне вернулась к нему именно после вчерашнего боя в ресторане. Однако гипотезы, одна другой фантастичнее, которые тут же начали роиться в голове Реутова, никуда на самом деле не вели. Бред он и есть бред, кто бы его не производил, а для логического осмысления внезапно обнаружившегося феномена Вадиму просто не хватало фактов.
8.
Он так и не заснул. Сидел с закрытыми глазами и думал, перебирая в уме все, что было ему известно о той фантасмагорической ситуации, в которую нежданно-негаданно угодил сам, прихватив заодно и еще троих ни в чем не повинных людей. Почему-то чем дальше, тем больше Реутов был уверен, что во всем происходящем "виноват" он сам. Ну пусть не виноват в полном смысле этого слова, но, тем не менее, ощущение было такое, что все случившееся произошло в первую очередь из-за него.
"Интеллигентское чувство вины ..." Но как бы это ни называлось, именно так он сейчас и думал.
— Изборск, — тихо сказал Давид. — Если ты не спишь, то вполне могли бы выпить по чашке кофе.
— Давай, — согласился Вадим, открывая глаза.
Они как раз подъезжали к ярко освещенной бензозаправке, рядом с которой призывно светился пунцовым неоном фирменный знак сети "Быстро!" — поднятый вверх стилизованный большой палец руки.
"Ну быстро, так быстро", — хмыкнул про себя Вадим, вспомнив, как окрестили этот зевенягинский палец в народе.
— А про нас забыли? — Полина, судя по голосу, если какое-то время и дремала, то сейчас была скорее "в тонусе", чем наоборот.
— О вас, дамы, — галантно ответил Давид, заворачивая на парковочную площадку около кафе, — если и забудешь, так вы сами напомните.
— Женщина должна уметь о себе заботиться, — ответила ему Лили, которая, кажется, уже справилась с постигшим ее в Новгороде потрясением.
