Витька дрыхнул. Я перебрался в кресло напротив, где раньше сидела рыжая со своим чемоданом, там тоже не видать ни фига. Все стёкла снаружи пылью прибиты. Когда никогда мелькнёт вдалеке жидкая цепочка фонарей.
Пялился-пялился — развезло. Так бы наверно и прокемарил до самого Лабинска, если б не аварийный мост. Высадили всех. Даже нас, пацанов, разбудили. Бредём, ёжимся. И в пиджачке пробирает. Зябкой прохладой покашливает река. Под чьей-то ногой шлёпает надорванная с краю доска. Дальняя оконечность моста теряется в облачном мареве, особенно различимом на фоне звёздного неба. Из него, как оплывшие свечи, тянутся кверху вершины разрозненных тополей. Видно, что не в ровную линию выросли. Что возле корней не околица и не дорога. А так, самосад.
Не знаю как Витьку, а меня дэцл взбодрило. Думал, что уже не усну. Но только поднялся в автобус, так стало тепло и уютно после речной-то прохлады, что не стал даже садиться возле окна. Лёг на сидение, свернулся калачиком и уплыл...
Высаживали нас с корефаном рядом с его мостиком. Кириллыч настаивал, чтобы меня довезли до калитки. Он, типа того что, моей матери обещал. А Кузьмич ни в какую:
— Я вам не трактор и не смоловоз! По светлому еле продрался мимо тех луж...
Слушал я их, слушал, пожитки собрал — и гайда! Мне в спину "Куда?!", а я за Витьком, через кладку. Не гоняться же взрослым за мной? Постояли, развернулись, уехали.
Стою, как дурак. В одной руке пустая балетка, в другой сумка. Под мышкой костюм, рукав пиджака стелется по земле. Тут слышу:
— Санёк!
Мля!!!
Нет, темноты я давно не боюсь. Да не очень-то сейчас и темно. Прожектор с железной дороги почти до реки добивает. Неожиданно просто. Казия на моих глазах только что за угол заворачивал. А он:
— Что-то я вешалки не найду. Пошли на бревно, в сумке твоей поглядим. А то тут собаки гавчуть...
Вот падла! И в дыню не дашь. Если по справедливости, не за что.
Искали-искали, всю сумку перевернули, а они в пиджачке, за подкладкой. И как, умудрился?
Хотел я Витьку обматюкать, поднял глаза, а со стороны смолы чёрная тень на нас надвигается. Вздрогнул, но не успел испугаться, по силуэту понял что дед. В этом же самом месте я видел его во сне последний и единственный раз. Только тогда он шагал навстречу, в сторону дома.
— Дедушка, — говорю, — ты же умер?
А он мне:
— Отгул! Кобылянский подменил до утра...
Витька чё. Раз — и слинял, хоть у деда и не было хворостины. А я, блин, оторопел. Прям, мистика какая-то! И одет точно так же: чоботы "прощай молодость" со стоптанными вовнутрь подошвами, пузыри на штанах в районе колен, пиджак в чуть заметную полосу, да шляпа, сплетенная из соломы. Глянул в прищур:
— А ну-ка домой!
И попробуй ему объясни, что запарка у нас. Слова не вставишь в своё оправдание.
— Там бабушка с мамой все глаза проглядели. Ждём пождём, ждём пождём. Будет тебе на орехи...
Ждут они, как же! Островок миновали, издали вижу, что в доме ни огонька. Трава возле калитки усеяна жёваными "бычками". Это наверное дед устроил себе внеочередное ночное дежурство, увидел издалека стоящий автобус, пошёл разбираться, что там, да как. А то и ходил не один раз...
Спал на полу, под круглым столом. Дед просветил направление спичкой и шёпотом на ухо:
— Туда, только тс-с-с!
Долго ворочался, всё представлял, как буду рассказывать мамке о встрече с дядькой Кронидом. То-то она обрадуется...
И сон мне приснился такой, что словами не передать. Ну, прям, картинка из прошлого. Будто идём мы всей нашей семьёй в сторону станции по той стороне железной дороги. У всех чемоданы, сумки. Дед прёт самодельный ящик, похожий на деревянную клеть. В нём краснобокие яблоки. Только мы с бабушкой налегке. Я у неё вместо ноши. Ведёт она меня за руку и говорит:
— Ты ж не забудь! Если кто-то в дороге спросит, сколько тебе лет, всем отвечай, что пять...
* * *
Утро нагрянуло вместе с Витьком. Ну как утро? — кроме меня никого уже в доме не было. Мамка ушла в школу, дед неизвестно куда, а бабушка на островке выкапывала молодую картошку.
— Ну, ты и спать! — сказал корефан. — И куда в тебя столько влазить? Ну что, достал?
— Кого? — не врубился я.
— Забыл, что ли? Крючья для вешалки из пиджака!
— Когда б я успел? Ладно, сейчас гляну. Может, зайдёшь?
— Не! — отшатнулся он.
— Ну как знаешь...
— Слышь? — Витька придержал меня за руку — твой дед про меня вчера ничего такого не говорил?
— А он тебя видел? Я сам не заметил, когда ты слинял.
— Ну, слава богу! А то я за баком сидел. Боялся тебя позвать, пока он на суд не ушёл...
Какой суд? Почему суд?
Пиджак был заштопан и выглажен. Я нашёл его, где обычно, на спинке стула, поверх своих парадных штанов. Трофейные вешалки дружбана тоже разыскивать не пришлось. Бабушка их положила на стол, рядом с будильником и книжкой "Лесная сказка". Как это она всё успевает?
Пока я отсутствовал, пацанов у калитки прибыло. С какого-то хрена к Витьку присоседился Жох. Сел, падла, на наше брёвнышко, как будто мы с ним не в контрах, и светские беседы разводит.
Увидел меня — слинял. Я б его сам шуганул, да Быш с Овцами нарисовались, Валерка (наш атаман) и младшенький Сасик — куда ж ему без него? Меня чуть ли ни за грудки по поводу своего матча-реванша. Я, мол, кругом виноват, что у них до сих пор не срослось. И главный вопрос: "Когда?!"
— Давайте, — говорю, — завтра.
— Не, — заартачился атаман, — завтра нельзя. Завтра папку из больницы выписывают. В обед будем встречать. По мне так сейчас.
— Ага, по жарюке? — не согласился Музыка-старший. — Если сегодня, то вечерком, часика в три-четыре.
Валерка:
— Тогда в пять!
Это ж он хочет, чтобы его атаманское слово стало последним! Был у меня в душе подспудный протест и желание его обломать, да времени подходящего не придумал. И сегодня неохота и завтра...
— Ладно, — сказал, — замётано. В пять так в пять. Там же, около школы?
— Ага. На новом футбольном поле, где раньше кукуруза росла.
На том разошлись. Валерка пытался зазвать меня "на зернуху", испытывать новый пОджиг. Я отказался. Соврал что, мол, бабушка отправляет за молоком. И как всё равно накаркал. От порога:
— Сашка! Ты иде?
— Иду, ба!
Витёк меня за руку:
— А крючки?!
Я и забыл! С этим футболом, совсем у меня мозги набекрень.
— Держи, — говорю. — Только не уходи никуда. Есть к тебе пара вопросов.
На малейшую недосказанность Витька ведётся как лягушка на листочек акации. Ну, думаю, сейчас я тебя заболтаю, так памороки забью, что ты у меня махом проскочишь мимо своего мостика до самого железнодорожного магазина. Стрёмно идти одному. Ну как на кодлу нарвусь? Остался ко мне у Дзяки большой неоплаченный долг.
Вернулся с трёхлитровым бидоном. Григорьев уже танцует от нетерпения. А я ему в лоб:
— Ты чё это, с Жохом совсем скентовался? Он тебе чё, братом родным стал?!
Придавил я Витька, короче. Чтобы податливей стал. Он такого наезда, ясное дело, не ожидал. Начал оправдываться:
— Да вот, — говорит, — Санёк, мы ж с Жохом теперь в одном классе будем учиться. А там, в 5-й школе, семсовхозовские богуют. В общем, всем пацанам с нашего края надо держаться одной кучей. А то зашугают, затуркают...
Чешем мы с ним по шпалам. Витька за мной как привязанный. Я слушаю, он рассказывает и, типа того, выдыхается. Самое время подбросить новую тему. Спросил у него о причинах товарищеского суда и кто бенефициар.
— У-у-у! — Григорьев аж взвыл. — Там бабка Данильчиха с соседкою поскублись. Колодезь у них на меже заилился в прошлом годе. Вот заспорили, чья очередь людей нанимать, чтобы очистили.
С тех пор и пошло. То одна у другой курицу пришибёт, то кошонка задушит. А на неделе вцепились друг дружке в патлы...
Витёк что глухарь. Если токует, ничего в округе не замечает. А я меж вагонов смотрю: что-то мне та картинка до боли напоминает.
Толкнул его в бок:
— Ну-ка позырь!
Тот:
— Гля, вроде бы наш ПАЗик. Или не наш? Сходим, разведаем?
Спускаемся с насыпи, как будто из настоящего во вчера.
— Точно наш! — подтвердил Витёк.
Самое натуральное дежавю: те же лица, тот же автобус. Только все какие-то озабоченные, да вместо таблички "Пресса" на лобовом стекле висит теперь другая — "Служебный".
Василий Кузьмич топчется босыми ногами по синей фуфайке на отмели, матерится сквозь зубы. Главный редактор маячит возле открытой двери своего редакционного ПАЗика, кулаки за спину заложив. Сделает шага четыре, перекатится грузным телом с пяток туфлей на носки, развернётся — и в том же темпе назад.
Витька рад, что сорвался с крючка. Камушки подфутболивает, что-то щебечет, а у меня что-то внутри ёкнуло, оборвалось и упало вниз живота. Не, думаю, "это ж-ж-ж неспроста". Автобус прислали за мной. А коли прислали, значит, пошла в Краснодаре движуха по делу писателя Титаренко. Я там у них главный свидетель, а может, подозреваемый.
Подхожу на негнущихся цырлах:
— Здравствуйте! — говорю.
Иван Кириллович вздрогнул, оступился на полушаге:
— Саша Денисов? А я тебя без костюмчика не узнал. Ты как здесь?
— Да вот, иду в магазин. Бабушка послала за молоком.
Я думал, что редактор обрадуется, что так скоро меня разыскал. Ну-ка, скажет, беги скорее домой переодеваться! А он отмахнулся расхожими фразами, типа того что, пионер всем ребятам пример, и должен во всём помогать взрослым.
Витька, тем временем, через кладку "хамылю, хамылю...", а я, падла, стою как оплёванный. Нутром понимаю, что человеку не до меня, а всё равно неприятно. И радость какая-то тоже присутствует по соседству: если меня с собой не зовут, значит, вчера обошлось.
— За пивом никак? — оборачиваюсь, а то Киричек с тем самым портфелем. У него, единственного из всех, в глазах оптимизм. Как тут не улыбнуться в ответ?
Я ему:
— Здравствуйте!
А он:
— Ну что, пионэр? Нехорошо обманывать взрослых дяденек! А то станешь таким же двуличным как давешний Титаренко и тоже к американцам перебежишь. Сидит сейчас в ихнем посольстве...
У меня и душа в пятки. А Кириллович чуть не подпрыгнул:
— Александр Васильевич, я же предупреждал: никому!
Тот тоже буром попёр:
— Что, если б я этого не сказал, он бы обратно перебежал?
Стоят друг перед другом, сжав кулаки. Здоровые мужики, а ей богу, как пацаны!
Сплюнул, в конце концов, главный редактор, в автобус полез. Тут-то я Киричеку и говорю:
— Когда это, дяденька, я вас хоть в чём-нибудь обманул?!
А у того в глазах погас огонёк, остался один дым. Видно, что на душе кошки скребут. Но улыбнулся мне через силу:
— А ну, пионэр, напомни, что ты тут давеча говорил. Почём в вашем ларьке "Рубин"?
Я, честно сказать, даже не понял, что он собирается пошутить.
— Как, — говорю, — почём? По девяносто восемь копеек!
А он мне:
— Я тоже думал, что девяносто восемь. А продавщица сказала, по рубль две!
— Вчера же... — промямлил я, окончательно сбитый с толку.
— Вчера да, — перебил меня Сашка. — Только поэтому я тебя и прощаю. Поехали со мной, пионэр, мороженым угощу!
— На конференцию?
— По мотивам. Там, говорят, случайно нашли бумаги с планом побега. Сообщник этого Титаренко выбросил в урну, да прогадал. Кто-то из наших проявил бдительность. Теперь не уйдёт. Поехали, хоть посмотрим в глаза подлецу.
— Не, — говорю, — нельзя мне. Бабушка послала за молоком.
— Киричек! — крикнули из глубины салона. — Тебя ещё долго ждать?!
— Да иду я уже, иду! — И ушёл.
Одно моё слово, и я снова стал бы частичкой этого коллектива, если, конечно, Сашка не прикололся. Жил бы его заботами и общей тревогой, а не стоял на обочине. Жизнь это череда повторяющихся случайностей, и каждая со своим непредсказуемым результатом. Не отошли я в газету стишок, торчал бы сейчас Евгений Максимович в гостиничном номере над очередной рукописью. Жалко его...
Когда ж он, падла, успел?! Суток ещё не прошло. Не иначе, гад, на такси. Эх, если б вчерашний день можно было вернуть назад, ни за что б, ни сел за это письмо.
На горизонте кудрявилась пыль. Пахло несгоревшим бензином. Пирамидальные тополя процеживали солнечные лучи, всхлипывала река. Жалей, не жалей поздно теперь. Проехали. Надо жить.
А где-то в альтернативном реале мой озабоченный брат сидит за фамильным круглым столом в нашей большой комнате, ставшей невысокой и маленькой. Решает задачку со многими неизвестными. Сорок дней на носу. Как ему меня помянуть на восемнадцать штук, да так, чтобы перед людьми не было стыдно? Кого я сейчас больше люблю: тех, кто со мной здесь, или оставшихся там?
Так, перескакивая с мысли на мысль, как со шпалы на шпалу, я брёл по железной дороге. Куда и зачем, совсем из головы вон. Мог запросто проскочить мимо магазина, если б не сын бабушки Кати. Чуть было не столкнулись: я вправо, он вправо, я влево и он влево. Подымаю глаза: Лёха Лыч! Небрит, рот до ушей, фикса пожаром на солнце горит. Исхудал, поятное дело, на студенческой сухомятке, но одет, как обычно, с иголочки. Нейлоновая рубашка немыслимой белизны, брючата из армейской диагонали, расклешённые от бедра, лакированные "колёса", заострённые на носках, в районе большого пальца.
Жарко ему в синтетике, морду хоть отжимай, но рад:
— Здорово, Сашок, не узнал?
Ага, обознаешься тут!
Лёха старше меня на пять с половиной лет. Как ни расти — не угонишься. В округе его сызмальства уважали. Сверстники малость побаивались, родители ставили в пример, а старики дивились, что у такой боевой бабы как Пимовна, вдруг появился на свет спокойный и рассудительный сын. Могу подтвердить. С виду вахлак вахлаком, не хвастун, но когда надо — смелый до безрассудства.
Лыч, кстати, не кличка, а просто фамилия. И баба Катя — Лыч, но так уж на улице повелось, что все её величают Пимовной, а сына конкретно Лёхой Лычом. Это не потому, что внук атамана, заслуги семьи дело десятое, такое вот, сложносочинённое прозвище самому заслужить надо.
Был он чуть младше, чем я сейчас, когда обезумевшая лошадка вдруг понесла, не разбирая дороги, пьяненького дедка вместе с его бричкой. Я в комнате был. Письмо на Камчатку писал печатными буквами: "Здравствуйте мама, папа и братик Серёжа! Я жив-здоров, хорошо кушаю и гуляю..."
Тут, слышу, грохот и шум. Выскакиваю за калитку, а напротив двора, в кювете, телега застряла. Правым углом упирается в ствол нашего ореха, нет хода ни туда, ни сюда. Лошадка ещё порывается встать на дыбы, но никак. Лёшка сосед держит её за постромку на морде, у самого мундштука. Белый-белый! Куда и загар подевался.
Взрослые набежали, еле разжали кулак.
Были, наверно, ещё какие-то поводы с Лёшкиной стороны, что заставляли уличных пацанов трижды подумать прежде чем до него заедаться. С четырёх моих лет соседствуем, по одной улице ходим, ни разу не слышал, чтобы Лыч с кем-то повздорил или подрался. И это при том, что язычок у него довольно-таки поганый. Взял, да и распустил по округе слух, что мы с Родионовой Танькой в "письки-затыкалки" играли. Спрятались, мол, за колодцем возле его двора и предавались разврату, а он это дело видел в окно.
