Зверь лютый. Книга 1. Вляп

Если кто не понял — я не про общеобразовательную.

Мне повезло: школили меня с утра до вечера. И я впитывал. Старался.

Тем более... Имела место быть первая ссора с Хотенеем. Не ссора, так... размолвка. Просто — недопонимание.

Я уже вставал, ходил по дому. Тут служанки мои притащили кучу женских тряпок и начали примерять. И на себя, и на меня. Меня это всё сильно утомило. Особенно — шутки их глупые с комментариями, и их же постоянное верчение перед зеркалом.

Фатима притащила из каких-то боярыньских закромов настоящее зеркало. В полроста человеческого. Здоровенный бронзовый поднос в деревянной раме, кое-как отшлифованный. Стеклянных зеркал здесь нет, или она не знает. Чурка нерусская. А в этом... я себя толком и разглядеть не могу. Велел им сперва надраить зеркало. Кобенятся.

— Тебе на себя смотреть ненадобно. Мы на тебя смотрим.

Дуры набитые. А сами крутятся, хихикают. Мне самому подойти глянуть — невозможно.

Я тут такую шаль миленькую приглядел. Такая прелестная вещица — тонкая вязка козьего пуха. К щёчке приложишь, а она такая мягкая, ласковая. И цвет — чёрный. Мне чёрный цвет очень идёт. Так... оттеняет хорошо. Я в чёрном такой... загадочный. Только тощий. Здесь тощих не любят, больными считают. Поправиться бы мне немножко. Животик чтоб выпирал чуток, плечики — покруглее, опять же — ягодички... Надо же выглядеть... привлекательно.

По себе знаю: "мужчины любят глазами". Хорошо хоть размер бюста в моём случае увеличивать не надо.

Вот я эту шаль на плечи набросил, хотел на себя в зеркале посмотреть. Надо ж и прямо глянуть, и как оно сбоку будет... А они толкаются, шаль отобрали.

— Это тебе не надобно, ты всё равно носить не умеешь, и не сезон для таких вещей, и тебе не к лицу.

А сами-то, что одна, что другая, шаль мою и на плечи, и на голову, и так концы перекинут, и эдак. И чего вертятся? Ведь сразу видно — она им как корове седло. А мне и разок на себя посмотреть не дают. Всё зеркало заняли и кривляются. Уродины.

В общем, был я порядком раздражён. Обиделся я. Все тряпки-шмотки с себя снял, пусть подавятся, пусть хоть запримеряются. Одну длинную рубаху оставил, платочек на голове и, естественно, ошейник на шее.

Юлька куда-то из дому выскакивала. Когда входная дверь стукнула, я и не повернулся — опять, верно, эта дура корявая туда-сюда бегает.

А когда повернулся...

Хотеней! Здесь, у меня... Идёт по дому моему, смотрит да посмеивается. Весёлый такой.

В смысле: малость навеселе.

Уж и не знаю что на меня нашло... Всегда он мне был как солнце ясное. Весь — "светло". Только зажмурься и лицо подставь. А тут как-то... Не глянулся, что ли...

Сапоги грязные, комья грязи летят. Только сегодня служанку звали — полы скоблить. Они у нас некрашеные, чистое дерево до янтарного блеска выдраено, вычищено. Мы по избе в носочках ходим... А тут он. Я из-за него должен лицо своё от всякого человека прятать, вот полдня, пока девка тут намывала, под одеялом с головой парился. А он — топает, следит по чистому. И сам какой-то... в бородке вон крошки остались. И пахнет от него... конём и навозом. Сыростью. И сильно — хмельным. А я хмельного здешнего... Терпеть можно. Но лучше не надо. А уж запах этот в моем-то чистом, мытом, благоухоженном доме. Ну совсем не радует. И лыбится он... как-то глуповато-нагло.

Мужики, когда выпьют, обычно и наглеют, и глупеют одновременно. Это я по себе, по прошлой своей жизни знаю. Но то — я и там, а то — он и здесь. Он-то — господин мой, Хотеней Ратиборович.

Светоч выпивший.

Вытаскивает из-за пазухи какую-то мятую тряпку и на столе разворачивает:

— Вот, целочка моя серебряная, подарочек за первость, серьги золотые.

Ну сколько же можно меня этим глупым названием называть! Не серебряный я и вообще... неприлично об этом. И зачем мне серьги, перед кем хвастаться, если мне только с головы до ног замотанным ходить. И вставить их мне некуда — дырок в ушах нет. И вообще — как это уродство можно на себя надеть? Вот придумал же такое. Эти мужчины всегда такие... неуместные подарки дарят. Нет чтобы спросить сперва. По цвету к глазам не подходит, и носить не с чем. Разве вот с той шалью прикинуть... Да ну его. Не подарок, а глупости одни, даже и смотреть не хочу...

Я к столу подошёл — посмотреть поближе.

Ну, раз принёс — надо же хоть мельком глянуть. Чисто из вежливости. Опять же, камушки там — не то три, не то четыре... А он — цап меня за задницу! К столу прижимает, ягодицы мнёт. А руки холодные, аж сквозь рубаху пробирает. Он уже ко мне под подол лезет, а руки-то — ну просто ледяные! И мне на ухо всем своим перегаром и прочей... рыбой недоеденной дышит:

— Ну что, малёк? Ты меня ждал? Скучал? Нравится?

Он на меня наваливается, за грудь, за живот хватает. Со всех сторон сразу... ледышками своими... по мне тёплому, домашнему, нежному... Борода его... Мокрая, колючая... по шее, по щеке... К тулупу прижимает, придавливает, тулуп мокрый весь, псиной несёт. У меня от его тулупа рубаха на спине насквозь промокла, холодно, противно. А он всё сильнее жмёт.

— Ну чего ж ты? Или подарочком не угодил? Давай, давай, благодари, раздвинь-ка ножки.

А я... не могу я! Противно, мерзко как-то, мокро, холодно, грязно, вонюче... Он жмёт, тянет, давит. Лезет подо всё, вовсюда, со всех сторон... А меня зажало. Не могу. Даже — вздохнуть-выдохнуть...

Тут Хотенеюшка и поднажал: вставил сапог между лодыжек моих и надавил.

На моих лодыжках Саввушка совсем недавно "правёж" исполнял. Так-то они уже нормально — ходить можно. Только с боков на них нажимать не надо. Так что, от Хотенеева сапога я сразу взвыл, лицом — в стол, ножки — в стороны, ручки — в разброс.

"Шёлковый" — делай что хошь.

Хотеней, был бы сам-один, с пьяных глаз-то и сделал бы. Уже и примериваться начал. Да на вскрик мой выскочили из соседней комнаты две мои служанки. Удалились они, вишь, из опочивальни моей по скромности.

А тут Юлька на Хотенея, как курица от цыплят на коршуна, и Фатима сбоку молча его за рукав тянет. Хотеней и оглянутся не успел, как у него уже и шапка на голове, и тулуп запоясан, и сам он уже в дверях.

И все кланяются, благодарят, просят ещё заходить...

— Мы так рады, так рады... Завсегда — всем, чем богаты... Ежели что — не обессудьте...

Дверь — на засов, на мне бегом — рубаху переменили, до постели довели, спать уложили.

Только они вышли — я в слезы. Взахлёб.

Не от боли — привык уже, притерпелся. У меня здесь уже столько разной боли было. А тут... От обиды.

Я его так ждал, я так хотел, чтобы он со мной посидел, чтобы мы с ним по-людски поговорили, по-человечески. Чтоб я узнал — что ему любо, что нет... А он... заявился... пьяный, мокрый, грязный... Напачкал тут, кинул побрякушку какую-то, и сразу — за задницу хватать да подол задирать. А поговорить, о делах своих рассказать, о моих успехах послушать. Да просто — поласкаться, подготовить меня... А он... Даже тулуп не снял, прямо в сапогах, руки ледяные, пальцы железные — как на конской узде скрючило, так и ко мне под рубаху лезет...

В общем, подушка промокла насквозь. Только я успокаиваться начал — заявились служаночки мои. Фатима сходу ругать начала:

— Господин к тебе приехал, а ты будто не рад. Как идол деревянный — ни улыбаешься, ни ластишься. Да кто ты, а кто он?! А плетей не хочешь?! Хоть на кобыле, хоть у столба. Привяжут за ручки, подтянут, чтоб на носочках и... это тебе не пальцы, пусть холодные да скрюченные, а плеть господская. От неё скоро жарко станется. Уж она-то не скрючена, а вот от неё-то так скрючит, что и до смерти не разогнёшься.

Тут я снова зарыдал. Не сколько от страха перед болью — после Саввушки меня болью... сильно не испугаешь. Сколько от стыда. Разденут, подвесят, пороть будут. Дворня сбежится, поглазеть, позубоскалить. Ещё, поди, Корней этот противный явится... Вот, дескать, я же говорил...

А уж как перед Саввушкой стыдно... Осрамил учителя. Он так со мной возился, учил, доверился, я же клялся — из воли господской не выйду, служить буду искренне, истово. "Нет выше блага, чем желание господина исполнять". Говорил же он: "случится случай". А я вот... и без всяких пыток там, или мучений... А Хотеней.... он же не со зла... Я же его люблю... А сам — как дурак... как дура последняя...

Тут Юлька вступила, Фатиму с её страхами да пугалками отодвинула. Жалеть меня начала, непутёвого, бестолкового. Успокаивать деточку.

Видать, есть всё-таки национальные различия, "особенности русского национального характера" в гаремной психологии.

У нас — "загадочная русская душа". Ты её только погладь — она тебе навстречу, на ласку — сама вся развернётся.

Юлька меня по голове погладила, слезы вытерла. А я ещё пуще залился.

А как перед ней стыдно-то... Она меня из под топора вызволила, от смерти выходила, сюда привезла, в хороший дом устроила. Да на такое место — только мечтать можно! Ходи себе — в ус не дуй, как сыр в масле катайся! Даже и думать нечего — одно дело босиком за сохой да по холодной земле, а другое — в тёплых носочках да по скоблёному полу.

И сейчас старается — уму-разуму учит. Всякие отвары, мази делает. А руки-то у неё вон... язвы да царапины. А она уж немолода, ей-то уже надо куда-то прилепиться. В богатый дом, в тёплое место. Вот нашла мальчонку, подобрала, выходила, пристроила. Меня, бестолочь неразумную, вежеству научает. Надеялась, на старости лет будет место, где косточки больные в тепле сохранить. Всё на меня поставила. А тут я со своей глупостью-недотрогостью... А ей теперь куда? Назад в свою избушку, в сырую да грязную? А там даже курей нет — всех мне на лечение перевела. Одни тараканы стадами шарахаются.

Мысль о шарахающихся стадах тараканов меня несколько... отвлекла. Непрерывный плач сменился жалобным поскуливанием и всхлипыванием.

Прислужницы уловили смену настроения, и перешли к "разбору полётов" в предыдущем инциденте. Профессиональному.

Ой какой я глупый, сколько всего не знаю, не умею...! Точно сказано: "бессмысленный" — смыслов этого мира не разумею, простейшего, всем очевидного — не понимаю.

— Грязь, говоришь? А ты на улицу глянь — весна, снег везде сошёл, к нашему крыльцу посуху не подойти. А господин не поленился, по этакой грязи, сам... Другой бы тебя, дурня, заставил к себе бегом бежать, тебе бы ножками все это месить. А он сам... А ты нос воротишь от такого счастья редкостного.

— А что пол затоптал — так на то служанки есть. Тебе, что ли, на коленях ползать, доски песком речным оттирать? Или тебе рук холопских жаль? Так не нажалеешься. А что тулуп мокрый был — глянь за дверь: то дождь, то туман. И про побрякушки... Ну ты совсем дурной! Да каждый хозяйский подарок — хоть что! — честь, внимание, забота какая! Тут куда как поумнее тебя служат, да и то... Если раз в год ношенное платье к празднику кинут — радость. А тебе ни за что — такое! Серьги золотые! Да это разве что жене венчанной, да и то — за рождение сына-первенца. А ты кто? Ты что, девять месяцев носил, от всякого запаха блевал, криком кричал, когда по живому рвался?

— А что от дверей и сразу за задницу — так это опять же счастье твоё! Радуйся везению своему! Удаче редкостной! Значит, у него на тебя разгорелось. На тебя, дурачок серебряный, а не на того же Корнея-злыдня. Аль ещё на чей задок, которые здесь толпами ходят, пристроиться ищут. А говорить ему с тобой... знаешь сколько боярин за день наразговаривается? Ты что — ключник-стольник? А поговорить можно и потом. Или в процессе. Тут-то он от тебя никуда не денется, вынимать не будет, выслушает. А чего ж немого — да не выслушать-то?! Как засадит — рассказывай, маши ручёнками сколь пожелается. И коль господин тебя для этого дела использует, то и готов ты к этому должен быть всегда. Во всякий миг, денно и нощно. Ну, или вид сделай. Терпи, старайся. А лучше — расслабься, получай удовольствие и... старайся. Ублажай. Потому как ты тут — никто. Вся тебе цена, что на боярский уд — насадкой разок побыть дозволили. Слава господу нашему, что иной службы не требуют. Вот и делай, как ему хочется. От души делай, с ликованием искренним. Потому что мужики бываю четырёх типов. Которые любят, чтобы насадка на ихнем уду кричала от боли, которые — кричала, но — от радости, которые, чтоб им под это дело сказки сказывали, и которые — молча.

Тут они несколько поспорили о привычках хозяина. Фатима настаивала на первом варианте, ссылаясь на множество примеров из опыта действующего гарема Хотенея. Юлька соглашалась вообще, но указывала на специфику моего лично конкретного случая с улыбкой господину в бане. И произведённый ею эффект.

Потом они взялись за персональное обучение на примере конкретного случая. Как правильно себя вести, когда твой господин, светоч и повелитель, безусловно — любимый и долгожданный, но в данный момент конкретно — неуместный и неприглядный, лезет тебе под платье, хватает за задницу и жмёт к столу.

Юлька изображала меня, Фатима — Хотенея. Получается, я и правда полный дурак, и вёл себя как берёзовое полено. Оказывается, есть масса вариантов, даже бессловесных, подходящих и для меня, немого, и для наложниц-иноземок, которые языка не знают, и вообще — для молодых рабынь, которым с господином и разговаривать не положено.

По-хорошему, никакой связной речи в такой ситуации быть не должно. Всякие ценные указания, типа: "левее-правее" — для бестолковых и неумелых. Даже "да" — не обязательно. А уж "нет" — и вовсе... Набор ахов-охов, вдохов-выдохов, стонов-взвизгов... Интонационное богатство в русском языке вполне достаточно для обеспечения взаимопонимания в такой ситуации.

Мне показали варианты с затягиванием времени для саморазогрева, с получением пространства для манёвра, с переключением внимания... Да хоть вообще с полным уходом от контакта! Причём, можно сделать так, что господин сам себя почувствует дураком, а можно — и дураком виноватым, но — милостиво прощённым.

Нет, всё-таки в гаремной системе есть масса преимуществ. Я бы всё это недотумкал. Как хорошо, что у меня есть такие служанки-воспитательницы!

Я сидел на постели, подобрав под себя ноги, обтянув коленки подолом рубашки, и хохотал, глядя на ужимки своих подружек.

Утром учителки мои попытались, было, устроить для меня выходной. Я на них шикнул. Конечно, глазки красные и носик опухший, но дело есть дело. В обучении главное — регулярность.

Оказалось — весьма правильно. Только начали утреннюю зарядку исполнять — Степанида свет Слудовна заявилась. Высочайшая инспекция. Огляделась. Отметила всеобщий невыспавшийся вид. Выслушала отчёт Фатимы о вчерашнем. Со вставками Юльки. Выгнала служанок из комнаты. Велела мне встать на четвереньки и задрать рубаху. Отметила пару синяков от Хотенеевых захватов и... врезала своим посохом мне сзади по яйцам. Очень сильно и очень точно.

Молча дождалась, пока я перестану выть и кататься по полу. И изрекла:

— Будешь морочить Хотенею мозги и яйца — порву в куски. Своей властью.

Я мычал и тряс головой: не буду, не буду!

— Будешь. Но — по моему слову. Не нынче. Нынче — ублажай.