Зверь Лютый. Книга 17. Пристрелочник

— Эй, правоверные! Доблестный инал из рода великих ябгу очень не любит суеты рабов Аллаха. Не надо дразнить хана.

Торки во времена ябгу (как же множественное число — ябгей? Ябгуев?) были язычниками. И очень сильно не любили исламистов. Потом некоторые из них стали сельджуками. И османский султан будет претендовать на роль повелителя правоверных. А пока здесь ещё помнят... кто кого режет. Караванный народишко, снова, стуча зубами и дрожа телесами, расселся на корточках вдоль обрыва.

Итого: 6 из 17 учанов восточных купцов — конфискованы. Вместе с товарами.

— Ну вот, Муса, досмотр закончен. Вы может идти дальше. Теперь, когда я исполнил свои обязанности, а вы доказали, что являетесь "добрыми купцами", а не "лихими людьми", мы можем поговорить о подарках. Ты ведь с этого начинал. С предложения порадовать меня дарами. Искренними, от чистого сердца, незамутненного духом наживы и ожиданием прибыли.

Муса смотрит на меня изумлённо. Он измучен, задёрган, испуган. И очень утомлён: многочасовая процедура с постоянным балансированием на грани кровавого конфликта, в страхе, что кто-нибудь из его людей — сорвётся, в страхе — что я отвечу. В непонимании моей логики, невозможности предвидеть последствия, мою реакцию. И непрерывное ощущение прицела лучника под лопаткой... И следящие с высоты жёлтые глаза "лесного ужаса" — князь-волка. И ухмылка "чёрного ужаса" — Салмана. А он, оказывается, личность в Булгаре известная. Одиозно.

Вот я забрал треть каравана. И спрашиваю о подарках. Если сказать "нет" — что будет? "Чёрный ужас" скажет:

— Ай-яй-яй! Не уважаешь моего вали.

И начнёт рубить налево и направо?

— Боюсь, эмир будет недоволен твоими... действиями, вали Иван. Боюсь, русским купцам будет теперь... тяжело торговать в Булгаре и Саксине.

— Не бойся, Муса. Умным русским купцам не будет тяжело. Потому что они не пойдут в Булгар. А дураки мне не интересны.

— Э... Почему? Почему не пойдут?

— Потому что они пойдут сюда, на Стрелку. Так же, как и ваши. Другого пути нет. Умные купцы будут торговать здесь. А глупые... вон, как твои дурни, будут отрабатывать свои преступления. Строить новый, большой, крепкий город. Как я и обещал блистательному эмиру Ибрагиму. Обрати внимание: эти люди не обращены мною в моих рабов. Они преступники, которые будут трудиться во благо города. Но мы говорили о неуёмном желании твоих спутников принести мне дары. Я буду благодарен любым вещам. Но особенно — шёлковым. А ещё простым тканям, зимней одежде и обуви, инструментам и простому железу, мудрым книгам, дорогим украшениям...

Я, улыбаясь, смотрю на Мусу. А его — трясёт. Трясёт от раздражения, от усталости, от моей наглости, от необходимости идти к кучке уцелевших купцов и корабельщиков, уговаривать их отдать... подарки. От чистого сердца!

— Вряд ли мы сможем собрать много. Весь шёлк купцы распродали на Руси...

— А вы постарайтесь. Например, мне понравились шёлковые рубахи и халаты. Они есть на многих купцах.

Караван-баши идёт к фрахто-владельцам. А я оглядываю берег. Преступников уже увели. Выброшенное на песок или найденное оружие — убрали. Естественно, никто не собирается его возвращать бывшим владельцам. Я, по крайней мере — точно. А купцы — не вспоминают.

"Что с воза упало — то пропало" — русская народная товарно-транспортная мудрость.

Конфискованные учаны оттягивают ниже, к нашей пристани. Перегружают два последних: там из групп владельцев под раздачу попали не все. Невиновные тащат свой товар на остающиеся в караване кораблики. Там же размещаются и рядовые члены экипажей со своим скарбом. Кое-кто пытается под шумок прихватить тючок-другой из имущества "задержанных и списанных". Николай эти фокусы просекает чётко. Но, блин, горячится. Как бы ему по кумполу...

А, вот и мои гридни подошли. Спорщик оглянулся и понял. "Сле-е-едующий придурок"...

Купцы мечтали поскорее убраться. Все шёлковые вещи: пояса, платки, рубахи, халаты... были собраны быстро и принесены мне "с наилучшими пожеланиями и искренними уверениями". А вот чего-то ещё... Хотя понятно: своё они продали, на кораблях собственно русские товары. Подарить мне несколько штук простой сермяги... Я бы не отказался, но они не додумались. Объяснять им, что мне людей одеть не во что... Урон авторитету.

— Муса, как я вижу, нам не удастся поговорить об удивительных товарах, которые купцы могут купить здесь. Но есть вещь, которою готов купить я. В странах на берегах Хазарского моря, есть места, где на поверхность выходит каменное масло. Такая чёрная густая вонючая жидкость. Знаешь?

— Э... Да. Так строили Вавилон. Ей замазывают дырки и щели. Обмазывают посуду и лодки...

— Стоп-стоп! Это смола. А мне нужна жидкость. Которая течёт.

Зачем мне битум? То есть — и ему применение найдётся. Но тащить издалека...

— Вспоминай, Муса. Где-то во владениях ширваншаха, на большом полустрове, который выдаётся в море на восток...

— Такие места есть. Только она не чёрная, а тёмно-бурая. У нас называют "нафта". От ритуала нечестивых огнепоклонников, в котором эту мерзость использовали.

Правильно. А я просто перевожу "петролеум" — "каменное масло". Тёмно-бурая... Похоже на бакинскую? Там сейчас, как минимум, две разновидности — лёгкая и тяжёлая, в двух разных деревнях.

— Да. Вот такой... жидкости я бы купил. Несколько бочек. Или несколько десятков бочек.

— Хочешь сделать "греческий огонь"? Чтобы сжечь Булгар?

Вот же блин! А туземцы-то в курсе. Вообще-то на Апшероне нефть добывают в промышленных масштабах уже тысячу лет. И для Персии, и для Византии. Ну, в "промышленных" — в понимании средневековья.

— Муса, не говори глупостей. Я верный друг и помощник эмира Ибрагима. Он удостоил меня великой милости — лицезрения его блистательнейшего лица, он говорил со мной. Я до сих пор под впечатлением его величия и милосердия. Блаженны подданные, живущие под властью столь мудрого и прекрасного правителя. Из которого непрерывно проистекает и снисходит. А также — светит и греет...

Я так долго могу. Вспоминая славословия, которыми набиты восточные летописи. Но нефть мне нужна — хочется поиграть с ископаемыми углеводородами. Перегонка древесины даёт неплохие результаты. Однако по критерию удельной пожарности...

— Зачем мне греческий огонь? Даже если бы я умел его делать. Гонять шишей речных? Оно того не стоит. А вот обмазать жилища от насекомых... Ты же видишь — я беру шелк для своих людей. Чтобы хоть как-то защитить их от вшей, блох, клопов. Жизнь здесь... сам понимаешь. Ладно, досмотр закончен. Можете отправляться. Доброй дороги доброму страннику.

"Изнасилованный", "обрезанный", "прошерстлённый"... караван тяжко снимается с берега. Скоро вечер, сыпет мелкий дождик, Ока — серая. В такую погоду лучше напроситься на постой, провести остаток дня и ночь под крышей. Но нахохлившиеся люди берутся за весла — поскорее бы убраться от логова "Зверя Лютого".

Удивительно — даже никого не зарезал. А ведь был морально готов. Не случилось. Выдохнули.

Та-ак. Шелк. Выстирать, высушить, отдать бабам. Нет — сразу отдать. Остальное — и сами сообразят.

Этот эпизод дал, помимо очевидных материальных ценностей и нескольких десятков колонистов и "рабов города", две важных вещи: опыт и слухи. Опыт взаимодействия различных групп моих людей, опыт воздействия на большие группы возможного противника без применения оружия, опыт таможенной деятельности. Стало, например, ясно, что пускать такие караваны без предварительного разоружения и досмотра — нельзя. Что досмотр должен проводиться большой группой. Притом, что держать постоянно такое количество людей в готовности — накладно: караваны проходят редко.

История эта обросла слухами. Одна их часть происходила от утверждения: "Ванька на Стрелке нагло разбивает караваны". Однако присутствие сторонних свидетелей — муромских гридней — заставляло уточнять: "не нагло, не разбивает. Пощипывает". А слухи о снятии с кораблей русских рабов, заставили некоторых из "Святой Руси" отправиться ко мне на поиски родных. Некоторые здесь и остались.

Другие же рассуждали о захваченном мною богатом хабаре. И устремлялись во Всеволожск, дабы "приобщиться к богачеству". С большей или меньшей степенью разбойности. Посему каторга моя отнюдь не пустовала.

Раздача женщинам шёлковых тканей на нижнее бельё — на сорочки и платочки — поддержала моё реноме сказочного богатея. "А вот уйду я от вас во Всеволжск — шёлковое платье во всяк день носить буду!". Что несколько гасило куда более правдивые истории о тяжёлой жизни на новом месте.

В Великом Булгаре истории, рассказываемые караванщиками, вызвали сперва бурное возмущение. Уже поговаривали о новой войне с неверными. Но Абдулла, внимательно послушав участников, задал два вопроса: "Нужно ли купцу соблюдать законы страны пребывания? Пострадал ли кто-нибудь из "уважаемых людей", кто не нарушил закон?".

Слух о запрете работорговли буквально потряс Залесье. В сотнях боярских и купеческих домов по всему краю бурно обсуждали эту новость. Сама мысль — "территория свободы" — привела тысячи людей в состояние крайнего недоумения и возмущения — они почувствовали себя обкраденными. Моя вражда со "святорусскими вятшими", моя "не-людскость" получила ещё один источник.

Рабовладельцы были возмущены. А вот работорговцы, особенно из числа "гречников" и новогородцев, продающих русских людей на северо— и юго-запад — пришли в восторг: цены на двуногий скот в Залесье упали.

По сути, моя выходка напомнила и Андрею, и Ибрагиму о моём существовании. И о необходимости исполнять принятые на себя обязательства. Государи начали шевелиться. Хотя бы — мозгами.

Караван ушёл, но не весь. Кроме 17 учанов с восточными людьми и лодочки с муромскими гриднями, в караване пришли три посудины учанистого вида с русскими купцами. Вид сходный, загрузка... выше ватерлинии. Под рогожами горбы груза выпирают. Встали отдельно, шагов за двести от булгар. Мы к ним ещё и не подходили.

— Николай, это кто?

— Купцы рязанские. Хлебом торговать хотят. Но цены ломят...

— Оставь здесь кого-нибудь за себя. Пойдём, глянем.

Эти, явно, наши. Навесы под берегом поставили, костерок палят, котлы вон у них уже булькают. С полсотни мужиков. Совсем урезанные экипажи без пассажиров. Устраиваются как на ночёвку. Доспехов и острого длинномерного не видно.

— Мир вам, добрые прохожие. С чем припожаловали?

— И ты здрав будь, Воевода Всеволжский. И людям твоим дай бог здоровья. Лихо ты ныне этих-то, гололобых — пообламывал. Аж штаны с басурман снял. Потрясли, поганцы, срамом-то на виду! Осрамилися. Эхе-хе... И всё ж миром, всё ж тихо, без боя, без драки. Ловко ты их, ловко. Жаль, вовсе не ободрал. Оставил бы им судёнышко какое, повкидал бы туда голых да ободранных... Ещё б и плетей ввалить... Вот бы они всю дорогу зубами-то лязгали да спины почёсывали... А то, вишь ты, брюхо парчой обтянут да и ходют, словно хозяева. А этих-то, кого повязал-позаламывал, где продавать будешь? В Муроме аль во Рязани? Аль те выкуп сюда с Булгара притащут? Ты продай лучше — тута у тя полон-то долго не проживёт, поболеет-погниёт...

Балагур-советчик... Остонадоело. Что человека продавать нельзя... Ваня! Анахронизмов не надо! Это и в 21 веке не все понимают.

— О моих делах — после. Вы-то с чем пришли?

— Мы-то? Мы с товаром. С самым тебе надобным. С хлебушком. Вона — полны-полнехоньки короба плывучие. Выше бортиков набитые. Зерно ржаное да пшеничное да овсяное. Отборное-литое-мытое... чисто жемчуг скаченный...

— И почём?

— Дык известно — по деньгам. Уж мы шли сюда сумлевалися — сыщется ли у тебя казны на такую-то на горушку? Уж совсем собралися-решилися расторговаться во славном граде во Муроме. Аж поп ихний главный приходил-упрашивал: отдайте-де, хлебушек-то сиротам да погорельцам. А не хотите задарма — епархия-де откупит, цену даст добрую, не обидную. А тута Софроний наш и говорит: уж вы други мои, сотоварищи, уж решать-то нам всем общей волею. А только мнится мне, что сыщется у Воеводы Всеволжского злато-серебро во множестве. Уж такой-то, как он, прохиндей лысенький, да не должон сидеть у пустой казны пригорюнившись!

Вот те на! Тесен мир, тесен. Софрон, купец, когда-то пришедший в Рябиновку из Рязани с хлебным караваном — здесь. В тогдашней сваре он оказался единственным разумным человеком. Тогда мы вышли с прибылью. Хоть и без продолжения: больше к нам рязанские караваны с хлебом не приходили — обиделись купчики, что я им халяву поломал. А и плевать — мы уже успевали со своим хлебом выкрутиться.

— Здоров будь Софрон. Давненько не виделись. Помнится, я тебе в ту встречу — совет давал. Насчёт хлеба для Новгорода. Ты как тогда? Послушал меня?

— Спаси тя бог, воевода. Послушал. Да мало. Можно было бы и втрое взять, да не рискнул я, испужался, не по обычаю хлеб в такую даль санями гнать. А ныне вот — как отцы и деды наши — водой пришли.

* * *

Так. Пошли по непроговариваемым оттенкам.

Русский дальний купец ("гость") никогда не идёт в путь в одиночку. Всегда с партнёрами. Товар может быть общий или у каждого свой. Но всегда — общество, компания, партнёрство. Все уговоры — уговариваются "на берегу". Как у тех же лесорубов. Однако всё проговорить нельзя, поэтому так важна традиция — "как с дедов-прадедов". Всё не-проговоренное — по обычаю. Набор допустимых или обязательных реакций в стандартных ситуациях. "Это ж все знают".

Я уже говорил, что человек, попадающий в подобный коллектив без чёткого представления об этой, изустной по преимуществу, традиции, задающей стандарт поведения именно в этой общине, неминуемо попадает впросак. Теряя, возможно, собственную голову. Тебя просто не понимают!

— Я хочу снять десять штук баксов.

— Зачем?

— Да тебе-то какое дело? Склею из них бумажных корабликов и буду пускать в ванне. Люблю смотреть на помытого Франклина.

— Нет. У нас так не принято. Если вам надо заплатить — сделайте перевод. Мы с удовольствием откроем вам кредит. Но выдать вам ваши деньги... А зачем?

Проблемы с традицией начинаются при инновациях. Например, с тем новгородским хлебным обозом. Сразу возникает куча новых, не традиционных, вопросов: а кто? а где? а почём? Лошадь пала — как расход делить будем?... Это не было бы проблемой при единоначалии, но на Руси — "обчество".

Другой оттенок — дела Муромские. Живчик поднял на войну массу народа. Не только гридней. Соответственно, посевная и сенокос несколько... просели. Горожане из 21 в. этого не понимают, а весной-летом 1941 мобилизационные мероприятия оттягивались, отчасти, из-за явных убытков, которое понесёт сельское хозяйство страны из-за отсутствия рабочих рук в "горячее время".

В Муромских землях постарались ещё и "друзья эмира" — сожжённые деревни и поля не столь уж многочисленны, но и княжество-то не велико. Беженцев и погорельцев надо как-то кормить. Цены уже пошли вверх, хотя должны снижаться на фоне уборки и обмолота.