"Она что, действительно...?"
Но мысли о нижнем белье, которое Зоя то ли действительно не надела, то ли такое уж оно это "белье", что совсем исчезало из виду даже под тонкой и мягкой тканью, мысли эти разом вылетели из его головы, как только он увидел ее глаза. То, что они у Зои красивые — и их необычный разрез, и величина, и цвет, разумеется, — Илья отметил еще в первую их встречу в Константинополе. Но, как ни странно до сих пор гораздо сильнее привлекали его внимание Зоины губы, движения которых уже пару раз буквально обрушивали его в состояние едва контролируемой страсти. Однако сейчас он увидел ее глаза, как будто впервые. И впечатление от этой глубокой синевы, поглотившей его, казалось, мгновенно и решительно всего целиком, было настолько сильным, что Илье потребовалась вся его воля, чтобы улыбнуться Зое так, как он хотел. Улыбнуться, протянуть цветы, и даже сказать довольно ровным голосом — во всяком случае, ему хотелось верить, что голос не подвел, — какую-то банальность, из тех, что, по умолчанию, всегда говорят мужчины своим женщинам.
— Мне показалось, что эти розы хорошо подойдут к твоему платью, — сказал он, улыбнувшись. — Ты в нем выглядишь просто замечательно.
— Спасибо, — улыбнулась она в ответ и опустила лицо к раскрывшимся бутонам. — Восхитительный запах, — она подняла глаза и он снова окунулся в эту бездонную синь. — Я так... — Внезапно букет полетел в сторону но раньше, чем Зоя успела качнуться к нему навстречу, Илья сам шагнул вперед и, обхватив ее плечи руками, прижал к себе.
— Я тоже ... — Но говорить дальше он уже не смог, потому что почувствовал на губах ее губы.
7.
Разговор вышел короткий, но существа дела это не меняло. Греч честно сказал, что торопится и задерживаться позже десяти не может. Однако история Реутова вышла довольно длинной, даже при том, что рассказывал он только о том, что, по его мнению, относилось к делу, опуская за ненадобностью всю "художественную литературу", которая в данном случае была избыточна и Марику, по-видимому, вовсе не интересна. Слушал Греч, однако, внимательно и вопросы задавал по существу, совершенно избегая оценочных междометий, типа всех этих "ну надо же!", "ух ты!" и "вот же, б-дь!", которые обычно так легко слетают с языка "заинтересованных" собеседников. И, надо сказать, Реутов эту манеру Греча, слушать не перебивая, вполне оценил, а чуть позже и вспомнил, что таким, на самом деле, Марик всегда и был. Во всяком случае, тогда, на войне, именно таким.
— Странная история, — сказал Греч, выслушав рассказ Вадима до конца. — Прямо скажу, весьма странная и крайне неприятная. Для тебя и твоих друзей, я имею в виду.
Никаких "лишних" подробностей о Давиде и Лили Вадим, разумеется, Гречу не сообщил, обрисовав в этом пункте ситуацию в самом общем виде. Это ведь не его были тайны, а их, и Казареевы, как ни крути, Марику фронтовыми друзьями не приходились.
— Надо подумать, — сказал Марик Греч, явно завершая и без того затянувшийся разговор. — Я должен это все покрутить, Вадик, ну и кое-что попытаюсь узнать по своим каналам. Есть у меня пара знакомых в соответствующих кругах. Но это требует времени, так что придется вам пару дней подождать. Но я не хотел бы терять тебя из вида, как едва не вышло в этот раз. Поэтому держи. — И Греч, достав из кармана, протянул Вадиму маленький и какой-то очень изящный аппаратик сотовой связи.
— Спасибо, — отмахнулся Вадим, который и сам не хотел терять связи с Гречем, оказавшимся на данный момент едва ли не единственным человеком, кроме, разве что таинственного Роберта в Аргентине и зажатого со всех сторон генерала Шуга, желавшего и, возможно, способного им помочь. — У меня уже есть.
— Такого нет, — усмехнулся Греч, кладя телефон перед Реутовым. — Это "ИЭ-600". Игрушка красивая, но главное — надежная. Мне кто-то говорил, что это коммерческий вариант их военной разработки. Его почти невозможно локализовать. То есть в условиях города с точностью до района, не больше. И еще одна важная особенность. Со мной, по тому номеру, что "прошит" у тебя под единицей, ты можешь говорить, не опасаясь прослушки. Ну то есть почти не опасаясь. Расколоть можно, разумеется, почти любую систему кодирования, но это требует времени, да и знать нужно, кого и когда слушать. А про эти аппараты никто в Петрове ничего определенного не знает и знать не может. Компреву?
— Ну если так, — Вадим с опаской взял руку крошечный и по виду очень хрупкий аппаратик и с интересом осмотрел. Про телефоны "Исраэл электроникс" он уже слышал, не про такие, разумеется, а про обычные, но в руках пока не держал и даже не видел "живьем". — Славная игрушка.
— Не бойся, — усмехнулся Греч. — Не раздавишь. Он очень прочный, чтоб ты знал, и, что характерно, водонепроницаемый.
— Спасибо, — Реутов убрал телефон в карман и, оставив рядом с пустой кружкой пятерку за пиво, встал из-за стола. — И извини за то, что впутываю тебя.
— Я сам впутался, если ты забыл. — Марик тоже встал из-за стола, и они вместе пошли к выходу. — А по поводу спасибо ... Мне теперь что тоже тебя надо благодарить за то, что на собственном горбе пер меня тогда двадцать километров по болоту под Припятью?
— Да ты что?! — искренне возмутился Вадим, неожиданно вспомнив этот свой "болотный рейд" и то, как стонал сквозь прокушенные от боли губы сотник Греч, которого он действительно тащил на плече все эти жуткие километры по качающейся и уходящей из-под ног неверной земле.
— А ты что? — пожал широкими плечами Марик. — Или ты думаешь, что у одного тебя совесть есть?
8.
Было уже без четверти двенадцать, когда Вадим и ожидавший его неподалеку от пивной Давид добрались на метро до заказанных по телефону еще из Риги "меблированных комнат" госпожи Виноградовой на правом берегу Невы. Апартаменты заказывала Инга Норейко на свое имя и на имя своего приятеля, Мурата Гинатулина. А саму госпожу Виноградову они нашли в сети и остались вполне довольны как внешним видом этого довольно старого четырехэтажного дома на улице генерала Бекмурадова, так и фотографиями апартаментов, представлявших собой стандартные двух— и трехкомнатные квартиры, предназначенные для людей со средним достатком.
Поскольку в Петров они приехали около восьми вечера, решено было сразу же разделиться. Женщины выгрузили Вадима и Давида около станции метро "Староневская" и поехали осваивать апартаменты, а мужчины, взяв извозчика, как раз успели и перекусить в маленькой кухмистерской беляшами и клюквенным морсом, и Реутова в пивную доставить за десять минут до назначенного срока. Теперь же, на обратном пути, Вадим снова почувствовал себя голодным. То ли пиво на него так подействовало, то ли трех беляшей ему и вправду оказалось мало, но в "апартаментах" их, насколько он понимал, тоже ничего сегодня не ожидало. Полина и Лили, предоставленные этим вечером самим себе, должны были и поесть без них. Поэтому, немного помявшись, Реутов все же предложил Давиду перекусить еще раз. К его удивлению, Казареев идею в целом одобрил. Он только напомнил, что им еще до "дому" добираться, а задерживаться за полночь означало зря заставлять волноваться женщин, и, в свою очередь, предложил подкрепиться в той же кухмистерской, где они уже сегодня ели. Тем более они к ней в этот момент как раз подходили, и по освещенной витрине и распахнутой двери можно было догадаться, что заведение это из тех, что работают допоздна. Ассортимент здесь был небогат, но готовили хорошо. Два чебурека и большой кусок курника, горячий чай и сто грамм водки вполне восстановили Вадиму утраченное было за разговором с Гречем душевное равновесие, и на улицу генерала Бекмурадова он прибыл не только спокойным, но даже как будто и повеселевшим.
— Не устаю удивляться, — усмехнулся Давид, входя за Реутовым в дом госпожи Виноградовой, — что могут сделать с человеком такие простые вещи, как пара хотдогов и четверть стакана виски.
— Ну не скажи, — улыбнулся, оборачиваясь, Вадим. — Сосиски в тесте вещь, конечно, неплохая, особенно, когда живот с голодухи подводит, но, согласись, чебуреки были более чем убедительны!
Незатейливая эта шутка подняла им обоим настроение еще больше, и они даже рассмеялись. Так что, расставшись с Давидом на втором этаже, где поселились Казареевы, Вадим поднимался к себе на четвертый едва ли не вприпрыжку, что в его возрасте и при его комплекции смотрелось бы со стороны весьма странно, но на лестнице он был один. И хорошо, что так, потому что на третьем этаже он еще и насвистывать стал. А когда позвонил в дверь и услышал за ней знакомые, спешащие навстречу шаги, почувствовал вдруг, как буквально подпрыгнуло в груди сердце и понеслось куда-то, скорее всего к той, кто отпирала уже замок.
— А ты что такой веселый? — подозрительно спросила Полина и, сама между тем начиная улыбаться ему в ответ.
Но продолжить он ей не позволил. Честно говоря, если бы Вадим мог сейчас думать в обычной своей, "обсасывающей косточки" манере, он бы, наверняка, сильно удивился тому, что делает. Но он, к счастью, не думал, а действовал. Реутов шагнул через порог, сграбастал Полину своими сильными руками, поднял в воздух, одновременно захлопывая за собой дверь ударом ноги, и, поймав губами ее сухие горячие губы, двинулся вглубь квартиры, по наитию отыскивая спальню, где должна была находиться виденная им на фотографии широкая просторная кровать.
9.
Белья на Зое действительно не было, но Илья все понял правильно. Это она для него сделала. Только для него, хотя ему, видит бог, это было не нужно. Он ее и так любил и хотел так, как никого и никогда в жизни. И его совершенно не интересовало, что и как у нее было до него, с Домфроном этим гребаным или еще с кем. Его волновало только то, что происходило теперь между ними, между ним и ею. И детский этот жест он оценил по достоинству, не пытаясь даже понять, о чем она думала и какими мотивами руководствовалась. Все это было неважно, потому что Караваев понял главное. Она просто его ждала и очень хотела ему понравиться. Но, если честно, ей и стараться не нужно было. Он и так был от нее без ума.
Илья приподнялся на локте и посмотрел на Зою. Она лежала рядом с ним с закрытыми глазами, и грудь ее едва вздымалась от ровного дыхания. Могло показаться, что женщина спит, но обмануть Караваева было трудно. Впрочем, если ей так хочется, он был готов оказаться и обманутым.
— Я тебе нравлюсь? — спросила она, не открывая глаз.
— Неправильный вопрос, — ответил он мягко, любуясь линией шеи и рисунком тонких плеч.
— Ты снова меня хочешь?
"Хороший вопрос, но не по существу".
— Хочу ... Но вопрос неправильный, — он вдруг почувствовал, что разговор, возникший, казалось бы, из пустяка, поворачивает совсем не туда. Получался совсем не "постельный" разговор.
"Ну же! Спроси!" — вдруг мысленно попросил Илья, хотя и был почти уверен, что она не спросит. Просто побоится.
"Она боится и не верит... "
— Ты меня любишь? — спросила Зоя и открыла глаза, полные кобальтовой сини, разбавленной и замутненной неотбушевавшей еще страстью и шалым дурманом счастья.
"Все-таки она ведьма... "
— Люблю, — ответил Илья, и это была сущая правда, как являлось правдой и то, что первый и последний раз он произнес это слово более тридцати лет назад.
И не успело еще отзвучать произнесенное им слово, как в огромных синих глазах, устремленных сейчас прямо на него, вспыхнуло такое сияние, что, казалось, опусти он веки, и тогда увидит этот свет. А в следующее мгновение он получил толчок в грудь и, не сопротивляясь, упал на спину, позволяя взметнувшейся с постели женщине повалить себя навзничь и оседлать. И снова ее глаза смотрели на него, в него, прямо в душу.
— Как это может быть? — спросила она хриплым от стремительно овладевавшего ею желания голосом. — Как?
— Не знаю, — ответил он и положил ладони ей на бедра. — И знаешь что? Я не хочу этого знать. Вот увидел тебя в Константинополе, — он мягко и нежно, как только мог, так, как не прикасался даже к оголенным проводам адской машины, способной при неосторожном обращении разнести его в пух и прах, провел кончиками пальцев по ее бедру, ощущая нежный и горячий от набирающей силу страсти шелк кожи, и, добравшись до груди, чуть сжал ее, чувствуя ладонями маленькие затвердевшие соски, — увидел и влюбился. — Говорить было трудно, но он знал, что должен ей это сказать. — Влюбился, а сейчас люблю.
— Любишь ... — Повторила за ним Зоя, наклоняясь и упираясь в его плечи своими тонкими и изящными, но такими сильными сейчас руками. — Сейчас я вижу ... — Ее глаза были прямо напротив его глаз, так близко, что он мог рассмотреть их, как под увеличительным стеклом. Вот только желания рассматривать не было. Он просто таял, растворяясь в их кобальтовом сиянии. — Ты даже не знаешь, какой ты на самом деле, — сказала она, хотя говорить ей, судя по всему, тоже было трудно, так быстро накатывала на нее "волна". — Ты только не оставляй меня, Илюша, только... — Голос ее прервался и на глазах неожиданно выступили слезы. — Я тебя так люблю ... Я даже не знала ... — Но справиться с тем, что с ней происходило, Зоя уже не могла. — Люблю, — выдохнула она, отрывая от его плеча руку и заводя ее куда-то вниз, туда где ...
"Пресвятая Богородица!" — Но это была последняя связная мысль, которая посетила его голову, потому что потом Караваеву было уже не до мыслей и не до слов. И Зое тоже.
10.
"Черт знает что!" — думал Вадим, лежа рядом с мерно дышащей во сне Полиной. — Как мальчишка, честное слово!"
Но в мыслях этих, разумеется, не было и капли раздражения. И вообще ничего такого, что можно назвать поганым термином "отрицательные эмоции". На самом деле, ему было хорошо и покойно, как давным-давно уже не случалось. А может быть, и вовсе никогда не было. Просто хорошо. И мысли были какие-то необязательные, ленивые и благодушные.
Когда шквал, обрушившийся на Реутова на последних ступеньках лестницы, ушел, унося с собой такое количество совершенно невероятных, как он полагал еще недавно, эмоций, таких сильных и необычных, что другие люди, наверное, за всю жизнь и половины не испытали, Вадим как будто даже задремал, проваливаясь в томную негу послечувствия. Однако сон не пришел, и даже дрема, в которой он до этого прибывал, неожиданно оставила. И Вадим обнаружил себя рядом с ушедшей в сон Полиной и, скорее по привычке, чем из необходимости, задумался над тем, что с ним теперь происходит. А происходили с ним совершенно невероятные вещи.
Как ни странно, шок от свалившихся неприятностей — "Неприятности? Ну-ну... " — его не только не угробил, как следовало ожидать, учитывая сложившийся с годами психофизический статус Реутова, а, напротив, как будто вернул молодость. И дело было не только и не столько в силе, которая буквально бурлила в его "ожившем" теле — сейчас, несмотря на уютную расслабленность, в которой он пребывал, Вадим чувствовал это совершенно отчетливо, — а в том, что и психика его изменилась в эти несколько дней самым кардинальным образом. Куда исчезли ипохондрия, вялость и тоскливая склонность к самокопанию? Бог знает! Но на смену им пришла удивительная ясность мысли, какой он давным-давно не знал, и такие сильные и в то же время яркие и определенные чувства, каких он за собой и вообще не помнил. И, при всем том, изменения эти произошли настолько стремительно, что он их едва успел заметить, а оценить смог, пожалуй, только сейчас. Но факт, все так и произошло. И, оглядываясь на свое прошлое, на того Реутова, каким он был всего неделю назад, Вадим должен был признать и, разумеется, признал, что не променял бы эту новую жизнь ни на ущербный унылый покой, в котором прожил последние двадцать пять лет, ни на Ламарковскую премию, гори она ясным пламенем, ни на жалкий уют, созданный им для себя любимого в своем сером, как пыль, и узеньком, как тараканья щель, "профессорском" мирке. В том опасном, но живом мире, где он оказался теперь, дули страшные холодные ветра. И земля потеряла твердость и основательность, то сотрясаясь под ногами от мощных подспудных толчков, то превращаясь в болотную зыбь. Все это так. Но дышалось здесь гораздо лучше, чем он мог себе представить еще недавно, свободно и с удовольствием, и горизонт был, как ему и положено, далеким и недостижимым. И еще. Рядом с ним была женщина, которую он любил так, что дух захватывало при одной мысли о ней, и которая, как ни странно любила его не менее самозабвенно. Ну а для того, чтобы описать, что такое была их общая страсть, у Реутова и слов подходящих не нашлось. Да они, похоже, ему были и не нужны. Тому, кто чувствует так, как чувствовал сейчас Вадим, слова были лишними. И Полина, вот что странно, в его словах тоже не нуждалась, ловя если не мысли, то уж точно чувства буквально на лету и разделяя их с ним с естественностью дыхания одним и тем же воздухом.
