— Получается, я буду царем, — подтвердил Тимена и тут же объяснил на свой лад. — Я буду, как Геденна: устраивать жизнь. Дейяваду не будем пить просто так, а только как лекарство. Рабов и свободных у нас не будет. Будем один народ. Будем работать все вместе. Придет весна — разобьем огороды, понемногу, как будет нужно, выкорчуем заросли, — говорил Тимена. — А жить где? Землянок нароем. А потом... Геда говорит, что Тьор учил его строить — а камня кругом много.

— Геда остается? — с жалостью спросила Гвендис. — Я думала, он хочет пойти с Тьором...

— Он сказал, что здесь его мать. Здесь убили Адатту... — Тимена замолчал, опустил голову. — В общем, он остается.

— Собак-то приручите! — спохватился Сполох, у ног которого сурово сидел Серый. — Там их полно в зарослях — это не волки, а псы... Я ручаюсь, что Серый все понимает, он умный, почти как человек. Оно и не диво, раз он родом от небесных псов, — Сполох слыхал это от Дайка и очень гордился Серым. — Так вы с ними поладьте: договоритесь, гостинца дайте.... А потом хорошо бы у Эрхиной бабули лошадей прикупить. У вас тут золота и серебра — как грязи, надо обязательно торговать.

Наконец все напутствия и прощальные слова были сказаны. Тимена помахал рукой и исчез в кустарнике. Гвендис отвернулась. Она не могла сдержать слезы, думая об Итваре и Эйонне и о том, что в Гронасатру они могли бы принести знание и красоту. Много без чего придется обходиться новой Сатре, и она похожа на семечко, которое ветер занес в развалины стены: или уцепится корнями и прошьет даже камень, или сгинет.

Гвендис села на степную лошадку позади Эрхе-Алтан. На другой лошади ехал Дайк, а Сполох вел ее, как княжеского коня ведет под уздцы стремянный. На третий день пути Дайк сказал, что собрался с силами и пойдет дальше сам. Гвендис смогла пересесть от Эрхе на освободившуюся лошадь. Кобыла степнячки теперь могла отдохнуть от непривычной ноши.

В степи таял снег, и часто путникам приходилось брести по колена в воде так долго, словно они взялись перейти вброд безбрежное, но мелкое море, из которого торчал спутанный прошлогодний ковыль. Изредка Эрхе удавалось подстрелить птицу, иногда возвращался с задушенным зайцем в зубах грязный и мокрый Серый.

Душа Дайка была переполнена тоской. Сколько хватало памяти, он вспоминал свою жизнь, и видел, что она все время была только несчастной и никчемной. Он лежал в благотворительной больнице, почти не сознавая, жив или мертв, потом бродяжничал, считал себя сумасшедшим и из-за этого стыдился людей. Не помнил никакого ремесла, не мог ничего заработать. Все, чего ему удалось однажды достичь, — это принести в подарок Гвендис самоцвет Бисмасатры.

Но велика ли заслуга — увидать во сне драгоценный камень и выкопать его из земли? Кто бы с этим не справился?

Потом он уцепился за надежду, что его опознают как княжича Гойдемира. Но Дайк лишь получил горький урок, когда нарочно приехавший в Анварден Гойдемиров брат отверг их родство.

Ради Дайка Гвендис покинула дом и отправилась на поиски Сатры, и ради него готова была остаться в этой падшей стране навсегда. Гвендис оделяла его, давала, дарила, а он тратил, терял, упускал. Не только она... Он утратил Итвару, Адатту, Эйонну. Тех, кто поверил в тиреса Дэву. Сберег себя Тимена и кое-кто еще — но это не благодаря Дайку.

Талый снег сковывал ноги. Все выбились из сил. Только Дайк за душевной болью не чувствовал усталости тела. Ему казалось, он сыт одним своим горем — он и голода тоже не чувствовал. "Чего я не сделал? — спрашивал себя Дайк. — Я и вправду должен был устроить "очистительную неделю" тиресам и стать царем Сатры после погрома? Я Сияющий, и должен был сводить небесный огонь на головы непокорным?.. Неужели в этом-то я и был неправ..." Эти безысходные мысли подтачивали его душу.

Дайк стал избегать говорить начистоту с Гвендис. Он не хотел, чтобы она по-прежнему утешала, оделяла и одаряла его, потому что не верил в самого себя.

За время пути наступила настоящая весна. Степь ожила, зазеленела, в ночи снова замерцали глазами ковыльниц. В небесах проходили целые караваны птиц, которые возвращались из теплых краев, с зимовки. Словно вставшие из-под земли старинные кочевничьи орды, перекатывались под ветром поля диких тюльпанов и маков.

Добывать пропитание путникам стало легче и спать по ночам — теплее. Но одежда и обувь уже не годились, и усталость мешала измученным людям разделить со степью ее радость.

Однажды Эрхе на своей лошадке ускакала вперед, потом вернулась и сказала:

— Скоро в стойбище придем. Меньше чем половина луны осталось.

Все с надеждой и нетерпением стали вглядываться в окоем.

Эрхе на лошадке поравнялась с шагавшим Сполохом. Рядом с ним трусил Серый. Эрхе нагнулась в седле:

-Ты возьмешь меня в жены, северянин?

-А как же, — без удивления, уверенно сказал Сполох. — Ясное дело, возьму.

Эрхе сверкнула черными глазами, выпрямилась и, не скрывая радостной улыбки, велела:

— Тогда, как приедем в стойбище, иди к бабке и спроси, какой выкуп за меня хотят. Смотри, она может большой выкуп попросить!

И, издав звонкий клич, унеслась на лошадке далеко вперед, так, что только косы мелькнули. Серый радостно залаял ей вслед.

Наконец вдали степь запестрела — это на свежей весенней траве паслись табуны. Бабка Эрхе в окружении снох, сыновей и внуков вышла встречать гостей. Качая головой, цокая языком, велела освободить для внучкиных друзей юрту, убрать коврами, и запретила их тревожить.

Не помня себя от усталости, Гвендис нашла силы только помыться в ручье, смешивая холодную талую воду с нагретой из котелка, и натянуть на себя одежду степнячки вместо грязного, изорванного платья, которое она не снимала с самой Сатры. Выпив плошку кобыльего молока, она легла ничком на ковер в гостевой юрте и проснулась только через сутки.

Но здоровье ее, казалось, было подорвано. С трудом Гвендис поднялась и вышла под отрытое небо. От запахов костра, мяса, постоянно коптившегося возле юрт, навоза, травы — всех запахов, что повисали над стойбищем, — ей сделалось совсем худо.

Дайк — тоже одетый, как степняки, в перетянутый поясом халат, — заметил, что Гвендис нездоровится. Но она ответила, что просто еще не отдохнула и снова хочет поспать. Гвендис легла, а заросший, хмурый Дайк молча сидел на ковре рядом, охваченный стеснявшим грудь страхом, что ее болезнь усилится.

Эрхе взяла на себя попечение о друзьях. Она распоряжалась, чтобы гостям всегда хватало пищи, сама приносила к ним в юрту похлебку и копченое мясо, кислое кобылье молоко, — и с особенным значением, переговариваясь с ним глазами, подавала еду Сполоху.

Гвендис на другой день отказалась есть. Казалось, отдых не шел ей впрок. Эрхе всплеснула руками:

— Ты больная совсем. Голова болит? Ноги болят? Пойдем к бабке!

Дайк вскочил, чтобы поддержать жену: опираясь на его руку, Гвендис вышла было из юрты. Но в глазах у нее потемнело, и она попросила вернуться.

Тогда Эрхе сама привела бабку к ней.

— Болеешь, шаманка? — бабка зорко всмотрелась в лицо больной, села в изголовье.

— Голова кружится, тошнит, — приподнимаясь на локтях, сказала Гвендис.

Бабка сощурила узкие глаза, нагнулась к уху молодой женщины и тихонько задала несколько вопросов. Гвендис только кивала.

Бабка усмехнулась и перевела глаза на Дайка.

— Отцом будешь, — и снова обернулась к Гвендис, — подожди немного, Эрхе тебе травы заварит, пей. Сильно не бегай, верхом быстро не скачи, много ешь.

Дайк закрыл руками лицо. Он боялся только одного: что старуха ошиблась. Но как она могла ошибиться, у нее ведь много своих детей... У Гвендис будет ребенок! Это Дайк дал его ей. Ребенок, который еще не родился, сделал его для Гвендис защитником и опорой. Все прошлое отступило, померкло. И нищий бродяга в порту, и Дэва — изгнанник из Сатры — все отодвинулось. У Дайка появилось собственное, особое предназначение, которого за него не мог выполнить никто другой.

Сполох не тянул: как приехали, переоделся, поел и отправился к бабке Эрхе. Старуха сидела в своей юрте среди ковров, поджав под себя ноги, на шее позванивали узорные бляхи.

— Свататься пришел, бабушка, — сказал Сполох. — Хочу твою внучку Эрхе-Алтан взять в жены.

Бабка важно кивнула:

— Большой выкуп нужен. Эрхе — хорошего рода. Дай за нее три коня, шесть волчьих шкур и подарки ее родне.

Бабка начала перечислять, какие именно нужны лошади (Сполох заметил про себя, что крестьянской клячонкой тут не отделаешься!) и какие подарки. Но гордость не позволяла торговаться. "Была не была, — мелькнуло у Сполоха, — чует мое сердце, что мне повезет".

-Ладно, — сказал он. — Через год будут сваты. Только помни, бабушка, что Эрхе теперь мне обещана. Пусть ждет меня год, никому другому ее не отдавай.

Старая мать рода подтвердила:

-Эрхе обещана тебе, это так.

Путники прожили в стойбище степняков до тех пор, пока не набрались сил для нового дальнего пути. Недомогание Гвендис прошло. Она чувствовала себя совсем бодро, и ей нравилось уходить в степь — любоваться просторами, сплошь усыпанными цветами. Дайк ходил с ней: он боялся отпускать Гвендис одну и начинал тревожиться, если не видел ее рядом. Он стал настороженным, как волк, когда его волчица в логове готовится принести потомство.

Наконец пришло время отправляться. Им дали кибитку (Сполох пообещал вернуть ее вместе с выкупом через год) и запас вяленого мяса на дорогу до Хейфьолле. Одеты путники теперь были, как степняки, и надеялись у хельдов сменить одежду на более привычную. Эрхе на своей лошадке долго провожала их, а потом, прощаясь, сказала Сполоху:

— Через лето приезжай с выкупом!

— Смотри, жди! — требовательно ответил тот.

Кибитка тронулась в путь. Гвендис приподняла полог и увидела, что Эрхе стоит неподвижно, словно маленькая конная статуя, посреди степи, и смотрит им вслед.

После жаркой, уже начинающей выгорать на солнце степи наконец показались редкие лиственные леса предгорий Альтстриккена.

Близился день солнцеворота. Свою кибитку путники теперь останавливали на ночлег то под высокой сосной, то среди березовой рощи. Гвендис часто выходила из кибитки, чтобы набрать шиповника или ромашек.

И вот потянуло холодом — ощущалась близость северного моря. Ночи были совсем светлыми: закат не успевал догореть, как на востоке уже начинало подниматься солнце.

Тьор с радостью видел знакомые мшистые валуны, прозрачные озера, по кромке буйно поросшие ивняком. Наконец показались и хельдские поселения.

До Хейфьолле они добрались как раз на солнцеворот. Рано утром кибитка заскрипела колесами возле усадьбы, где Тьор был в работниках. Хозяйка с работницами и дочерьми потрошила во дворе сельдь, шел густой дым из коптильни, над двором стоял запах земляничных пирогов и пива — назавтра здесь готовился пир.

Хозяйка посмотрела на Тьора и всплеснула руками: вернулся! Женщина любила его — хорошего и послушного работника, жениха своей несчастной дочери Льоды.

На солнцеворот хельды были рады всем, и друзей Тьора тоже приняли, как родственников. Великан сразу же отправился помогать бывшему хозяину. Гвендис отвели в девичью, и наконец-то вместо одежды степнячки она смогла надеть хельдскую льняную рубаху и шерстяное верхнее платье. Дочери хозяина дали ей два медных обручья. Гвендис грустно улыбнулась, вспоминая, как Эйонна надарила ей ничего не стоивших в Сатре драгоценных венцов и браслетов. А здесь даже бронзовая застежка считалась уже почти роскошью...

Под вечер суета улеглась. Хозяева закончили хлопоты, гости разместились.

Тьор вышел на поросший соснами мыс, где высились редкие валуны, и сел, глядя на серую полоску моря. У этого валуна они часто встречались с Льодой. А потом, когда она умерла, после тризны он один сидел здесь, и хозяин, чтобы утешить его, пришел, взял за плечо и обещал посватать его к Винфред с Мохового мыса.

Тьор пробыл на берегу до самого заката, пока золотистое солнце не опустилось к воде. Вдруг он услышал позади шорох гальки.... Тьор обернулся. В первый миг ему показалось, что перед ним живая Льода. Но нет — это была другая девушка, тоже очень высокая. На ее широком лице очень яркими казались большие светло-голубые глаза. В сильных руках она держала холщовый сверток. Тьор медленно встал.

— Ты Тьор с Альтстриккена, из Скьоддафьолле? — голос девушки оказался неожиданно нежным, почти детским, и высоким.

Тьор кивнул.

— А ты кто?

-Винфред, дочь Астольва с Мохового мыса. Мне про тебя сказали еще в прошлый солнцеворот. Я знала Льоду... — она вздохнула. — Я очень плакала о ней... Мне говорили, что ты, может, будешь свататься ко мне. Потом я узнала, что ты ушел с чужаками — но вернешься. Я за зиму вышила тебе рубашку. Вот...

Винфред развернула сверток. В нем действительно была длинная мужская рубаха — по рукавам и по вороту Винфред сделала почти тот же узор, что Тьор высекал на плитах Сатры, и все-таки немного иной. Солнечные круги, очертания цветов и деревьев, огненные знаки сплетались в причудливом единстве — красные и синие на белой материи.

Тьор взял в руки рубаху. Порыв ветра налетел с моря, растрепал волосы Тьора, подол Винфред хлестнул ее по ногам. Тьор встал так, чтобы заслонить девушку от ветра. Он молчал, смущаясь и не зная, что еще сказать, и вдруг решился:

— Ты такая красавица, Винфред! Тебе сказали правду: я бы посватался за тебя. А что твой отец Астольв, ведь он приехал на праздник? Я поговорю с ним. Я был проводником у чужеземцев и заработал денег, которые ходят в Дангарде, — Тьор называл Даргород по-хельдски. — Мои родичи в Скьоддафьлле давно ждут, когда я приведу жену. Пойдешь за меня, Винфред? Спроси у кого хочешь, хороший ли я работник.

Винфред застенчиво улыбнулась:

-Мне и спрашивать не надо: я вижу.

После празднования солнцеворота Сполох снова запряг лошадь в кибитку и вывел ее за ворота усадьбы. Пора было ехать дальше, но теперь уже без Тьора. Для великана путешествие кончилось. Астольв согласился отдать дочь за стьямма, и свадьбу должны были сыграть в ближайшие недели. Тьор сказал Сполоху:

— На осеннем торгу, может, свидимся.

— А ты приезжай к нам в Козий Ручей!

...Путники распрощались с Хейфьолле, и вот уже колеса кибитки начали писать свои колеи по даргородской земле. В дебрях таились темные озера. Под пологом высоких деревьев — сосен, елей, дубов — разрастались крушина, дикая малина и бузина.

Сполох шагал возле кибитки.

-Теперь мне достанется дома, что я на полмесяца уехал, а, считай, на год пропал. Будет мне на орехи... Или вот, — рассуждал он, — о чем я думаю? Были мы в Сатре. Там золотом чуть ли улицы не мостят. Глядишь — у самого плащ рогожный, а на голове — изукрашенный драгоценный венец. И что чудно? Мне бы одну золотую бляху с каменьями, и был бы я богатый. А даже на ум не пришло попросить или обменяться. Не знаю, почему не взял: не поднялась рука. Как они считали все эти сокровища за мусор, так и мне среди них казалось, что это мусор. Вот как много всякого чуда на свете, — умудрено добавил он и опять повторил. — Точно, зададут мне дома жару... Еще что мать с отцом скажут про Эрхэ? Первое, они и не гадали, что я степнячку захочу в жены взять. Другое, по нашему обычаю, за женой приданое берут, а по ихнему — я сам за невесту должен выкуп платить. Выкуп-то я соберу. Волчьи шкуры им нужны — добуду. Трех лошадей — дорогонько... Ну да если родители позволят работать на одного себя год, похожу с купеческими обозами или другой какой заработок найду.... Только больше всего похоже, что всыплет мне батька вожжами!.. — с чувством заключил Сполох.