Зверь лютый. Книга 1. Вляп

Ну почему я такой плоский! Было бы у меня тут что-нибудь... выпуклое — и поколыхать можно было бы, и ткань на груди чуть обтянуть. Чтобы господин мой на сосочки особое внимание обратил-порадовался.

Дурак! Был бы я девкой, со всеми этими... выступами — хозяин на меня и не глянул бы. Или как ту, наложницу свою — мозги по опочивальне вразлёт.

— Ладно, пойду я. Дела, малёк. Времени нет попусту разговоры разговаривать.

Ах вот как! Со мною, значит — времени перевод, пустые разговоры! А он уже подниматься собирается. Сейчас уйдёт и всё, и более случая не будет!

Я к нему — в два шага, на плечи надавил, меж ног его втиснулся, колени ему растолкал, за руку схватил. Он аж оторопел малость. От такой холопской дерзости. А я ладонь его цапнул, под край накидки на чулочек прижал и вверх тяну.

По гладкой ткани, теплом тела моего согретой. Выше. За край чулочка сатинового. Его ладонь — к себе прижимаю. К телу. Держу и тяну. К себе, на себя, на голое бедро под одеждой.

О-ох... Когда на голой... на абсолютно голой коже... плевать, что тряпки сверху! На моей... нежной, недавно полностью слезшей и заново наросшей... ветром не сечённой, солнцем не жжённой, морозами не мороженной, трудами не обмозоленной... как у младенца — не тронутой... девственной... — чужое... чужая ладонь... твёрдая... шершавая... сильная... чужое прикосновение...

Не чужое! — Его! Моего! Господина! Повелителя, защитника и спасителя. Надежды. Светоча. Хозяина. Меня всего. По обнажённому... по телу и по душе... До дрожи...

Он, как кожу мою, нежную да горячую, под ладошкой почувствовал, сердиться передумал. Смотрит мне в лицо пристально. И я ему прямо в глаза смотрю. Неотрывно. Пытаюсь улыбаться ласково, только не очень-то получается: трясёт меня. От волнения, от ощущений, от взгляда его...

Господи! Слабенький я ещё для таких чувств. В обморок бы не упасть...

Но не останавливаюсь, руку его не отпускаю. Тяну его ладонь выше, дальше, себе за спину. К пояску из ленточки алой, кокетливым бантиком завязанной. Он не видит, но я-то знаю... Тяну. По коже своей. Гладкой, голой, жаркой, трепещущей... по "шкурке с искоркой"...

Отпустил его руку, только когда он ягодицу мою в кулак взял. Сжал и замер. Держит. Крепко. О-ох...

Тут я ему обе руки на плечи закинул.

Касмасутра говорит: "Объятия доверия". Точно: руки мои — вот, на плечах твоих. Ничего не закрывают и не защищают. И не могут, и не хотят. Весь в воле твоей, во власти твоей, в руке твоей... Весь я — открыт и беззащитен перед тобой. Отдаюсь и доверяюсь тебе, господин мой и хозяин...

Он мне прямо в глаза смотрит и вторую свою ладошку под одежду мою, под пончо всунул.

Сразу и далеко. На зад. На мой.

Сжал. В две горсти. Будто когтями. Держит. Смотрит. Дёрнусь ли я? Велико ли доверие моё перед господином моим? А я не шевелюсь, глаз не отвожу, смотрю прямо в зрачки его: "Велико, безгранично". Лишь губы мои... чуть пляшут. Типа: радостная улыбка. Только — очень нервенная. Очень.

А он — проверяет. Прощупывает. Душу мою сквозь тело. Вытерплю ли? Сохраню ли покорность ему? Пересилит ли любовь моя — неудобство да даже и боль? За ради воли его и радости.

Пересилит. Вытерплю. Сохраню.

Ибо нет ничего иного у меня. Ты один. Свет и защита, смысл и надежда. Господин мой.

Сначала вроде поглаживал. Потом мять стал, жмёт всё сильнее. Скалиться начал. Как в две горсти разом... взял да сжал...

Ох! Я и на цыпочки встал. Хорошо — за плечи его держусь, а то свалился бы.

А он дальше играется — одной рукой жмёт ягодицу, другой — пощипывает, покручивает... Пальцами во все места лезет.

О-ох! Меня, конечно, Юлька растягивала. Ой-ей! Но не на три ж его железных пальца сразу! Тут он меня сзади за промежность ухватил. Да нет там ничего! Даже волосиков. О-ой... И спереди — нет. Ну, проверяй. Да хоть всей ладонью. Широкая, твёрдая. А-ах! Словно лопата между ляжек въехала.

Пришлось коленки в стороны раздвинуть. На цыпочки привстать и бёдра развернуть. И — расслабиться. Выдохнуть. Чуть-чуть осесть. Будто на лавке верхом.

Вот он я, господине, весь во власти и в воле твоей. И — "в руцe твоей". Вот уж точно: "весь как на ладони".

Весь. На ладони. Без всяких "как".

Я зачем к нему пришёл — опять целку-недотрогу строить? Вот и не строю. А совсем даже наоборот: предлагаю, дозволяю и приникаю.

У-у-улыбаюсь... О-о-й... А что... резковато... так мне без привычки сейчас всё... у-юй-юй... А что он свою силу не соразмеряет... Значит — разгорелось у него. Ай-ай! Ничего — потерпим, я тут и не такое терпел. Когда кожа слезала, когда в порубе... Ой-ёй... Главное — я ему нравлюсь. Я ему... у-у-уй... интересен. Моему... о-ух! — повелителю и владетелю. Сегодня — моя последняя надежда. Е-е-единственная. Упустить — нельзя. О-ох...

А его разбирает помаленьку. Зрачки расширились. Дыхание частым стало, неровным. К себе тянет.

А я, как бы, руками упираюсь. Не сильно, а так... чуть притормаживаю...

Чисто по мудрости афонских мудрецов: "что легко даётся — мало ценится". Ну, и страшно мне... немножко... А ещё на Руси говорят: "пришло махом — ушло прахом". Я "прахом уходить" — не хочу. Подразню малость. А-а-а... ох...Чтобы со мной "махом" — не получилось.

Так-то мой миленький, никуда ты от меня не денешься. Хоть с Корнеем, хоть ещё с тридцатью наложниками. Я тебе люб. И ты будешь мой. Держись-держись крепче, мни, крути, лапай... Уй бл... Запоминай. Впитывай. Мою нежную кожу на костюмчике для семиграмовой души. Чтобы — ко мне снова захотелось. Хи-хи-ой...

Я даже хихикнул. От волнения.

Тут он меня к себе спиной развернул. Неудобно. Держаться не за что, и смотреть не на что. То я на него смотрю и сам завожусь. А так... вон стол со складнем моим учебным. Мы тут с Юлькой сегодня русским языком занимались... Одежда разбросанная. Так и не прибрались... О-ох, как он ухватил-то. Больно... Но ничего, у Саввушки бывало куда как... больнее. И, главное — страшнее и непонятнее. А здесь-то... Чего тут не понять-то? Хотя, всё равно — страшновато...

А стоять так неудобно. Надо будет его в следующий раз за стол усаживать. Влезть к нему на колени и потом на стол опираться. А то так — неустойчиво. Всё время качает, дёргает в разные стороны. Когда так сильно двумя лапами железными мнут да так хватают, а силёнок у меня ещё... и синяков будет...

Стоп, а где у него вторая рука? О, да он, никак, кушак развязывать собрался. Ишь как его. "Забрало Фоку и с переду, и сбоку". Ага, кушак одной рукой не развяжешь, потом кафтан расстегнуть, потом на рубахе опояску, потом на штанах, потом подштанники... трудись миленький, старайся. Вот оно — "око видит, а... а зуб не неймёт". Пока ты до своего "зуба" доберёшься... Хи-хи... Бедненький.

Тут из соседней комнаты появилась Юлька. С подсвечником. Дескать, темнеет.

Служанки мои насчёт "мудростей афонских мудрецов" — в курсе. Многократно и вариантно. Даже и не сговариваясь.

За ней сходу сунулся Корней. Разглядел нашу... "скульптурную группу", оценил, сразу ресницами своими белесыми — хлоп-хлоп:

— Господине... А как же?... Дык ехать надо. Ждут же ж нас.

А я через плечо на Хотенея глянул. Как Юлька выучила: спинку прогнуть, головку приподнять, потянуться томно, личико чуть повернуть через плечико, сначала глазки опущены, а потом ресницы — вверх, глянул — прямо в очи, будто выстрел прямой... и снова — опущены. Только чуть подрагивают. Типа: в смущении чувств. И потихоньку на исходную: головку, шейку, спинку...

Ох, как ему это понравилось! Аж в пальцах его... о-ох... отдалось.

Однако есть у него дела и "погорячее" меня:

— И правда, ехать надо. Ну, стало быть, до следующего раза.

Сказал, а самому не оторваться. Мягче стал мять-то, успокаивается. По спинке погладил, за ляжку ущипнул, хлопнул, вздохнул и... отпустил. Я в сторонку — шажок, разворот, глаз не поднимаю, пончо на место само упало, вроде, вся одежда в порядке, ручки сложил, вид — совершенно скромнейший.

Ну, чисто — девочка-гимназисточка. Чуть-чуть щёчки раскраснелись.

Многим мужикам такой женский тип нравится. "Искушённая невинность". Насчёт моего — не знаю, надо проверить, испытать.

Улыбочка лёгкая на лице. Типа загадочной джиокондовской. Только стервозности самую малость больше. И снова: глаза в глаза. И — убрать, глаза опустить, ресницами моими пушистенькими прикрыть.

И вздохнуть... прерывисто.

Хотеней аж крякнул. Снова ко мне потянулся. Отлично! Действует! Но...

— Господине... Дык кони ж осёдланы...

Они вышли, прислужницы их проводили, и бегом назад.

— Ну, что было, как?! Говори!

А меня трясёт.

От всего.

От рук его сильных, от страстей жарких, от взгляда его и дыхания, от ощущения победы, от...

Я Юльку за руку — хвать, брюхом её — на стол, подол — на голову, носком между колен стукнул. И — засадил... На всю глубину. Без прелюдий. От всей полноты чувств... Ох, как хорошо... Фатима только ко мне сунулась — я на неё рыкнул — вон выскочила. Юлька там что-то вякнула — кулаком по горбу. То она меня... дёргала, а теперь я ей... заправил.

Затихла. Ну я её и драл...! За всё пережитое...

Когда отпустил — вроде полегчало. В голове ещё звон кое-какой. Но — хорошо.

Вот так. С помощью беленькой попки, густых ресничек и пары отсутствующих в нужном нижнем месте лоскутков... И — всё! И — я здесь хозяин!

То прежде Юлька мне — овчинку на голову и верхом. А теперь — я её, как мне захотелось.

И её, и их всех! Как пожелаю.

То-то мои прислужницы теперь только полушёпотом. Что училки-мастерилки, сомневались во мне?! Теперь на задних лапках бегать будете! А там Хотеней к себе на подворье заберёт. И мы с ним — вместе. А все вокруг нас — под нами.

А здорово, что так просто мужиками управлять. Тут подставил, там наклонился, здесь глянул. Ну, потерпеть маленько. По первости, с непривычки... болезненно.

А мне тут всё — непривычно! Мне тут, что ни шаг — всё страшно больно и болезненно страшно!

Страхом больше, страхом меньше...

Но какой кайф! От того, что превозмог! Себя! Пересилил! Свой страх, свою боль.

Ещё: пьянит от власти. От власти над здоровым, сильным, богатым, красивым, умным... мужчиной. Многим вокруг — завидным, желанным, недостижимым. Господином могучим. Хозяином всего вокруг и меня самого.

Он может со мной сделать всё. Всё! Но, оказывается, я, сопливый мальчишка, холоп бессмысленный, неразумный, ни на что не годный, могу им управлять. Могу этой силой, этой властью — высшей, мудрой, безграничной... А то ли ещё будет!

Да ради этого любые муки можно вынести!

Тем более, что всяких разных мук мученических — я здесь уже похлебал вдоволь.

Как-то проскочила мысль: так это и тобой так же управляли? А ты-то думал...

Но настроения мне ничего не могло испортить. Кроме Степаниды свет Слудовны. Но и она — тоже. У меня хватило ума при её появлении вскочить с постели, на которой я валялся, и принять почтительную позу. Боярыня глянула на мою расплывающуюся в довольной ухмылке физиономию. Ограничилась многозначительным "ну-ну". И приступила к допросу моих прислужниц.

Оказывается, я пропустил кучу интересных деталей. Как Корней, уже в сенях, стал господину выговаривать ("вот хамье холопское"), а Хотеней велел ему заткнуться ("плёткой надо сразу, чтоб и мыслей таких не было"). Что Хотеней успел увидеть на столе мой складень — четыре скреплённых дощечки с углублениями, залитыми воском, на котором я тренировался в правописании. И оценил, что я тут не "просто так хлеб ем", а ещё и грамоте учусь. "Дабы господина свого развлечь при случае писанием писем благочестивых и уместным", естественно.

О чём мои дамы дружно умолчали, так это о моих экзерсисах с Юлькой после. Хотя, подозреваю, Степанида и так всё поняла — запах у нас стоял... Резюме выглядело так:

— Завтра вывести на прогулку. Пора показывать.

Вот говорю я слова эти, и записывает за мной одна. И краснеет аки цветочек аленький. А мне воспоминается сколько хул разных на меня за сие сложено было. Я, де, живу лишь срамотой и непотребство, козлом похотливым называли. А сколь много сказок, брехни всякой о силе моей мужской по Руси ходит. Было дело - один в глаза мне кричал, что я, де, Русь удом своим, будто бичом собрал, да на него же и насадил, да и вертеться заставил. Срамить хотел, дурак. Нешто лучше как Добрыня с Путятой новогородцев в веру христову собирали — огнём да мечом? Да и уд — не кол берёзовый. С кола хоть кого снять — только в могилу класть. И ещё скажу — коли дан человеку от бога талант, хоть бы какой, то и надлежит его к благому делу использовать. Ибо ежели нынешние дары божие с пользой не применить, то стоит ли иных, новых от него ожидать?

Глава 20

И вот меня выводят. На прогулку. На волю.

Я посчитал: я здесь месяца четыре, а небо видел в первый день, когда передо мной голова отрубленная катилась, и три дня пока до Киева добирались. А здесь уже весна, запахи весенние.