— Нет, — без выражения повторил Петр Захарович.
— Не понимаю... — прошептал англичанин, с ужасом и отвращением вглядываясь в лицо комбрига. — Как же вы можете?..
Новый вопль пронесся над полем, выжженным огнем, изрытым траками и снарядами. Он оказался гораздо громче и страшнее прежнего.
— Там ведь ваши люди...
— Да, — отозвался Зимников. — Мои. Но у меня больше нет снарядов, чтобы тратить их на что-то иное, кроме убийства наступающих врагов.
— Лжете, — бросил ему в лицо Ванситтарт. — Лжете!
— Забываетесь, — жестко заметил полковник.
Ванситтарт сник, ссутулился и опустил голову.
— Вы представляете, сколько у вас будет дезертиров к утру? — с явственным отчаянием в голосе спросил он у полковника.
Отблеск пламени усилился, стало видно, что это не иллюзия и не оптический обман. Большой, яркий костер. Чудовищные крики боли раздавались непрерывно, далеко разносясь в ночи, с легкостью достигая передового края бригады.
— Да. Будут. Но немного, — ответил Петр Захарович. — И пусть они дезертируют сейчас, чем завтра, в решающий момент.
— Чудовище, — прохрипел Джеймс. — Бог мой, чудовище... Но неужели никто... — он оглянулся, теперь, когда англичанин не контролировал себя, акцент в его словах стал отчетливее, заметнее. — Неужели никто не прекратит страдания этих несчастных?!
— Никто. Потому что я отдал четкий и ясный приказ — стрелять только по противнику. И вы знаете об этом.
— Петер, вы не лучше их, — бросил Ванситтарт прямо в лицо командиру, с безнадежным отчаянием. — Вы такой же подонок и мерзавец!
Он не ждал ответа, но Зимников, почти невидимый в темноте, отозвался. Медленно, тяжело, как будто каждое слово стоило ему невероятных усилий.
— Нет, я не чудовище. Я командир бригады, против которой стоит страшный враг. У меня мало людей, мало снарядов, почти нет тяжелого вооружения. Но мы должны сражаться дальше. И я использую любую возможность для этого. В том числе — показываю моим солдатам, что ждет их в плену. Можете думать обо мне, что угодно, это мои грехи, и я сам отвечу за них перед Всевышним, не вы. И наконец...
Особо страшный, пронзительный крик прервал его слова. Полковник замер, потому что в громком, протяжном стоне он разобрал отдельные слова.
— Не может быть, — прошептал он.
— Пастор, — эхом отозвался Ванситтарт.
В голосе несчастного не осталось ничего человеческого, но слова, что были произносимы им, не оставляли ни тени сомнения — кто выкрикивает хриплые, захлебывающиеся фразы.
— Засуха и жара поглощают снежную воду, так и преисподняя поглотит грешников! Забудет их утроба матери; будут лакомиться ими черви, не остается о них памяти! Сломится беззаконник, как дерево!
— Афанасий... Но он же погиб вместе со всем взводом... — выдавил Зимников.
Голос диакона креп, он гремел в ночи, как погребальный звон потустороннего колокола.
— Я вижу, как хлеб ваш станет пеплом, опустеет город, и жилища будут покинуты и заброшены, как пустыня! Народ безрассудный, не сжалится над вами Творец, и не помилует!
— Минометы! — гаркнул Ванситтарт, по лицу его текли слезы. — Я прикажу открыть огонь, и можете меня расстрелять!
Казалось, человек не в силах кричать еще громче, но диакон Афанасий проревел во всю мощь горла, устрашающим гласом:
— Мы умрем, но за нами придут те, кто совершит возмездие! Проклинаю вас, нелюди! Проклинаю!!!
В это мгновение Зимников понял, что означала двойная серия сигнальных ракет. Он резко развернулся и выпрямился, готовый отдать приказ, который уже никому не было суждено услышать.
Ночь превратилась в день. Ослепительный белый свет затопил мир, выжег тьму, истребил даже самые мелкие тени. Все вокруг стало светом, немыслимо ярким, обжигающим. Убийственным. За светом пришел шум — чудовищный, одновременно низкий и в то же время пронзительно-свистящий рев. Грохот ударной волны, расходящейся, как круги на воде. Но его полковник уже не услышал.
* * *
— Вспышка! — закричали снаружи одновременно несколько голосов.
И верно, даже сквозь брезентовую крышу палатки было видно разгорающееся вдали свечение.
— Работаем, не отвлекаемся! — рыкнул Александр, в первую очередь, на самого себя. — Все важное для нас — в операционном поле. Текущие операции заканчиваем, новых пока не берем.
Спустя некоторое время все врачи, кроме дежурных, внимательно смотрели на старшего и ждали... Откровения? Чуда? Ну, что ж, будем творить чудеса из подручных средств. Начать с того, что не допустить паники.
— Но и от горестей нам богами ниспослано средство, доблесть могучая, друг — вот этот божеский дар, — нараспев проговорил Поволоцкий и сразу спросил. — Кто помнит, откуда это?
— Архилох..., — неуверенно произнес один из молодых врачей, — В переводе Вересаева... Но... к чему это?
— Итак, кто скажет, к чему? Наставление все читали?
— Взрыв произошел примерно двадцать минут назад, — голос юноши звучал уже увереннее, — значит, осадки до нас донесет через сорок минут — час. В это время мы в безопасности.
— Отлично, и что мы должны делать?
— Развернуть пост радиационного контроля... подготовить всех транспортабельных к эвакуации... по выпадению осадков — укрыться...
— Ну, практически, зачет.
Напряжение разразилось смехом. Нервным, пронизанным истерическими нотками, но все же смехом.
— В журнал записали? Очень хорошо. Развертываем павильоны, остальное — по наставлению. Секретам занять позиции, команде выздоравливающих — быть в готовности отражать атаку. Когда пойдут осадки — дежурить на сортировке по полчаса, секреты снять, выставить обратно по моему распоряжению. И помните, мы — гвардия, а гвардия не бежит.
* * *
Терентьев всматривался в лица шоферов и с бессильной тоской понимал, что здесь он беспомощен. Первая смута на дороге была стихийной, истеричной и потому ее удалось быстро подавить. Сейчас же дело обстояло совершенно по-иному. Автополк встал весь, целиком, десятки машин всевозможных классов протянулись вдоль трассы, перемежаемые зенитными самоходами, ремонтной техникой и колесными бульдозерами. На обочине с большими интервалами чернели обгоревшие остовы тяжеловозов. Дорожное полотно определенно знавало лучшие времена, теперь же оно зияло трещинами и выбоинами, выкрошенными кусками асфальта. Кое-где матово-серый асфальт почернел, опаленный пролитым и подожженным топливом, а так же зажигательными бомбами. Опалины перемежались пятнами гравийных заплаток, поставленных на месте воронок от снарядов.
— Мы не поедем дальше, — с угрюмой решительностью сказал невысокий, коренастый мужик в заплатанном противохимическом комбинезоне — командир полка. Он был без перчаток, и Иван заметил, что руки говорившего почти черные от глубоко въевшегося масла.
Ночь все еще не закончилась, но темнота нерешительно уступала место свету, но не солнцу, не первым утренним лучам. Этот свет был сотворен человеком. На севере широкая полоса неба вдоль горизонта сверкала огненными вспышками — невидимые тучи отражали отсвет пока еще невидимого яростного боя — взрывы и огонь. Танкисты продолжали сражаться и ночью, с неослабевающим ожесточением. Время от времени в небе слышался хорошо знакомый визг реактивных двигателей, похожий на тысячекратно усиленный скрип разрываемой бумаги. В направлении самолета тянулись огненные хвосты зенитных ракет, перемежаемых нитями трассирующих очередей, похожих на пригоршни мелких углей. Иногда сбивали, чаще — нет.
— Не поедем, — глухо отозвались повылезавшие из кабин шоферы и механики. Их голоса звучали словно рокот моря — без особой угрозы, без надрыва, но со стихийной неумолимостью.
Иван стиснул зубы, до скрипа, до крошащейся эмали. Въевшиеся в плоть и кровь привычки советского человека подвели его. Терентьев поневоле спроецировал на свое детище — дорожные войска — опыт Великой Отечественной. И совершенно не подумал, что мобилизованные по чрезвычайному призыву тыловики Империи — не шоферы ленинградской Дороги Жизни. Это люди, выхваченные из мирной жизни, брошенные в чистилище, откуда уже видны адские врата. И им очень страшно, а выучки и воинской солидарности пока еще не хватает, чтобы давить животный ужас волевым усилием.
Сейчас, задним умом, Терентьев понимал, что ехать на восьмой опорный в сопровождении всего лишь двух солдат было неразумно. На охрану собственно терминала надеяться не приходилось — они были испуганы и деморализованы не меньше "дорожников". Здесь требовался по крайней мере взвод "заградотрядовцев" и пара заместителей, но Иван ожидал, что придется главным образом координировать, а не выступать агитатором перед враждебным окружением, чтобы "распропагандировать" их, как в Гражданскую.
Сколько еще таких мелких ошибок с большими последствиями сделано по всей стране, всей армии, с тоской подумал Иван. Не по злому умыслу, а просто потому, что нельзя предвидеть все и быть заранее готовым ко всему. И не приведет ли их совокупность к той самой соломинке из притчи о верблюде?..
— Посмотрите сами, — коренастый комполка указал на север, в направлении прерванного маршрута колонны, затем перевел руку на запад. Там, на расстоянии километров тридцати — ночью определить было трудно — словно крутился странный смерч, огромная воронка, невидимая сама по себе, но пронизываемая красным свечением, которое обрисовывало ее форму лохматыми щупальцами. В том месте, куда упиралось основание смерча, разливалось красно-белое свечение, какое можно увидеть в домне, полной расплавленного металла — что туда ни брось, все испарится, еще до того, как коснется поверхности. Поднимись Иван выше, он мог бы увидеть множество мелких кострищ, рассыпавшихся в виде неправильного эллипса вокруг "белой" зоны — это горела трава, кустарник, попавшие под тепловой удар здания, техника. Но Терентьев видел только мутно-желтый пляшущий свет, исходивший словно от самой земли.
— Мы все понимаем, — даже с какой-то участливостью сказал кто-то в стороне, с нашивками работника дорожно-ремонтной службы. — Плохо там нашим приходится... Но дорога слишком тяжкая.
Как будто иллюстрируя его слова, начался очередной артобстрел дороги. Снаряды ложились со строгой периодичностью, по пять-семь в залпе, рассыпаясь в воздухе огненным дождем фосфорных капель или мелкой шрапнели. До головы колонны обстрел не доставал и на опытный взгляд бил скорее по психике, представляя не слишком значимую опасность для тяжелых большегрузов. Но выглядело очень впечатляюще.
— Надо отступать, — с уверенностью, словно успокаивая кого-то, сказал командир автополка. — Того и гляди, скоро жахнут новым атомом, или прорвутся оттуда, — он махнул в сторону недалекого "гриба". — Только машины и груз зря потеряем. Отступим, закрепимся по-новой.
— Некуда отступать, — машинально ответил Иван, лихорадочно перебирая возможные действия. По всему выходило, что пугать, взывать к совести — бесполезно. Это не взрыв эмоций, а продуманный отказ, под который даже подвели некую идеологическую основу. Дескать, не просто занимаемся саботажем, а на пользу общему делу.
— Ну как же некуда? Даже не в России еще, — удивился командир.
— Не пойдем, — подытожил ремонтник. — Чтобы вы ни говорили, господин инспектор, все равно не пойдем. Один вред и опасность будет.
За спиной Ивана стоял броневик, а в броневике был готовый к стрельбе пулемет. Одно движение, и стрелок откроет огонь. Но будет ли толк?.. Даже если запуганные дорожники не откроют ответный огонь из тех же зениток, которые за несколько секунд превратят броневик в решето... Чтобы восстановить дисциплину и погнать конвой дальше, понадобится время, много времени. Кто-то кинется наутек, кто-то просто бросит машину. Движение окончательно станет, а этого нельзя допустить ни в коем случае.
— Есть куда отступать, говоришь? — инспектор сделал последнюю попытку воззвать к здравому смыслу. — Немцы думали так же. И Германского Союза больше нет. Французы думали. Франции больше нет. Как далеко готов отступать ты?
Он медленно обвел взглядом окруживших дорожников. Те молчали, сомкнувшись непроницаемой стеной глухого, враждебного отторжения. Одинаковые лица, серые и невыразительные в пляшущем огне вспышек и пожаров, одинаковая печать страха и решимости на каждом. Страх одновременно придал им твердости в намерении избежать опасности сейчас, и отшиб рассудок настолько, что вопрос "а что будет дальше" отсекался сразу.
Иван буквально кожей почувствовал, как сжались пальцы на гашетках пулеметчика в башне броневика. Шагнуть в сторону, пригнуться, одновременно командуя "огонь!". И будь, что будет...
— Сами бы туда пошли... а то хорошо из тылов и задов командовать... — проворчал кто-то из тени, отбрасываемой высокой кабиной ближайшего тяжеловоза.
Иван усмехнулся, горько, скверно, скаля зубы в безрадостной улыбке.
— Я — пойду, — четко, ясно произнес он. — И мне не придется объяснять моей убиваемой семье, почему я бежал и бросил товарищей в беде. Почему допустил врага к своему порогу. А вы — трусливые зассанцы — бегите. И ждите трибунала, который вас даже судить не станет, сразу вызовет расстрельную команду.
И он пошел по дороге.
— А мы? — растерянно донеслось вслед с какой-то детской обидой.
— А вам пусть будет стыдно, — бросил через плечо Терентьев.
— Вы куда, инспе... вашбродь! — позвал кто-то с бесконечным недоумением.
— Туда, куда зассанцы не ходят. Там место только людям, — ответил инспектор.
Идти оказалось не то, чтобы тяжело, скорее нудно-утомительно. Дорога была в скверном состоянии, приходилось высоко поднимать ноги, чтобы не споткнуться. Иван снова безрадостно улыбнулся, на этот раз архаичному и забавному "вашбродию". Вот уж воистину забавно — на старости лет, после долгой службы в советском государстве, слышать в свой адрес "господин" и даже "вашбродь".
Очередной огненный цветок рассыпался безобидным на вид фейерверком впереди-справа. В нос ударил острый, непередаваемый запах фосфора, смешанный с уже привычной вонью сгоревшей пластмассы и газойля. Иван мерно шагал, без лишней спешки, сохраняя достоинство, но при этом не задерживаясь. Это единственное, что ему оставалось — постараться увлечь собственным примером. Обстрел усилился, снаряды рвались один за другим. Одни далеко и совсем не страшно, другие — опасно близко к дороге. В воздухе визжал металл осколков и шариков шрапнели, впрочем, их было маловато, все-таки плотность обстрела оставляла желать лучшего.
Шаг за шагом... Вперед, только вперед. Иван не оглядывался, понимая, что лишь непоколебимая уверенность, то, что здесь назвали "харизматической силой" может победить чужой страх. А сильные люди не оглядываются, чтобы посмотреть — идет ли кто-нибудь за ними.
Он посмотрел вверх, в небо, начинающее сереть, на ходу незаметным движением проверил, на месте ли противогазная маска. Иван обошел большое пятно, курящееся вонючим дымом — след фосфорной бомбочки. Зажигательная смесь уже прогорела, но ступать на раскаленную поверхность не хотелось даже в сапоге на толстой подошве. Жесткая стоячая ткань комбинезона шуршала и поскрипывала при каждом движении.
