— Никто не бросит вас сразу в атаку ! Сначала поползаете по окопам, переждете пару обстрелов артиллерией, несколько бомбежек — то есть понюхаете пороху в относительно безопасной обстановке. И уже потом будете ходить в атаки — сначала во втором эшелоне, а потом, когда будете добегать до уже зачищенных немецких окопов с сухими штанами ... так ! отставить смех ! ... так вот — когда к немецким окопам вы сохраните уставной вид своих штанов — тогда разрешим и пострелять по фрицу. То есть. Сначала — привыкаете к новому, а уже затем — начинаете боевую работу. — Новобранцы, поняв, что их не сунут в мясорубку, о которой они не имеют никакого представления, сразу как-то расправили плечи.
Но сначала две недели шло натаскивание на действия в бою и боевое слаживание — троек и отделений. Их наставник, как и наставники других пар новобранцев, следил за неопытными — он только и делал, что говорил — куда бежать, где прятаться и по какой цели стрелять. Все — с объяснениями и примерами.
Поначалу Димка с Михой все путались, норовили либо оба вскочить, либо оба лежали и 'стреляли', пока свисток наставника не заставлял обоих прекратить упражнения. Но вскоре они уже довольно лихо подбирались к своему условному противнику, четко меняясь родом деятельности — один — 'стреляет', чтобы придавить врага, другой — перебежками подбирается, чтобы 'закидать' гранатами. И так — по очереди. А инструктор еще и постреливает рядом с ними, чтобы приучить к обстрелу стрелковым оружием. Поначалу было жутковато слышать рядом выстрелы и свист пуль, видеть пылевые облачка, которые вздымались чуть ли не у локтей. Но потом, побегав так всего три дня, Михаил перестал обращать на них внимание — он весь был сосредоточен на поле боя — где напарник, где наставник, где противник — внимания хватало только на то, чтобы удержать эти три объекта, и выстрелы, свист пуль стали восприниматься уже как привычный фон.
Особенно ему запомнился случайно подслушанный разговор между наставником из второго отделения и его подопечным:
— Ну а вдруг я должен совершить что-то значительное — лекарство там открою или напишу картину. А если меня убьют — я этого не совершу, и человечество понесет утрату.
— Ну, если тебе суждено совершить что-то такое — то да, совершишь. Но пока ведь не совершил ?
— Ну, пока — да. Но в будущем-то ?
— В будущем и будет будущее. Ты изучал медицину ? Или живопись ?
— Нет ... Но я будут изучать !!!
— Вот. Если бы ты их хотя бы изучал — тогда бы еще было бы о чем вести речь. А так ...
— Что 'так' ?
— А то ! Кто тебе мешал изучать ? Никто. Но ты не изучал. Так что теперь сиди тут и воюй. А то — 'буду изучаааать' ... Пока жареный петух не клюнул — и мыслей-то наверное таких не было.
— Ну чего ты ...
— А того. Надо было думать когда была возможность. А сейчас — прекрати эти разговоры. Ты не представляешь какой-то ценности для других, кроме как стрелять по фрицам из окопа — вот и реализуй эту ценность, а не придумывай отмазки — от них один вред.
— Какой ?
— А такой ! Будешь сожалеть о том, что что-то не сделал — тут-то тебя и подстрелят.
— Почему это ?
— А потому. Будешь думать не о том, чтобы как следует укрыться и вести меткий огонь, а о том, что тебя могут убить, голова будет занята другим — отвлечешься на раз и не заметишь, как подставишься. Так что брось эти мысли и думай о том, что пока жив и так будет и дальше, чтобы после победы ты смог изучить медицину и открыть наконец свое лекарство. Понял ?
— Понял ...
— Ну и ладно коль понял.
Михаил и сам порой ловил себя на тех же вопросах, что и этот новобранец. Действительно, было странно, что, с одной стороны говорят о ценности человеческой жизни, а с другой — запихивают эту самую жизнь в очень смертельные ситуации. Нет чтобы использовать ее как-то на пользу человечеству. А тут — и правда, а чего он-то сделал такого, чтобы представлять ценность ? Другое дело, что у них в деревне не было всяких там кружков и консерваторий. Но трактор-то ведь мог выучиться водить ? А вот не выучился ... 'Ну ничего — выучусь еще.' И Михаил с повышенным упорством постигал науку перемещения по полю боя.
Им постоянно объясняли, что от инстинкта самосохранения никуда не деться — он присутствует в каждом. Но как он проявляется — это уже индивидуальная особенность. Одних он заставляет паниковать и прятаться, других — приложить все силы для уничтожения врага. Бойцам постоянно вдалбливалась мысль, что только уничтожением врага они спасутся. Только мертвый враг — гарантия того, что они выживут.
На одном из общих обучающих занятий по психологии поля боя вылез ухарь и начал разглагольствовать, что лично у него страха нет, он всех побьет безо всяких там вхождений в состояние отрешенности от тела. Тут уж Михаил не выдержал — какого фига это хвастун мешает своим товарищам найти в себе то состояние, те слова, мысли, ощущения, которые позволят ему перебороть, уменьшить страх. Для этого же надо сосредоточиться, а этот ухарь им всем мешает. Тем самым он способствует врагу — убивает своих товарищей. Он может что-то говорить, только если может добавить что-то полезного, а не красоваться, когда безопасно. Тот скукожился и больше ничего не говорил. Позднее оказалось, что он действительно действует так, как будто не ведает страха. Выжил он или нет — неизвестно — через три месяца он куда-то пропал и больше Михаилу не встречался. А комвзвода приметил Михаила, и потом его частенько нагружали проведением политинформаций. И в комсомол Михаил вступил в это же время — он вдруг почувствовал, что значит быть в передовом отряде коммунистической молодежи, когда словом и делом подаешь пример своим товарищам.
И он даже прочувствовал было себя уже бывалым воином, когда через неделю после попадания в боевую часть их начали натаскивать на наступательные действия. Первый раз был просто ужасен. Взрывы, дым, куда бежать — непонятно, паника. Когда все наконец собрались в 'атакуемых' окопах, Михаил судорожно пытался унять дрожь. На товарищей смотреть не хотелось — ему казалось, что только он один заметался по полю, так что сержанту пришлось пинком отправить его в нужную сторону. От взрывпакета, жахнувшего прямо под ногами, гудела голова, и сквозь этот гул прорывались слова сержанта о том, что все молодцы, никто даже не намочил штанов, и метались по полю все не просто как бараны, а как агрессивные бараны, с выпученными глазами и искореженными лицами, так что, если бы это была настоящая атака, враг бы точно испугался и бросился бежать, так что можно считать, что боевая задача выполнена подразделением на оценку хорошо. Как-то стало немного смешно. Михаил хохотнул. Захотелось хохотнуть еще раз, Михаил пытался сдержаться, но это было выше его сил, сначала прорвался короткий всмех, за ним еще один, и вот он уже ржет как лошадь, и сквозь слезы видит таких же ржущих товарищей, которых ломает и катает по земле ураганными приступами прямо-таки гомерического хохота. А сержант-зараза стоит где-то высоко наверху и вещает что-то об исцелительной силе смеха, что это они ржут не над собой, а над своим страхом, и так же и дальше они должны просто угорать над своим страхом, потому что баранам страх неведом, все, что они могут — это переть напролом и сносить любую преграду, стоящую на пути — будь то новые ворота или враг — без разницы, результат будет одни — все будет разломано и затоптано, потому что 'Вы — бараны' — 'Не слышу !' — 'Мы — бараны !!!' — 'НЕ СЛЫШУ !!!' — 'МЫ — БАРАНЫ !!!'. Михаил тогда очень хорошо запомнил это ощущение эйфории от своей тупости и способности все проломить, в последующем было достаточно сказать 'Я — БАРАН !!!' — и нейтралка пролеталась на одном дыхании. Уже через полгода слово 'баран' утратило свой отрицательный оттенок, а кто пытался использовать его в качестве ругательства, потом две недели отсвечивал долго заживающими фингалами — разбирательств не устраивали, сразу давали в глаз — и не только сами Бараны, но и другие воины, что сражались с ними плечом к плечу.
Но сейчас, после еще пары дней, проведенных в учебных атаках, их наконец-то отправляли на фронт. За пять недель, проведенных сначала в учебке, потом в части, Михаил уже несколько раз менял свое отношение к предстоящим боям — от 'скорее бы' до 'черт как страшно-то' — и обратно. И вот, наконец, начинались боевые будни. И, хотя, как им и говорили, поначалу они заняли окопы на второстепенном участке фронта и на второй линии обороны, было до чертиков страшно. Какие-то неизвестные люди сыпали на них свои снаряды, бомбы, мины, свистели вокруг пулями. И было непонятно — чего они к нему прицепились, что им от него надо, ведь они даже незнакомы. Вот это-то и было страшно — неизвестно кто, хочет его убить неизвестно за что. И это постоянное чувство опасности, ощущение, что тебя могут убить в любой момент, как-то сближало с текущим моментом. Каждый изгиб окопа, каждая песчинка в бруствере виделись какими-то милыми и родными вещами. Все время казалось, что только что увиденный бугорок может стать вообще последним, что ты видел в жизни, и от этого он весь вбирался в сознание без остатка, и когда ты видел следующий бугорок, или камешек, или травинку, тебя охватывала тихая радость оттого, что тот предыдущий взгляд был не последним, как и этот может стать не последним, если ты хорошо запомнишь то, что он тебе дает. Как опасность придавливала к земле, так и они поднимали над нею, и эта борьба велась постоянно и непрерывно, так что постепенно становилась фоном, на который он уже не обращал внимания — только разлившаяся по телу тихая радость от осознания того, что все еще жив. Михаил словно начинал парить над поверхностью земли, но не высоко, а так, чтобы не достала смерть. И, побывав под обстрелом, послушав свист пуль, повжимавшись в землю при разрывах, он как-то наполнялся надеждой, что это все может продлиться и дальше — точно так же смерть будет летать где-то близко, но к тебе так и не подойдет, и все, что от тебя требуется — это не подставиться по-глупому, постоянно беречься, и — ни за что не переставать трепетно впитывать все, что видят твои глаза. Пока они видят — ими надо смотреть.
Что еще было хорошо — можно было убить врага. Это не только разрешалось, но и приветствовалось. И это ощущение власти над чужой жизнью давало необычный подъем. Одним нажатием пальца ты мог прервать жизнь врага — и тебе за это не будет ничего плохого, и даже наоборот — если и не наградят, то останешься жив только оттого, что убьешь этого врага, а враг не сможет убить тебя. На гражданке такого точно не получишь.
Михаил полноценно прочувствовал это, когда их в первый раз вывели в бой. Как сказал их сержант — 'на выгул'. Естественно, их поставили во вторую линию, но все-равно было страшно. Посвистывание пуль, разрывы мин и снарядов, дым, пыль, врага не видно, только изредка впереди вспыхивают огоньки — Михаил не столько воевал, сколько перемещался от укрытия к укрытию — холмики, ямки, понижения рельефа — только сейчас Михаил прочувствовал слова о том, что земля завсегда укроет, спрячет, не даст в обиду, надо только не зевать, не высовываться, не подставляться под прямые выстрелы. И Михаил стелился вперед, все, о чем он сейчас думал — это не попасть в прямую видимость к фрицам, ну и — не потерять из виду своего наставника. Димка, с квадратными глазами, был постоянно рядом, в паре метров правее, а их наставник шел немного впереди, одновременно приглядывая за своими подопечными — у второй линии не было непосредственного соприкосновения с противником, и все, что от них требовалось — это быть на подхвате — и в случае развития прорыва, и в случае отступления — чтобы дать первой линии возможность выйти из боя, прикрыв ее отход отсечным огнем. И Михаил добросовестно 'подпирал' их своим присутствием. Даже было не так-то и страшно — ведь всю предыдущую неделю их позиции долбили из всех видов оружия. Поначалу свист снарядов, мин, осколков заставлял вжимать голову в плечи, вжиматься всем телом в стенку окопа. Но уже на второй день, немного пообвыкнув к этому шуму, Михаил почувствовал себя увереннее — ну да, летает вокруг, но он-то по-прежнему жив. Так и будет. Поэтому сейчас он тоже не особо мандражировал. И когда прозвучал тройной свисток на отход, он не ломанулся со всей дури обратно, а остался на своей позиции и снялся с нее вместе с наставником и Димкой, когда пропыленные бойцы первой линии перекатами прошли мимо них. Тут уж и они пошли перекатами, пока не свалились в свои окопы.
— Товарищ младший сержант, а что это было ? Атака не удалась ?
— Да не атака это была. Разведка боем. Посмотреть — где там у них что. Ну и боекомплект у фрицев подвыбить.
— Так новый подвезут ...
— Не подвезут — там наши им пути перекрыли. Сейчас так и будем их дергать ... О! А вот и наша очередь. Ну, пошли.
И, едва закончившись, тут же началась следующая 'атака'.
— Вы только вперед не рвитесь. Следите за цепью, сигналами. Нам сейчас главное немца подергать, идти к ним не будем.
— Так мы что — так и будем туда-сюда по полю мотаться ?
— Так и будем.
— Так ведь потери ...
— Много ты видел потерь ?
— Ну вон — одного-то тащили ...
— Раненный он, в ногу — потому и тащили. А так — все вернулись, ну вон может с царапинами. Тебе-то уж не привыкать.
И действительно, на второй день Миха словил осколок, как сказал их сержант — 'повезло, на излете', потом ему промыли небольшую рану, налепили пластырь и хлопнули по другому плечу — 'ну, с почином', а через пару часов взводный выдал ему нашивку за ранение — фактически первая его награда. Димка некоторое время завистливо на нее косился и все спрашивал — было ли больно и страшно. А Миха и не знал. Он и сам не заметил, как его ранило — что-то дернуло в плечо и вдруг стало немного резать. Он подумал, что поцарапался, но тут сержант увидел кровь — а вот да — наверное тогда-то Михе стало страшно. Но его быстро осмотрели, поставили диагноз 'до свадьбы заживет' — и действительно, зажило довольно быстро — только меняй пластырь каждый день. Правда, еще немного чесалось, но это надо просто потерпеть, да и форма отстиралась довольно легко — не успело засохнуть.
В общем, диспозиция была ясна — дергаем фрица за усы, но на рожон не лезем. Так и вышло — поползали по полю минут сорок, раз пять поднимались в атаку, с криком 'Ура', чтобы тут же попадать на землю, немного пострелять, покричать и, как стихнет ответный огонь, снова — 'ура' во весь рост. В этой игре со смертью было что-то захватывающее. Кровь стыла в жилах, когда надо было подняться из-за такого надежного бугорка, подставив грудь под пули. Так и казалось, что все фрицы целятся именно в тебя, что сейчас в грудь вопьется пуля, и тебя не станет. И Миха машинально придерживал металлическую пластину, что была вдета в его разгрузку. Как-то не верилось, что она сможет остановить пулеметную пулю, хотя на лекциях им и говорили, что на таком расстоянии пять миллиметров стали останавливают немецкие пули на раз. 'Жизненноважные органы у вас прикрыты, а остальное заштопаем'. Шутники. Хотя, пуль-то как таковых не было — отстрелявшись по предыдущей 'волне атакующих', фрицы затихали — и на перезарядку, и стрелять им не в кого — всех 'убили'. Так что, пока они снова прицеливались к новой волне, было вполне безопасно и можно пару секунд смело бежать 'в атаку' — пока прицелится — секунда, пока пуля пролетит те шестьсот метров, что разделяли позиции — еще почти секунда. Вот тут уже падай и жди, пока поверху не отсвистится очередной свинцовый ливень, потом — еще пять минут, пока не долетят и не взорвутся вокруг мины — самое наверное страшное в этих атаках. И еще минут пять — пока фрицы не успокоятся. И снова — 'ура !!!'. 'Проатаковав' таким образом пять раз, они довольно успешно откатились назад в окопы — в их отделении не было даже раненных, правда, в соседнем взводе убило одного бойца — его вытащили с поля боя. Всего же за тот день в этих 'атаках' было потеряно трое убитыми и семнадцать раненными, из них семерых пришлось отправлять в санчасть, остальные лечились не уходя с позиций. Фрицы же в своих докладах отчитались об уничтоженном полке — это нам потом рассказывали пленные.
