До и после Победы. Книга 1. Начало. Часть 3

С.В.Суханов

До и после Победы. Книга 1. Начало. Часть 3.

ГЛАВА 1.

Так что поле для ремонта танков было не то что большим — оно было огромным. И не только по собираемым на полях боя и дорогах-лесах-болотах. Часть танков с началом войны так и не вышли за ворота расположений — например, в 11м мехкорпусе "До 10-15 % танков в поход не были взяты, так как находились в ремонте" — изношенных танков в наших частях до войны хватало. Более того — даже отправленные для ремонта на заводы вглубь страны танки продолжали числиться на балансе воинской части, тогда как немцы такие танки вычеркивали из списков — становилось все более понятно, откуда такая разница в танках и почему она не сыграла — в том числе и из-за различий в учете танков, ну и что вообще считалось танком — те же штурмовые орудия у немцев считались не танками, а артиллерией, соответственно и не проходили в графе "Итого танков", как и многочисленные орудия, поставленные на гусеничные платформы — на единички и двойки, на польские, французские, чешские танки, на бронетранспортеры. А ведь все это, по сути, легкие танки — бронирование-то есть, да и ствол там ставился помощнее чем на оригинальной платформе, которую использовали только в качестве средства перемещения этого нового ствола. В общем — "есть ложь, есть наглая ложь, и есть статистика". Это как с тем же сельским хозяйством, которым нас любили пичкать в Перестройку — типа "Вон в Америке в сельском хозяйстве занято всего два процента населения, а у нас — все двадцать" (ну или сколько там). А все оказалось просто — у нас учитывались бухгалтера-механизаторы, работавшие на селе, а у американцев — нет — там они шли в качестве сервиса или как их там называли, но не по графе "Сельское хозяйство". В том числе и фирмы по уборке урожая — они постепенно перемещались с юга на север и убирали урожай с фермерских полей. И при этом занятым в сельском хозяйстве считался только сам фермер, а эти — так, погулять вышли, ага. Так и с немецкими танками. Да и с любым другим вопросом — сначала надо посмотреть, что там вообще есть и как это считали, а уж потом либо прислушаться к воплям "У нас все плохо !!!", либо плюнуть и растереть — если и не вопящего, то саму мысль.

Так вот — хватало у нас и сломанной уже до войны техники, да и с началом боев с ремонтом было "не очень". Так, в одном из донесений говорилось: "Корпуса дерутся хорошо, плохо только то, что штабы малооперативны и неповоротливы, и еще плохо, что много машин достается противнику из-за неисправности пустяшной. Организовать ремонт, эвакуацию не умеют ни дивизия, ни мехкорпус, ни армия, ни фронт. Нет запчастей, нет резины, снабжают плохо. У мехкорпусов нет авиации, а отсюда они слепы, подчас бьют по пустому месту, и отсутствует связь между ними. Потери 5-го и 7-го большие. Сейчас 5-й у Орши и 7-й у Витебска и юго-западнее будут действовать во взаимодействии с пехотой. Противник применяет поливку зажигательной смесью... танки горят. Самые большие потери от авиации. Потеряно 50 % матчасти, 50 % танков требуют ремонта". Это про ситуацию в 5м и 7м мехкорпусах.

Да и ремонтировать порой особо было нечем. Так, в 11м мехкорпусе Мостовенко ремонтные средства практически отсутствовали, из-за чего до войны требующая ремонта техника восстанавливалась не в частях, а на ремонтных базах округа. С началом войны эти базы были потеряны или быстро становились недоступны, поэтому с ремонтом вообще стало тяжко. Что особенно было обидным — многие танки получали совсем небольшие повреждения — заклинило башню, или свернули каток, ну или вообще по мелочи — пара часов работы домкратом и сварочным аппаратом — и все дела. А то и вообще заменить шланг или прокладку. Но не было их под рукой — и танк бросали. Нам, правда, это было на руку, так как далеко не всегда их подрывали и вытаскивали прицелы и затворы, особенно если поломка случалась в зоне действия огня противника — именно такие танки у нас прежде всего и шли на пополнение выбывших в ремонт или в переделку на САУ. Остальные, которые выглядели поплоше, шли на запчасти — их у нас вдруг стало до неприличия много, и воевавшие у нас танкисты не раз говорили, что вот если бы им было позволено так дербанить хотя бы часть танков — все бы вышло иначе. Но до войны — кто же позволит выводить танк из строя, пусть даже он и так не на ходу — ну так ведь по другой причине, и добавление таких причин — если вытащат и переставят, скажем, генератор — можно счесть и за вредительство — ну кто в здравом уме будет рисковать головой ? А с началом войны, конечно, многие так и поступали — для головы нашлись более весомые опасности, чтобы думать еще и об обвинениях в порче техники, вот только "кормовая база" слишком быстро уменьшалась, так как не всегда хватало времени на то, чтобы взять деталь с одного танка и поставить ее на другой, который подавал надежды. Нас же подобные ограничения уже не волновали, поэтому обменный фонд рос довольно быстро, так что по ряду позиций мы уже могли ввести агрегатный ремонт, когда сломавшийся узел или агрегат просто заменяются на новый, и танк может продолжать работать по фрицу, не дожидаясь окончания ремонта этого агрегата, а сломавшийся агрегат тем временем отправлялся в ремонтные мастерские, где его вдумчиво ремонтировали и потом, как только возникнет необходимость, ставили на какой-то другой танк. Ну, если только немного поработать напильником, чтобы встал по месту — посадочные габариты от танка к танку, да и от устройства к устройству, все-таки порой плавали — отсутствие спецоснастки, рассчитанной под конкретные операции, требовало много ручного труда с его ошибками и неточностями — сегодня рабочий намеряет центры отверстий так, завтра не выспется и намеряет эдак — а потом приходится подгонять по месту.

И вот с выходом на просторы наши ремонтные возможности возросли настолько, что аж дух захватывало. Взять те же железнодорожные депо — в Барановичах, Пинске, Волковысске, да и вывезенные из Лиды и Белостока. Это ведь не просто стоянки для паровозов, ведь паровоз — это огнедышащий дракон, чье брюхо заполнено горячей водой, дымом и паром. Он — огонь, вода и медные (а также стальные и чугунные) трубы — ему не надо через них проходить, он сам из них и состоит. Пар и огонь. Адъ и Израиль. В общем, паровоз — довольно агрессивная среда, части которой мечутся под действием сил инерции из стороны в сторону, хотя внешне он выглядит стремительным монолитом. Но это не так. И эксплуатировать его надо очень осторожно. Начнешь прогревать перед поездкой сильным огнем — и слишком неравномерно прогревающиеся трубки дадут трещины. Да даже если паровозная команда будет аккуратна, ей могут дать топливо или воду, содержащие тот же хлорид магния, который под воздействием температуры разлагается на магний — а это отложения, которые увеличивают силу трения, нарушают теплообмен — и хлор — а это хлорная кислота, разъедающая все подряд. Да даже если воду подали чистую — трущиеся поверхности изнашиваются, причем трение возникает не только от движения механизмов, но и от покачивания состава из стороны в сторону. Причем изнашивается металл не только механизмов паровоза, но даже колес. И даже рельс. И все это надо чинить — подтачивать, наращивать, наваривать и сваривать. Так что депо — это по факту не только стоянка для паровозов, но и серьезное ремонтное предприятие со своими станками и литейкой. Да и дорожники от него не сильно отстают — у них есть, например, задачи по шлифованию рельсов, отрезке износившегося участка и приварке нового. То есть обработка металла — это одна из компонент обслуживания железной дороги. На то она и железная.

Причем детали паровоза — как правило, массивные, длинные, да и сам паровоз немаленький. Так что для его ремонта не всегда подойдут обычные станки — на них просто не установишь некоторые детали — не хватит места. Например, поршень паровой машины. Он трется о стенки цилиндра и стесывает их, причем неравномерно — возникает овальность и конусность. Между цилиндром и поршнем возникает зазор, через который начинает подтравливать пар. Пар может сконденсироваться, попасть в царапину, и тогда поршень при очередном движении создает гидродинамический удар — вплоть до трещин в стенках цилиндра. Ну, трещины еще можно заделать, причем не только сваркой — могут навертеть отверстий и завернуть в них медные болты, стесывая их затем заподлицо со внутренней поверхностью стенки. Причем болты вворачивают с перекрытием — то есть ввернули один — и отверстие сверлят уже так, чтобы высверлить и часть этого первого болта. А как восстановить цилиндричность внутренней поверхности цилиндра ? Он ведь немаленьких размеров. Вот тут и начинаются танцы с бубном.

Расточку, если без снятия цилиндра с паровоза, делают специальным переносным расточным станком — вал с резцом крепится по обе стороны цилиндра и вращается внутри цилиндра, приводимый извне электромотором. Растачивать могут вплоть до полутора сантиметров от исходного размера, но чтобы толщина стенок оставалось не менее двух сантиметров, а если оказывается меньше — вставляют втулку, которую отливают тут же и затем перед постановкой растачивают и обтачивают под требуемые размеры — ее уже могут растачивать и отдельно — на токарном, расточном или карусельном станках — какие окажутся в депо — главное чтобы позволили установить и закрепить довольно объемную втулку на рабочий стол и дали бы добраться резцом до внутренней поверхности. При таком ремонте впускные и выпускные окна в стенке втулки прожигают электрической угольной дугой. В любом случае — и после расточки, и после установки втулки — внутреннюю поверхность еще и шлифуют. То есть для ремонта только паровой машины требуются переносной расточный и сверлильный станки, стационарные токарный с высокими центрами, расточный или карусельный, литейка для отливки втулки, сварочные агрегаты. Причем требуется не только оборудование, но и люди, которые могут на нем работать — сделать замеры, закрепить станок, деталь, резец, провести обработку, а в литейке — составить формовочную смесь, набить ее в форму, сварить металл и выполнить отливку. Да и сварщики — это не набранные "с улицы" люди. По сути, это уже целое металлобрабатывающее предприятие.

Ну, если рядом есть предприятия с нужным оборудованием, то часть работ могут поручить и ему. Но оно должно быть. Причем цилиндр могут и снять с паровоза — если в депо нет переносного расточного станка, но в самом депо или рядом в расположенных заводах есть станки, в которых можно закрепить и обработать цилиндр — конкретная технология ремонта зависит от наличия станков и потребного ремонта — есть переносной расточник — обработают им, нет — снимут цилиндр с паровоза и обработают на станках. Главное — снять нужное количество металла, а уж каким образом это произойдет — не столь важно — это уже вопрос времени и трудоемкости ремонта.

Помимо переносных расточного и шлифовального, есть и переносные фрезерные станки, которые применяются для стачивания плоских поверхностей, которые неотделимы от крупногабаритных деталей и агрегатов типа рамы или того же цилиндра — сработавшихся во время эксплуатации или же посадочных, когда надо восстановить соосность цилиндров. И крепятся эти станки так же — зажимами и струбцинами к раме. А после расточки ось цилиндра может поменяться и она становится непараллельной оси рамы — тогда стачивают посадочные плоскости, иначе потом, при работе паровоза, возникают дополнительные изгибающие и крутильные моменты, которые сильнее изнашивают узлы паровоза.

Для других деталей требуется иная обработка. Например, длинные параллели, что толкают колеса, также изнашиваются. Соответственно, при ремонте их поверхности снова делают параллельными — сострагивают на плоскошлифовальных, горизонтально-строгальных или фрезерных станках — какие есть в конкретном депо и, опять же, чьи размеры столов позволят закрепить такую длинную деталь — и затем наращивают толщину до нужного размера — прикручивают так называемый наделок — длинную плоскую пластину, или наваривают металл и затем строгают и шлифуют до получения ровной поверхности. А потом ее еще и закаливают, чтобы уменьшить износ. И снова — нужны станки доя обработки длинных плоских поверхностей, сварка, термичка.

Крейцкопфы — узлы, которые передают усилие от штока поршня на шатун — могут вообще быть изготовлены в депо. Для этого отливают заготовку, прострагивают на строгальном станке или фрезеруют на фрезерном плоские участки, затем растачивают отверстие под валик на карусельном станке — токарный не подойдет, так как помимо немалых размеров крейцкопф имеет сложную форму — и даже если в депо найдется токарный станок с высоким центром осей, так что вращающаяся заготовка поместится, то закрепить ее нормальным способом вряд ли получится — потребуется либо зажим сложной формы, либо стол с направляющими для зажимов. В общем — если есть карусельный станок, чей плоский вращающийся стол, пусть и с использованием приспособлений, разработанных под деталь, чтобы ее выступы не мешали сориентировать ее в нужном положении, позволяет закрепить деталь любой формы, то лучше делать крейцкопф на нем, ну а если карусельного станка нет, то про крейцкопфы рекомендуется забыть. А крейцкопфный валик мало того что обтачивают, так еще и цементируют его поверхность. Опять — строгальный, фрезерный, карусельный, литейка, термичка.

ГЛАВА 2.

Были в депо и специализированные станки, предназначенные для особых видов ремонта. Например, для ремонта паровозных дышел — это длинные стальные балки с ушками для подшипников, передающие толкающее усилие на колеса. Они ремонтируются с использованием горизонтально-расточных и фрезерных станков. На первом растачивают отверстия под подшипники. Для этого надо установить дышло, подвести стол к резцовой головке, чтобы она проходила через первое отверстие, расточить его, сдвинуть стол ко второму отверстию и расточить уже его — и все это — без снятия дышла со стола, чтобы оси отверстий были взаимно параллельны, иначе возникнет изгибающее усилие. Так вот — при обработке отверстий на одношпиндельных станках все-равно есть вероятность несоосности — любое перемещение детали может внести рассогласование — например, из-за малейшей неточности в направляющих. И чтобы чтобы увеличить параллельность, сделали двухшпиндельные станки, на которых оба отверстия одного дышла растачиваются одновременно, без перемещения стола. Более того, в Германии были и пятишпиндельные станки, позволявшие делать расточку сразу пяти отверстий под подшипники, что обеспечивало повышенную соосность и точность расстояний между центрами всех дышел одной стороны паровоза.

Вот фрезерный был почти что обычным станком, не считая того, что обрабатывал длинную деталь — им надо пройтись вдоль рамки под подшипники скольжения, чтобы ее изношенные поверхности снова стали плоскими и параллельными. Для обеих операций требуются станки, чьи столы смогут вместить двух-трехметровые длиннющие детали. Еще выполняют шлифовку валов и поверхности дышла — тоже требуются станки с длинным столом. Другим деталям дышла достаточно и обычных станков. Например, фрезеровка самих подшипников может выполняться на небольших станках — размеры подшипников это позволяют. Для колец валиков сцепных дышел требуются прокованные заготовки, соответственно, в депо необходимо кузнечное оборудование. Как и прессовое — операций прессовки-выпрессовки также требуется изрядно.

Для ремонта паровозов требуется и оборудование для хромирования — например, для валиков сцепных дышел. Хромирование и цементация — да еще с последующим шлифованием для доводки нужного размера — применяются и для парораспределительного механизма, которому необходимы повышенная точность сочленения деталей и износостойкости.

Причем для этих длинных деталей может потребоваться и правка, если они получили деформацию во время эксплуатации — их устанавливают на прессе и выгибают в противоположную деформации сторону. Так как дышла выгибались довольно часто, то опыт у рабочих уже был немаленький, они даже удивили, когда таким же образом вернули в рабочее состояние коленвал дизеля В-2, получившего изгиб скорее всего от остаточных деформаций, которые вылезли после начала эксплуатации — слишком он был ровным, без скручивания. Хотя и со скручиванием, как заверили рабочие, они бы справились — дышла-то тоже не только выгибало, но и скручивало. "Разве что подольше пришлось бы повозиться", сказали они, и вернулись к выправке орудийного ствола, который также выгнулся из-за деформаций — "А нам-то что — пресс мощный, поставлен недавно, что хочешь сможем выправить — вона еще сколько ждет" — и синхронно махнули в сторону стеллажей, на которых чего только не было — от орудийных стволов и головок блоков цилиндров до элементов бортовой брони — мелочевку типа винтовочных стволов или шатунов выправляли тут же, но на менее мощном прессе — у нас образовался как бы центр компетенции по выправке изогнутых деталей, где мы не только собрали владевших этим делом мастеров, но и набрали им учеников — чувствую, править нам придется много и часто. Правда, этот центр образовался практически сам собой, вокруг установленного тут мощного пресса. Это уже мы — руководство — углядели, что сюда все чаще начали возить погнутые и скрученные детали, так как пошли слухи, что "тут чего только не выправляют", поэтому взяли процесс под свой контроль, точнее — упорядочили его административно — и организацией перевозки деталей, чтобы все знали, куда везти изогнутое, и материально, подкинув еще прессов и оборудования для изготовления оправок, и пополнив начинание людьми.

И таких начинаний каждую неделю выявлялось по одной-две штуки минимум — предоставленные сами себе и имеющие общую цель, люди сорганизовывались в стихийные структуры, которые оставалось лишь явно оформить и помочь — я потому и любил разъезжать по хозяйству, потому что порой и выискивались такие "центры". Так, один из таких центров, точнее — пока еще центриков — я обнаружил, когда заехал на Волковысское депо — там как раз налаживали ремонт ведущих колес от Т-26. Так вот там я стал свидетелем того, как мастер отчитывал ученика — ученик по недосмотру ткнул электродом в пролитое машинное масло, за что получил оплеуху и несколько не менее крепких выражений в свой адрес. Но принял все это стоически, да и мастер мне объяснил, что вот мол — толк из него выйдет, только внимательности надо ему прибавить, а то неровен час ... "Неровен час" чуть не настал прямо тут же, когда я смахнул тряпкой злосчастное масло и уставился на небольшую выемку в металле. И только потом, по спавшему лицу мастера, понял, что деталь-то была под напряжением — ученик как раз собирался отрабатывать на ней сварку по кругу. Меня же заинтересовала именно выемка — она повторяла контуры электрода.

— Давай-ка еще раз. — махнул я ученику.

Тот ткнул электродом, но ничего похожего обнаружено не было.

— А масла капни ...

Вот с маслом на металле снова образовалась выемка, причем при последующих тыканьях она понемногу углублялась. Так мы открыли электро-искровой способ обработки материалов, правда, на тот момент мы его так еще не называли, и уж тем более не знали, что его же изучали и в Москве еще с тридцать восьмого года. Так что мы посадили на это дело пару учеников под присмотром мастера, и они начали пока набирать статистику — как лучше и эффективнее искры выбирают металл. Причем лучше они делали это именно в масляной среде, хотя и в газовой тоже работало, но по другому.

А уже через пару недель, проезжая там же, я наблюдал, как с помощью новой технологии доставали сломавшийся метчик — искрами пробили в метчике глухое квадратное отверстие, воткнули в него торцовый ключ и вывернули обломок. Причем проделали отверстие довольно быстро, со скоростью примерно три миллиметра в минуту, и это — в легированном и закаленном металле. Как мне сказали, электрорезка в минуту делала рез площадью пятнадцать квадратных сантиметров, а электрошлифовка снимала около тридцати грамм твердого сплава — народ поупражнялся с разными материалами и приемами работы, а я понял, что направление надо срочно усиливать людьми — сейчас на изучении новой технологии помимо тех двух учеников и мастера работало на общественных началах еще с десяток человек — людям было интересно пощупать новую штуку — "Естественно, не в ущерб основной работе" — заверил меня мастер. Дело нужное, тем более что методы наплавки и упрочнения поверхностей электроразрядами тут уже использовали — например, разношенные желоба для поршневых колец тут восстанавливают до нужных размеров навариванием металла с применением электросварки. А для упрочнения использовали работы Дульчевского от двадцать восьмого года, он же, кстати, в тридцать девятом получил патент на наплавку реборд вагонных колес с применением нескольких автоматических сварочных головок — тут перед войной уже начали самостоятельно собирать такой автомат, но не успели. Так что опыт применения электричества в обработке металлов тут был, да и другие методы управления формой и характеристиками металлических поверхностей мы как минимум начинали щупать. Так что и искровая обработка пошла в тот же пул новых технологий.

Да и обычные технологии обработки металлов тоже понемногу прогрессировали, подстраиваясь под самое для нас сейчас главное — ремонт танков. Показателен в этом плане ремонт паровозных кулис, для которого требуется перемещение стола по дуге радиуса кулисы — для этого, оказывается, существует специальный вертикально-фрезерный станок типа Рейнекер. Это я почему заостряю на этом внимание — раньше я как-то считал — ну, есть фрезерные станки обычного типа — и достаточно, и ладно. Ладно-то ладно, вот только не для всех работ они подходят. То же движение по дуге — да, можно смоделировать и на обычном фрезерном, но требуется очень высокая квалификация фрезеровщика, чтобы он с помощью прямолинейных перемещений стола и фрезерной головки повторил бы это самое движение по дуге. Ну или сделать приспособление, которое будет выполнять это движение. Это я еще опускаю момент — как закрепить длинную деталь на сравнительно коротком столе — потребуется его наращивать, да чтобы он выдерживал нагрузки от обработки, да и вести ее придется с меньшей подачей. Так что длинный стол — это не только удобство, но и скорость обработки. Ну и отдельный — специализированный по заготовкам большой размерности — станок — тут уж ничего не попишешь.

Это я к тому, что прежде всего наличный станочный парк обуславливает скорость, трудоемкость изготовления деталей — помню, видел в Ю-Тубе, как китайцы делали фланец диаметром метра полтора. Съемка уже десятых годов. Обстановка — модели "полузаброшенный гаражный кооператив" — бетонные заборы с зарослями травы, небольшие строения, покрытые шифером, пыльная площадка с то ли бетоном, то ли вообще утоптанной землей — тут и трудятся китайцы. Достали погрузчиком из печи квадратный стальной слиток толщиной сантиметров двадцать и со стороной под полметра, поставили вертикально на угол между вертикальными же пластинами — чтобы не завалился — и — тюк сверху железной чушкой, чуть повернули ломами — чушка поднялась (хорошо хоть электромотором) — и снова — тюк — и так раз пятьдесят — повернут — тюк!, повернут — тюк! Сделали из квадрата неровный круг — и в печь, так как за это время он из желтого стал темно-красным. Нагрели, достали, положили плашмя, поставили по центру обрезок трубы — и снова сверху — тюк-тюк-тюк — продавили обрезок и вырезали-таки середину — получился толстый бублик, только с прямыми краями. Опять нагрели, продели на трубу, поставили подпорку — и, проворачивая каждый раз ломами — тюк-тюк-тюк — стали ударами раскатывать во все более тонкие стенки. Уж не знаю, сколько по времени это заняло — ролик шел минут двадцать, но с пропусками, так что, думаю, часа за два, может, за три — управились. Ну а потом отвезли это кольцо на металлообрабатывающий завод и там уж обточили. Так работают китайцы. И рядом на том же сайте лежал ролик с немецкого завода — начали, правда, уже с заготовки-бублика, но — поставили его на спецстанок — и между двумя постепенно сходящимися конусами откатали кольцо чуть ли не за полминуты — оно так и осталось желтого цвета — экономия и времени, и энергии. Это я к тому, что буквально на коленке можно сделать многое, если не все — вопрос лишь в трудоемкости. А способом ее снижения, как я понимаю, являются специализированные станки, устройства и приспособления, которые предназначены для выполнения узких задач, но быстро и массово. Не знаю, может это я Америку открыл, и тут все про это в курсе, ну и ладно — относятся к этому с пониманием и поддержкой — уже хорошо. Им же все это и делать.

ГЛАВА 3.

Хотя одни и те же вещи тут делали по разному. Например, поршневые кольца паровых машин делаются из чугунных барабанов — те отливаются, как и втулки для цилиндров, затем на токарном станке грубо обтачиваются и растачиваются, затем разрезаются на кольца, и уже дальше идет обработка каждого кольца — прорезать замок на фрезерном станке, затем свести кольцо хомутом и обточить на токарном до нужного размера, и затем дошлифовать боковые грани. А если есть карусельный станок — то могут обрабатывать сначала сам барабан, а разрезать его на кольца уже в конце процесса. Повторюсь — для каждой детали может быть несколько вариантов изготовления, и у кого какое оборудование есть — тот исходя из него и строит технологический процесс.

Но основная сложность — это правильно все вымерять и закрепить. Ну или сделать приспособления, в которые устанавливать детали — тут уж сложности, связанные с измерениями, перекладываются с изготовления детали на изготовление приспособления и создание на заготовке базовых плоскостей и отверстий, по которым деталь будет базироваться в приспособлении. Другое дело, что изготовление того же крейцкопфа — дело нечастое, поэтому делать для него кучу приспособлений просто нет смысла — трудоемкость их изготовления будет сравнима с трудоемкостью изготовления самих крейцкопфов лет за десять, а если на участке обслуживается несколько типов паровозов, то и за все время работы депо. Вот если бы крейцкопфы делать массово и для одной модели — наличие специализированных приспособлений имело бы смысл. Но такое делали даже не на всех паровозостроительных заводах, отсюда — и недостаток крейцкопфов, да и других деталей, на замену, отчего их приходилось делать в том числе и в депо — несмотря на социалистический строй, про который бытует мнение, что он сильно централизован, централизацией в изготовлении деталей тут и не пахло — каждый ваял их на свой манер и с соответствующими трудозатратами, на круг — в масштабе страны — равными, пожалуй, утроенной трудоемкости изготовления паровозов — специализация-то у рабочих по деталям отсутствовала — сегодня одно, завтра — другое, и каждый раз надо примериваться, как бы это изготовить — потери на подготовку были колоссальными, да и не каждый мог еще и изготовить какие-то детали. И это в каждом депо. Неудивительно, что квалифицированных рабочих постоянно не хватало, а стоимость обслуживания зашкаливала и компенсировалась лишь невысокими зарплатами и неустроенностью быта.

Ну это я так, пока присматривался да ворчал про себя — сами-то люди, ну, которые не начальники, а рабочие — были непричем, даже наоборот — герои, которые могли сделать буквально все — дай только металл и время. Ну и не пили мозги постоянным "давай-давай". Вот начальство, которое по идее должно все это продумывать и организовывать, как-то мне не нравилось — не наблюдалось такой масштабной организации — все какие-то заплатки и костыли. Может, просто не хватало времени, может — знаний, а может, это я чего-то не понимаю. Посмотрим. Собственно, мы — я — сейчас создавали такие же костыли, но под нашу конкретную ситуацию. Так что не мне пока кому-то пенять. Но, как мне тут рассказывали, в той же Америке паровозы отбегают пять-десять-пятнадцать лет — и на переплавку. Могли себе позволить за счет массового выпуска паровозов, но мне вот было интересно — за счет чего они обеспечивали этот выпуск ? По населению они на треть меньше СССР — у них примерно 130, у нас — 200 миллионов ... неужели только за счет большего количества рабочих ?

Причем в СССР вполне понимали проблему — как писалось в книге "Курс паровозов" от тридцать седьмого года, которую я пролистал, чтобы быть хоть немного в теме — "Содержание ремонта в депо должно включать в себя не ремонт деталей паровоза, а замену неисправных частей запасными, имеющимися всегда в наличии в кладовой". Все дело портили недостаток паровозоремонтных заводов и избыток моделей паровозов. В той же книге высказывалось благое пожелание прикрепить "к ремонтным заводам определенных обслуживаемых ими районов с минимальным количеством серий" паровозов, но пока это не было реализовано, в том числе и из-за недостатка высококвалифицированных рабочих, которые требовались в депо, потому что паровозоремонтные заводы не могли обеспечить весь потребный ремонт подвижного состава, прикрепленного к депо, потому что на заводах не хватало рабочих, которые трудились в депо, потому что ... ну и так далее — проблема курицы и яйца родилась не вчера.

Дело усугубляла и направленность на хозрасчет — "Проведение ремонта как в депо, так и по заводам на основе полного хозяйственного расчета с передачей в ведение начальника завода, начальника депо средств производства, материальных ценностей и кредитов" — нормально, да ? мало того что другой рукой явно разрешают ремонт в депо (не говоря, какой именно имеется в виду — то ли простая замена деталей, как говорилось ранее, то ли еще и изготовление), но еще и методы хозрасчета прямо-таки побуждают начальников депо развивать у себя ремонтные мощности в максимально возможном объеме — ну кто захочет отдавать заказ на сторону, когда его можно выполнить и своими силами, пусть менее эффективно, зато будет экономия на оплате работ сторонней организации, в данном случае — специализированного завода — его стоимость всяко включит и содержание административного персонала этого завода (а сколько его там содержится и как он оплачивается — начальник депо на это повлиять не может), и вероятные простои каких-то производств этого завода (скажем — для литейки в данный момент работы нет, а зарплату рабочим платить надо — вот и включают ее в стоимость для депо).

Вот и приходится отмечать, что "дело с изготовлением запасных частей заводами для депо коренным образом должно быть изменено. Мы должны не только резко повысить количество выпускаемых запчастей, что прекратит в депо развитие кузниц, литейных, работающих кустарно и непроизводительно, но и повысить их качество. Запасные части, изготовленные по градациям и допускам, устранят необходимость ручной пригонки и сократят сроки простоя".

Под градациями и допусками тут понималось намеренное изготовление одних и тех же запчастей, но слегка разных размеров — ведь износ посадочных мест и самих частей на паровозах может быть разным, соответственно, для конкретного ремонта необходимо снимать разное количество металла. И чтобы минимизировать такую механическую обработку, и нужны детали, в размерах которых уже учтены эти возможные разбросы. Да, сколько-то снимать все-равно придется, но какие-то износы вообще попадут точно в размер одной из запчастей, какие-то износы можно будет починить меньшей механообработкой, наплавкой и шлифовкой — ремонт резко ускорится и потребует меньше операций, хотя платой за это и станет повышенное количество номенклатуры одной и той же запчасти. Ну, этот момент можно было бы решить плановыми осмотрами — дошел износ до какого-то норморазмера — меняем на соответствующую ему запчасть.

Вот только заводы пока не справлялись с поставками даже запчастей альбомных размеров — слишком большая номенклатура используемых паровозов и так требовала слишком большой номенклатуры запчастей, и в ближайшие годы переломить ситуацию не удастся — паровозов и так не хватало (в том числе и из-за больших простоев при ремонтах — все та же "проблема курицы и яйца"), а быстро сделать большое количество однотипных паровозов не получалось. А в Белоруссии в связи с недавним расширением мощностей не хватало тем более. Минский вагоноремонтный завод вырос из паровозовагоноремонтных мастерских, основанных в 1871 году, и к началу войны занимался ремонтом вагонов. А ремонтом паровозов занимался Гомельский паровозоремонтный завод.

ГЛАВА 4.

Это я все к чему веду — железнодорожные депо имели станочный парк, приспособленный для довольно сложного ремонта таких объемных механизмов, как паровозы и вагоны. Но ведь такими же объемными механизмами являются и танки. А их у нас стало очень много — на местах прошедших в конце июня боев мы собрали более двух тысяч коробок — и это только наших. Причем некоторые было достаточно лишь залить бензином или дизельным топливом — и шайтан-машина оживала. Другие, конечно, требовали ремонта, а порой просто раздербанивались на запчасти и металлолом. Но факт в том, что недостатка в технике мы не испытывали — мы испытывали недостаток в ремонтных мощностях. Немцы, кстати, уже начали приспосабливать депо и металлургические с металлообрабатывающими заводами к ремонту танков — в одних только Барановичах мы захватили более ста единиц немецкой бронетехники разной степени покоцанности. Ну и немецких техников-механиков тоже прихватили более сотни — это только тех, кто остался жив, кому повезло не быть сразу принятым из-за своей черной формы за эсэсовца с моментальным уничтожением.

В общем, тут были оборудование и персонал для ремонта объемных металлических конструкций. Взять те же паровозные рамы, на которых и покоились остальные механизмы. На раму действуют растягивающие-сжимающие и изгибающие нагрузки. Первые — это сила давления пара в цилиндрах — штоку ведь надо толкать колесо — вот цилиндр и упирается в раму, тогда как колесо удерживается на ней же осью — и совместно они пытаются разодрать кусок металла, находящийся между ними. А изгибают раму, помимо веса оборудования, и динамические нагрузки — подпрыгивания на стыках и неровностях рельс, удары реборд о рельсы при проходе кривых, инерция при вилянии паровоза и состава. Все это может выгнуть раму — ее лист или отдельные бруски, они даже могут треснуть, как могут треснуть или ослабнуть и соединения — клепка или болты.

Старые рамы были листовыми, то есть состояли из одного широкого и длинного — 10-13 метров — листа толщиной около трех сантиметров, к которому остальные агрегаты крепились клепкой, сваркой, болтами. Причем это не простой прямоугольник — в нем проделаны разнообразные вырезы для механизмов и крепежа колесных тележек и котла, которые ослабляют и так не слишком жесткий лист. Так что неудивительно, что при езде он гуляет и, соответственно, в конце концов идет трещинами, а то и рвется. Да и постоянные изгибы разбалтывают соединения — резьбовые, клепочные, сварные, так что их приходится часто проверять и подтягивать-подклепывать-подваривать, что удорожает и эксплуатацию таких паровозов — тупо требуется больше народа даже для текущего обслуживания. Это я к тому, куда уходит рабсила и почему ее вечно не хватает — конструкторские решения, зачастую вызванные недостатком технологий или оборудования, затем аукаются ее расходованием на поддержание машин и оборудования в работоспособном состоянии. Несколько помогают ребра жесткости, но они же значительно увеличивают трудоемкость изготовления таких рам.

Современные мощные паровозы все чаще имеют брусковые рамы, состоящие из длинных брусков толщиной от десяти до пятнадцати сантиметров, причем в СССР пока еще в основном применяются прокатанные бруски, тогда как в США их уже давно отливают, что снижает трудоемкость изготовления и потери. Да чего там — в Америке уже начинают делать цельнолитные — "интегральные" — рамы, когда заодно отливают мало того что все ребра, соединения и междурамные скрепления, так еще и цилиндры. То есть рама и цилиндр — это единый массив металла. Безо всяких соединений. Неудивительно, что они могут клепать паровозы горстями, тогда как нам пока приходится долго прокатывать бруски, потом их соединять ... Хотя перед войной Ворошиловградский (по-нашему — Луганский) завод переходил на выпуск литых рам, пусть и без одновременной отливки цилиндров.

А перед соединением брусков в раму их еще надо как следует прострогать — если в листовых рамах свинчиванием болтами можно притянуть части рамного листа к креплениям за счет ее гибкости, то в брусковых жесткость бруска такого уже не позволит, так что без строгания контакт с крепежом будет неплотным, соответственно, он мало того что может быть неточным, так еще и быстрее разболтается, когда металл неровностей на сопрягающихся поверхностях начнет проминаться. А строжка длиннющих брусков — это отдельная и длительная процедура.

В депо, кстати, были строгальные станки, на которых выполнялся немалый объем работ — вплоть до сострагивания износившихся частей тех самых рам — ну, где были такие большие станки. Так вот — строгальные станки меня приятно удивили. В школьные годы в УПК меня обучали работе на фрезерном, ну и немного на токарном станках, поэтому я искренне недоумевал — нафига нужны эти строгальные ? Вместо того, чтобы елозить резцом туда-сюда — гораздо ведь быстрее профрезеровать все что нужно, так ? Так, да не так. Фреза — сам по себе сложный инструмент — и в плане изготовления, и в плане заточки — с резцом не сравнить. Ну, ладно — резцы обходятся дешевле, ну то есть менее трудоемкие в изготовлении и обслуживании. Так ведь в ряде случаев они могут быть еще и производительнее ! Если брать резцы с широкой режущей частью — скажем, сантиметр — а не те, у которых один острый угол — такие широкие резцы еще и дадут фору фрезам — ими можно снять нужные объемы в два, а то и в три раза быстрее, чем фрезой. А если установить протяжку, с ее несколькими зубьями — так и вообще — порой р-р-раз ! — и поверхность сострогана вообще за один проход. Так что я стал относиться к строгальным станкам совсем по-другому. Один раз мне даже показали как на них обрабатывать цилиндрические поверхности — просто сломался токарный станок, а деталь была нужна вот прямо сейчас — так рабочий закрепил ее в поворотной головке — ее еще называют делительной — с ее помощью можно делить окружность на углы — и, поворачивая ее после каждого прохода резца, он довольно быстро сделал детали нужный диаметр. Хотя были тут и двухшпиндельные продольно-фрезерные станки, на которых также могли обтачивать, например, буксовые наличники.

Правда, ремонт рам с полным разбором тут выполняли нечасто. Обычно их пытались ремонтировать без разборки, ну, может, приподнимут котел, чтобы домкратами выправить изгиб рамы. А обычный ремонт заключался в восстановлении посадочных мест под крепления и отверстий — тут широко применялся переносной инструмент — наждачный круг, насаженный на электрическую или пневматическую машинку, переносной шлифовальный станок, шлифовальный станок, устанавливаемый на специальном стойле, переносные фрезерные и расточные станки, которые также крепились на раме. Собственно, эту же технологию мы начали применять и для ремонта танков — расточить отверстия в броне, заменить втулки — работа для "паровозников" была привычной.

В раме часто делали ремонт креплений котла. Он крепится к раме не жестко, а на опорах, позволяющих ему, точнее его отдельным частям, двигаться относительно рамы, чтобы компенсировать температурные деформации при нагреве и охлаждении. А деформации бывали значительными, особенно если образовывался слой накипи, которая очень нетеплопроводна — даже незначительный — в один миллиметр — слой поднимает температуру труб котла с 250 до 500 градусов и железо выпучивается. То есть необходимо делать периодическую промывку, чтобы убирать накипь. И тут тоже есть тонкости — при нагреве во время работы внутренние части котла — топка, трубы, связи — удлиняются, скажем, на 25 миллиметров, а внешняя стенка котла — всего на 20 миллиметров — уже сама разница в пять миллиметров может привести к разрывам металла. А в паровозах с медными топками — тех же "Щ" — разница достигает и 12 миллиметров. Так порой умники промывают еще неостывший котел (а его стараются держать на одной температуре — чтобы не гонять туда-сюда температурные деформации) холодной водой — более тонкие трубы охлаждаются быстрее, более толстые стенки топки и котла — медленнее — и привет — появляются надрывы и трещины.

В упомянутой мною книге для таких работничков встречался более принятый в эти времена термин "вредители" — и я им не завидовал. Суровые времена — вот так вот взять и обвинить человека не в дурости, а в сознательной порче. Я сам порой замечал, что народ слишком нервно относится к косякам — что своим, что других. И ладно бы дело было просто в обвинениях и доносах — так ведь народ порой из-за этого пытался их просто скрыть — а это уже подлянка, подложенная другим свинья, и, с учетом ведущихся боевых действий, "хрюкнет" она скорее всего в самый неподходящий момент — когда не только времени нет на исправление чужих косяков, но когда сам этот косяк может привести к гибели другого человека. Так что я постепенно вводил, как я его называл, "режим понимающего отношения", хотя некоторые называли это излишним благодушием, потворствованием, и прочими нехорошими словами. Может, так оно и было — но сразу ведь не разберешься, и если гнобить людей за малейший косяк — людей-то и не останется. Нам ведь приходилось набирать в производства порой совсем неопытных людей — лишь бы голова варила. А без опыта — то есть знания тонкостей — косяки просто неизбежны — слишком много нового человек сразу не усвоит, поэтому упущения возможны и даже наверняка будут. Мы, конечно, административными мерами старались снизить количество нового в единицу времени, чтобы человек успевал адаптироваться — вводили и ограничения по сложности выполняемых работ, и пониженные нормативы на первый период — но косяки все-равно случались.

В общем, помывочная техника была в депо очень развита, и мы применяли ее для ремонта танков. Ведь перед ремонтом танк надо помыть, иначе та же грязь и следы масла, оказавшись в районе свариваемого шва, испортят его нафиг, напитав лишним углеродом, водородом и прочими лишними элементами. И тут паровозные мойки пришлись как нельзя кстати. Тем более что паровозы промывали щелочными растворами и горячей водой — самое то и для танка. По сравнению с ручной мойкой, что была у нас до "приобретения" депо, ускорение помывочных работ составило чуть ли не двадцать раз, при несомненно лучшем качестве. А для снятия краски мы применяли пескоструйные агрегаты — пескоструйную обработку запатентовал один американец еще в 1870м году. А еще нагар, накипь, коррозия, обезжиривание — для всего этого также применялись установки, что были в депо. Одно это значительно снизило трудоемкость ремонта. А сварочное оборудование депо и специалисты — с ними получил ускорение не только наш ремонт, но и производство самоходок на базе танков.

ГЛАВА 5.

Ведь паровоз состоит не просто из металла, а из довольно толстого металла, который постоянно трескается, ломается и рвется. Как правило этот металл — сталь, пусть и малоуглеродистая, типа Ст.2, а на старых паровозах — медь. Толщина стенок топки — 13-21 миллиметр — в зависимости от паровоза. Стенки барабанов котлов — 15-28 миллиметров. Да даже трубы — сравнительно толстостенные металлические конструкции — диаметр жаровых труб — 13-15 сантиметров с толщиной стенки в 4 миллиметра, дымогарных — 5 с толщиной стенки 2,5-3 миллиметра.

И все это надо было заваривать. Так что опыт сварки толстостенных конструкций тут имелся. Правда, сталь на танках была другой — высокоуглеродистой, легированной. Из-за большего количества углерода такая сталь плавилась при более низкой температуре, поэтому, чуть задержишь сварку на одном месте дольше положенного — и пойдет перегрев, который приводит к образованию крупных кристаллов, а это — пониженные прочностные характеристики, и прежде всего — ударная вязкость — такие швы могут разойтись от удара не то чтобы камнем, но снарядом довольно мелкого калибра. Поэтому сварку ведут постоянным током обратной полярности, так как на аноде более горячее место — на нем выделяется более сорока процентов тепла, тогда как на катоде — на семь процентов меньше. Да еще и на пониженном по сравнению с расчетным токе — все для того, чтобы уменьшить вероятность перегрева. И сварку проводят быстро, поэтому поначалу у нас ее делали только высококвалифицированные сварщики, которые могут четко провести электродом по шву — не задерживаясь, чтобы не возникало перегрева, но и без пропусков, чтобы избежать недовара.

Причем применяли обратно-ступенчатый метод сварки, когда заваривали короткими швами в обратном общему направлению заварки — положат валик сантиметров десять на ближнем к себе участке, ведя электродом по направлению на себя, затем, отступив столько же от дальнего конца свежего валика, снова варят по направлению к себе очередной участок — и когда дойдут до первого наваренного участка — тот тоже начинает нагреваться и отпускается — снимается закалка первого участка. Затем концом третьего участка снимается закалка второго — и так далее. Ну а если углубление было большим и для его заварки в шве накладывалось несколько валиков, то эти валики перекрывали валики предыдущих участков как минимум на треть. Да и кратер — углубление, остающееся в конце каждого шва — выводили на подкладки из простого железа — то есть подкладку приваливали тем же швом и убирали ее после остывания, а то и оставляли на броне — кратер теперь был в шве этой подкладки, а не в шве, расположенном на броне. А то еще поверх шва наварят накладку, чтобы дополнительно усилить шов и защитить его. В общем — повышенный углерод создавал дополнительные проблемы.

Создавали их и легирующие примеси. Так, их повышенной содержание снижало теплопроводность бронестали — как результат, прилегающая к шву зона такой стали хуже выводит тепло дальше в глубину, из-за чего она получает закалку, которая потом приведет к трещинам или повышенной хрупкости. С этим боролись, накладывая еще один дополнительный — отжигающий — валик шва — каждый последующий валик отпускал закалку, возникшую из-за предыдущего, и если не класть отжигающий — уже как бы и лишний — то останется закалка от последнего валика. Причем положить этот валик надо аккуратно — в двух-трех миллиметрах от края шва — так, чтобы он отжег нижележащий валик, но вместе с тем не закалил новую порцию основного металла.

С легирующими примесями есть еще одна беда — они выгорают, то есть соединяются с кислородом, как результат — в металле шва образуются тугоплавкие оксиды, снижающие прочность. То есть при сварке легированных сталей возникала задача допустить к месту сварки как можно меньше кислорода. С этим мы боролись несколькими способами. Края будущего шва тщательно зачищались, чтобы в них было как можно меньше ржавчины — этим занимались "подмастерья". Также применяли электроды с толстой обмазкой, чтобы максимально затруднить доступ воздуха — при разложении обмазки под действием высокой температуры такие электроды дадут больше газов, да и сами электроды выделывали из бронестали, чтобы они хоть как-то компенсировали расход легирующих добавок. Сварка в среде углекислого газа не подойдет — он сам содержит кислород и под высокой температурой разлагается, а образующийся при этом углерод науглероживает сталь шва и ее свойства меняются не в лучшую сторону — сталь становится тверже, но и более хрупкой, что для танка плохо. Не подойдет и водород — он насыщает металл шва и также делает его хрупким из-за газовых пузырей. А инертные газы типа аргона нам недоступны, так что только защита обмазками и легирование электродов.

И проблемы из-за примесей на этом не заканчиваются. Примеси повышают устойчивость аустенита, в результате чего он начинает распадаться не при высоких, а уже при небольших — градусов двести — температурах, когда окружающий металл уже застыл и малоподвижен. И если скорость охлаждения невелика, он будет превращаться в перлит или сорбит, которые имеют ту же плотность, поэтому напряжений не возникнет. А вот если скорость остывания будет большой, он превратится в мартенсит, плотность которого больше — то есть в теле металла появятся как бы полости — мартенсит вожмется в себя и вокруг появятся пустоты, а следовательно — напряжения, которые уже практически не будут компенсированы пластичностью металла — при таких температурах она уже довольно низкая. Тут уж поможет только предварительный прогрев свариваемого участка, подбор флюса, чтобы он обеспечивал защиту от быстрого остывания, да и помещения, где выполняется сварка, должны быть без сквозняков.

К счастью, ремонт паровозов требовал и сварочных работ по чугуну — а это ведь тоже сплав с повышенным содержанием углерода — тут и повышенная жидкотекучесть, когда металл слишком быстро растекается по поверхности металла и мешает отходу газов — шов получается пористый; и отбеливание при слишком большой скорости охлаждения, когда углерод не успевает выделиться в виде графита и образуется карбид железа. Так что тут были специалисты, знакомые с особенностями сварки высокоуглеродистых сталей, поэтому мы сложили знания механиков из танковых частей с оборудованием и знаниями железнодорожников.

Так-то, поначалу у нас было всего трое сварщиков, которые могли работать с бронесталями по полной программе — заделывать большие пробоины, переваривать борта, хотя людей, работавших с бронесталями вообще — было больше — человек двадцать, как правило — из ремонтных подразделений танковых частей. Но там они в основном либо подваривали обвес, либо заделывали небольшие пробоины — вырежут бензорезом заготовку, обточат ее на токарном станке, вставят в отверстие в броне — и обваривают — даже если шов получится не слишком качественным, то для таких небольших участков это несущественно — второе попадание в это же место маловероятно, в крайнем случае — пробка просто отвалится из-за близкого попадания. К тому же они больше работали с высокотвердыми сталями, которые использовались в качестве брони на легких танках и должны были противостоять сравнительно легким пулям. На средних же и тяжелых танках сталь была помягче и, соответственно, более упругая, чтобы могла выдержать удар снарядами и не расколоться. Так что мы сразу же начали набор людей на обучение — прежде всего тех, кто уже ранее работал сварщиками в танковых частях, но не брезговали и теми, кто с бронесталями еще не работал. Для тренировки им даже придумали тренажер — держалку электродов, закрепленную в нитях — ее надо было вести вдоль поверхности, шкив, на который были намотаны нити, создавал нужное сопротивление движению, заодно измеряя скорость прохода, а электромагнитный щуп на держалке замерял расстояние до поверхности — так сварщики и учились вести агрегат с нужной скоростью и на нужном уровне — набивали руку, приобретали вколоченную в мышцы моторику движений — это ведь один из главных навыков хорошего сварщика.

Правда, если поначалу мы предполагали, что все эти люди будут заниматься ремонтом техники, то постепенно усилия все больше смещались в сторону переделки танков в самоходки. Окончательно это направление стало самым важным после нашего выхода на большие просторы, когда в нашем распоряжении оказались тысячи корпусов, так что можно было выбрать относительно целые и их и развивать, оставив сложные случаи на потом или на никогда. Нет, в августе мы попытались поремонтировать и корпуса с сильной деформацией, когда нарушались взаимные расположения установочных поверхностей и отверстий под агрегаты. Причем выбрали еще несильно пострадавший танк, у которого были небольшие нарушения корпуса, и на нем попытались что-то сделать — сошлифовать или наплавить установочные поверхности агрегатов, так, чтобы оси агрегатов были максимально параллельны, а оси ведущих колес проходили наружу через подшипники. Но промучались недолго и бросили это дело — хватало более пригодных для ремонта танков, и устанавливать двигатели и передачи еще и на такие покореженные — слишком трудоемко — надо очень точно соблюсти все эти параллельности на больших расстояниях, то есть требуются измерения и обработка очень высокой точности — иначе агрегаты будут работать под углом, пусть и небольшим, но и он даст повышенный износ, причем самый противный — на конус или кособокость — из-за несимметричности осей и, соответственно, несимметричности в передаче нагрузок через зубчатые передачи и валы. Так что до середины сентября мы разгребали самое простое, и только потом снова подступились к таким тяжелым ремонтам и созданию для них сборочных и измерительных приспособлений, приспособлений для обработки, а к октябрю наши уже подумывали о специализированных станках, которые позволят соблюсти параллельность при обработке далеко разнесенных поверхностей — тут все дело в жесткости, которую будет необходимо обеспечить на больших — два-три метра — расстояниях, причем станок надо будет как-то устанавливать в корпус ... или корпус кантовать, чтобы подвести установочные поверхности под инструмент ... еще будем думать.

В общем, объем сварных швов рос, хотя и не такими темпами, как нам бы хотелось. Тут все зависело от характера работ. Скажем, если заделать сквозную пробоину от бронебойного снаряда — тут могло работать более сотни человек, причем на броне любых танков. Там и дел-то — вырезать заготовку, обработать ее на токарном станке под размеры пробоины, разделать края самой пробоины — сбить окалину да очистить от грязи — и знай себе проваривай — пробоины были небольшими, так что если даже сварка будет некачественной, это не сильно повлияет на снарядостойкость танка.

Другое дело с заделкой разрушенных броневых листов или наваркой дополнительной брони. Заделка листов, особенно у средних, а тем более тяжелых танков — сложный процесс.

Разрушенный участок надо вырезать — и сам пролом, и вогнутый вокруг него металл, и участки, по которым пошли трещины. А если танк горел — надо еще посмотреть что там с твердостью стали — не выгорел ли углерод — для этого сошлифовывали верхний слой и затем проверяли твердость. Вырезали, как правило, бензорезом, причем надо было постараться не закалить излишне и не обезуглеродить остающиеся слои — то есть выполнять резку максимально быстро и не допускать быстрого охлаждения.

Края разлома после этого становятся неровными, да еще быстро покрываются ржавчиной — а кислород, напомню, враг хорошего шва. Поэтому края надо разделать — стесать их любым способом, чтобы они имели сравнительно ровные участки, да еще с обратной конусностью — с внутренней стороны танка разделка меньше, снаружи — больше, чтобы можно было добраться электродом до самого дна. Ну или со встречной конусностью, если броня толстая — например, на КВ, да и на Т-34 — на них V-образный шов получится слишком большого объема — упаришься его потом заваривать, лучше сделать его в проекции похожим на К или Х, а не на V. Мы делали эти работы с помощью переносных фрезерных станков — три штуки нашлись в местных депо.

Одновременно, или затем, если форма проема сразу непонятна — вырезать заготовку, которую будем вваривать, ее края также обработать — тут уже можно на стационарном фрезерном или строгальном станке — главное, чтобы они позволили закрепить такие большие заготовки, как вариант — сделать несколько заготовок, но тут уже потребуется больше швов, чтобы их потом сварить — а это и увеличение трудоемкости, и снижение стойкости брони.

Затем вставить заготовку в пробоину, прихватить ее, чтобы не вывалилась, и постепенно заполнять V— или X— или К-образное пустое пространство между корпусом и заготовкой. При этом для Х-образного сечения шва площадь сечения, скажем, для стали толщиной сорок пять миллиметров — то есть броня танка Т-34 — составит почти восемьсот квадратных миллиметров и на один погонный метр шва надо будет наплавить шесть килограммов металла. И если сваривать, скажем, электродами диаметром пять миллиметров, потребуется десять-двенадцать проходов, то есть дофига — "рука бойцов колоть устанет". А электродами диаметров шесть, семь, ну пусть даже восемь миллиметров — шесть-восемь проходов. Для КВ все эти параметры составляли десятки — что килограммов, что проходов. Вот и сидел мастер, и водил электродом по швам туда-обратно, днями и ночами. А я все подумывал — почему тут не используется автоматическая сварка — вроде бы про нее уже тут знали и применяли.

Еще в 1927 году изобретатель Д.С. Дульчевский, работавший в Одесских железнодорожных мастерских, разработал свой первый автомат для сварки под флюсом. Да и в Америке автоматическую сварку применяли уже в тридцатых годах — там сваривали трубы. Как и при ручной сварке, при автоматической надо каким-то образом подавать в зону сварки электрод и флюс. Механизм со сменными электродами по аналогии с ручной сваркой, как я понял, был слишком сложным, поэтому все работали с проволокой — она непрерывно подавалась к месту сварки. И тут проблемой становилась подача флюса. Ведь обмазать им всю проволоку нельзя — через проволоку должен подаваться электрический ток, а флюс неэлектропроводен, то есть ток пришлось бы подавать через всю бухту проволоки и, так как она имеет высокое сопротивление, то основная энергия уходила бы на ее нагрев. То есть контакты должны передавать ток на проволоку недалеко от места сварки — на расстояниях в несколько сантиметров. Был тут сделан вариант крестовой проволоки — контакты скользили по выступам, а флюс был намазан во впадинах. Тоже вариант, но в основном работали все-таки с обычной круглой голой проволокой, а флюс либо заранее намазывали на будущий шов, либо подсыпали в процессе сварки — эту технологию применял еще в 19м веке Славянов — изобретатель сварки железными электродами. В конце тридцатых и Патон наконец-то приходит к этому же решению — в июле сорокового года в его институте сварки сварили шов металла толщиной тринадцать миллиметров со скоростью 32 метра в час — в несколько раз быстрее ручной сварки. Вот и нам бы так же ... Правда, у Патона сваривали обычные стали, а не танковые, да и флюс надо будет подбирать — он отличается от флюса для ручной сварки, даже если сваривается одна и та же сталь — подробности мне пытались нарыть наши "библиотекари", а пока мы попробовали флюсы АН-1, созданный в сороковом, и ОСЦ-45, созданный в начале сорок первого — результаты были пока так себе, да и сам автомат был как бы полуавтоматом — мы пока еще не сделали автоматическое регулирование и процессом управлял сварщик.

Ну да ладно — там между делом ковырялось четыре человека, авось что-то да получится — пока мы не могли выделить больше людей на эти исследования, может — в октябре, когда поставим в строй хотя бы пятьсот танков и самоходок — можно будет и поактивнее заняться исследованиями. Там ведь еще потребуется и передвигать аппарат вдоль шва — то есть сделать какие-то направляющие, рельсы ... да и шов желательно сориентировать горизонтально, а то сейчас большинство швов — на наклонных, а то и вертикальных поверхностях — на бортах, лобовом листе, башне, а это дополнительная сложность сварки из-за наличия расплавленного металла, который сила тяжести пытается пролить через нижнюю кромку, поэтому сварщику надо следить и не допускать, чтобы его скапливалось настолько много, чтобы он смог преодолеть силу натяжения расплава ... а если шов будет горизонтально, то и выливаться металлу будет некуда ... только тогда потребуется как-то кантовать многотонные махины ... в общем — надо думать.

А пока мы могли сваривать только три погонных метра в сутки — это одна, ну, две пробоины максимум. Вот с более тонкими бронелистами было уже полегче — там и металла требуется меньше — всего полтора килограмма на погонный метр при толщине два сантиметра, и проходов — всего три-четыре штуки, причем тонкими — четыре, пять миллиметров — электродами. Тут уже могли варить менее опытные сварщики, так как не требовалось следить за тепловыми процессами на большой глубине — глубины как таковой тут, в отличие от брони сорок-восемьдесят миллиметров, и не было. Поэтому на сварке тонкой брони работало уже два десятка сварщиков, выдавая на гора полсотни метров швов, правда, в основном шли работы не по ремонту, а по установке дополнительной брони — для САУ, так как легкобронированные танки мы в основном переделывали в самоходки — уж очень была уязвима легковесовая категория на современном поле боя.

ГЛАВА 6.

Имелся тут опыт работы и не только с толстостенными сталями, но и с пружинными — как пружинами, так и рессорами — ведь рельсовый путь, каким бы он ни был стальным, все-равно имеет неровности — тут и подвижки грунта и подушки, на которой покоятся рельсы, и сдвиг рельсов вправо-влево, если балласт — как называли засыпку между шпалами — не удерживает мощных качаний составов, и рельсовые стыки, и даже износ рельсов — все это необходимо компенсировать, чтобы неровности не раздолбали паровоз и вагоны раньше времени. Так что подвижной состав — что паровозы, что вагоны — имел пружинную или рессорную подвески, которые надо было постоянно ремонтировать — мало того что ослаблялись крепления рессорных пакетов, та еще и сами рессорные листы постепенно получали остаточную деформацию и уже не могли работать эффективно, а то и просто трескались.

И ремонт деталей из пружинной стали тоже имел свои особенности. В ремонте рессор самое главное — термическая обработка — сначала отжечь с последующим медленным остыванием, чтобы снять упругость, потом выправить, и затем снова вернуть упругость — закалить, отпустить в соляной ванне, то есть ванне, где находится расплав соли при температуре примерно 450 градусов. Причем печи тут были уже не обычными, как раньше, где температуру измеряли чуть ли не на глазок, а с пирометрами и даже самописцами, которые позволяли отследить, как проходил процесс нагрева — при нарушенном режиме термообработки ставить листы в пакеты бывает просто опасно — могут лопнуть в самый неподходящий момент.

Так что народ имел опыт работы с термообработкой. В остальном-то ремонт рессор почти не отличался от ремонта, скажем, паровозных топок или котлов, разве что применялась пружинная сталь в виде рессорных листов или пружинных заготовок — порой даже в виде прутков, которые завивали уже по необходимости — под конкретную подвеску конкретного вагона или паровоза. А так, снятые для ремонта листы рессоры, если они без механических повреждений, только выправляют, чтобы восстановить нужный изгиб. Ну а если какие-то листы пошли трещинами, то их заменяют на новые — отрезают листы нужного размера от заготовок, хранящихся на складе, или же после отжига используют листы с той же подвески, более длинные, но которые имеют повреждения — лишнее обрезают, затем их гнут и проводят термообработку.

Естественно, этот производственный потенциал был нами перенацелен прежде всего на ремонт бронетехники и автомобилей. Причем наши умельцы, когда разгребли первоочередные завалы, начали проводить эксперименты по модернизации техники, и прежде всего — самоходок, у которых из-за двух-, а в последнее и время и трехслойных бутербродов из брони и бетона, существенно возросла нагрузка на передние катки. И, несмотря на требования осторожной езды, на скоростях не более двадцати километров в час, эта нагрузка давала о себе знать. Случалось всякое — прогиб балансиров, изгибы больших полуосей и стоек качающихся рычагов.

И все это наши ремонтники поначалу старательно ремонтировали — в первой половине сентября за неделю приходили в негодность как минимум четыре самоходки — хорошо хоть запас деталей был уже большим, так что самоходки быстро выходили за ворота ремонтных мастерских, а замененные детали оставались внутри для починки. Запас был большим, но не бесконечным, поэтому наши начали проводить попытки переделать подвеску с пружинной на торсионную — она обеспечивала более энергоемкий подвес при меньших габаритах, так что он умещался внутри корпуса — это хотя и усложняло ремонт, зато защищало подвеску — как от поражения снарядами и осколками, так и от природных факторов — перепадов грязи, песка, воды. Хотя бы для передних катков, нагрузка на которые при переделке из танка в самоходку возрастала существенно — дополнительный вес более толстой брони уже слишком сильно воздействовал на пружины и ходовую и те не выдерживали.

Да, мы ограничивали максимально разрешенную скорость, чтобы снизить вероятность поломки, но далеко не всегда это можно было соблюсти — не каждый мехвод способен хладнокровно выползать из-под огня, да порой это становится просто смертельно опасно — и вот — газанут, и подвеска хорошо если додержится до укрытия, а в идеале — до ремонтников, а то самоходка могла застрять и на поле боя. Так что работы по ее усилению были насущной необходимостью. Правда, сначала пытались повторять уже существующую конструкцию — пробовали ставить более толстые пружины и усиленные оси. Если с осями дело было правильным, то с пружинами пока было тяжело — длинную витую железяку не так-то просто равномерно закалить-отпустить — где-то да будет нарушен температурный режим, и пружина хорошо если сломается сразу, а не через какое-то время. Поэтому очень скоро наши начали делать попытки перевести хотя бы передние катки на торсионы.

Посмотрели, как это сделано в танках КВ, первые торсионы взяли оттуда-же — и — вуаля — три танка Т-26 с такой подвеской отбегали уже три недели, причем без поломок — ну, у одного вылетело плохо проваренное крепление. Но сама идея работала, хотя для Т-26 пришлось менять конструкцию для всех четырех катков обеих передних тележек. Так что наши сейчас пытались сварганить уже полностью свои торсионы — из местных запасов пружинной стали. Но там было много сложностей — нужна и чистая обработка поверхности, чтобы царапины не создавали концентрации напряжений, и особые режимы закалки, отличавшиеся от закалки пружин и рессорных листов, так как торсионы работали на скручивание — прежде всего своей поверхностью, и ее закалка была особенно важным моментом.

Народ работал, торсионы -тоже уже подавали надежды — сотня километров пробега без поломки была уже стабильным результатом, хотя дальше начиналась лотерея — какие-то торсионы ломались, а какие-то бегали и сто пятьдесят — больше статистики мы пока собрать не смогли, так как наши танки все-таки не делали длинные забеги, а больше паслись в позиционных районах и отстреливали периодически появлявшихся фрицев и их бронетехнику. Так что инженеры сейчас варганили стенды для проверки торсионов в заводских условиях — по нашим прикидкам пара тысяч скруток-раскруток имитировали один километр хода по среднепересеченной местности. Так что миллион колебаний — и получим статистику по тысяче километров — такой ресурс мы пока считали для себя вполне приемлемым. Если делать сорок колебаний в минуту — то потребуется всего 25 000 минут, или чуть более семнадцати суток непрерывной работы. Ничего — мы люди терпеливые. А если поставить сто колебаний — скажем, быстрая езда — то это уже семь суток. Совсем пустяк. Благо для энергетических мощностей это практически ничего не стоило — привод сделали из старого паровоза — отремонтировали топку, котел, паровую машину — и получили мощный движок, к которому подсоединяли все новые стенды — по прикидкам инженеров, мощности движка хватит на полсотни стендов, их же пока было чуть более двадцати — на пять-семь вариантов торсионов — как по их размерам, так и по способу закалки.

Так что даже уже отслужившие свое паровозы годились не только на переплавку. Но даже если все механизмы паровоза уже не было смысла восстанавливать, паровоз и тут старался сослужить службу. Ведь паровозы — "это не только ценный мех" — это еще и металл. Причем разный, полезный, и зачастую неожиданный, по крайней мере — для меня, хотя, если подумать, решения по применению выбранных металлов вполне логичные.

Например, полные силы инерции паровозного механизма достигают сорока тонн и более, и их уравновешивают с помощью противовеса, расположенного на ведущей колесной паре — там находится сплошная масса, ограниченная хордой. И если ранее это был сплошной массив из стали, то в последнее время, когда мощности, а следовательно и скорости паровозов все увеличивались и увеличивались, плотности стали уже переставало хватать для создания нормальных противовесов — просто не хватало пространства, чтобы разместить достаточный объем, а следовательно и массу, ближе к ободу колеса, а размещать много металла у оси смысла особого и не было — этот объем практически не работал. Поэтому противовес все чаще делали полым и заполняли свинцом, так как при том же объеме он был массивнее и лучше уравновешивал действующие на колесо силы.

Причем свинца требовалось много — так, на один паровоз, скажем, серии "ФД", приходилось до полутора тонн свинцовой заливки. Правда, новые — не спицевые, а дисковые колеса с прорезями — имели заливку уже под семьсот килограмм — дисковые колеса легче спицевых, так как в последних спицы требовалось делать толстыми, чтобы они выдерживали изгибающие нагрузки. Но и такие паровозы давали нам свинца на 350 000 патронов каждый, а старые — и вообще более чем на 700 000 — мы уже начинали делать пули со стальным сердечником, так что свинца требовалось пара граммов на одну пулю. Десять паровозов — и получаем в среднем пять миллионов пуль ... Или около десяти тысяч аккумуляторных элементов, хотя их мы пока набрали предостаточно — и наших, и немецких — мы так прикинули, что запасов свинца, с учетом найденного на складах и в других конструкциях, машинах и механизмах, нам хватит где-то на полтора миллиарда патронов — включая такие экзотические источники этого металла, как свинцовые кувалды, которыми в депо вбивали, например, сцепной палец в отверстие колесного центра перед запрессовкой — чтобы не повредить его поверхности. Да и после изъятия свинца паровозы еще могли работать — мы ставили чугунные противовесы и гоняли технику на более низких скоростях — чтобы такой уменьшенной массы хватало для компенсирования инерции. Тем более что изымали свинец далеко не из всех — еще и через год более сотни продолжали ездить с "родными" противовесами.

Других цветных металлов тоже хватало — баббит, свинцовистая бронза, обычная бронза — паровозы разных конструкций имели их десятки, а то и сотни килограммов, так как в них требовалось уменьшать трение при больших нагрузках и на больших площадях. Да и в депо были запасы этих сплавов на тонны — иначе как тогда без них ремонтировать паровозы ? А один паровоз — это подшипники скольжения для сотен двигателей внутреннего сгорания. Или ведущие пояски для тысяч снарядов — ну, пока мы не перешли на ведущие пояски из мягкого железа. Про собиравшийся нами лом цветмета на местах боев и разбитых аэродромах я уже упоминал.

Про стальные и медные конструкции паровозов я также рассказывал — старые паровозы серий "Щ", "Э", "С" и некоторых других — содержали одну, две, а то и три тонны меди — в зависимости от размера топок, перечня элементов, сделанных из меди, последующих ремонтов, когда медные детали и листы могли быть заменены на стальные или наоборот. А для их ремонта в депо и линейных мастерских держали сотни килограммов прутков красной меди диаметром пять миллиметров. И это еще не все вкусные вещи. Так, в новых моделях паровозов начали ставить циркуляционные трубы, обеспечивающие интенсивное перемешивание воды в котле. Трубы делаются обычно из легированной молибденом стали — на один паровоз ставится три-пять таких труб диаметром восемь-девять сантиметров — общей массой килограммов в пятьдесят. И барабаны котлов — особенно на заграничных паровозах — зачастую делали не из обычной стали, а из стали, легированной никелем. Ну, никелевой стали у нас и так было навалом — коробки танков, даже разбитых в хлам, были крупным источников качественной стали.

ГЛАВА 7.

Но все-таки — металлы металлами, а ремонтные возможности железных дорог были для нас самым ценным приобретением. Причем ремонтные возможности прежде всего крупногабаритных конструкций. Взять те же колесные пары. Я-то думал, что все они поставлены жестко. Нет. Так, у паровозов серии "Э" первая и четвертая оси — жесткие — именно они определяют положение паровоза при проходе через повороты. Вторая и пятая могут перемещаться поперек движения, тем самым приноравливаясь к поворотам. А третья ось вообще имеет колеса без реборд — чтобы сравнительно длинный паровоз мог походить повороты и ему бы не мешала середина — с ребордами эти колеса сильно бы упирались в рельс, а то и вообще наезжали бы на него ребордой. Так что колеса ведущей пары, то есть движущие, особенно на мощных паровозах, делают без реборд, чтобы уменьшить на них влияние рельсов — они просто катятся поверху, а паровоз удерживается на путях ребордами других колесных пар. Причем у разных паровозов сочетание и конструкция колес и их подвесок были различными, как и диаметр колес — бегунковые — от 760 до 1050 миллиметров, движущие у товарных паровозов — 1200-1520, а у пассажирских — 1700-1900 — эти поезда легче грузовых, поэтому могут ехать с большей скоростью, которая при той же мощности паровой машины как раз обеспечивается увеличенным диаметром. За границей новейшие скоростные паровозы получают колеса с диаметром уже 2300 миллиметров.

Колеса насаживаются на оси внатяг, с помощью прессов усилием в двести тонн — соответственно, тут имелось довольно мощное прессовое оборудование. Более того — у мощных паровозов оси делают сверлеными, чтобы облегчить вес, соответственно, тут имелись станки для рассверливания таких осей. Правда, подпольщики, например, в Барановичском депо, уже успели вывести этот станок из строя — чтобы немцы не могли ремонтировать на нем свои артиллерийские стволы. Молодцы и герои. Вот только и восстанавливать станок теперь пришлось им же. Как и несколько других станков, что они успели вывести из строя.

Но и сами колеса — не просто стальной круг. На колеса насаживаются бандажи — кольца из более прочного металла, и тоже — прессами, внатяг. Мы, кстати, стали использовать эти же прессы для смены обрезинивания катков. А так как, например на танках БТ, отказались от колесного хода, то уменьшили толщину обрезинивания — так, конечно, увеличилась удельная нагрузка на резину, зато уменьшился ее нагрев — по нашим представлениям, именно он прежде всего приводил к расслаиванию резинового бандажа. Но пока проверить это мы не могли — танки еще не наездили столько километров, чтобы сказать с определенностью.

И, возвращаясь к бандажам железнодорожных колес — так как они испытывают большие нагрузки, их прокатывают из очень твердой стали — мы очень скоро стали использовать ее даже в качестве инструментальной, да и для брони и ответственных деталей ею тоже не пренебрегали — колес тут было немеряно — тысячи, а позднее и десятки тысяч, так что на пару десятков танков с дополнительной броней и переделанных из танков самоходок можно было выделить и броню получше, чтобы в очередной раз удивить немцев убер-машиной — вроде та же, а снарядами привычно не берется — такой финт, когда внешне выглядевшее как и старое, но имеющее новые свойства, мы проделывали не раз, заставляя немцев тратить время на то, чтобы приспособиться к новым условиям боев — и каждый такой временной зазор давал нам очередное временное преимущество, которым мы старались воспользоваться по полной, пока фриц не приноровится. Так выходило потом и с "супер-танками", когда они могли подойти к фрицу на близкое расстояние и при этом оставались неуязвимы. Более того, немцы некоторое время считали неуязвимыми и остальные наши танки, что внешне выглядели так же, соответственно, фрицы раньше начинали отступать даже перед непрокачанной бронетехникой. Так что, несмотря на небольшие затраты, эффект был внушительным. Правда, производственные мощности осени сорок первого не позволяли нам делать массовый апгрейд бронетехники новой броней, хотя такой стали хватило бы и на большее количество танков — колес было тысячи, а толщина бандажа на колесах — от 75 до 100 миллиметров.

И сделано это не просто так — помимо простого качения по рельсам колеса могут и буксовать — прокручиваться, и это буксование особенно интенсивно, по сравнению с простым качением, изнашивает поверхность колеса, и без бандажа либо колесо изнашивалось бы быстрее, либо его пришлось бы делать целиком из дефицитной стали, что тоже плохо. Да и с бандажом многое зависело от машиниста — если он сначала "дождется" начала буксования, а потом еще и подсыпет песочку, вместо того, чтобы подсыпать его до буксования — тушите свет — песок начинает съедать бандаж как хороший напильник. Длительное торможение, когда машинист жмет тормоз до полной остановки — тоже ускоряет износ — металл дольше скользит, тогда как тормоза можно было бы уже и отпустить — поезд остановился бы накатом. В работе машиниста было много таких тонкостей, от которых зависит продолжительность межремонтного пробега техники.

Но даже если езда будет предельно осторожной и бережливой (это не значит — медленной, это значит — с учетом механики взаимодействия колес с рельсами), колеса все-равно будут изнашиваться, их диаметр будет изменяться, причем у разных колес одного и того же паровоза, и даже одной колесной пары износ будет свой — виляния паровоза, распределение веса на конкретные оси и колеса — все эти ньюансы оказывают влияние на износ, он получается индивидуальным. Соответственно, меняется радиус колеса, это изменение вносит новые ньюансы — паровоз начинает сильнее накреняться в сторону большего износа, сильнее вихлять.

Чтобы уменьшить эти эффекты, колеса одной колесной пары необходимо приводить к одному диаметру, а колеса разных пар — к согласованной высоте оси — какой она должна быть на разных парах, чтобы они не висели в воздухе, а принимали положенную им по конструкции нагрузку. И делают это обточкой на специальных токарных станках — в них закрепляют колесную пару и обтачивают поверхность колеса и реборду. И так как колеса могут достигать диаметра в два метра (привет любителям сказок про проблемы с расточкой башенных погонов ;) !), то станки получаются немаленькими. Шейки осей тоже могут обтачивать на этих же станках — их обтачивают, чтобы стесать изношенный металл, восстанавливают слой металла наплавкой, снова обтачивают, чтобы получить нужный размер. А для изготовления резцов используют все ту же бандажную сталь, на которую наваривают пластины быстрорежущей стали — соответственно, на деповских складах были запасы этих материалов, а в самих депо — инструментальные цеха или как минимум участки — в зависимости от объемов выполняемого ремонта. Колеса также могут ремонтировать и наплавкой — например, автоматами системы Дульчевского, фирмы AEG, Сименс-Шуккарта — в депо Барановичей и Волковыска оказались аппараты всех трех типов. В Волковысском депо был установлен еще слабый станок для обточки бандажей — работу на нем приходилось выполнять последовательно, тогда как в Барановичском станок был уже мощный, с двигателем в три десятка киловатт и более мощными станинами, выдерживавшими без вибраций большие нагрузки при резании — он позволял одновременно обтачивать боковые поверхности и гребень.

Если же ставят новые бандажи, то тут тоже есть ньюансы. Новые бандажи — напомню — это толстые кольца диаметром до двух метров — перед посадкой на колесо растачивают, чтобы учесть особенности конкретного колеса — оно могло не раз ремонтироваться, соответственно, его поверхность уже имеет не альбомный диаметр. Расточку предпочитали делать на карусельных станках, например, системы "Найлс", а не лоботокарных — установят заготовку на огромный вращающийся стол — и давай прокручивать его мимо резца. На них же обычно делают и расточку ступицы колесного центра. Новые оси также обтачивают под альбомный размер — как я понял, в депо есть запас осей разных размеров, и не всегда — нужных для конкретного паровоза — в этих случаях и обтачивают, а если требует конструкция — то и растачивают изнутри — одну из подходящих.

Правда, технологический процесс ремонта зависит от производственных возможностей конкретного депо — наличия и характеристик оборудования, а также людей, способных делать нужные виды работ. Соответственно, мы также исходя из конкретного предприятия пытались выстроить процессы ремонта танков, так что везде были свои различия, особенно поначалу, и лишь потом, по мере накопления и обмена опытом, технологии ремонта понемногу начали сближаться.

Взять хотя бы разборку. Ведь чтобы отремонтировать танк, его надо разобрать. Ну или просто снять агрегат, и разобрать его. В любом случае, требуется разборка и сборка — именно на этих технологических операциях мы набивали руку в отлаживании техпроцессов и организации массового производства, так как они требовали применения множества устройств, приспособлений и механизмов — даже гайку без ключа не открутишь, а если гаек десятки — то лучше взять гайковерт и использовать его, иначе ремонт танка растянется на очень долгий срок. Да и другие способы соединения деталей требовали своего оборудования, так что наши технологи съели не одну собаку на попытках приспособить имеющееся оборудование к требующимся операциям. А еще больше собак съели на разработке приспособлений, которые бы облегчили операции по разборке и сборке.

Например, выпрессовка и запрессовка — важный момент в ремонте танка. Втулки балансиров и других узлов, имеющих оси, сидят во втулках, которые и изнашиваются вместо металла корпуса. И чтобы их там закрепить, применяют соединение с натягом, когда вставляемая деталь — втулка — имеет диаметр чуть больше, чем диаметр отверстия, в которое она вставляется. Это позволяет создать надежное разъемное соединение, но для своей сборки и разборки требует использования прессов. Да и обточка-наплавка втулок — их внешней стороны — требует высокой точности обработки, чтобы создавался натяг не больше, но и не меньше расчетного — иначе втулка либо создаст слишком высокие напряжения в металле — как своем, так и корпуса — либо вывалится в самый неподходящий момент. Да и резиновые бандажи катков насаживаются с натягом — тоже требуется пресс. Причем посадка выполняется с разными усилиями, соответственно, для сборки-разборки соединений требуются прессы с разными усилиями — от единиц до сотен тонн, и взять, например, самый мощный и использовать его — не выход, так как это снизит параллельность выполнения работ, а наделать много мощных прессов — тоже не выход — это будет лишние затраты трудоемкости. Поэтому под каждую операцию надо подобрать свой пресс, чтобы его усилия было достаточно для ее выполнения. Да и размеры соединяемых деталей могут быть разными, поэтому для прессовки, а особенно выпрессовки, необходимо применять такие упоры, чтобы они надежно захватывали деталь и вместе с тем проходили с нею через отверстие. Пока мы вытачивали захваты и упоры под каждый конкретный узел, но уже вырисовывалась номенклатура размеров, которая позволит снизить количество видов крепежных пар. А ведь узлы, снятые с танка, надо еще подвести и укрепить на прессе — соответственно, требуются специальные подставки или стенды, рассчитанные на конкретные детали, а лучше их типоразмеры и типы конструкций — тоже предмет для технического творчества.

Разборка агрегатов требует своих приспособлений. Например, в двигателях необходимо отвернуть и вытащить множество деталей, находящихся с разных сторон двигателя — и сверху, и с низу, и с боку. Сначала рабочие и ползали вокруг двигателя, порой выворачиваясь в таких позах, что йоги, наверное, позавидовали бы. Но в недрах ремонтных бригад уже начали самозарождаться поворотные стенды, которые позволяли повернуть двигатель в любой плоскости и работать почти все время сверху, не изгибаясь буквой "зю". Пока, правда, стенды постоянно эволюционировали — то переварят крепежные трубы, то сделают их изогнутыми, иначе к некоторым точкам сборки-разборки — винтам и отверстиям — порой мешали подобраться элементы конструкции самого стенда. И ведь двигатели-то разные — соответственно, и стенды постепенно получали все большую специализацию. Да и оснастка для сборки-разборки понемногу накапливалась.

В итоге к концу сентября у нас уже скопилось множество приспособлений и механизмов для сборки-разборки танков, так что порой рабочим приходилось затрачивать много времени на изменение рабочего пространства под работу с другим агрегатом. Например, для вытаскивания двигателя требовалось залезть внутрь, отвернуть винты, подъемным краном вытащить двигатель и переместить его на стенд разборки. А затем, чтобы снять ходовую — оттащить кран, подтащить гайковерты — один, два, три — сколько их было или успели сделать, стенды для каждого колеса — и, отворачивая гайки одновременно на одном, двух, трех колесах — снять их.

И обратная сборка ходовой — это не просто "надеть катки на оси и завернуть гайки" — требуется и выровнять жесткость подвески каждого катка, отвернув-довернув регулятор каждой из пружин, в зависимости от их жесткости, и выставить катки по колее, для чего надо к каждому катку подобрать регулировочное кольцо, которое компенсирует вынос вала конкретного катка. Причем катки требовали одной оснастки, ленивцы — другой, ведущие колеса — третьей. И для каждого танка — свой набор оснастки с той или иной степенью унификации между моделями — тут работы был еще непочатый край. А ведь была еще башня, гусеницы, оружие — и для них тоже своя оснастка и оборудование.

И в какой-то момент оказалось, что проще держать группу оборудования на одном месте, а перемещать сам танк. Так у нас появился первый танковой конвейер — пока еще для сборки-разборки, но и это существенно ускорило работы по капитальному ремонту бронетехники. Конечно, его потом еще долго вылизывали, учились подбирать маршруты исходя из необходимого ремонта — ведь одним танкам требуется отремонтировать, например, только двигатель, другим — только башню или пушку — соответственно, и для разборки требуется только одна позиция, а не все — вот планировщики и решали — как пустить танки, чтобы они не ждали других. А потом ведь разобранные танки и их узлы надо откатить в сторону, на свои участки, а при сборке — наоборот — подать на участок нужные агрегаты и сам танк. Вот наши технологи и игрались в пятнашки, пытаясь составить оптимальные маршруты перемещения узлов и деталей, да еще увязать это с ритмом "конвейера" — и чтобы не было заторов, и вместе с тем по максимуму использовалось доступное пространство цехов. Правда, получалось не всегда, поэтому ряд зданий уже лишился боковых стен, к которым пристраивали еще не капитальные сооружения, а всего-лишь времянки из деревянных щитов с утеплителем — не было уверенности, что новых площадей будет достаточно и не потребуется снова перестраивать. Мы учились организации работ в цеху. Стала проявляться и специализация бригад сборки, что позволило активнее привлекать к этому делу малоквалифицированных рабочих. Соответственно, квалифицированные поднимались на уровень мастеров и начальников бригад, а кто проявлял конструкторскую жилку — делал предложения по приспособлениям, участвовал в их отладке — шли еще дальше — на обучение конструированию.

ГЛАВА 8.

А конструкторских задач, даже для такой казалось бы таких казалось бы тривиальных работ, как сборка-разборка, становилось все больше. Например, важным моментом для увеличения межремонтного пробега была правильная центровка агрегатов при сборке — если между осями были сдвиги или углы, то подшипники и зубья передач и соединительных муфт начинали работать с излишней перегрузкой на ту сторону, в которую был перекос, а при сильном перекосе их могло заклинить или они вообще могли разрушиться. Поэтому максимально отцентрировать агрегаты — это значит увеличить межремонтный пробег и вообще продлить срок их службы.

Сама центровка выполнялась внешне простыми способами. Опоры изначально, при их изготовлении, имели продолговатые отверстия, что позволяло ограниченно сдвигать агрегат, а наклон обычно регулировался дополнительными прокладками под опоры. Так поначалу и делали. Сначала установят и взаимно отцентрируют валы ведущих колес — в конце концов, от них и надо плясать, так как они тупо должны хотя бы пролезать в отверстия в бортах. Затем — установят коробку передач, измерят расцентровку с валами и начинают подгонять ее установочные параметры — то подложат под посадочные площадки агрегата подкладки с одной из сторон, то слегка рассверлят отверстие в опоре, чтобы сдвинуть коробку. Затем таким же образом ставят двигатель, подгоняя уже его под коробку. Работа долгая и кропотливая, матюгов и отдавленных пальцев — хоть отбавляй.

Но русский человек не любит однообразной работы, если только речь не идет о выживании либо о захватившей его страсти — вот тогда он готов пахать сутками напролет. А без этого начинаются "поиски разнообразия", которые могут вылиться в творческий процесс, а могут — в форменные безобразия. Вторые мы всячески пресекали, а вот первые старались поощрять, поэтому вскоре в сборочных цехах начали появляться приспособления всевозможных конструкций, чтобы сразу, без предварительной установки агрегатов, измерить расцентровку. Агрегатов было немало, моделей танков тоже хватало — для одних только коробок передач у наших получалось под двадцать приспособлений, причем некоторые дублировались — мы не сразу начали работы по обмену опытом и унификации технологии между отдельными ремонтными заводами, поэтому народ лепил кто во что горазд — в первое время мы еще только налаживали работы по обмену опытом — по заводам и мастерским ездили кураторы, которые смотрели где и что происходит, какие встречаются проблемы, где есть неиспользуемое оборудование и людские ресурсы, а где — их нехватка — и все эти сведения стекались в производственный штаб, где мы пытались их проанализировать.

Официально кураторы назывались "координаторы взаимодействия" — не инспекторы или там проверяющие — а именно координаторы — чтобы не раздражать народ очередными проверяющими, хотя по факту они в том числе и проверяли как идут исполнения принятых решений. Но все-таки основной их задачей было помочь не пустить процессы совсем уж на самотек, обеспечить руководству хоть какой-то контроль. Да и координаторов-то пока было немного, к началу сентября — всего десять человек, кто хоть как-то разбирался в производственных процессах и имел желание попарить над проблемами, а не участвовать непосредственно в их решении — не из-за балабольства, а именно из желания сделать все "как надо" на максимально высоком уровне принятия решений. Такие люди находились сами среди трудовых коллективов, когда на встречах они начинали критиковать, причем не впустую, а сразу же предлагая конкретные решения — сразу видно, что человек разбирается в вопросе и имеет желание, энергию, а, самое главное — знания, как и что надо изменить. Выдергивали, правда, пока не всех, но кандидатский резерв в полсотни человек к этим десяти уже имелся. Пустых балаболов, просто кричащих "мне все не нравится", мы тоже брали на заметку, но больше как потенциальных дураков с инициативой — на предмет задвинуть, не дать пройти наверх лишь за счет крепкого горла, ну, если не исправится после пары-тройки разъяснительных бесед. Да даже если человек знает как, но говорит лишь общими фразами — "нахер с пляжа" — пока не возьмется за ум — митинги мы и сами горазды устраивать, нам нужна конкретная работа. Молчунов, которые знали, но не говорили, мы старались расшевелить статьями в стенгазетах и боевых листках — типа "знаешь как лучше — не молчи, это не только твое личное дело, это дело всего нашего коллектива" — как-то так, тем более что так оно и было. Может, кто и примет на себя риск выставиться в неприглядном свете, если вдруг его идеи окажутся несостоятельными — тут мы подталкивали людей к активности, проводя мысль о том, что этот риск гораздо меньше риска пропустить что-то полезное, и человек должен рискнуть своим реноме ради коллектива. А потом — рискнуть еще раз. И еще, и еще — благо как правило после двух-трех попыток высказаться — неважно, удачных или нет — человек начинал приобретать иммунитет к мнению окружающих — он ведь не для себя старается, для других. Привычка — дело такое — надо лишь начать, прорваться сквозь первые тернии, а дальше уже пойдет по накатанной.

Так что, несмотря на стохастичность создания приспособлений, их применение понемногу начинало экономить время на установку агрегатов. А народ постепенно приходил к мысли, что надо бы не подгонять агрегаты по месту, а сразу делать агрегаты так, чтобы их не пришлось подгонять. Так что позднее, в конце октября, уже начинали появляться приспособления и даже специальные станки для рассверловки отверстий, дошлифовки установочных площадок и посадочных лап — конструкция станков была рассчитана на ремонт установочных поверхностей конкретного агрегата, так что вместо многочисленных замеров и подлаживания под каждую поверхность теперь было достаточно установить сам станок, и он своими тремя-пятью-десятью — по количеству поверхностей — инструментами — обрабатывал под нужный размер. Правда, вскоре оказалось, что так же надо обрабатывать и устанавливаемые детали и узлы — они ведь тоже имели свои позиции осей, отличающиеся от чертежных — пусть и на десятые-сотые миллиметра — но и эти расхождения могли потребовать установки прокладок для дополнительного выравнивания. Получалось, что спецстанки, причем согласованные между собой по отклонениям, надо делать чуть ли не под каждый агрегат, а то и деталь — наподобие упоминавшихся мною вертикально-фрезерных станков типа Рейнекер для ремонта кулис или немецких пятишпиндельных для расточки отверстий в паровозных дышлах.

В общем, народ пока усиленно чесал репу и экспериментировал — это ведь получается, что изменение конструкции деталей потребует и изменения набора станков, в плоть до конструирования новых ... ну или делать станки под класс деталей, точнее, под набор операций, требующих выдерживать четкое взаиморасположение поверхностей, которые будут обрабатываться, с ограниченной донастройкой под размеры конкретных деталей ... так-то в основном работали на универсальных станках — они позволяли обработать практически все, но требовали от рабочего точности измерений и позиционирования инструмента, тогда как спецстанки, по идее, требовали только правильной установки заготовки, то есть существенно упрощался процесс изготовления деталей. Но при этом существенно усложнялся процесс подбора и изготовления оборудования, а захочешь что-то изменить — и оборудование снова придется пересматривать и заменять — полностью либо частично — значительная часть трудоемкости изготовления переносилась с самого изготовления на подготовку производства. В общем, было над чем подумать.

Наши и думали, параллельно с отработкой приемов массового ремонта техники. К сожалению, даже если при ремонте все установили точно отцентрированным, то по мере эксплуатации центровка нарушалась — крутящий момент, передаваемый на ведущее колесо, надо чем-то компенсировать — он и компенсировался опорой двигателя — момент передавался через валы на подшипники, те — на свои опоры, те — на корпус агрегата, и уже тот давил своими лапами и площадками на опоры, установленные на корпусе танка, в котором и находился тот самый вал ведущего колеса, к которому надо было прилагать усилие — круг сил замыкался, и он должен был выдерживать все эти усилия, в идеале — без деформаций.

К сожалению, круг состоял из цепочки сочленявшихся поверхностей и массивов металла, а все эти усилия были непостояностными, меняющимися, причем часто и различно. Соответственно, упругий металл постоянно то проминался, когда усилие возрастало, то снова восстанавливался, когда усилие снималось. И так — десятки, сотни, а то и тысячи раз в секунду, причем на каждом сочленении поверхностей. Конечно, до того как дойти до опоры агрегата, эти усилия распределялись на множество промежуточных опор — валов, подшипников, которые тоже испытывали подобные нагрузки, но в итоге наступал момент, когда кристаллы во внутренних слоях опоры наконец-то продавливали своих соседей, те раздвигались в стороны — и появлялась остаточная, то есть в дальнейшем уже некомпенсируемая упругостью самого материала, деформация. Небольшая, но десятки и сотни таких микродеформаций в итоге приводили уже к заметным изменениям опор — они проминались, особенно если там были поставлены регулирующие прокладки из слишком мягкого железа. А винтовые соединения от вибрации ослаблялись, и агрегаты начинали понемногу сдвигаться в своих креплениях — срабатывало отрицательное свойство способности к регулировке — положение агрегата могло измениться и из-за таких незапланированных смещений, что лишь повышало износ — если его вовремя н остановить, процесс нарастал как снежный ком.

Так что вскоре мы ввели в текущий осмотр и проверку центровки, для чего также начали выпускать приспособления, но уже для механиков танковых частей — сначала приспособления были жесткими, рассчитанными под измерения конкретных сопрягаемых агрегатов, а потом начали делать более универсальные, позволявшие измерять углы и соосности в широких пределах, регулируя настройку с помощью раздвижных штанг и поворотных узлов. Обратным эффектом от большей универсальности, как обычно, становились и более высокие требования к персоналу — теперь ему требовалось не просто приложить приспособление и по шкале определить отклонение поверхности, но и выбрать подходящее приспособление, правильно разложить его под конкретные поверхности и оси, да при этом учесть возможные люфты в самом приспособлении. Поэтому, помимо введения административных мер по обслуживанию агрегатов, мы пытались замедлить сам процесс расцентровки — например, со второй середины сентября мы начали делать наплавку или сошлифовку опор, чтобы избавиться от прокладок, да еще делали поверхностную закалку, чтобы металл дольше не проминался, а во избежание сдвигов отверстия под винты все чаще делались жесткими, без возможности регулировки — а если требовалось сдвинуть крепление агрегата чуть в сторону, то просто заменяли крепление или заваривали старые отверстия и просверливали новые.

Система периодических замеров с применением новых измерительных приспособлений уже давала свои плоды — машины чаще отгонялись на заводской ремонт, за счет чего сам ремонт упрощался — техника просто не доводилась до цугундера, когда, поработав длительное время с рассогласованными осями, порой требовало просто замены вдрызг изношенных деталей — так, немного восстановить поверхности да соосности — и снова в бой! В общем, все как у людей — чем раньше начнешь лечиться, тем быстрее вылечишься.

Да и мехводы натаскивались не только на постоянные измерения установочных размеров, но и на отслеживание работы механизмов — мы отобрали пару десятков агрегатов — прежде всего двигателей и КПП — с уже известными повреждениями — и на этих обучающих материалах стали натаскивать людей на обнаружение повреждений по внешним признакам. Застучали подшипники ? Скорее всего — износилась посадка подшипника на валу, зазор стал выше предельного и появились биения. Но вот чтобы человек научился отслеживать такие изменения в работе механизмов, ему требовалось показать — как работает нормальный механизм, как работает испортившийся, обратить внимание на характерные отличия, чтобы он не заморачивался еще и над их поисками. И все это повторить. Раз двадцать, а лучше — сто, чтобы отложилось на подкорке, на уровень рефлексов.

Под это дело мы и развивали службу обучения техперсонала и водительского состава, причем помимо показа работы самих агрегатов мы стянули в эту службу практически все магнитофоны, какие только удалось надыбать — и оставшиеся от наших, и отжатые у немцев. Благо магнитная запись появилась еще в конце девятнадцатого века, когда они назывались телеграфонами, а в начале двадцатого тут уже был прототип автоответчика — если абонент не отвечал на телефонный звонок, звонивший мог надиктовать ему сообщение на телеграфон. А немцы с середины тридцатых уже выпускали магнитофоны на пленке из какого-то полимера — их-то мы и использовали, хотя попадались нам и магнитофоны на стальной ленте. Но качество записи на последних было очень невысоким — что-то разобрать еще можно, но стуки двигателей были плохо различимы на фоне шумов, так что их и специалист-то не всегда мог определить, что уж говорить про тех, кто проходил обучение. Поэтому для записи была применена аппаратура Барановичской радиостанции, а всего к концу сентября по частям разъезжало порядка десяти магнитофонов и столько же комплектов "испорченной" техники — так мы уже обучали не только танкистов, но и авиаторов, и водителей грузовиков.

Но прежде всего — конечно же, танкистов — я по-прежнему мандражировал насчет немецких танковых клиньев, поэтому основные усилия нашего более чем миллионного, если не двухмиллионного, сообщества старался направить именно на бронетехнику. Поэтому "концерты в стиле техно", как их называл народ с моей подачи, слушали прежде всего "погонщики брони" — мы старались нарастить массу середнячков, которые смогут выполнить боевую работу средней тяжести, без геройства — приехали, отстреляли, смотались. Были у нас и мастера экстра-класса, которые могли устроить на поле боя такие танцы, что ни одна ПТОшка по ним не попадала, максимум — вскользь по борту, а так — недолеты, перелеты, мимо. Но такие, а также танкисты уровнем чуть пониже, сейчас в основном не воевали, а занимались обучением тех самых середнячков, которых нам надо много. Очень много. Чтобы они толпой смогли забить любое количество профессионалов с той стороны. Вот на их-то обучение и тратилось магнитофонное время.

Хотя, и без магнитофонов там было над чем работать. Так, мы ввели танк называемый "блокнот давлений", в который мехводы должны были регулярно записывать показания манометров — рост или падение давления масла, или в картере — также первейший признак приближающихся неполадок — возрастающий износ, подзаклинивания, биения. Поэтому — не дай бог у кого-то были пропуски в отметках, или их значения не соответствовали тому, что показывали приборы при контрольной проверке — были и такие жулики, которые, упустив отметить в блокноте показания, записывали их как в голову взбредет. Причем некоторые, что поумнее, еще пытались указать значения исходя из динамики предыдущих, так были и такие, кто лепил что-то вообще несуразное — все-таки опытный глаз на основе показаний уже может определить дальнейшее поведение агрегата, а уж если он включался — сразу все становилось понятно. Так что таких "жульенов" дрючили втройне — прежде всего за попытку обмана своих товарищей, за то, что жизни других людей ставились в опасное положение — ведь если танк откажет в бою из-за ненадлежащего ухода, это может закончиться трагично.

ГЛАВА 9.

Но, как тщательно ни отслеживай состояние техники, она все-равно изнашивается. На деталях появляются дефекты. Механические — риски от попавших между сопряженными поверхностями твердых частиц грунта или самого механизма, вмятины от ударов, задиры от грубого контакта между поверхностями — из-за расцентровки, перегрева, а также пробоины, трещины, изломы — по тем же причинам и из-за усталости металла, когда его внутренняя структура, постоянно меняющаяся под воздействием внешних механических и тепловых нагрузок и внутренних напряжений, наконец перестраивается таким образом, что ее прочности уже не хватает для компенсации всего, что сваливается на их плечи. А тут еще и повреждения от коррозии — и ржавление, и разъедание кислотами, которые образуются при сгорании топлива, да и электрохимия не дремлет — если, например, в контакте окажутся металлы или сплавы с сильно различающимися окислительно-восстановительными потенциалами — поставят медные заклепки на стальные конструкции, да еще водичкой туда капнет — и капец.

Так что техника, какой бы она ни была совершенной, была все-таки не вечной — рабочие поверхности изнашивались, что приводило к незапланированным пропускам газов и жидкостей, а также биениям. Взаимное положение деталей нарушалось из-за коробления, скручивания, изгиба, к которым приводили механические нагрузки и тепловые режимы, расширявшие какие-то детали или их участки больше, чем другие — а все это приводило к повышенным нагрузкам, увеличению их неравномерности — рабочие поверхности начинали изнашиваться интенсивнее, появлялась и затем увеличивались овальность, конусность, корсетность, из-за чего неравномерность нагрузок еще больше возрастала — снежный ком рассогласования с какого-то момента начинал расти стремительно.

И все эти повреждения и износы надо замерить — соосность отверстий под подшипники, расстояния между осями, перпендикулярность и параллельность осей в картерах, остаточную деформацию в виде изгиба и скручивания, непараллельность и скрещивание осей верхней и нижней головок в шатунах, а в прицепных — непараллельность и скрещивание осей нижней головки и отверстия под палец прицепного шатуна. Причем, несмотря на то, что деталь изнашивается с течением времени, при очередном ремонте, в принципе, необязательно ее и ремонтировать — если ее износ к следующему ремонту еще не станет выше предельно допустимого. Так что при обследовании необходимо принять решение — ремонтировать ли ее (или вообще заменить), или же поставить пока работать дальше — от этого зависит работоспособность техники и трудоемкость ее ремонта — начнешь ремонтировать все подряд — и просто утонешь в вале ремонтных работ, а что-то упустишь — получишь поломку механизма. Так что тут надо сто раз подумать — проработает ли деталь до следующего ремонта, не износится ли выше предельного размера.

Все эти работы по определению степени износа и порядка ремонта выполнялись на этапе дефектовки деталей, и этот этап также постепенно обрастал спецприспособлениями. Сначала все нарушения геометрии мы вымеряли линейками, угломерами и штангенциркулями. Это требовало внимательности, глазомера, да и просто опыта в измерениях — квалификация дефектовщика должна быть очень высокой, абы кого на эту работу не поставишь — не забазирует правильно линейку, между ней и поверхностью окажется небольшой клин — и привет — измерения неправильны.

Но постепенно стали делать специализированные приспособления. Скажем, для проверки соосности тех же осей шатунов двигателя В-2 сделали штангу с двумя перпендикулярными ей разжимными цилиндрами и индикатором — штанга располагалась вдоль шатуна, цилиндры вставлялись в отверстия, разжимались, таким образом устанавливаясь вдоль отверстий, и верхний при установке проворачивался и двигал индикатор — тот поворотом стрелки указывал направление несоосности, и бегунком внутри стрелки — ее размер. Да, слесарям пришлось попотеть, создавая такой прибор, зато скорость дефектовки шатунов по несоосности возросла на порядок при таком же снижении требований в дефектовщику — теперь от него требовалась только старательность.

До конца года мы разработали более трех сотен видов приспособлений — не самих приспособлений, их было под пять тысяч, а именно видов ! Например, для определения конусности отверстий в тех же шатунах было особое приспособление — измеритель конусности, который, забазировавшись на поверхности детали, устанавливал губки точно по центру оси невзирая на конусность — просто дальние и ближние концы губок сходились на большее или меньшее расстояние, и измеритель конусности определял именно это расстояние — мы сначала и попытались ввести в соосник еще и шкалу конусности, но схема получалась чрезмерно насыщенной тягами — надо было бы постоянно следить за смазкой, да и сами тяги мешались установщику. Поэтому и сделали отдельный прибор. И даже несколько — под разные диапазоны отверстий. Так что со временем дефектовка все больше обрастала спецприспособлениями.

И, если при дефектовке был поставлен диагноз "на ремонт", деталь отправлялась в ремонтные цеха. Ремонт деталей мог выполняться тремя вариантами — в зависимости от детали и степени ее повреждения.

Первый способ заключался в обработке детали под так называемый ремонтный размер — с детали стачивается изношенный металл, она становится меньше альбомного, предусмотренного чертежами. И чтобы компенсировать это уменьшение, ставится новая сопряженная деталь, которая учитывает это изменение. Например, могут просто сточить часть вала без последующего наращивания его диаметра, а чтобы он не болтался — поставить втулку с отверстием меньшего диаметра. Естественно, если конструкция такое вообще позволяет. Как правило, возможность такого ремонта должна быть заложена еще на этапе конструирования — просто закладывают некоторый запас на последующие стачивания, при которых деталь еще не потеряет нужных свойств. И запасные сопрягаемые детали — например, втулки, в которые будут вставляться ремонтируемые таким образом валы, также выполняются с запасом — скажем, с отверстием минимального диаметра, который потом растачивают под конкретную отремонтированную деталь, а то и выпускают несколько втулок с отверстиями разного диаметра — под так называемые нормализованные ремонтные размеры. Изначально-то на технике стоят детали нормального размера — что вал, что втулка, а затем вал стачивают до очередного ремонтного размера — тогда будет достаточно отремонтировать только вал, а втулку под него — просто подобрать из новых, так как изготовить вал сложнее, чем втулки под него. Но это потребует держать запас таких втулок под разные ремонтные размеры, что не всегда оправданно или возможно — поэтому зачастую вал стачивают под какой-то промежуточный размер — достаточный для ремонта, а потом под него подбирают и при необходимости растачивают втулку, после чего обе детали становятся промежуточного ремонтного размера — ненормализованного, то есть не имеющегося в номенклатуре ремонтных размеров. Последний вариант может потребовать еще и подгоночных работ — точность обработки может быть недостаточной и получится недостаточный зазор или слишком сильный натяг. К тому же ремонт под ненормализованный размер может усложнить последующие ремонты. В танках под такие ремонтные размеры отведено достаточно много пар отверстие-вал — в картерах коробок передач, постели под вкладыши подшипников в картере двигателя, посадочные поверхности отверстий в ведомых шестернях КПП и т.д. — по несколько десятков отверстий на танк. А также шейки коленвала, гильзы цилиндров — но их как правило обрабатывают только под ненормализованые размеры — слишком сложные детали, чтобы держать под них большой запас сопряженных деталей ремонтных размеров.

Второй вариант ремонта предполагает, что размер детали будет восстановлен до первоначального. В этом случае ставят добавочную деталь, которая скомпенсирует обточку изношенного слоя — втулки, пластины, шайбы, ввертыши — с рабочей или обратной стороны, в зависимости от нагруженности рабочей поверхности и свойств добавочной детали. При этом изношенная деталь все-равно обрабатывается, а добавочная закрепляется либо напрессовкой, либо сваркой, либо приворачиванием. Могут и нарастить поверхность наплавлением металла с последующей обработкой под нужный размер — если механические и тепловые нагрузки позволят удержаться этой корке.

Ну и третий вариант — замена куска детали, а не его обработка — например, отрезать от вала изношенный кусок и приварить кусок нормального диаметра. Иногда такой вариант предусматривается и в самой детали — например, коленвал двигателя В-2 позволяет заменять таким образом хвостовик со шлицами. Так же ремонтируются опорные катки, потерявшие часть обода из-за попадания снарядов, выхлопные коллекторы, участки брони и так далее. Но заменяемый участок должен быть обработан и подогнан.

При ремонте надо учитывать особенности детали — конструкцию самой детали, конструкцию сопряженных с ней деталей, чтобы их поверхности работали согласованно, а отсюда — условия работы детали — механические и термические нагрузки при работе, из которых следуют в том числе требования как к термической обработке детали, так и к обработке поверхностей — чистоте, чтобы трущиеся поверхности не были шероховатыми, и вместе с тем чтобы не тратить слишком много времени на доводку нетрущихся, температурному режиму — даже если деталь не трется, но сильно нагревается, ее поверхности надо делать либо шероховатыми — чтобы интенсивнее излучала тепло, либо, наоборот — гладкими — чтобы вбирала меньше тепла — тут уже все зависело от направления и интенсивности тепловых потоков. От них же зависел и допустимый зазор между сопряженными поверхностями — он должен оставлять достаточно места на возможное расширение деталей при нагреве — поэтому надо определить максимальную температуру нагрева, из нее — максимальное расширение деталей — и будет известен зазор — без этого деталь может заклинить в самый неподходящий момент — так мы потеряли два танка — во время напряженного боя, когда приходилось маневрировать, заклинило ось в КПП, и танки встали. К счастью, экипажи успели выбраться из-под огня, пусть и все израненные. Когда мы вытащили танки, проверка и выявила по задирам заклинивание осей, а разборка и замеры деталей — отсутствие необходимого зазора после ремонта — на изношенную поверхность при ее восстановлении наплавили слишком много металла и потом несошлифовали в ремонтный размер. Механические нагрузки определяли требования к жесткости поверхности — то ли ее достаточно обработать под нужный размер, то ли еще надо проводить закалку и цементацию, чтобы выдерживала давление и износ абразивными частицами, которые могут попасть в зазор между деталями, а также износ неровностями сопряженной поверхности. При составлении технологии ремонта надо учитывать и то, как деталь изготовлялась — скажем, если какая-то поверхность была закалена, то что лучше сделать — отпустить эту поверхность, чтобы она стала менее твердой, обработать и затем обратно закалить, или же, если износ сравнительно небольшой — просто сошлифовать небольшой объем, чтобы восстановить, скажем, плоскость — и на этом закончить обработку.

Поэтому способ ремонта деталей, даже одних и тех же, но с разным износом, мог быть разным, и процесс выбора конкретного способа представлял порой довольно нетривиальную задачку, особенно если базовые поверхности были повреждены — как тогда крепить деталь, чтобы срезать только нужные объемы металла, причем симметрично и равномерно ? Поставишь криво — по неравномерно изношенным базисам — криво будет и сточено — и вместо ремонта деталь будет еще сильнее испорчена, вплоть до переплавки. А различные деформации — скручивания и изгибы — только добавляли неясности в головоломку. Тут уж все зависит от конкретной детали. Например, балансиры приходят на ремонт в том числе из-за повреждений центровых отверстий катков, которые, собственно, и являются базой. Ну, тогда уж сначала за базу берут плоскую поверхность рычага и отходящую перпендикулярно ось, причем с учетом износа оси деталь могут немного повернуть, чтобы отверстие было перпендикулярно плоскому рычагу, в этой базе растачивают отверстия, а потом отверстие становится базой — и обрабатывают ось рычага — тут уж, если из-за недостаточно точной базировки появится угол, то просто срезают больше металла и затем насаживают трубку с более толстыми стенками — главное, чтобы после ремонта ось и отверстие были соосны, иначе появится сильное боковое усилие и, соответственно, возрастет неравномерность износа — он и так будет неравномерен из-за микронеточностей в изготовлении и неравномерной нагрузки, но чем выше будет соосность, тем меньше неравномерность, и, соответственно, деталь проработает дольше и ремонтировать ее будет проще. Так что сам выбор способа ремонта был неоднозначен, но у нас хватало и других сложностей.

ГЛАВА 10.

Значительная трудность заключалась в том, что у нас не было технологических карт изготовления большинства деталей, поэтому, даже если размеры деталей мы еще как-то могли определить — например, измерением деталей на новых танках — то способы обработки и закалки приходилось придумывать самим.

Для этого пришлось выделить по одной-две детали всех типов, чтобы инженеры разобрали их чуть ли не на атомы и посмотрели структуру и состав материалов. Например, поверхность детали очень твердая — ага, проводилась закалка. А всей ли детали или только ее поверхности ? Надо делать разрез, сошлифовывать нарушенную при разрезании часть металла и смотреть его структуру в микроскоп. "Ага — структура металла у поверхности одна, а в глубине — другая, и твердость слоев различна. Ясно — закалка — поверхностная". Ну да — поверхность трется, а деталь изгибается — то есть и по параметрам ее работы необходима высокая износостойкость поверхности и вместе с тем гибкость внутренних слоев, чтобы не хрумкнула под нагрузками. Или — "Ага, деталь закаливалась целиком" — ну да, она не испытывает изгибающих усилий, зато на нее воздействует сильное однонаправленное давление — очень большое — такое может выдержать либо сильно легированный металл, либо металл с хорошей закалкой.

Химики, понятное дело, выясняли химический состав металлов — ведь от этого зависит не только режим закалки — металлы разного состава закаливаются при разных температурах и с разным графиком — для каких-то надо закалить и быстро остудить, чтобы у них не пошла перекристаллизация, а какие-то имеют узкий диапазон перекристаллизации — то есть главное проскочить его как можно быстрее, а потом можно остужать медленнее, чтобы внутренние напряжения могли лучше рассосаться — проще говоря, чтобы у кристаллов было больше времени устроиться поудобнее, не толкаться с соседями, пока окружающий металл — межзерновое пространство — еще сравнительно мягкое и податливо оказываемому на него давлению со стороны кристаллов. От состава металла зависели и режимы механической обработки — запустишь слишком интенсивную обработку — металл нагреется слишком сильно — и пошли внутренние изменения — перекристаллизация поверхностных слоев, выгорание легирующих добавок. Глаз да глаз.

Этими работами в середине сентября занималось уже шестнадцать человек ведущих специалистов — инженеров, механиков, студентов ВУЗов — к этому времени мы разгребли первые, самые важные, дела по организации ремонтных и других производств, поэтому появилась возможность перебросить на этот участок побольше народу. Им помогали порядка полусотни подмастерьев, которые одновременно одновременно проходили обучение — что называется, без отрыва от производства, и около двух сотен технического персонала — чертежники, операторы пишмашинок, разборщики, отмывщики, дефектовщики — рассмотреть потемнения от наклепа, или синеватые разводы из-за перегрева — тут нужен не только острый глаз, хорошее освещение и, желательно, оптические приборы — но и просто знание, как должна выглядеть нормальная деталь. К концу сентября эта команда вышла на уровень составления документации в три детали в сутки — понятно, что одна деталь могла исследоваться и неделю, но в среднем было так. Причем исследовали прежде всего детали двигателя, трансмиссии, подвески — то, что вероятнее всего сломается в ближайшее время. Остальное будем подтягивать по мере возможности.

Так что, хотя мы начали эти работы чуть ли не в конце июля, до их окончания было еще далеко. К тому же, даже при наличии такого реверс-инжинирига, восстановленные детали порой ломались — и надо было понять — почему. То ли мы что-то не так поняли, то ли при изготовлении были допущены ошибки, а то ли сама конструкция была кривой — если заложенные конструктором или технологом деталь и способ ее обработки — механической и тепловой — не соответствовали условиям ее работы. Так что на каждую отремонтированную деталь оформлялся паспорт, и мы следили за ее работой. Если деталь была сравнительно доступной, то есть ее можно было легко вытащить и осмотреть, то этим занимались ремонтные подразделения танковых частей. А если для ее осмотра надо было разобрать чуть ли не половину танка, то танк, отбегав какой-то период, возвращался на ремзавод — длительность периода зависела от важности, нагруженности детали, и от новизны примененной технологии. Мы следили за своими танками как за тяжелобольными людьми — внимательно разглядывая каждый "чих", выясняли детали эксплуатации — не газанул ли где мехвод сильнее положенного, или проехался по большим ухабам на недопустимой скорости — ругать не ругали, понятное дело — в бою не до соблюдения инструкций, но делали отметки о характере эксплуатации техники.

Поэтому даже не ворох — гора информации — постепенно заваливала наших ремонтников, и что с этим делать — пока было неясно. Нет, понятно, что требовалась какая-то структуризация, но по каким критериям — вот это-то и было непонятно. Что-то наши уже пытались делать в этом плане, но пока все было кусочно, урывками, несвязно — на одном заводе — так, на другом — эдак. И конференций не проведешь — времени у людей просто не хватало — пока требовалось ввести танки в работу и поддерживать их количество на приемлемом — хотя бы штук триста — уровне. Так что действовали по принципу "Работает — и ладно. Следующий !". Единственное что пока сделали — это начали вводить специализацию заводов по типам танков, чтобы хоть так — административными мерами — ограничить разнообразие вариантов. Впрочем, применять административные меры для "лишь бы хоть как-то работало" нам было уже не впервой — те же артиллеристы обучались даже не по сокращенной, а по минимальной программе, как и станочники, и минометчики, и многие другие специальности — я об этом ранее уже упоминал, так что не буду повторяться.

Постепенно мы накапливали статистику ремонтов по конкретным деталям. Так, для балансиров наиболее характерным повреждением был износ посадочных поверхностей под шарикоподшипник и под роликоподшипник, а также срыв резьбы. Во всех трех случаях необходимо сточить нарушенный слой, ну или резьбу, наплавить новый слой, обточить под размер, ну и нарезать резьбу. То есть работы практически однотипные — различается только оснастка для закрепления и обработки детали. Такие-то моменты мы и пытались сводить в группы обработки — пока больше на бумаге, для сбора статистики, из которой потом надеялись выделить какие-то законы, по которым сможем как-то — пока неясно как — изменить наши техпроцессы.

Пока же мы начинали постепенно вводить специализацию ремонтных бригад — либо по типу детали, либо по типу износа, либо по способу восстановления — пробовали различные варианты. Например, износ посадочной поверхности под сальник были чрезвычайно редки, поэтому данный вид ремонтов выполнялся учениками под присмотром мастера — на каком заводе обнаружили — там и исправляют. А так — на каждом заводе уже образовались бригады по ремонту с помощью добавочных деталей и по ремонту наплавкой — эти виды ремонтов были самыми распространенными, но применялись для разных деталей — способ ремонта зависел от режимов работы конкретной детали. Так, наплавка и сварка не подойдут для деталей, испытывающих сильный локальный нагрев — добавленный при ремонте металл имеет другой коэффициент температурного расширения, другие внутренние напряжения относительно основного металла детали и может пойти трещинами, деформироваться, а то и просто разрушиться. В таких случаях, как я писал выше, стачивают часть металла, ставят втулки, обтачивают под нужный размер — этим занимались одни бригады. А вот изношенные кулачки распредвалов, наружные поверхности опорных катков, рабочие поверхности вилок переключения передач, посадочные поверхности под вкладыши в картере, шейки осей, резьбовые поверхности валов — все это вполне можно было восстановить наплавкой и последующей мехобработкой — на этом начали специализироваться другие бригады. Да, терялась универсальность, так что пропадала возможность сманеврировать трудовыми ресурсами в случаях, когда один тип ремонтов начинал превалировать над другим. Зато, набивая руку на одних и тех же работах, люди быстрее им обучались, так что уже через пару-тройку недель человек делал ту же работу в два, в три раза быстрее, а если придумывал приспособление — то и в десять-двадцать раз. Ну, когда отладит — приспособления, повторюсь, у нас самозарождались чуть ли не по десятку каждый день, и постоянная работа с одним и тем же видом ремонта позволяла изобретателю отладить его, не бросить на полпути просто из-за недостатка фронта работ, на котором только и можно проверять свои задумки.

А вот хромированием у нас занималось только четыре человека — в Барановичах и Пинске — они занимались этим же и до войны, ремонтируя паровозы, поэтому мы пока и использовали их знания, опыт, а также находившиеся на складах в депо материалы. Этим видом ремонта можно было восстановить под нужный размер изношенные шейки под подшипники качения на шлицевых валах, опорные шейки распредвалов, шейки валиков передач — в общем, все, что имеет небольшой износ и после восстановления на токарном станке симметричной поверхности — например, цилиндричности — для восстановления размера хватит слоя хромирования в одну-две десятые миллиметра — более толстые гальванические покрытия имеют слишком большие внутренние напряжения и плохо сцепляются с поверхностью — могут просто отвалиться. В общем, ремонт этот довольно специфический, имеющий ограниченное применение, соответственно, и фронт работ по нему был небольшим. Правда, забегая вперед, отмечу, чем дальше, тем чаще наращивание мы выполняли напылением обычной стали — высокоскоростные частицы давали существенно лучшее сцепление с поверхностью — и по сравнению с хромированием, и по сравнению с наплавкой, так что технология ремонта все больше стала сдвигаться именно в этом направлении. А запасы материалов для хромирования использовали для того же напыления, но в более ответственных участках — жалко использовать дефицит для банального восстановления размеров, если можно обойтись более доступными средствами.

Были и специализированные бригады по работе на прессах. Прессы мы применяли не только для соединения деталей внатяг и их рассоединения для ремонта — они применялись и для восстановления изношенных втулок из цветных металлов — вместо того, чтобы наращивать поверхности тем или иным способом, втулку просто осаживают — в оправке или без, отчего толщина ее стенок увеличивается, а длина втулки — уменьшается. После этого достаточно ее обработать на токарном станке под нужные диаметры — и, пусть и более короткая, втулка снова идет в дело. Конструкции втулок обычно допускают три-пять таких осаживаний, прежде чем длина рабочих поверхностей становится недостаточной — пусть даже положение втулки в отверстии и можно было бы регулировать добавочными шайбами еще очень долго.

Для обработки крупногабаритных деталей также начинали создаваться специализированные бригады — из-за своих размеров и массы эти детали требовали особых способов крепления и обработки — большие массы при вращении создавали сильные моменты, поэтому их надо было либо закреплять с максимальным учетом возможных биений — и чтобы точность обработки не снижалась, и чтобы деталь тупо не вырвало из креплений или не разбило станок, ну либо обрабатывать деталь на пониженных скоростях, а чтобы скорость ремонта не падала катастрофически — применять специализированный инструмент — например, не обычный резец, который режет металл лишь острым углом, а профилированные резцы — под конкретные изгибы краев детали, или хотя бы с более широкой площадкой, чтобы срезать за один проход побольше металла — тут уже требовалось учитывать особенности металла детали — если она закаленная, то лучше ее отпустить, размягчив металл, чтобы не менять резцы слишком часто в попытках стачивать закаленные слои. Да и сами станки требовались больших размеров — так, для обточки обода танковых катков после восстановления мы задействовали колесно-токарные станки, которые имелись в местных депо для обточки колесных пар железнодорожной техники, разве что сделали специальное приспособление, чтобы можно было закрепить там каток.

ГЛАВА 11.

Развивалась и комплектовка деталей — подбор сопряженных пар по размерам сопрягаемых поверхностей, а динамических пар — по весу. Причем по размерам требовалось учесть не только сопрягаемые пары, но и всю размерную цепь в механической передаче. А то может получиться так, что отклонения в размерах для каждой пары — в пределах нормы, вот только эти отклонения — все в одну сторону, и последняя деталь уже "не дотягивается" до нужной позиции. Правда, в конструкции двигателя были предусмотрены компенсаторы — либо муфты, либо установочные кольца разной толщины, которыми компенсировали такой разнос между деталями, выдвигая оси или шестерни вправо-влево, так что, в принципе, таким образом можно было компенсировать большинство уходов размерной цепи. Вот только это требовало дополнительных трудозатрат при сборке, чего мы старались избегать.

Поэтому бригады комплектовки собирали детали в группы по отклонениям размеров, составляли карты размерных цепей и по ним подбирали детали из разных групп — чтобы одна компенсировала другую, хотя порой, при исчерпании какой-либо из групп, приходилось отправлять деталь на доработку — подточить или нарастить какой-то размер под набор деталей конкретного танка, хотя это было и нежелательно, так как приводило к простою бронетехники — ну, эту проблему мы решали тем, что постепенно формировали фонд оборотных агрегатов, чтобы перевести ремонт с индивидуального, когда деталь или узел снимались с танка, ремонтировались, и потом ставились обратно на тот же танк, на обезличенный, когда деталь или агрегат снимались с одного танка, ему тут же ставилась замена — с учетом размерных цепей ! — а агрегат поступал в ремонт, и потом устанавливался уже на другой танк. А то поначалу, при индивидуальном ремонте, танк, понятное дело, все это время простаивал. Такого быть не должно. Но на тот момент у нас просто не хватало свободных агрегатов и деталей. С конца же августа, по выходу на просторы, мы заполучили множество советской техники, оставшейся тут от недавно прошедших боев, и теперь агрегатный фонд формировался за счет танков, вообще выводимых из оборота — их мы планировали пустить в переплавку, чтобы получать броню, а их агрегаты и пополняли фонд — либо сразу, либо после некоторого ремонта — в зависимости от степени их повреждения. Да и танков, которые еще можно было отремонтировать, оставалось немало, но у нас не хватало на них сил, так что оборотный фонд рос и за их счет.

Комплектовка по весу позволяла учитывать не только допустимые отклонения веса, но и симметричность этих отклонений — симметричные детали должны "отклоняться" в одну и ту же сторону. По тем же поршням разброс по весу в одном двигателе должен был быть не более десяти грамм, а между парами шатун-поршень — не более двадцати грамм — тут уж либо подбирать, либо наваривать дополнительный вес.

Обратная сборка отремонтрированных деталей порой также была нетривиальной задачей. Так, торцовый зазор между кольцом упорного шарикового подшипника коленвала дизеля В-2 и стенкой выточки должен быть в пределах от двух до четырех десятых миллиметра, чтобы гарантировать нормальную работу механизма выключения главного фрикциона и компенсировать тепловую деформацию коленвала.

Сборка самого коленвала — еще мудренее. Ведь он не только передает толкающие усилия с поршней, но еще и проводит смазку — внутри него просверлены отверстия, по которым она подается к подшипникам вала. И в этом вале есть заглушки, которые закрывают внутренние маслопроводящие полости — так эти заглушки должны плотно прилегать к фаскам отверстий в коленвале — герметичность проверяют по краске — если посадить заглушку и вынуть ее обратно, заранее нанесенная краска должна равномерно ее прокасить — и если прилегание негерметично — заглушку к фаске притирают абразивным микропорошком. Это у нас пока мог делать только один человек, и еще двое учились у него. Герметичность прилегания гаек и болтов обеспечивается медными прокладками — и при сборке их надо не забыть установить, а герметичность резьбовых соединений — укладкой во впадины резьбы шелковой нити — другие не выдерживают той температуры, что бывает в двигателе. Потом всю эту сборку проверяют на герметичность на отдельном стенде, где во внутренние каналы подается масло под давлением, и если все нормально — затем еще продувают сжатым воздухом.

В общем, в начале и один пересобранный коленвал в сутки у нас считался за счастье, сейчас мы могли выпустить три штуки, и этого пока хватало, но вскоре коленвалы пойдут на капиталку все возрастающим потоком — первые наши экземпляры бронетехники уже изрядно поездили. Так что мы старательно отбирали новых учеников на сборщика коленвала и усиленно тренировали уже отобранных — обучать новичков будут уже они под присмотром нашего пока единственного мастера. Да и на других сборочных единицах требовалось обучение. Так, шатуны, а также полукольца подшипников коленвала, тоже устанавливают не просто так — их сначала нагревают, чтобы при остывании получился натяг. Гайки шатунных шпилек затягивают максимально равномерно, чтобы не вышел перекос и в шпильках нормально распределялись разрывающие усилия.

В общем, таких тонкостей сборки набиралось вагон и маленькая тележка. И собирали мы этот состав с миру по нитке — кто-то знает одно, кто-то — другое. А уж тех, кто это проделывал — и вообще единицы. Так что сборочная бригада дизеля В-2 была пока штучным продуктом, и ее еще следовало растить и растить. К счастью, таких дизелей у нас было немного — три-четыре сотни, да и техника — Т-34 и КВ — еще относительно новая, сколько-то времени до капиталки есть. По двигателям БТ или Т-26 тоже были свои особенности, но эти агрегаты в войсках были уже давно, так что специалистов было больше. Но и они были перегружены работой — эти-то двигатели как раз уже проработали долго, и ремонтировать их надо было много. Так что и тут мы за счет временного снижения выпуска двигателей из капиталки выделили много времени на обучение новых специалистов — надо нарастить количество ремонтников, то есть успеть пролезть во временной зазор, когда наличие еще более-менее годных к эксплуатации двигателей пока позволяет поддерживать количество танков на приемлемом уровне без ремонта, простыми заменами.

В общем, пока была возможность, ученики осваивали ремонт двигателей и создавали станочный парк и набор оснастки для ремонта. Так, притирка требовалась не только для ремонта вала — те же клапана надо притереть к седлам абразивом, замешанным на масле — вручную, а лучше на специальном станке — например, шлифовальном, для которого сделана специальная оснастка, которая и будет удерживать в нужном положении притираемые детали.

Так что после провала в бронетехнике в конце августа-начале сентября мы снова начали наращивать ее количество. Хотя, например, для обучения мехводов наши умельцы сварганили уже три десятка учебных машинок — колеса и двигатель — от мотоциклов, даже рама — из двух мотоциклов, ну еще доварены фермы, чтобы по каждому борту поместилось и третье колесо. Управление — как на танке — рычагами и притормаживанием. И вот наши будущие мехводы днями и ночами рассекали на этих машинюшках по полигонам — нарабатывали мышечные навыки работы с техникой, которая управляется не поворотом колес, а разностью скоростей хода правого и левого ряда колес. Первые модели были, конечно, кривоваты, да и танк моделировали условно — общим были только рычаги и принцип управления. Потом уже добавили утяжелители — пружины и втулки для трения — чтобы на рычагах требовалось прикладывать усилия, сравнимые с рычагами танков, и процесс на этом не останавливался — к середине сентября подобрали балласт и его размещение, чтобы смоделировать поведение реальных танков.

Но мы создавали обучающую матчасть не только для мехводов. Так, для тренировки наводчиков и заряжающих мы начали выделывать учебные снаряды — те же стальные и даже чугунные болванки, но незакаленные, для стрельбы по деревянным щитам. Хотя потом оказалось, что они неплохо работают и по немецкой технике — четверки они, конечно, не брали, по крайней мере — в лоб, а вот для единичек, двоек, и даже троек — если стрельба шла из орудий калибра 76 миллиметров и выше — была вероятность вывести танк из строя. О всяких автомобилях, даже бронированных, и не говорю — те поражались только так. Правда, проблемой становилась увеличивающаяся нехватка пороха — пока хоть как-то мы начинали покрывать только текущий расход по стрелковке, без возможности создания запасов на интенсивные бои. Да и со снарядными гильзами скоро будет напряг — пока мы еще переснаряжали те, что надыбали на складах и полях сражений, но бесконечно переснаряжать их не получится — пять, семь раз — и в переплавку.

Так что все больше учебных машин переводились на "винтовочные пушки" — мосинка или маузеровка крепились к орудийному стволу и выстрел производился из нее, хотя наводчик по-прежнему вращал рукоятки орудия, тем самым прицеливаясь и из винтовки, а заряжающему даже прибавилось работы — воткнуть в казенник учебный снаряд, сообщить о готовности, после выстрела из винтовки — открыть затвор орудия, вытащить учебных снаряд, перезарядить винтовку — приходилось повертеться. Да и наводчику прибавилось сложностей — баллистика полета снаряда и пули из винтовки — разные, поэтому ему приходилось вводить поправки в прицеливание. Зато тренировались делать это на лету. Как говорится — тяжело в учении, легко в бою. Хотя и про походы мы не забывали. Но основным были все-таки тренировки по ведению боя — на это дело выделили почти все трассирующие патроны, чтобы было видно, куда попадаешь.

Так эти ухари до чего додумались — "Раз стреляем винтовочными патронами, а танковая броня такие выстрелы держит ...". И начали они устраивать танковые бои. Учебные. Но патроны — боевые. И вертелись на полигонах — кто кого подловит. Моторесурса было жалко, но зря мы что-ли развивали ремонтные мощности ? Людей, если погибнут из-за недоученности, еще жальче. Так некоторые уже начинали навешивать броню на учебные "танки" — которые на основе мотоциклов — и пытаться воевать друг с другом понарошку на них. Правда, конструкция не всегда выдерживала новые нагрузки, да и проходимость на мотоциклетных колесах падала. Так вскоре я увидел на одном из полигонов учебную машинку на стальных колесах с широким ободом. Получалось что-то типа бронетранспортера ... хм ... интересно ...

В общем — все были при деле, причем немалом. Так еще я, в конце августа, не успев как следует наладить ремонт, уже гнал всех дальше, на следующие рубежи — тут сказывалось и немалое головокружение от успехов, и опасения, что меня выведут на чистую воду. Поэтому-то я и старался по максимуму обеспечить людей работой, чтобы было меньше возможности подумать — "а кто это вообще такой ?". Ну а если работа будет еще и полезной — так это совсем отлично — глядишь, и зачтется если что. Напомню, у нас проблемой была буксировка гаубиц МЛ-20, которых мы отжали обратно почти полтысячи штук. Для них-то и нужен был транспорт — на коняшках, конечно, тоже можно, но вот очень это медленно. А так — если удастся делать хотя бы пятьдесят тракторов в месяц — меня это устроит — скоро наступит слякоть, за ней — зима, так что если удастся накопить к весенним боям штук триста тракторов — будет просто отлично — с учетом уже имеющихся как раз обеспечим гаубичную артиллерию средствами буксировки. Благо конструкции известны, и надо их "всего-лишь" повторить. Конечно, во второй половине августа и первой половине сентября нашей основной производственной задачей было наладить массовый ремонт бронетехники, но и другие работы надо начинать — все-равно сразу все не появится — надо прикинуть, посчитать, распланировать — как раз месяц и уйдет. Минимум. Так что пусть думают.

Когда я озвучил эту идею, на меня, понятное дело, обрушился град вопросов. И первый:

— А откуда металл будем брать ? Наших доменных печей сейчас хватает только для бытовых нужд, да и металл там пока не очень ...

Но я был уже готов. Пусть идея и была святотатственной:

— Будем использовать вагоны. — а после того, как народ возмущенно отшумел, добил их. — И рельсы.

ГЛАВА 12.

И дальше выложил примерный расклад по металлу и его источникам, что были нам доступны вот почти что прямо сейчас. Так, по моим прикидкам, из рамы одного вагона получим рам для десятка тракторов. Те же теплушки имели длину рамы под семь метров, а более поздние грузовые — и все четырнадцать. Так еще могло быть и несколько балок. Так, четырехосная 60-тонная бортовая платформа Уралвагонзавода от сорок первого года выпуска имела четыре продольных и четыре поперечных двутавровых балки. Почти такими же были и четырехосные платформы конструкции тридцать второго года. А если их элементы еще и вдоль разрезать ... механики пока примеривались — как бы получше это сделать. То ли применить гидравлические ножовочные станки Минского завода "Коммунар", которые тот выпускал с тридцать четвертого, то ли бензорезами или другими сварочными аппаратами, то ли еще чем. Так что если разберем хотя бы сотню вагонов — получим рам на тысячу тракторов.

Да и в остальном чугунка была лакомым объектом для вандализма. Так, километр пути с рельсами Р50, то есть пятьдесят килограммов на метр, давал сразу сто тонн вполне приличного металла — например, 0,8% углерода, 0,4 кремния, 1% марганца — марки рельсовых сталей различались. Колесные тележки тоже вызывали нехорошие для них мысли — так, двухколесные были весом до четырех тонн, и сталь также была очень даже ничего — например, колеса делались из стали 0,6% углерода, 0,35 кремния, 0,7 марганца, 0,1 ванадия. Встречались и 0,4 углерода, 0,5 кремния, 1% марганца, 0,1 ванадия. Оси — 0,4 углерода, 0,5 кремния, 0,3 хрома, 0,08 молибдена, 0,05 ванадия, 0,3 меди.

— А последняя — по сути, пружинная сталь, так ?

— Да и остальные ... кремний-то есть ...

— Не, там же еще никель, хром ...

— Необязательно.

— А в торсионах от троек ?

— Это которые Е и дальше ?

— Да.

— Ну да — еще никель, хром. Ну — углерода 0,7, а не 0,4, кремния на одну десятую поменьше, ванадий и молибден — когда как.

— А можно переплавить ? А то у нас уже скопилось шесть троек вообще без торсионов.

— Изменить состав стали ? Да мы и этим составом можем попробовать ... тут ведь основная проблема в термообработке, шлифовке, поверхностной закалке ...

— Продумайте этот момент, ладно ? Торсионы нам не помешают, а материала можем добыть несколько тонн — осей вокруг полно.

— Хорошо. Через неделю устроит ?

— Да, вполне. Далее. Смотрите — при отходе из-под Кобрина мы сняли рельсы — причем оба пути — с участка Кобрин — Береза и Кобин-Дрогичин ...

— И я был против ! Это диверсия !!! Я обязательно доложу о Вашем самоуправстве ! — наш главный железнодорожник очень переживал за свое разрушенное хозяйство.

— Да-да, докладывайте ...

— И о нарушении работы депо !

— Хорошо ...

— И вообще — Вы ведь обещали, что рельсы пойдут на строительство оборонительных сооружений, а сейчас получается, что их вообще переплавят. И где мы потом найдем рельсы на пути ?!?

— Семен Григорьевич. Ну мы ведь неоднократно это обсуждали. — вот толковый мужик, но слишком уж ершистый. — Обстановка изменилась — на оборону мы стали выделывать бетонные блоки, да и шпалы ваши пригодились — так что ...

— Я этого так не оставлю ! Когда Красная Армия перейдет в наступление — чем мы будем перевозить для нее грузы ? А ?!? Если железнодорожное полотно разобрано на десятки километров ! И восстановить его будет не из чего !!

— Ну, ветка Барановичи-Белосток, если и ее задействовать для выплавки металла, все-равно останется с одним путем — его и переложим на место снятых путей. — не буду же я тут говорить, что наступление будет только через три года — не поймут, все ждут общего наступления уже вот-вот — немца-то остановили на Днепре, то есть совсем недалеко.

— А...п...

— Да еще и двухпутную — рельсов хватит. — добил я его. И сверху еще добавил — К тому же я ведь не предлагаю снимать с участка Береза-Барановичи-Столбцы, так как по нему-то и пойдут на Брест грузы для наступающей Красной Армии. А ведь это сто шестьдесят километров той же двухпутки — еще полтора раза по столько же, то есть еще шестьдесят тысяч тонн. И с Полесья — Дрогичин-Пинск-Лунинец-Микашевичи — тоже ничего не снимаем, а это еще сто пятьдесят километров — тоже, считай, шестьдесят тысяч тонн. Так-то, если все это снять, то с учетом кобринских участков получим сто сорок тысяч тонн. На круг. Не считая остальных участков, о которых я скажу далее.

— Н-ну ...

— А Вы докладывайте, докладывайте, а мы потом с теми кому Вы докладывали вместе и посмеемся. Вот только будет ли до смеха Вам ... ? — и многозначительно так на него глянул. Ладно, пока я ему подкинул мысль, которая успокоит его болеющую за дело душу, а заодно и дал толстый намек, что лучше бы ему лишний раз не скандалить, а заниматься делом. А сам продолжил:

— Итак, эти две ветки — длиной по пятьдесят километров каждая. Двухпутные — то есть всего восемь ниток рельсов длиной по пятьдесят километров — всего — четыреста километров рельса Р50, то есть четыреста тысяч метров — это двадцать миллионов килограммов стали. Или двадцать тысяч тонн. Или две с половиной тысячи кубометров стали — это параллелепипед со сторонами десять метров и высотой двадцать пять метров — восемь этажей сплошного металла. Представили громадину ?

Народ загудел. Так-то рельсы лежали себе тонкими нитками и глаза не мозолили. А так — "собранные" в кучу ... мы как раз проводили совещание в помещении площадью пятьдесят квадратных метров и высотой потолка три метра. Получается, это два таких помещения по основанию и восемь этажей высотой. Я и сам впечатлился, проверил свои расчеты и впечатлился снова. И у меня были еще более убойные цифры, которые я и продолжил высыпать на своих соратников:

— Только эти две ветки дадут нам три миллиона бронебойных снарядов калибром 76,2 миллиметра. Или три с половиной миллиона осколочно-фугасных снарядов. Сейчас не рассматриваю вопрос порохов и взрывчатки, только по стали. Но работы в этом направлении ведутся. Далее. Этот же объем даст нам восемьдесят тысяч квадратных метров брони средней твердости толщиной тридцать миллиметров. Опять же — пока не рассматриваю вопрос с прокатом листа. С учетом, что на одну самоходку, чтобы защитить лобовую проекцию, потребуется два листа площадью пять квадратных метров — получается, что мы можем получить восемь тысяч самоходок. Ну, столько нам не надо — две тысячи сделаем — и то хорошо. Так что если остальные три четверти этой стали отдать на снаряды — получим два с половиной миллиона снарядов — по тысяче двести выстрелов на каждую самоходку — беру поровну бронебойных и осколочных.

— Так мы всех немцев перебьем ! Считай, по снаряду на одного-двух фрицев получается.

— Конечно перебьем ! Но для этого нужна сталь ! И взять быстро и много, кроме как разобрав пути — пока неоткуда, наши собственные производства быстро столько стали не дадут. Поэтому надо разбирать и остальные пути. А именно. Если снять одну колею с участка Барановичи-Слоним — а это шестьдесят километров — получим еще шесть тысяч тонн металла. А это семьсот пятьдесят кубометров. Сняли еще ветку Слоним-Волковыск — сорок километров — еще четыре тысячи тонн металла. Пятьсот кубометров. Вот вам еще десять тысяч тонн стали. Ну или тысяча двести пятьдесят кубометров — половина от рассчитанного ранее — то есть еще тысяча самоходок и боекомплект по тысяче двести выстрелов. А еще есть участок Волковыск-Белосток — восемьдесят километров, часть ветки Белосток-Гродно — еще двадцать. То есть это уже всего на круг получается сорок тысяч тонн стали, пять тысяч кубометров — это здание двадцать на двадцать и высотой двенадцать метров — четыре этажа — сплошного металла. Конечно, тупо наращивать однотипные самоходки мы не будем — у нас ведь есть стволы зениток — что наших, что немецких. Поэтому часть металла надо пустить на прокат листов толщиной пять сантиметров — два таких листа с бетонным промежутком, да еще с наклоном, должны выдержать немецкую зенитку с километра. Пару сотен таких самоходок — и мы сможем выбивать немца на дистанциях в километр-полтора — нет у них пока танков, способных выдержать эти снаряды — ведь наша зенитка на километре пробивает броню толщиной десять сантиметров — пусть и вертикально поставленную, но у немцев и так вся броня вертикальная, и таких толщин просто нет.

— Так что же — мы сможем тут сидеть и в ус не дуть ?

— Сидеть мы не сможем, надо будет немца разбить, но чтобы это сделать — надо создавать бронетехнику. И сталь для нее надо брать из рельсов. Поэтому и выношу данный вопрос на обсуждение. Итак — принципиальных возражений нет ? — я снова посмотрел на нашего железнодорожника, но тот сидел, и даже почти не насупившись, разве что буркнул что-то типа "Под Вашу ответственность". — Конечно под мою ...

— А вот с этими пятисантиметровыми листами ... ходовая не выдержит ... да и проката выйдет поменьше — потери на угар, обрезки ...

— Ну ... пусть меньше — это все-равно перекрывает наши потребности в несколько раз. И если сделать еще один-два, ну три прокатных стана, по образцу тех, что стоят на металлургическом — мы сможем переработать этот объем за пару-тройку месяцев.

— А дальше ?

— Вы сначала это освойте ! Дальше ... дальше нам ведь доступны и другие ветки, с которых мы можем снять как минимум еще четыре раза по столько же. А если снимать и второй путь — получаем еще под сорок тысяч тонн качественной стали. Ну и ранее упоминавшиеся мною двухпутки, проходящие через Барановичи и Пинск — еще сто двадцать тысяч тонн. То есть на круг — дохрена. Пока не будем, но просто как заметка на будущее.

— А рабочих откуда взять ? Участки-то до Кобрина снимали всем миром ...

— У нас ведь есть народ из личного состава воинских железнодорожных частей, да и их техника почти вся тут осталась — они ведь уже работали по кобринскому направлению. Ну и, понятное дело — железнодорожники из гражданских. Это — костяк профессионалов. А им в подмогу ... мы ведь освободили несколько лагерей, куда собирали местных жителей призывного возраста ... ? В Слуцке, помнится, вообще под десять тысяч, да и в остальных городах еще три раза по столько же, если не четыре ... вот их пока и привлечем.

— А где мы все это будем расплавлять и перерабатывать ?

Вопросы были закономерными, и я был к ним готов — заранее нагрузил нужных людей.

ГЛАВА 13.

— Про расплавление нам сейчас расскажет наш главный топливовед Николай Кузьмич. Николай Кузьмич, прошу.

— По топливу, значить, для металлургического, значить, производства, у нас следующие обстоятельства ... — Кузьмич откашлялся, отпил воды, и продолжил вещать, а я перескажу его речь своими словами, без особенностей его произношения и построения оборотов речи — там отдельная ржака.

Литейного кокса — около двадцати тонн — это тот же доменный, только куски крупнее, а содержание серы — меньше. При удельном весе в полтонны на кубометр — это сорок кубов. И больше его поступлений не будет. Хотя нам, как я понял, не особо и надо — мы начинали выделывать древесный уголь и торфяной кокс. Причем торфяной кокс по характеристикам был почти что сравним с каменноугольным — по теплотворной способности — до 7200 и до 7000 ккал на килограмм — он даже превосходил каменноугольный — прежде всего за счет меньшего количества золы — в угольном ее было минимум девять процентов, в торфяном — тоже девять, но максимум, в среднем — пять. Летучих веществ было больше — около десяти, по сравнению с одним процентом в каменноугольном.

Для выделки кокса сейчас строятся три печи Пинча — под полное коксование — там температуры уже высокие, и надо все выкладывать шамотным кирпичом, иначе стены быстро придут в негодность.

Да, видел я эти печурки — прямоугольная шахта сечением под два метра и высотой свыше девяти метров — их как правило строили попарно, чтобы снизить потери тепла в окружающую среду и повысить эффективность топлива. Ну и сбоку — один или два рекуператора. Торф загружается сверху, спускаясь вниз, сначала подсушивается, затем проходит зону швелевания — то есть полукоксования — при температуре 500-600 градусов и внизу уже полукокс омывается газом-теплоносителем — тот охлаждает полукокс до 100-150 градусов — при такой температуре он уже не воспламеняется. Горючий газ подается в зону швелевания, а получается он в результате полукоксования из того же торфа — то есть процесс почти что замкнутый — только при запуске часть торфа сгорает без превращения в полукокс, чтобы нагреть и начать коксование вышележащих слоев. При влажности торфа тридцать процентов печь перерабатывет 50 тонн торфа в сутки, а при влажности 20-25 процентов — 60-70 тонн — чем суше материал, тем меньше энергии затрачивается на его просушку.

Из тонны торфа выходит 300-400 килограммов полукокса, который затем используется как топливо для печей — для обогрева помещений, сушильных и даже промышленных — полукокс, по сравнению с исходным торфом, практически не дает дыма со всеми его едкими и пахучими веществами, да и калорийнее, а значит меньше надо закидывать в печь, и жарче огонь, так как на тот же объем приходится больше углерода — то есть удельное содержание углерода — основного горючего — увеличивается, а всякого балласта в виде азота, а то и вообще помехи — кислорода, который так-то надо было выдавливать из торфа и тратить на это часть тепла — наоборот, уменьшается.

То есть в полукоксовании торфа — сплошная выгода, которая не исчерпывается только получением калорийного топлива. Так, из тонны торфа выходит 100 килограммов смолы, двести-триста кубометров швель-газа — смеси углекислого, угарного газа, водорода, азота, метана ну и менее процента кислорода и всяких пропанов-бутанов. Точнее, выходило два вида газа — швель-газ и шпюль-газ — правда, я забыл, чем они различаются — хотя мне и говорили, и я сам смотрел, например, в книге "Общая химическая технология топлива" выпуска от 1941го года — самый свежачок — помню только, что теплотвоная способность швеля выше, даже если полукоксование происходит при той же температуре. Ну да ладно — все-равно он сгорал — и каждый кубометр швель-газа, полученного при перегонке при 540 градусах, давал 2285 килокалорий на кубометр, а при 670 — уже 3587 — в нем было больше угарного газа, водорода и метана, а вот азота — наоборот — меньше — всего 4 процента по сравнению с 17ю при перегонке при 540ка градусах. Но тут не было никакой мистики — просто азот переходил в подсмольные воды — в аммиак — при 670градусах его было в воде 6 процентов, тогда как при 540 — меньше 4. С фенолами же была обратная картина — тринадцать и больше двадцати процентов. Соответственно, если хотели получить больше аммиака — делали перегонку при более высокой температуре, если больше фенола — при более низкой.

Но — так получали полукокс. Он был еще как-то пригоден для переплавки металлов, но не для выплавки чугуна — слишком много было летучих веществ — при высоких температурах они начинали вырываться из кусков полукокса, тот трескался, забивал промежутки между кусками руды, ток газов прекращался и выплавка затухала. Нужен был нормальный кокс, в котором было бы меньше летучих веществ. И получался такой кокс из торфа уже при температурах в в 900 градусов. Хотя, как показали дальнейшие опыты, наши просто перестраховались, и коксование нормально шло и при 800 градусах, то есть можно было бы использовать и существующие печи. Ну да ладно — выложить одну печь — это пара-тройка дней, да еще две недели на просушку. Не помешает.

Так-то коксовать можно было бы и кустарным способом — ямным, ямно-костровым, костровым, в обычных печах — без улавливания летучих веществ. Собственно, в Англии в 18м веке каменный уголь коксовали по той же технологии, по которой выжигали и древесный уголь — накладывали в большие кучи диаметром 3-4 метра — по 2-4 тонны угля, в центре устраивали канал для выхода продуктов горения, покрывали слоем земли, чтобы предотвратить обычное сгорание, поджигали — и потом четыре-пять дней следили, чтобы не возникало сильного огня и вместе с тем огонь не затухал — рабочим приходилось постоянно то протыкать шестами покрышу, чтобы усилить горение, то заделывать отверстия, чтобы его замедлить. А так как одновременно пережигалось несколько куч — люди постоянно мотались между ними, попутно вдыхая исходивший из них едкий дым. Этот способ практиковался и в первой трети 19го века, хотя уже во второй половине 18го появляются и закрытые печи для коксования. Ну а потом уж понемногу развивалось — вертикальные нагревательные каналы для ускорения процесса, рекуператоры и регенераторы для более эффективного использования тепла, механизация загрузки и выгрузки — накрутили изрядно, но все это делалось уже для повышения эффективности и, соответственно, снижения стоимости, а принцип оставался тем же самым — нагрев без доступа воздуха, чтобы удалить летучие вещества и оставить только углерод. Ну, в идеале — так-то в угольном коксе оставалось еще много чего — той же серы — до полутора, а то и до пяти процентов — в этом плане торфяной кокс был гораздо чище — серы в нем было не более трех десятых процента. По этому показателю он существенно выигрывал у каменноугольного кокса, да и по твердости кусков немного тому уступал — кокс из верхового торфа не разваливаясь выдерживал давление 60-100 килограмм на квадратный сантиметр — почти как каменноугольный, у которого эти значения были 100-150 — ну, это у литейного кокса, у металлургического же кокса — 220. Вот кокс из низового торфа был послабже — всего 40-50 килограммов на сантиметр, зато — во всех направлениях, тогда как у древесного угля сопротивление вдоль волокон — 100-200, а вот поперек — всего 10-20, поэтому его сложно было применять в больших домнах — рассыпался и забивал каналы между кусками руды. Так что торфяной кокс стоял где-то посередине между каменноугольным коксом и древесным углем — последний разве что выигрывал по сере — менее пяти сотых процента.

Отклоняясь немного в сторону, чтобы два раза не вставать, торф был для нас источником не только кокса, но и других продуктов. Так, деготь, получающийся при коксовании торфа, содержит до девяти процентов воска, до восьми — парафина, до двадцати процентов фенолов и карбоновых кислот и до двадцати процентов нейтральных масел — по этим показателям верховой и низинный торф практически не различаются. А вот асфальтенов из верхового получается максимум 15 процентов, а из низового — от 17 до 40ка. А в срединном — переходном — торфе — до двадцати процентов битумов, за счет чего он не пропускает воду и является водоупорным горизонтом. Из-за этого же он дает более высокую теплоту сгорания, а также много смол и восков. Да много чего получали из торфа — это считай что нефть, только сыпучая — даже бензин, по идее, можно гнать — в "Общей химической технологии топлива" от 1941го года описано несколько процессов получения синтетического бензина из генераторных газов, так что разберемся с первоочередными делами — попробуем.

ГЛАВА 14.

Сейчас больше всего меня заботила азотная кислота, которая нужна для выделки пороха и взрывчатки. Пока мы еще использовали местные запасы, что нашлись на предприятиях, на складах и в сельской местности — либо непосредственно самой азотной кислоты, либо азотных удобрений — разных селитр. И, хотя их и было тут десятки, если не пара сотен тонн, но когда-то они закончатся. И торф, как источник аммиака — исходного вещества для получения азотной кислоты, казался мне одним из вариантов выхода из, как я его называл, азотного кризиса.

В Советской военной энциклопедии, первые и единственные два тома которой были изданы в начале тридцатых, расход азотной кислоты по результатам Первой Мировой указывался как тонна на тонну пороха, при теоретическом минимуме в двести килограмм — проблема была в том, что кислота расходовалась не только непосредственно на нитрацию, но и вымывалась при промывке — от 11, 30, до 50 процентов, в зависимости от технологии нитрования — по методу Абеля, Нобеля или Зельвига — методы различались и количеством ручного труда — чем меньше потери кислоты — тем его больше — описание методов мы прочитали в книге "Пороха и взрывчатые вещества" от 1936го года.

Вообще в книгах было много интересных фактов. Так, в книге француза Паскаля "Взрывчатые вещества, пороха и боевые газы", написанной в 1925м и переведенной на русский язык в 1932м, была даже приведена вязкость нитроклетчатки в зависимости от возраста дерева, из которого была изготовлена целлюлоза. Так, нитровали целлюлозу из тополя, и получалось, что молодые — до четырех лет — деревья давали вязкость почти в четыре раза большую, чем старые деревья возрастом более двадцати пяти лет. А ведь от вязкости зависит возможно достижимое качество последующей обработки — прежде всего степени чистоты, то есть промывки от остатков кислот.

А так, там было написано, что из ста весовых единиц целлюлозы можно получить от 150 до 170 весовых единиц нитроклетчатки, которые превращаются в 160..180 единиц пороха — в зависимости от добавок. Правда, мы не добавляли, скажем, стабилизаторы — тот же вазелин — смесь парафинов, которые мы получали из нефти, с маслами — так-то он поглощал оксиды азота, которые постоянно выделяются из пороха при разложении нитроклетчатки, причем, смешиваясь с влагой, всегда остающейся в порохе и имеющейся в окружающем пространстве — даже гильзе — эти окислы образуют азотную кислоту, которая воздействует на нитроклетчатку и та начинает разлагаться еще сильнее — процесс все ускоряется, по сведениям из книг, нитроклетчатка могла разложиться за два-три месяца, а в замкнутом пространстве — даже загореться, а то и рвануть. А повышение температуры еще и ускоряет этот процесс — так, при температуре в 125 градусов за период в сто пятьдесят часов порох теряет половину своего веса и более шестидесяти процентов азота — по сути, становится безвредным веществом, а при 150 градусах всего за 20 часов он теряет 70 процентов веса и почти сто процентов азота — после прочтения этих фактов мне стало понятно, как именно можно испортить патроны, отварив их в воде — пусть температура и ниже, но азота в клетчатке будет уже недостаточно, чтобы порох загорелся. Вот вазелин активно и поглощает эти образующиеся окислы и существенно замедляет разложение пороха.

У нас порох использовался почти что с колес — либо на стрельбищах, либо в боях — поэтому мы упростили технологию, убрав добавление вазелина — порох просто не успеет сколько-то разложиться, хотя подразделениям и пришлось следить, чтобы патроны не протухали — в крайнем случае, если какое-то подразделение не участвовало в боях, старые патроны недельной давности сдавались обратно и шли на стрельбища, а взамен выдавались новые — конечно, морока, но и, извините, процесс смешивания нитромассы с вазелином — тоже не такой-то простой — это не ложкой помешать в стакане воды — оба вещества вязкие, даже растворенные в спирте, и мешать надо долго.

Так что технологи были очень рады избавиться хотя бы от этого процесса — они и так проводили нитрацию по меленному процессу, чтобы получить максимально чистый порох — хотя при низких температурах нитрование идет гораздо медленнее, зато клетчатка практически не подвергается гидролизу под действием кислот и соответственно образуется очень мало глюкозы и декстринообразных веществ, тогда как уже при тридцати градусах этих веществ образуется достаточно много, причем они тоже нитруются — и мало того что на них расходуется азотная кислота, так они еще загрязняют продукт, снижая его энергетику. Так что понижением температуры мы исключили еще и этап очистки от этих примесей — нам пока было важно получить хоть какой-то порох с минимальным количеством технологических процессов — а уж потом будем отлаживать более быстрые методы. В частности, эти нитрированные сахара и декстрины нерастворимы в воде, поэтому промывкой их не отделишь — надо кипятить массу в слабом растворе щелочи, чтобы омылить эти вещества — нужная нам нитроклетчатка, конечно, тоже будет омыляться, но она более устойчива и ее сохранится гораздо больше, чем этих сахаров. Так что, по сути, более медленным нитрованием мы скомпенсировали необходимость проваривать в дальнейшем нитромассу в течение 30-50 часов — так-то все-равно проваривали, но меньше время, только чтобы вымыть остатки кислот.

Для производства пороха мы применяли нитрование в ваннах и горшках — медленный и низкотехнологичный, но поэтому доступный нам сразу, метод. Начинали, конечно, совсем с небольших объемов, но, забегая вперед, отмечу, что к концу сентября аппаратура состояла уже из шести чугунных ванн длиной и высотой под метр и шириной сорок сантиметров — в каждую закладывалось по 200 кг смеси кислот и затем туда последовательно окунают на 5-6 минут целлюлозу весом до килограмма — в исходном варианте, описанном в книге, туда просто окунали пряди хлопка, но у нас его не было и мы не могли использовать длинноволокнистость — поэтому окунали в чугунных дуршлагах. А потом вытаскивали и закладывали в чугунные же горшки — за время окунания в ванны масса набирала в себя кислот в 9-12 раз больше собственного веса — то есть 9-12 килограммов на килограмм — и этой пропитанной кислотами массой и донитровывалась уже в горшках — их-то и ставили на 3-10 часов в проточную воду для охлаждения. Самовоспламенения, характерные для этой технологии, были опасны больше в жаркую погоду, да если туда еще капнуть водой — будет взрыв. Так что меры предосторожности были адскими. Ну а потом — отжать на центрифуге — в массе еще останется килограмм-полтора кислот — и — на промывку. При шести ваннах, 300 горшках и одной центрифуге в сутки можно произвести тонну пороха, а число рабочих — всего восемь на смену. На тот момент это были очень неплохие для нас показатели. Разве что технология загрязняла воздух кислотами — вплоть до 0,6 грамма паров азотной кислоты на кубометр, так что люди работали в костюмах химзащиты, но по холодной погоде это было терпимо. И на один килограмм пороха уходило семьсот грамм целлюлозы, один килограмм триста грамм азотной кислоты и почти столько же серной — остатки азотной кислоты в отработке были небольшими, но и их еще можно было вернуть в оборот, а серная возвращалась на девяносто процентов — она лишь впитывала образующуюся при нитровании воду и не расходовалась на реакции, убывая лишь с отходами, так как мы не всю ее могли вернуть из растворов.

Это я все к чему — на тонну пороха нам требовалось одна тонна и триста килограммов азотной кислоты. Были и другие технологии изготовления пороха, более экономные в плане расхода кислоты, и мы их прорабатывали, но на данный момент потребности в кислоте были именно такие. А тонны пороха, что мы выделывали в сутки в конце сентября, достаточно, чтобы снарядить 2 000 000 патронов ТТ для пистолетов-пулеметов. Или 300 000 винтовочных патронов. Или 60 000 патронов для крупняка 12,7х108. Или 50 000 патронов 20в99R для ШВАКов. Или 25 000 патронов 20в138B для немецких зениток 2.0 cm FlaK 30/38. Ну или 50 000 немецкого же 20в82 мм для самолетных пушек. Или — 50 000 комплектов зарядов — центральный плюс один кольцевой дополнительный — для мин калибра 82 мм. То есть по идее та пара или даже больше сотен тонн кислоты и селитры, что тут были до войны, нам хватило бы на производство порохов для стрелковки, МЗА, минометных мин на полгода минимум, ну, на три месяца точно. Вот только были ведь еще и орудия, да и взрывчатку надо бы производить в более масштабных количествах — так-то ее пока брали из авиабомб, крупнокалиберных снарядов, но и производство толуола из торфа или древесины уже налаживали в заметных количествах. А на взрывчатку тоже нужна кислота.

Можно переделывать для патронов стрелкового оружия и артиллерийские пороха, надо только учесть разный состав — так, в артиллерийских порохах применяется пироксилин с содержанием азота до тринадцати процентов, а в винтовочных — более тринадцати. Первый дает при сгорании больше газов и меньше тепла, второй — наоборот. Впрочем, разница составляет процентов десять от силы, так что чтобы сохранить баллистику, можно просто подобрать другую навеску пороха, а не просто отвешивать то же количество, что и из винтовочного. Ну, если только там не подмешивается нитроглицерин, как у немцев в некоторых порохах — он, конечно, увеличивает энергию сгорания пороха, но это приводит к повышенному разгару стволов, и более резкой отдаче.

Так что оборудование шести табачных фабрик, что тут находились, были под завязку нагружены набивкой пороха в гильзы — вопреки бытовавшему в мое время мнению, табачные фабрики использовались не для полного цикла производства патронов, а только для их снаряжения порохом, так как процесс навески и отсыпки табака в гильзу папиросы схож с процессом навески и отсыпки пороха в гильзы патронов стрелкового оружия.

ГЛАВА 15.

Правда, для получения азотной кислоты аммиак надо окислить — и тут были проблемы с катализаторами. Они делались в виде сетки из платины, или платины с добавлением родия, палладия. При окислении аммиака происходило несколько реакций, и катализаторы увеличивали количество именно нужных, уменьшая количество ненужных — например, образования молекул азота, которого вокруг и так выше крыши. То есть реакция происходила на поверхности катализаторов. К сожалению, у этой же поверхности требовалось обеспечить избыток кислорода — иначе кто же будет окислять аммиак. Но при этом кислород окислял и платину — получался летучий оксид платины, который уносился с потоком газов. То есть катализаторы были расходным материалом. Часть этого летучего оксида улавливалась специальными ловушками — порошком оксида кальция, но не более половины, а ведь ее еще надо было переработать обратно в металлическую платину.

Так что пока наши работали на тех установках и запасах, что тут были, но уже подбирали и другие процессы — прежде всего играясь с понижением температур и давлений — пусть процесс пойдет медленнее, но зато и уменьшится термическое разложение аммиака на молекулярный азот и водород, вместо образования оксидов — ведь молекула азота довольно устойчивое соединение, нам же нужны именно оксиды, которые при смешивании с водой и дадут азотную кислоту — ну, через промежуточную азотистую.

Да и другие катализаторы можно попробовать — ведь для того же окисления серы при получении серной кислоты также используют и платиновые, и железные, и ванадиевые катализаторы — все зависит только от доступности — ванадиевый самый оптимальный, платиновый — самый дорогой, а железный дает небольшой выход. Но ведь дает ! Так и здесь — еще помучаемся. Тот же Оствальд, получивший в 1903 году патент на производств кислоты из аммиака на платиновых катализаторах (хотя реакцию открыл Кюльман в 1839м, а еще раньше — в 1800м году — Фуркуа безо всякого катализатора окислял аммиак при высокой температуре ) — так вот, Оствальд использовал и другие материалы — окись серебра, меди, железа, хрома, никеля (как порой писали в книгах этого времени — никкеля — с двумя "к", калькируя с английского названия). И тоже работало, правда, с меньшим выходом.

Так, на платиновых катализаторах при наиболее оптимальной температуре 450 градусов выход оксида азота составлял более 93 процентов, непрореагировавшего аммиака — чуть более процента, и остальное — молекулярный азот. А для катализатора из окиси железа — то есть обычной ржавчины — оптимальной температурой было уже 670 градусов — при этом в окись азота переходило 90 процентов аммиака, непрореагировавшего аммиака практически не было, и 10 процентов — молекулярный азот. То есть катализаторы на окиси железа были почти идентичны катализаторам на платине. А примешивание к ним 3-4 процентов висмута было даже эффективнее платины — при 600 градусах выход окиси азота составлял уже 95 процентов. Пока это мелочь, но надо будет озадачить химиков выцарапать висмут из висмутовых бронз — если дойдем до больших объемов производства, то каждый процент будет вырастать в дополнительные тонны кислоты и сотни убитых фрицев.

Собственно, на этих технологиях Германия и воевала в первую мировую войну, когда доступ к чилийской селитре был утерян — только в 1915м она производила таким образом сто тысяч тонн азотной кислоты. Конечно, платина в качестве катализатора более удобна в том числе и по своим механическим свойствам — так, платиновые сетки строятся из проволоки диаметром 0,04-0,06 миллиметра, с густотой плетения одна-три тысяч петель на квадратный сантиметр. То есть получается очень большая площадь контакта. Окись железа так, естественно, не сплести, а появляющаяся на железных проволочках ржавчина будет быстро уноситься набегающим потоком. Поэтому наши сейчас работали над пока лабораторными установками, в которых можно было бы создать большую поверхность именно ржавчины. Проблема еще заключается в том, что нельзя устанавливать слишком низкий поток реагентов — при окислении — собственно, сгорании — аммиака происходят шесть разных реакций, и те реакции, в результате которых образуются не оксиды азота или азотная кислота, а молекулы азота — вредные для нас. И на железных катализаторах азот как раз интенсивно образуется при высоких температурах — при 700 градусах — уже пятнадцать процентов, а не десять, как при 670, при 800 — 20, при 865 — 44 процента. Соответственно, смесь надо все-таки быстро прогонять, чтобы область реакций не достигала таких температур. Или как-то механически отводить тепло, образующееся при сгорании аммиака.

Ладно, если не получится с большими катализаторами, будем делать множество лабораторных — сечением порядка трех квадратных сантиметров, благо на таких установках и проверяли те выкладки, что были в учебниках и справочниках — просто будем запитывать эти трубки одной большой трубой и так же и забирать. Или компоновать в плоские наборы, чтобы было удобнее отслеживать температуру ... а ведь может потребоваться регулировать потоки индивидуально ... в общем, придется изрядно повозиться. Да и менять железные катализаторы скорее всего придется чаще — это платиновые даже после шести недель работы снижают активность где-то на три-пять процентов, железные наверняка придется менять чаще.

Ну а очистка аммиака и воздуха требуется при использовании любого катализатора, но они и так тут очищались — газы пропускались и через щелочи, и через уголь, известь, растворы солей меди — для каждого из каталитических ядов применялся свой способ. Зато что железный, что платиновый катализаторы имели сравнительно широкий диапазон температур, при которых выход был приличным — так, для железных катализаторов выход более 80 процентов достигался при температурах от 600 до 780 градусов, то есть лаг регулировки процесса составлял почти двести градусов. Для платины этот диапазон был шире — от 370 до 640 — почти триста градусов, то есть и в этом плане платина была более технологична. Хотя примесь висмута в железо расширяла диапазон более чем до четырехсот градусов — от 400 до 840 — в этом плане этот катализатор был самым предпочтительным — и доступным, и упрощающим регулировку процессов, оставалось решить проблемы с быстрым износом и малой механической прочностью ржавчины. Другие катализаторы имели уж очень небольшой диапазон — так, для окиси хрома он составлял всего 60 градусов — от 630 до 690 — регулировать работу установки на таком катализаторе было бы сущим мучением.

Были и другие варианты технологий — например, вместо воздуха применять чистый кислород — чтобы азот воздуха не путался под ногами. Ну и еще вариант — получать оксиды азота в электрической дуге, как норвежцы. Тут уже все упирается в достаточное количество электроэнергии. Где-то читал, что ежедневно в молниях образуется два миллиона тонн азотной кислоты. Два миллиона тонн. И за счет этого ежегодно каждый гектар земной поверхности получает 15 килограммов азотной кислоты. В среднем. Где больше молний — больше, где меньше — меньше, но силы природы, мать их, поражают. Так что стоило попробовать и этот способ получения азотной кислоты, благо он известен еще с конца 18го века, а столетием позже, в 1897 году, Рэлей получал выход азотной кислоты в 50 грамм на 1 кВт-ч. В 1902 на Ниагарском водопаде построили завод для выработки азотной кислоты в электрических дугах — там горело порядка трехсот дуг напряжением до 15 тысяч вольт, но количество получаемой кислоты не окупало затрат. Ну, так это в их условиях, когда экономические моменты превалируют над вопросами выживания. Нам же себестоимость не важна — нам важно получить кислоту.

Правда, норвеги в начале века также начали эксперименты с получением кислоты из воздуха — они начали воздействовать на электрическую дугу магнитным полем, в результате та сильно отклонялась в сторону, разрывалась и возникала заново, уже в другом месте. Прерывая таким образом дугу тысячу раз в секунду они получили дугу в виде тонкого диска диаметром до двух метров — а это уже не те тонкие ниточки, что были у американцев — через такое сечение можно было пропустить много воздуха. Причем начинали они с аппарата мощностью всего в три лошадиные силы (я вычитал про это в книге от 1926го года — тогда, да и позднее, мощность электростанций порой измеряли в лошадиных силах, а не в киловаттах — опять же, часто тут писали не "ватт", а "уатт" — килоуатт, мегауатт — просто транскрибируя фамилию ученого без привязки к русскому произношению), потом перешли на двадцать, опытный завод работал на мощности в 150 лошадей, ну а уж потом понеслась — тысяча, две с половиной, сорок тысяч, и к 1910му году — сто сорок тысяч лошадиных сил. Немцы в 1905 пошли по другому принципу — они возбуждали в трубе дугу длиной до семи метров. У нас Горбов и Миткевич придумали в 1906м году свой вариант печи — при напряжении четыре тысячи вольт и общей мощности всего полкиловатта — у наших выход азотной кислоты составлял 70 грамм на киловатт-час, у норвегов — 67, а у немцев — 63 грамма.

В принципе, сотню киловатт мощности под это дело мы найти сможем — у нас их было под десяток мегаватт. Так что в сутки теоретически сможем получать примерно полторы сотни килограммов азотной кислоты. И это не предел — обогащение газовой смеси кислородом до пятидесяти процентов, использование сухих газов, без водяных паров, повышает выход до 250 грамм с киловатт-часа — в три с половиной раза больше, то есть со ста киловатт — уже 25 килограммов в час, полтонны кислоты в сутки. А это еще дополнительные четыре центнера пороха к той тонне, что вырабатывалась окислением аммиака — 800 000 патронов для пистолетов-пулеметов. Или 26 500 снаряженных рожков по тридцать патронов, или 5 300 человеко-боев средней интенсивности с расходом по пять рожков на бой — в основном засад и нападений на посты и колонны, а если считать по пятьдесят трехпатронных очередей, из которых девяносто процентов только придавит немца, а попадет только десять процентов, то есть пять очередей, то это целая дивизия — 25 000 выбитых фашистов — на время или навсегда. В сутки. Тоже неплохо.

Понятное дело, что это — в идеале — сейчас и фриц стал более осторожным, и их колонны уже менее нам доступны, так что засадные действия уже не приносили того навара, что в начале, так что мы подумывали о более широком проведении рейдов вглубь захваченной советской, а то уже и изначально немецкой территории — в общем, туда, где немец еще самоуверен и не пуган широкими диверсионными действиями. Да и на учебных стрельбах сжигалось много патронов — мы интенсивно тренировали народ. Но даже если удастся вывести из строя хотя бы тысячу — по 800 патронов на фрица — это будет неплохим вложением этой сотни киловатт установленной мощности. Ведь, как я писал ранее, в немецкой пехотной дивизии из шестнадцати тысяч личного состава непосредственно бойцов поля боя — немногим более трех тысяч, остальное — артиллеристы, минометчики, зенитчики, связисты и прочие шорники с ездовыми — воевать, в принципе, могут, но в полевом бою натасканы уже не так хорошо, как непосредственно пехота, а значит менее опасны и будут нести более высокие потери. Так что, выбивая на этих дополнительных четырех центнерах пороха по тысяче фрицев в день, мы за три дня будем снижать боеспособность очередной пехотной дивизии как минимум в два раза. Ну, не менее чем на треть — если учесть, что как минимум половина боев — это засады и нападения на тыловые подразделения. Пусть из этой тысячи две трети окажутся раненными — это нас тоже устроит — пока фриц будет лечиться, он не сможет воевать — на других ляжет повышенная нагрузка, так они в конце концов и надорвутся.

В общем, стоит попробовать и это направление, тем более что очистка и повышение концентрации однотипны с другими методами, и поменяется только установка генерации оксидов азота. Даже если нам и не удастся выскочить за верхнюю границу выхода существующих технологий в 60-70 граммов, то дополнительные шесть тысяч потенциально выбитых немцев в сутки — ну, триста как самый минимум — по любому будут неплохим приварком. А если выделим один мегаватт генераторов, то получим потенциальную возможность убивать уже три тысячи фрицев в сутки минимум — при самом худшем раскладе. А при лучшем — и все десять тысяч — почти что дивизию. Квартал — и половины немецкой армии как не бывало. Размечтался, да ....

А ведь оксиды азота можно получить и просто нагревая воздух до полутора-трех тысяч градусов. Тоже попробуем, но после — хватило бы аммиака. Сейчас-то мы его уже начинали получать в больших количествах из торфа, и для стрелковки этого хватит. А как быть со взрывчаткой ? Надо либо добывать больше торфа, либо применять другие технологии получения аммиака. Но изготовление аммиака непосредственно из азота и водорода при высоких давлении и температуре пока сталкивалось с проблемой — для этой реакции требовались катализаторы из пористого железа, вот только наличие загрязнителей — например, серы, даже в миллионной доле от железа, резко снижало его активность. Так что наши технологи сейчас прорабатывали способы получения сверхчистого железа, а ведь потом будут еще те же проблемы и с очисткой газов ... Чистоты наших материалов для сжигания аммиака и получения кислоты было достаточно, а вот для получения самого аммиака — пока нет. Да и аппаратура, что должна мало того что выдерживать высокие давления в сотни атмосфер, так еще и использовать либо чистое железо, без углерода, либо, если с углеродом — то до 18 процентов вольфрама и 3 процентов хрома — чтобы выдержать воздействие горячего водорода, который очень запросто может проникать через металлические стенки. Или 20 процентов хрома и 0,2 — углерода, или по пять процентов никеля и вольфрама — Бош, разрабатывавший эту технологию, подобрал несколько вариантов материала для конструкций контактных аппаратов, в которых и происходил синтез аммиака. Так что нам пока было проще получать аммиак из торфа и древесины.

Я ведь почему сейчас озабочивался этой проблемой (впрочем, как и многими другими) — похоже, даже сейчас, в сентябре, многие все еще ждали общего контрнаступления Красной Армии, и только я в полной мере осознавал, что война затянется на несколько лет. Поэтому мне и приходилось выискивать способы производства критически важных веществ — ну, пусть не мне самому — я давал задания, но изучать, смотреть, сопоставлять разные способы получения той же азотной кислоты — это мог сделать только я. И не потому что я такой умный — просто я был, во-первых, человеком, который видел ресурсы, по сути, располагал ими, мог отдать приказы, и, во-вторых и самых главных — не ждал скорого окончания войны. Так что, пользуясь военным положением, я злостно выцеплял специалистов с производств на исследовательские работы, постепенно заменяя их учениками либо почти такими же специалистами, но уровнем пониже. Так, если с производством аммиака перегонкой из торфа или древесины тут было неплохо — процесс, в общем, был налажен и работал, то с кислотами было похуже — ведь нам требовались новые процессы ее получения — платиновые катализаторы скоро закончатся, и нам потребуется как минимум переходить на железные. Да и с получением самого аммиака тоже все было непросто — древесина была не очень удобным сырьем — возня с чурками требовала много ручного труда. Мы, правда, налаживали процессы ее переработки в щепу, которую можно было ссыпать, а значит, механизировать процессы и тем самым существенно уменьшить трудозатраты. Торф в этом плане был более удобным, но он, в отличие от древесины, был сезонным продуктом — зимой его особо не подобываешь.

ГЛАВА 16.

Но тут я рассчитывал, что с сезонностью мы справимся — как-то ведь справлялись до войны. Точно наши возможности я еще не просчитывал, только видел цифры, что в 1913м году на всю Белоруссию было добыто 14 тысяч тонн, в 1921м году в восточной Белоруссии добыли 26 тысяч тонн, в 27м — 64,2 тысяч тонн, в 28м — 114, в 29м — 158 тыс. т., в 33м — 850 тыс. тонн, обеспечивая 26% топлива республики, в 1934 году добывалось около 2 млн, в 37м — 2,5 млн. т. Но это — восточная Белоруссия, на обе части к сороковому добывали 3,4 миллиона тонн — почти десять тысяч тонн в сутки. Ну, побольше — двадцать-тридцать, с учетом того, что добыча торфа — дело сезонное — зимой, когда болота промерзают, добыча обычно прекращалась, если только на каких-то непромерзающих болотах, с глубины. А удельный вес торфа в топливном балансе республики составил 63,5%. Даже если будем получать из тонны торфа не шесть килограммов аммиака, а всего два, да пусть даже один — это все-равно лучше чем ничего. Топлива нам все-равно потребуется много — если перерабатывать на десяти печах пятьсот тонн торфа в сутки — получим от пятисот до трех тысяч килограммов аммиака. В сутки. И каждый десяток печей даст такой же объем. А я так прикидывал, что нам вполне по силам построить за полгода как раз полсотни печей. К той полусотне, что тут уже имеется — а это от пяти до тридцати тонн аммиака в сутки. И обеспечить их пятью тысячами тонн торфа в сутки — тоже вполне по силам. Наверное ...

Добыча торфа выполнялась разными способами. Самый простой — вручную — на не сильно обводненных болотах рабочие копали лопатами (а то палками и руками!) торф. Причем зачастую болото предварительно не осушалось и рабочие стояли по колено в воде, если не глубже. И выработка в день на человека составляла примерно тысяча пудов — 16 тонн, более десятка кубометров ! — торфяных плиток, вырубленных из массива. С учетом естественной влажности торфа около 90%, в пересчете на сухую массу это составляло чуть более полутора тонн. В пересчете на торф стандартной влажности в 20-30% — порядка пяти тонн в сутки. Такой способ широко практиковался до Революции, но и сейчас — крестьянину, деревне или артели метнуться до болота и настрогать себе несколько десятков тонн за неделю — да плевое дело !

Несколько более механизированной была добыча элеваторным способом — в этом случае рабочие так же вырубали торф лопатами, но потом складывали его на элеваторную ленту, и уже она выносила куски наверх, к прессу — он формировал сплошную ленту, которую другие рабочие — зачастую — мальчишки — разрезали на кирпичи. Тут нормой считалось добыть уже 19 тонн в сутки — шесть тонн в пересчете на подсушенные кирпичи.

Вот как описывали в газете "Гудок", N151, 7 ноября 1920 г. процесс ручной добычи торфа:

"Рабочий лопатой копает сырую торфяную массу и бросает ее в машину. Машина перетирает торф и выпускает из себя торфяную ленту, вроде раскатанного теста. Ленту быстро рассекают (ручным способом) ножом на кирпичи, торфяные кирпичи попадают на дощечки. Дощечки с кирпичами ставят на вагонетки, которые по рельсам отвозятся несколько дальше от машины. Затем двухпудовые дощечки с кирпичами снимаются с вагонеток, кирпичи раскладываются на земле для сушки, и дальше уже работает товарищ красное солнышко. Когда торф немного подсохнет, его переворачивают (руками, сгибаясь в три погибели), затем для лучшей сушки складывают в небольшие клетки. Наконец, готовый сухой торф складывают в громадные горы-штабеля, причем и здесь на плечах таскают полуторапудовые коржики с торфом."

Им вторила "Правда", 10 августа 1921 г.:

"Когда-то он орудовал лопатой 70 дней в год, теперь еле-еле дотягивает до Петрова дня [12 июля/30 июня] (45 дней в сезон) и уходит.

... мужиков в лаптях, стоящих по колено в сырости и поднимающих на лопате по 10-20 фунтов [(4-8 килограммов)] зараз, с надрывом всех сил и мышц ..."

В газете "Правда", 28 июля 1921 г., N164 описывался жуткие условия работы на торфоразработках подмосковной электростанции Электропередача:

"... не могу не остановиться на бесконечно тяжелых условиях поистине адского труда, в которых находятся рабочие Электропередачи. Особенно плохо приходится торфяникам. Их насчитывается 6-7 тысяч, из которых 2 000 женщин и 300 человек малолетних, начиная с 14 лет.

Рабочие ямщики, стоящие по 8 часов в день в водяной торфяной массе, в одних лаптях, в значительном количестве работают без лопат, подымая эту массу голыми руками.

...

Здесь работают 2 000 женщин, поднимающих в день до 300 пудов тяжести. Их сезон продолжается не 45 дней, как для мужчин, согласно декрета, а с мая по сентябрь, пока кончится просушка."

Отмечу — ямщики — это те, кто работают в ямах, а не "водители кобыл".

В общем — даже если принять выработку на человека в пять тонн в сутки, то на требуемые пять тысяч тонн торфа в сутки потребуется тысяча человек. Ну, снизим норму выработки вдвое — мы же не капиталисты, гонящиеся за прибылью — это все-равно две тысячи человек. И устраивать выходные — работа все-таки тяжелая — тогда, скажем, три тысячи. Вроде бы немного.

Но надо учитывать сезонность. Сейчас, в начале сентября (когда я делал эти прикидки, по тексту я в ряде моментов залезал уже и дальше) — у нас будет где-то пятьдесят дней на добычу. Ну, выбросим дни с большими дождями, возможные ранние морозы — получим тридцать дней, в которые мы еще можем вести добычу ручным способом. Тогда три тысячи человек за тридцать дней добудут 225 тысяч тонн — это на 450 пече-дней, то есть десять печей смогут проработать на этом торфе 45 дней и, если брать выработку аммиака по минимуму — 500 килограммов в сутки — дадут 225 тонн аммиака. И это минимум — по максимуму получим тысячу двести тонн. А из тонны аммиака, при стопроцентном окислении аммиака (чего не бывает) и стопроцентной абсорбции нитрозных газов (чего тоже не бывает) получим 3705 килограммов азотной кислоты — просто по уравнениям химического баланса, или как он там называется. У нас, с нашими несовершенными технологиями и катализаторами, выходило в районе трех тонн кислоты из тонны аммиака — то есть в сутки из 500 килограммов аммиака мы получали полторы тонны кислоты — более чем на тонну пороха. Трудом всего трех тысяч торфокопальщиков, которых мы среди миллиона нашего населения (а то и двух — пока не посчитали точно) найдем без труда. Точнее, уже нашли. Ну, обслуживание механизмов — еще тысяча, еще пару тысяч лошадей с возничими. Совсем небольшие объемы людских ресурсов ... И мы их еще наращивали.

И это я рассмотрел только ручной способ добычи торфа. А ведь тут — в западной Белоруссии — уже разворачивалась и механизированная добыча — на востоке-то она развивалась уже давно. И способов такой добычи тоже было несколько.

Так, на нашей территории было уже два карьера, где применялась гидродобыча — гидромонитором размывали торфяную массу, торфососом ее выкачивали, растирателем приводили в однородную массу, которую затем выливали на ровные площадки, где она и сохла. Потом нарезали на кирпичи — трактором тащили четырехметровый решетчатый барабан, который своими ячейками прорезал сплошную массу на кирпичи — оставалось их собрать и сложить в стопки для дальнейшей просушки. Или подавали в отжимной пресс, что существенно ускоряло дальнейшую просушку.

Как писали в той же газете "Гудок", N151, 7 ноября 1920 г.:

"Громаднейшей силы струя воды, пущенная из пожарного брандсбоя в разрез торфяного болота, моментально размывает торф и превращает его в жидкую кашу. В эту жидкую массу опускается приспособленный на подвижном кране торфосос, который высасывает ее, и по трубам масса перекачивается туда, где ее для сушки быстро разливают по земле сплошной лавой, толщиною в кирпич.

Пни, густо переплетающие торфяные болота, механически извлекаются из размытого болота очень легко. Спускается в болото этакая железная лапища с разжатыми пальцами [(грейфер)], схватывает пень и выбрасывает его вон, чтобы не мешал торфососу. Когда разлитая масса немного подсохнет, по ней проезжает диковинной формы двухколесный автомобиль с громаднейшими колесами — сажени 2 высотой и в ободьях колес выдавленные формочки для торфяных кирпичиков. Проехавшись по торфу, автомобиль мгновенно формует его.

Сушка пока что поручена товарищу солнцу, но скоро и оно будет вместе с рязанским мужиком отставлено от торфа. Уже производятся — и довольно удачно — опыты механического отжимания влаги из торфа. Когда они дойдут до конца — вопрос будет решен. Сейчас торфяной сезон длится всего около 70 дней, и каждый дождливый день останавливает работу. Сейчас торф должен чуть не месяц сохнуть на солнышке. А в будущем, когда опыты будут закончены, через несколько часов после добычи мы будем иметь готовый, сухой торф. И сезон будет чуть не вдвое продолжительнее.

Пока что первая часть дела сделана. При одинаковой солнечной сушке, но при новом гидравлическом способе добывания торфа, мы уже сейчас имеем следующий результат:

1) та же самая тысяча пудов торфа требует в 8 или 10 раз меньше рабочих, чем прежде;

..."

Им вторила "Правда", 10 августа 1921 г.:

"...

Первая часть задачи — великая, выгодная и благородная по результатам, уже осуществляется Гидроторфом. Вместо десятка мужиков в лаптях, стоящих по колено в сырости и поднимающих на лопате по 10-20 фунтов [(4-8 килограммов)] зараз, с надрывом всех сил и мышц, теперь на болоте стоит человек с пожарным брандсбоем в руках.

Направляя в берег болота сильнейшую струю воды, он этой струей в пару минут (вместо лопат) отрезает громадную торфяную глыбу, этак с вагон объемом, той же струей вымывает из-под мощного пня основу и размывает торф в жидкую кашу, которую далее высасывает, перерабатывает торфосос и перекачивает дальше для сушки.

А пни? Вы не видели, как 20-30 человек "калуцких" по полчаса тянут "дубинушку" и ухают, вытаскивая громадный, упирающийся пень из болота? Невеселая это песня! Теперь железные пальцы крана берут за шиворот любой подмытый пень и мигом выбрасывают его вон. И ежели за порчей этих пальцев временно один человек бродит по воде, зацепляя пни крюком, то даже это сколь легче и выгоднее "дубинушки" 20-30 человек.

...

Тонкий слой торфа быстро сохнет. По нем потом ездят специальной машиной, колеса которой его формуют. Дальше мы имеем готовый к употреблению торф. В настоящее время это, уже оправдавшее себя начинание, достигло большого совершенства. Работа новых торфососов во много раз улучшена, а главное, найдены способы торф не сушить, а отжимать, и добычу, возможную только при солнце дней 40-50 в году, довести до 200 дней в году.

В 1921 г. работало всего 2 торфососа, т.е. аппарата для гидравлического добывания торфа, избавляюще-го рабочих от каторжного труда. Теперь заказано в Германии и к 22-му году обеспечено 20 аппаратов

...

После того, как торф несколько отдаст воду в дренажные канавы, подсохнет и сгустится в пластическую массу, по нему пускают формовочный автомобиль, широкие колеса которого состоят из форм в виде кирпича. Автомобиль разрезает торф на кирпичи, которые окончательно досыхают и потом складываются в кучи по пять кирпичей, а затем, по мере высыхания, в "большие клетки" и потом в штабели.

Производительность одного комплекта, состоящего из торфососного крана и пеньевого крана, — около 2 миллионов пудов в сезон, то есть он заменяет собою примерно 12 машин при старом способе с 720 рабочими."

Два миллиона пудов — это 32 тысячи тонн.

Потом, когда применили механический отжим, обработку торфа удалось еще сильнее механизировать:

"Жидкий торф по трубам прямо из аккумулятора поступает после химической обработки в ряд прессов и обезвоживательных машин, из которых выходит с содержанием воды в 60-65%. Эта масса подсушивается в особых сушилках при помощи отходящих от топок электрической станции горячих газов и отработанного пара турбин. В результате получается торфяной порошок, который сжигается так же, как угольный — в форсунках."

То есть по этой технологии люди требовались только для управления самим брандсбойтом, вытаскивания пней с помощью грейфера, ну и управления прочей техникой — даже транспортировка торфа к электростанции и подача в камеры сгорания были механизированы. Правда, был у новой технологии и недостаток — чтобы создать высокое давление водяной струи, которая будет размывать торф, а также откачивать образующуюся торфяную кашу, требовались мощные электродвигатели и, соответственно, большие электрические мощности — сто, двести киловатт.

ГЛАВА 17.

Саму гидродобычу изобрел инженер Роберт Эдуардович Классон — строитель первых электростанций России. Построив в Подмосковье электростанцию "Электропередача", работавшую на торфе, он столкнулся с малой производительностью добычи этого самого торфа. Изучая опыт других стран, он познакомился с датской технологией, по которой торф добывали также вручную, но затем, чтобы получить брикеты, замешивали их с водой и полученную массу выливали в рамки, где брикеты и сохли.

И в 1915 году Классон уже испытывал первый аппарат по гидродобыче торфа. Точнее — тогда было только размывание торфяной залежи — отсутствовали достаточно мощные центробежные насосы, чтобы поднять торфяную жижу и пустить ее по трубе, и при этом не засориться всякими ветками и прочим мусором. Тогда Классон разработал торфосос — первая модель заработала в 1916м году — 7 осевых колес и 6 направляющих аппаратов. Он был малопроизводительным — с напором всего 3,5 метра водяного столба — и все-равно часто засорялся. В модели 1917го года 4 рабочих колеса и 4 направляющих аппарата были изготовлены не строго осевыми, а с переменными внешними и внутренними диаметрами лопастей, благодаря чему колеса развивали при своем вращении небольшую центробежную силу, за счет чего торфомасса лучше измельчалась и уже не забивала насос. И напор повыше — насос мог поднять жижу уже на 4,5 метра, и поднимал он 100 кубометров в час. Модель 1918го года уже вовсю использовала центробежную силу, оставив всего одно осевое колесо и одно радиальное — напор возрастает до 10 метров, объем прокачиваемой массы — 500 кубометров в час. Для отталкивания подтягиваемых к забору водой пней был насажен винт, который затем заменили двухлопастным ножом, а в 1921м — пропеллером диаметром в метр. Именно эта модель и стала первой по-настоящему рабочей машиной — она достаточно хорошо измельчала не только волокна торфа, но и мелкие ветки и даже пеньки, отталкивая крупные пни своим пропеллером. И далее работы шли по совершенствованию конструкции и повышению мощности. Так, модель 1929го года имела диаметр рабочего колеса в 765 миллиметров и производительность 550 кубометров в час, а 1933го — 805 миллиметров и 750 кубов.

В 1927 году начали проектироваться и так называемые "сверхстандартные" установки, в которых электромоторы заменены с горизонтальных на вертикальные, что упростило конструкцию — убрались конические передачи, а лопатки рабочих колес сделали пространственно изогнутые аксиально-радиальные, которые не только сообщают напор захваченной в карьере гидромассе, но еще перерезают совместно с нижним ножом торфяные волокна и дробят пеньки благодаря тому, что их входные кромки удлинены до нижнего ножа и заострены для резания совместно с ним. Мощность электромотора составила чудовищные 132 киловатта (или, как тут часто говорили — килоуатта) не менее чудовищными были производительность и напор — 1500 кубометров в час и 25 метров — таким можно было закинуть торфомассу близкорасположенным потребителям уже без использования промежуточных насосов высокого давления — эти агрегаты, которым уже не надо растирать массу, давали напор до 200 метров водяного столба — это и спокойное преодоление неровностей земной поверхности, и высокая скорость перекачки, причем на дальние дистанции — такой напор мог преодолеть внутреннее сопротивление торфомассы, прокачиваемой через длинные трубопроводы. До кучи, если степень измельчения торфомассы самим торфососом была недостаточна, после него и перед насосом высокого давления ставили еще и отдельный растиратель — получалась целая бригада специализированных механизмов.

Я это к тому, что данные комплексы оборудования, позволяя эффективно добывать торф с самых запненных болот, вместе с тем жрали море энергии, поэтому обычно рядышком работал отдельный генератор. Мы пока нашли на нашей территории два таких комплекса, правда, один был выведен из строя самим же рабочими, когда возникла опасность его захвата фашистами, так что его сейчас восстанавливали и я не был уверен, что успеем до наступления морозов. Зато второй — как раз сверхстандарт — пахал весь день — 1500 кубов в час с влажностью 95% — это 1400 кубов торфа естественной влажности. В час. За восьмичасовую смену получается 11 200 кубов естественно увлажненного торфа. Напомню, вручную рабочий выкопает за смену 10 кубов. То есть один агрегат заменяет 1120 рабочих. Причем, в отличие от человека, он может работать и дольше — так, в сентябре световой день — в среднем двенадцать часов. С учетом рассвета-заката — тринадцать. Вычтем час на ремонты — и получим двенадцатичасовой рабочий день — длительность работы уже на 50% больше, чем вручную — даже если поставить двойную бригаду по шесть часов каждая — и все-равно экономия ручного труда огромна. То есть уже заменяем не 1120, а 1680 рабочих. А с учетом того, что можно работать без выходных, то есть не двадцать дней в месяц, а тридцать — добавляем еще треть и получается, что один комплекс гидродобычи заменит более двух тысяч ручных копателей. Ну, да — для эксплуатации и ремонта потребуются более квалифицированные рабочие (а они уже есть !), потребуется подавать торф на газогенератор этого комплекса, чтобы вырабатывать электроэнергию для его работы (но там сравнительно небольшие объемы). Так что выгода была очевидной. Единственная проблема — не всякий торф подходит для перегонки на аммиак, да и зольность повышается, когда гидроструя захватит грунт, и его частицы попадут в торф — но эти проблемы нам пока не надо было решать — еще до войны специалисты подобрали отличное болото недалеко от Барановичей — вот когда оно — лет через десять — исчерпается, тогда и будем подыскивать другое.

В общем, мы заменили механизацией уже две тысячи из трех тысяч я'мщиков-копателей, что по нашим расчетам требовались для производства тонны пороха в день. Так были и другие виды механизации добычи торфа ! Например — экскавацией. Еще в 1921м механик тофопредприятия "Каданок" Панкратов предложил разместить на раме элеваторной установки четырехрядную ковшовую цепь — как это назвали — "самогреб" системы Панкратова. Другие изобретатели также разрабатывали свои проекты — так, в 1925м был пущен в работу многоковшовый экскаватор системы Бирюкова. В 1927 году создается багер — так назывались многоковшовые экскаваторы на западе — конструкции ИнсТорфа с четырехрядной ковшовой рамой, канатным транспортером на гусеничном ходу и прессом системы Рогова. Производительность этих систем была немаленькой — 60 кубометров в час — дневная норма шести копателей, а за десятичасовую смену такая машина заменяла соответственно 60 копателей. Существенный прогресс в экономии ручного труда был достигнут, когда к этой системе добавили бункер-накопитель и стилочную машину, которая забирала торф из бункера и расстилала его по полю на просушку.

Правда, в сентябре естественная просушка была зачастую невозможна или недостаточна, поэтому мы применяли искусственную сушку в закрытых навесах, обогреваемых печами на торфе. Но в остальном — у нас тоже были разнообразные машины — и обычные экскаваторы, и черпачные, с рамой, из которой выдвигалась стрела, вдоль нее шли ковши на цепи, которыми и черпали торфяную массу. Цепь приводилась в движение двигателем — внутреннего сгорания, вплоть до газогенераторного, или элекродвигателем, или даже паровым — например, локомобиля. Стрела внутри рамы могла двигаться вправо-влево, а когда очередной участок вычерпывался — раму просто сдвигали — трактором, тем же локомобилем, а то и лошадями, домкратами или лебедками — в общем, что было — тем и двигали — не бог весь какая тяжелая конструкция. Недостатком экскаваторного метода было то, что карьер перед разработкой необходимо было расчистить от крупных пней. А вот предварительно осушать было необязательно, хотя и желательно — главное, чтобы экскаватор не утоп в болоте — тут уж либо работать по краю, либо поставить его на понтоны, либо — на плавающую платформу с широкими гусеницами — конкретный метод разработки зависел от условий месторождения.

Этим же недостатком — необходимостью предварительно расчистить месторождение от пней — обладал и фрезерный метод добычи. К тому же он требовал осушения болота и выравнивания поверхности. А сам метод был прост — по торфяному полю ехал агрегат, который разрыхлял верхние один-три сантиметра — и затем эта торфяная крошка подсушивалась естественным путем, собиралась и складывалась в штабеля. Способ фрезерования мог быть различным — от проходки простым плугом или даже бороной до применения специальных машин-фрезеров — прицепных или навесных барабанов с резаками, которые и разрыхляли верхний слой. Сушка и сбор также выполнялись различными способами — от лопат и тачек до специальных валковочных машин, собиравших крошку горизонтальными шнеками в валки, которые затем собирались в бункеровщики пневмоуборочными машинами и вываливались в штабеля. Но такой способ в западной Белоруссии до войны практически не применялся — просто не успели подготовить торфяные поля — осушка была проведена уже на двух десятках площадок, расчистка — на пяти завершена и на десяти была в процессе, и многие месторождения как минимум разбурены сеткой разведочных скважин, оконтурены и намечена программа их разработки — указанные мною участки были лишь первыми площадками, так-то постепенно к ним прибавились бы и соседи — там пока прорыли или начинали рыть каналы дренажных систем. Но война помешала начать добычу, так что это дело продолжим уже мы.

И фрезерный торф нам бы не помешал — этот способ добычи дает самый чистый — то есть наименее засоренный грунтом — торф, тогда как при гидроразмыве или экскавации вместе с торфом будут неизменно попадаться и части грунта. Ну или стараться сначала выбирать только верх, чтобы этот более чистый торф пустить на ответственные производства, а уж затем — брать для менее важных процессов. Сами-то болота были подобраны грамотно — как правило верховые, которые меньше загрязнены примесями, по сравнению с низинными, в которые есть сток рек и ручьев, которые и наносят туда ил, глину и песок, которые и оседают вперемешку с самим торфом, так что в некоторых торфяниках самого торфа меньше половины — такой торф уже и торфом не называют — заторфованный грунт.

В общем, для изготовления аммиака для азотной кислоты мы набирали нужные объемы. Но торф был необходим и для металлургии, поэтому пришлось-таки в сентябре вывести на поля и десять тысяч человек для копки торфа вручную.

ГЛАВА 18.

Так-то первые документальные упоминания о добыче торфа в России относятся еще ко временам Петра Первого, который организовал добычу торфа под Воронежом, хотя и там использовались приемы и технологии, разработанные гораздо ранее — например, специальный резак. В последующем, в связи с постепенным сведением лесов вокруг промышленных центров, добыча торфа только увеличивалась. Развивалась и техника — появились черпательные устройства, формованные рамы, резательные механизмы для резки торфа как над, так и под водой. Вот мы сейчас и вспоминали эти дедовские методы добычи. Да и технологии переработки торфа — приемы интенсификации сушки и переработки торфа в кокс применялись еще в 18м веке. Не отставала и наука — в России первый фундаментальный труд по торфу был выпущен еще в 1809 году.

И, как и любой другой источник углерода, торф применялся и в металлургии. Ведь даже чтобы переплавить рельсы на металл, нам нужно топливо. И торф в этом плане был вполне подходящим. Только не как сыпучее вещество, а как сырье для получения горючего газа — это направление по использованию торфа было сейчас в СССР основным, соответственно, газогенераторы стояли на многих предприятиях. Для газификации торф очень даже пригоден — по сравнению с древесной щепой, бурыми и каменными углями — его средняя теплотворная способность — самая высокая — 1450-1600 ккал на кубометр, у остальных — 1550. Но различными ухищрениями теплотворность газа из любого топлива можно поднимать чуть ли не до четырех тысяч килокалорий. Да и образующийся при газогенерации торфяной полукокс обладает очень высокой реакционной способностью, поэтому при его газификации с водой образуется много угарного газа, который впоследствии сгорает, и мало углекислого, который по факту является просто балластом и лишь переносит тепло.

В плане объемов выдаваемого газа торф был, правда, так себе — один килограмм торфа дает полтора кубометра газа калорийностью полторы тысячи килокалорий. По этому показателю торф уступает углям — у тех — минимум два кубометра с килограмма, антрациты дают четыре куба. Но даже при такой калорийности и выходе газа один килограмм торфа нагреет пару кубометров воды на один градус. В идеале. А промышленный газогенератор с вращающейся колосниковой решеткой способен переработать 400 килограммов торфа в час на каждый квадратный метр решетки. Соответственно, если площадь решетки три метра — а это круг диаметром под два метра, то есть не такой уж и большой — то в нем будет переработано 1200 килограммов, которые смогут нагреть на один градус 2400 кубометров воды. Ну или довести от нуля до кипения 24 кубометра воды. В час. В идеале. При кпд печи в 100%, хотя в реале она хорошо если 30 процентов, а с регенераторами-рекуператорами — процентов пятьдесят-шестьдесят. Ну, даже и без них вскипятим 8 кубометров воды.

А для стали — чтобы нагреть и расплавить килограмм стали, надо затратить порядка 800 килоджоулей (температуру плавления взял как для железа, и расчеты округлил вверх), или 200 килокалорий (делю на четыре, то есть тоже ухудшаю расчеты). Соответственно, килограммом торфа, перерабатывая его в газ, можно расплавить 8 килограммов стали. Опять же — в идеале, в реальных печах с их КПД 30-50 процентов — всего два-три килограмма, что тоже немало. Для чугуна еще лучше, так как он плавится при температурах на десять-двадцать процентов ниже, чем сталь. Ну а упомянутый мною газогенератор расплавит за час до десяти тонн стали в идеале, и до трех — в реале. Тоже неплохо. А если поднять калорийность генераторного газа до четырех килокалорий на килограмм — то килограммом торфа, переведенным в газ, сможем расплавить уже до семи килограммов стали.

Я старательно записал все эти выдержки за выступающим, и, надеюсь, ничего не напутал. И записал не просто для саморазвития, хотя и для этого тоже. Самое главное — потом проверю — как вышло на самом деле. И буду разбираться, почему оказалось не так — то ли действительно возникли новые моменты непреодолимой силы, то ли человек изначально ошибался. И если первое — почему не учел, и можно ли было вообще это учесть, а если второе — почему ошибался — возможно, просто не тянет направление, а "пока" или "уже" — от этого зависело, останется ли он работать и дальше на этом месте или же надо его менять на кого-то другого — поэтому я также подыскивал запасников — общался с его подчиненными, выискивая среди них толковых или хотя бы активных, и тоже — не просто так, а затем наблюдал — как он будет к им относиться — начнет гнобить — значит, надо проводить разъяснительную работу, а если уже не в первый раз — то разводить их по разным углам, чтобы подчиненного не задавили — заодно получу параллельного руководителя, пусть пока и потенциального. Все — в рамках диалектики, высказанной самим товарищем Сталиным — с одной стороны, "Кадры решают все", с другой — "Незаменимых у нас нет". Удобно придумал, черт возьми — на каждое решение найдется своя фраза.

Так что, получив этот газ — делай с ним что хочешь — хочешь, загоняй в печи, хочешь — передавай по трубам удаленным потребителям. Причем транспортировка газа — весьма выгодное дело. Правда, для нее нужны трубы — вот мы и прикидывали — что лучше — свозить торф к потребителям или поставлять им торфяной газ. Пока получалось, что лучше все-таки свозить торф — при сгорании он дает от двух до четырех килоджоулей — то есть выгоднее газа, а узкоколеек тут было многие десятки километров, а то и пара сотен — их тут прокладывали и немцы во время Первой мировой, когда фронт стабилизировался к востоку от Барановичей и они строили тут долговременные сооружения, потом сеть узкоколеек развивали поляки, да и советская власть что-то прокладывала. В основном — для вывоза древесины и торфа. То есть транспортировка торфа тут уже была. А вот трубы пришлось бы делать, для чего нужно и оборудование, и сталь. Так что, как бы привлекательно не выглядела транспортировка газа — от нее пока решили отказаться. Хотя в Америке к сорок первому было триста тысяч километров (!!!) магистральных газопроводов, по которым передается в год около 55 миллиардов кубометров газа. Более 60% населения пользовалось в быту газом. Цифры — просто офигеть какие огромные. Причем это был не газогенераторный, а природный газ, который сгорает гораздо жарче — в три-четыре раза жарче торфа и в четыре раза жарче торфяного газа. Вариант с газопроводом мы рассматривали потому, что на Донбассе уже был построен газопровод для коксового газа — длиной чуть ли не сто километров — то есть там уголь перегоняли на газ в газогенераторных печах и транспортировали по трубам.

Но у нас и расстояния были меньше, и, повторю, относительно развитая сеть узкоколеек была неплохой альтернативой. Тем более что на местных предприятиях уже стояло немало газификаторов, которые перегоняли топливо в газ, которым и топили промышленные печи — по сравнению с кусковым или сыпучим топливом, газ был гораздо удобнее — им проще управлять, он более однороден, особенно если применяется газгольдер, котором порции газа смешиваются и соответственно состав газа усредняется на большом промежутке времени, так что есть возможность отреагировать на изменение его калорийности. Да и легкое заведение газовых труб в самые удаленные уголки промышленных помещений снижает требования к размещению оборудования — если к нему не надо подтаскивать тележки, то печку можно разместить в любом закутке и не париться насчет проходов через помещения — ставь оборудование как хочешь — топливо к печи все-равно будет подано. Газ — это удобно.

Причем торфяной газ достаточен, например, для поддержания температуры в миксерах, в которых выдерживается металл для усреднения состава. Вот прокату необходим газ погорячее — для нагрева болванок требуется газ калорийностью уже 1800-2000 ккал на кубометр — тут его получали, смешивая тоже с торфяным, только более калорийным газом, ну или с газом из древесины — ее перегонка при температуре четыреста-пятьсот градусов давала газ калорийностью более четырех с половиной тысяч килокалорий. Вообще, как я понял, калорийность зависела прежде всего от скорости дутья. Так, при скорости 0,1 метр в секунду количество угарного и углекислого газов была примерно одинакова — по 15%. А уже при скоростях выше 0,2 метра в секунду угарного газа становилось порядка 25-30%, а углекислого снижалось до 2-7%. Влияла и равновесная температура разных газов. Так, при 450 градусах в газе было 97% углекислого газа и всего 2% — угарного. А при 750 — уже 25% и 75%. Но там были и другие газы, со своими равновесными константами. То же образование метана из углерода и водорода и его распад обратно при 450 градусах уравновешивался на 75% метана и 25% водорода. А при 700 — на 11 и 89. Хотя, тут мне было малость непонятно — как это они в равновесии, если тут же присутствуют и другие газы. Но, в общем, знающие люди заверили, что с помощью дутья, температуры и влажности можно подбирать нужную калорийность с достаточной точностью. Причем греть газифицируемую массу до максимально возможных температур тоже смысла не было. Так, при перегонке на девятиста градусах калорийность газа снижалась до трех тысяч килокалорий, но возрастал выход газа — начинали расщепляться уксусная кислота, аммиак, метиловый спирт, водяные пары — содержание водорода доходило до восьмидесяти процентов — за счет этого газа получалось много. Но из-за малого веса водорода теплотворность кубометра снижалась — плотность водорода всего 80 грамм на кубометр, и даже с чудовищной теплотой сгорания в 141 мегаджоуль на килограмм, или 35 тысяч килокалорий — эти 80 грамм одного кубометра давали всего 3,2 тысячи килокалории — и это чистого водорода.

Это — способы управления калорийностью с помощью подбора параметров газификации. Но корректировать калорийность можно было и постобработкой газа — например, пропускать торфяной газ через известковое молоко, чтобы удалить углекислоту — из газа удаляется этот балласт и он становится калорийнее, хотя и теряет в объеме. Зато его можно больше запихнуть в печь при том же давлении. Или, если есть возможность — устраивали горячие газопроводы — короткие короба, выложенные из кирпича — газ поступал к печи горячим и тем самым приносил дополнительные калории. Впрочем, и длинные газопроводы часто выкладывались из кирпича, особенно на старых предприятиях, когда стальные или чугунные трубы еще считались дорогим удовольствием.

Так что из торфа можно было получать газ не только для нагрева металла, но и для выполнения плавок. Ведь для мартеновских печей требовался уже газ калорийностью две-три тысячи килокалорий на кубометр. Сами-то печки были не ахти каким сложным сооружением. Так, первая печь, которую построил Мартен, была загрузкой всего на полторы тонны — это ниочем, такие печи в Белоруссии строили еще в конце девятнадцатого века — видел я не одну такую, уже развалившуюся груду кирпичей высотой пару метров, да и в длину-ширину ненамного больше. В начале двадцатого века тут строили уже печи на десять, двадцать тонн — такие еще и сейчас работали на местных предприятиях. И это были сравнительно небольшие сооружения — под печи был шириной два, длиной в пять метров и глубиной в полметра, высота свода — полтора метра. Все же сооружение, с обвязкой в виде регенераторов — где-то пять на десять метров. В Волковысске уже после воссоединения заложили печь на тридцать пять тонн, для выделки металла для местных заводов — в частности, для завода сельхозмашин, который возник тут еще в 1901м году как чугунно-литейный завод для производства сельскохозяйственных орудий труда: молотилок, плугов, соломорезок и т.д. В дальнейшем, при немецкой и польской оккупации, работал в основном сезонно, пока наконец в ноябре 1939го не был национализирован и переименован в "Завод сельскохозяйственных машин". На начало войны тут работало 126 человек. Вот для его нужд, а также для других предприятий, и строилась тут мартеновская печь на тридцать пять тонн — огромное сооружение, длиной двадцать и шириной десять метров. Вверх печь уходила на десять метров и вниз — еще на пять — помимо фундамента туда были запрятаны газовые регенераторы. Сама ванна, где плавился металл, покоилась на колоннах, а под ней могли проходить вагонетки с ковшами, куда и сливали металл. В принципе, печь-то была уже почти полностью выстроена — не залили лишь свод самой ванны, хотя опалубка была установлена, да ванна не выложена слоями огнеупоров — по проекту должно быть красное половье — выкладка из красного кирпича по бетону, полуметровый слой магнезита — основная теплозащита дна — и двадцать сантиметров магнезитовой наварки — основной расходный слой, который будет активно участвовать в процессах варки.

Естественно, в качестве топлива для печи должен был использоваться генераторный газ, перегнанный из торфа — для этого рядом построили три генераторных печи и подвели к ним узкоколейку. Даже труба уцелела. Вот только мы пока не собирались форсировать достройку и тем более ввод в эксплуатацию этой печурищи — для переработки выплавляемого нами чугуна нам пока было достаточно и тех десяти— или двадцати-тонных печей, что использовались тут до этого либо были построены уже нами — выдавая в среднем по две тонны в час, они более чем покрывали наши потребности в металле — это ведь четверть кубометра металла с каждой печи каждый час — кусок размером метр на метр и высотой двадцать пять сантиметров.

Причем для военных нужд у нас пока не было таких потребностей в металле — даже начавшаяся отливка минометных мин требовала всего триста килограммов в сутки — пятнадцать процентов от часовой выработки одной печки. Это сотня мин в час — на большее количество у нас просто не хватит взрывчатки. Ну еще гранаты — лимонки — еще триста килограммов, шестьсот корпусов в сутки — "карманная артиллерия" была важна в кратких схватках, которые были нашим основным способом ведение боевых действий — четверть бойцов держат фрица, а остальные шакалят в его тылах и на флангах. Еще начали опытовую выделку бронебойных снарядов — уже из стали, пусть пока и рельсовой — для танковых трехдюймовок, и зениток — трехдюймовок, а также 85 и 88 миллиметров — причем снаряды пока сильно не закаливали, отлаживая технологию — большинство немецких танков имело броню, которая прошивалась и довольно мягкими снарядами — из тех же зениток — чем не садани — борта точно пробьет, да и лобовуху большинства танков. Правда, пока делали всего по двадцать снарядов в сутки — примеривались к технологии — что изготовления самих снарядов, что выделки пороха из гаубичных выстрелов, что на переснаряжение капсюлей и гильз. Так что на эти работы забирали менее центнера металла — пока мы отстреливали снаряды на испытательном полигоне — смотрели, какая термообработка лучше держит удар.

Так что существенная часть нашего чугуна уходила на изготовление бытовых изделий — прежде всего, для отопления — дверцы, колосники — нам потребуется много обогревательных приборов. Да и буржуйки — по сотне штук в день уже выделывали — но и это всего пять тонн чугуна.

А тридцатипятитонник мог выдать и пять тонн, но в час, в сутки — сто тонн, с учетом остановок на ремонты. А это почти что двенадцать кубометров металла. Не освоим. Пока все силы брошены на ремонт техники — не освоим. Так что часть литейщиков мы переориентировали на эксперименты с отливкой сложных крупногабаритных деталей — картеров, корпусов, рам — пусть потренируются, и если будет получаться — начнем разворачивать свое производство — прежде всего гражданской техники, так как военной — тех же танков — у нас пока и так выше крыши. Ну, на ходу-то примерно двадцать процентов, остальное — пока в ремонтном резерве. В общем, избыток производственных мощностей и металла, хоть и был временным, но подзуживал замутить какое-то более серьезное, чем мины и печки, производство.

ГЛАВА 19.

Вообще, плавильные печи могут быть самые разнообразные — тигельные, в которых металл не соприкасается ни с топливом, ни с пламенем, пламенные, в которых металл соприкасается только с продуктами горения, и так называемые шахтные, в которых металл соприкасается и с топливом, и с продуктами горения. Кроме того, печи делятся и по способу получения тепла — я перечислил печи, в которых тепло получается от топлива, а есть еще конверторы, в которых тепло получается за счет внутренних ресурсов металла — находящихся в нем примесей, при сгорании которых и образуется тепло, в результате чего чугун превращается в сталь или железо — бессемеровские и томасовские конвертеры. Ну и третий способ нагрева — электричеством — дуговые печи, печи сопротивления, индукционные — с сердечником и без. КПД — то есть использование тепла непосредственно на расплавление или переработку металла — различается. Так, у тигельных — не более пяти процентов, остальное вылетает в трубу. У пламенных — 8-12%. Шахтные дают КПД уже в 40-55%. И самый высокий КПД у электропечей — 50-65%.

Причем объемы строительных работ использовавшихся тут печей были небольшими, как и сами печи. Так, печь для плавления ковкого чугуна емкостью 25-30 тонн имела площадь пода 13 квадратных метров — 7 на 1,8 метра. Глубина ванны — 30 сантиметров. При общем весе печи в 254 тонны кирпичная кладка составляла 90 тонн (то есть при весе кирпича в 3,5 килограмма потребуется где-то 26 тысяч штук — при нашем многомиллионном производстве кирпича — сущая ерунда), металлические детали — 21 тонну (то есть менее трех кубометров металла), фундамент и набивка пода — 132 тонны (при весе бетона в 2,3 тонны на кубометр — порядка шестидесяти кубометров). В общем — объемы материала — довольно ерундовые. Ну, еще труба высотой 20 метров и внутренним диаметром в метр. И такая печура плавила свои тридцать тонн за 10-12 часов, то есть почти три тонны в час, при расходе каменного угля в 9 тонн, или мазута — 6 тонн. Сейчас ее переделывали на генераторный газ. Подобная печь, но на 5-7 тонн, была уже легче — всего 95 тонн, из которых кирпича — 37 тонн (десять с половиной тысяч штук), металла — 11 тонн (полтора кубометра), фундамент и под — 48 тонн (20 кубов) — ну совсем смешные объемы. Труба — и пониже, и пожиже — высотой 14 и внутренним диаметром 0,7 метра. Свои семь тонн она плавила за пять часов — чуть более тонны в час — в два с половиной раза менее производительная, чем ее старшая сестра, но несмотря на это — и более прожорливая — 2,8 тонны угля или 1,75 тонны мазута на плавку — то есть относительно веса металла она потребляла топлива уже не 30 процентов угля или 20 процентов мазута, а 40 или 25 соответственно. Да, масштабные конструкции было строить тяжелее (хотя и ненамного), но эксплуатировать их — выгоднее.

Но для переплавки небольших порций металла или выделки стали из чугуна на местных заводах уже было достаточно много и другого оборудования, причем это были не те циклопические сооружения, что я запомнил по телевизионным репортажам — нет, это были вполне компактные объекты, по размерам сравнимые с человеком. И этих объектов хватало для местной промышленности.

Например, в так называемых малобессемеровских конверторах чугун переделывается в сталь не продувкой воздуха через всю толщу металла, а поверхностным дутьем — в этом случае сталь получается с низким содержанием азота, и ее использовали для тонкостенного и мелкого фасонного литья — например, ножи для сенокосилок, хотя их отливали и из чугуна, ну или заготовок затворов для пистолетов-пулеметов. Причем конвертор на одну тонну металла был небольшим сооружением. Внутренний диаметр — 70 сантиметров, да еще кладка 25 сантиметров — итого, стальной кожух был внешним диаметром 120 сантиметров, и столько же высотой — эдакий бочонок. Толщина стали — 15 миллиметров. У фурм кладка была потолще — 45 сантиметров. Глубина ванны — всего сорок сантиметров. Продувая 60 кубометров воздуха в минуту с избыточным давлением всего 0,2 атмосферы, за 15 минут переделывали тонну металла. Вес качающейся части — менее трех тонн, то есть опоры и поворачивающиеся механизмы были вполне компактными. Были тут конверторы и еще меньших размеров — на полтонны, а максимальный, что я тут видел — на три тонны. Это если считать только малобессемеровские.

А чугун для этих конверторов плавили в вагранках — это довольно экономичные печи для расплавления металла, в которых топливо и металл находятся в одном объеме. Вагранка производительностью полторы тонны расплавленного металла в час также была довольно компактным сооружением — внутренний диаметр печи — всего 50 сантиметров, толщина металлических стенок — 6 миллиметров, футеровка — 20 сантиметров, внутренняя высота, где плавился металл — 3,5 метра, до загрузочного окна — 4 метра. И всего четыре фурмы основного ряда, размером 70х140 миллиметров каждая, и четыре — дополнительного ряда, размером 30х40 — размер фурм подбирался таким образом, чтобы площадь каждой фурмы основного ряда составляла 20% внутренней площади вагранки, а дополнительного — 2-3%. И многие вагранки были с двумя, а то и тремя рядами — если в вагранке был только один ряд фурм, то воздух отклонялся к стенкам, где сопротивление шихты наименьшее, соответственно, в центре воздуха было недостаточно, углерод сгорал не полностью и эффективность использования топлива падала — а для расплавления металлов важно, чтобы топливо максимально окислялось, то есть превращалось в углекислый газ, а не в угарный — в этом плане кокс, антрацит были более преимущественным топливом, чем, например, бурые или каменные угли, а тем более древесный уголь, дрова, торф или торфяной кокс — у первых была наименьшая реакционная способность, то есть способность восстанавливать двуокись углерода до окиси, то есть угарного газа — при таком восстановлении затрачивается тепловая энергия, которая в противном случае шла бы на разогрев и расплавление металла, что, собственно, и нужно от вагранки — а так, в высокореакционных топливах много ее уходило впустую — на "производство" угарного газа. Так, если при использовании угольного кокса и антрацита терялось 7-20% тепла, то с торфом, торфяным коксом, дровами и древесным углем — 50-70% — наружу вылетало гораздо больше угарного газа, который внутри печи либо восстановился из углекислого, либо не прогорел во время движения внутри вагранки. Так вот — дополнительные ряды фурм как бы отжимали струи воздуха нижних фурм ближе к центру и там уменьшался недостаток воздуха — эффективность использования топлива повышалась — все большее его количество сгорало, отдавая тепло расплавляемому металлу — потери тепла снижались более чем на двадцать процентов. Причем даже однотонные вагранки были неплохим подспорьем, особенно если они оборудовались копильником, где расплавленный металл постепенно накапливался, чтобы быть использованным разом. Печка на 25 тонн в час была более солидным сооружением. Внутренний диаметр был уже два метра, металл стенок — толщиной 12 миллиметров, футеровка — 30 сантиметров, общая высота — под семь метров. И фурм побольше — уже по 12 в каждом ряду, и размеры — 150х350 и 80х80. Ну и воздуха, соответственно, требовалось разное количество — 2 и 32 тысячи кубометров в час, с дополнительным давлением 350 для однотонной или уже под тысячу миллиметров водяного столба для двадцатипятитонника.

Причем, помимо добавления дополнительных рядов фурм, применялись и другие приемы экономии топлива. Например, воздух подают холодным, но могут ставить и рекуператоры — в стенках шахты или в трубе вагранки — так можно подогреть воздух до двухсот градусов, что сэкономит до 20% кокса. Но ваграночные газы — особенно при использовании топлив с высокой реакционной способностью, еще можно дожигать, нагревая вдуваемый воздух уже до 400 градусов — в этом случае экономия топлива составит уже 35%. Достаточно дорогой кокс можно частично заменить вдуванием угольной пыли — всего три процента пыли по весу от кокса снижает расход кокса на десять процентов и повышает производительность на 40%. Или природного газа — а это еще экономия кокса. Ну или генераторного, с которым можно сэкономить пару-тройку процентов. Короче — греть, греть и еще раз — греть все что только можно — и чтобы снизить расход основного топлива, и чтобы повысить производительность, а также и температуру выдаваемого металла — так он дольше может храниться до следующей операции без подогрева, что снижает напряженность процессов, а также повышается его текучесть, что хорошо сказывается на отливке в формы.

Причем во время плавки происходят изменения состава металла — тут и окисление, и выгорание углерода, и обратный процесс — науглероживание от соприкосновения с топливом, и даже насыщение серой — особенно интенсивно это происходит в нижней части вагранки, где уже расплавленный жидкий металл омывает куски топлива. Причем в начале плавки насыщение происходит особенно заметно — пока металл не вытянет серу из поверхностных слоев топлива. Потом-то насыщение серой падает, но в первых порциях содержание серы может подняться до полупроцента — и это тоже надо учитывать при дальнейшем использовании металла — можно ли его пускать в последующие процессы, или первые порции лучше отложить в сторону. В этом плане торфяной кокс или древесный уголь были предпочтительнее того же угольного кокса или антрацита, несмотря на их более эффективную работу по расплавлению металла — тут уже надо бы и посчитать — что выгоднее — использовать менее эффективное топливо либо тратить топливо, силы и время на удаление серы.

Вообще, плавка металла или его выплавка из руды — это обратимая реакция, и, как всякая обратимая реакция, она может проходить в обе стороны — либо с образованием соединений, либо — с образованием исходных элементов — направление зависит от температуры и концентрации элементов. Так, восстановление железа из руды — это, грубо говоря, разложение оксида железа на железо и кислород. Причем, чтобы разложить оксиды железа, необходимо затратить тепло — с увеличением температуры прочность оксидов снижается. Так, чтобы разложить окись железа II — FeO — требуется затратить 64 ккал на моль, то есть на 71,8 грамма оксида, на оксид железа III — Fe2O3 — требуется уже 197 ккал на моль, то есть на 159,7 грамма, а на четвертый — Fe3O4 — 266 ккал на 231,5 грамма. А образование из углерода и кислорода одного моля угарного газа даст 29 ккал на один моль весом 28 грамм, образование моля углекислого газа — уже 98 на 44 грамма — такую теплоту мы и получим, если сожжем 12 грамм углерода. Соответственно, в идеале для восстановления 55,8 грамм железа — а это чуть более семи кубических сантиметров — из окиси железа-2 надо затратить 44/64*12 = 8,25 грамм углерода — если в виде графита, то это 3,7 кубических сантиметра — ну, если он полностью соединится с кислородом, находящимся в окисле. А чтобы он соединился — окисел железа сначала надо разрушить, хотя бы немного. То есть нужно внешнее тепло. Или сжечь часть углерода, поставив в зону реакции внешний кислород.

Обратимая реакция при постоянной температуре в конце концов достигает равновесия — сколько образуется исходных веществ, столько же образуется и результатов реакции, и они не зависают в таком состоянии, а постоянно переходят друг в друга — исходные вещества реагируют и создают результаты реакции, а результаты — распадаются под действием тепла в исходные вещества. При образовании результатов тепло выделяется, при их разложении на исходные — тратится. То есть при некоторой температуре и условии, что объем замкнут, то есть отсутствуют потери или приход веществ, те же оксиды железа будут постоянно распадаться на чистое железо и кислород и соединяться в оксид железа. Повторю, это без внешнего воздействия. И чтобы сдвинуть эти обратимые реакции в нужную сторону — надо соответствующим образом воздействовать на них — например, постоянно вносить углерод, который будет соединяться с кислородом с выделением тепла, и удалять эти соединения, также удалять из зоны реакции и остающийся непрореагировавшим углерод обратно — другими словами, постоянно увеличивать концентрацию нужных веществ и уменьшать концентрацию ненужных. Естественно, сделать это довольно просто — результат окисления, то есть сгорания углерода — углекислый и угарный газы, которые могут естественным путем подниматься вверх. А результат восстановления железа — жидкий металл, который — также естественным путем — стекает вниз. То есть природа позаботилась о том, чтобы облегчить нужные процессы. Но, видимо, чтобы жизнь не казалась нам вечным праздником, она же подкинула в этот процесс несколько сложностей, борьба с которыми, собственно, и составляет секреты мастерства металлургов. И имя этим сложностям — примеси.

ГЛАВА 20.

Природа щедро замешала в руды и другие вещества все, что только оказалось под рукой и из всего, что только побывало рядом — осадочные породы, снесенные с соседних гор, потоки горячей воды, приносившие снизу десятки элементов, несвойственных данной местности, потоки магмы, вырывавшиеся в этом месте миллионы лет назад, да еще как следует перемешанные перемещениями коры, сдвигами и провалами — возможно, блендер сработал бы менее эффективно, чем природа. Кальций, магний, сера, фосфор, кремний, медь и цинк — все это и многое другое встречалось в рудах металлов в тех или иных пропорциях. Соответственно, все эти довески переходили и в металл. Какие-то из них были полезны, какие-то — вредны, третьи — не оказывали особого влияния на нужные человеку свойства металлов — и задачей металлургов было максимально избавиться от первых, сохранив, а при необходимости — и добавив — вторые. Ну а уж с третьими — как получится.

И в этом вопросе людям помогала химия, причем особая — высокотемпературная, так как большинство металлургических процессов протекают именно при высоких температурах, когда повышенная подвижность элементов позволяет как-то их тасовать. И, так как элементов в руде либо металле много, то и реакций протекает также немало, причем зачастую они протекают как в прямом направлении — с образованием соединений и элементов — так и в обратном — с образованием других, исходных, соединений и элементов. В какой-то момент количество прямых и обратных реакций устаканивается, и константа равновесия характеризует относительное содержание веществ в правой и левой части при таком установившемся равновесии. Причем при разных температурах константа будет различной — так, в реакциях окисления углерода, при более низких температурах в смеси будет больше молекул из правой части уравнения C + O2 = CO2 + теплота, при более высоких температурах — соотношение будет все более смещаться в сторону молекул из левой части. Можно сказать, что эта константа — отношение количества молекул левой части к количеству молекул в правой. Соответственно, она растет при росте температуры — то есть все меньше исходных веществ прореагирует между собой и превратится в окислы, и все больше окислов диссоциирует, то есть разложится на составные части.

Она же равна и упругости диссоциации, то есть равновесному парциальному давлению кислорода. Причем для разных веществ сродство с кислородом при одинаковой температуре будет различным — то есть при той же температуре константы равновесия для них различны. Так, молибден, никель, кобальт, вольфрам имеют меньшую упругость диссоциации их окислов, чем железо, а фосфор, хром, марганец, кремний, титан, алюминий, магний — большую. Соответственно, при той же температуре будет больше распадаться окислов, например, железа и, наоборот, будет больше образовываться окислов, например, алюминия, причем если эти реакции проходят в одном объеме, то алюминий будет забирать и часть кислорода, образовавшегося из окислов железа, соответственно, части восстановленного железа уже не с чем будет реагировать и оно останется в свободном состоянии. То есть алюминий является раскислителем для железа — веществом, которое будет забирать кислород, образующийся при распаде окислов железа, восстанавливая его. Как и фосфор, хром ну и т.д. А железо, соответственно, будет раскислителем для молибдена, никеля и так далее. Соответственно, если нам надо восстановить металл или защитить его от окисления при плавке, надо вводить раскислители — то есть добавлять в расплав, например, алюминий, или титан, или марганец — они будут превращаться в окислы, то есть переходить в шлаки. И, так как это — расходные материалы, то если необходимо, чтобы они присутствовали еще и в конечном сплаве, необходимо учитывать и эффект раскисления — то есть вводить их больше, чем требуется согласно конечному составу. А вот о молибдене, никеле, кобальте, вольфраме — можно не беспокоиться — они по-любому останутся в сплаве практически в неизменной концентрации, так как для них хватает раскислителей, которые заберут от них кислород, если тот все-таки присоединится к этим элементам.

На самом деле все еще сложнее. Так, упругость диссоциации меняется и при изменении концентрации вещества. Например, при 1600 градусах и концентрации 0,2% фосфор, гадина, меняется с железом местами — теперь железо становится раскислителем для фосфора, и тот спокойно остается в расплаве в виде чистого вещества. И лишь с повышением концентрации или понижением температуры хотя бы до 1400 градусов фосфор становится раскислителем. Правда, слабеньким — упругость диссоциации его окислов идет на графиках лишь чуть ниже самого железа. В отличие от, например, кремния, который охотно возьмет на себя лишний кислород, как и хром, и марганец — те тоже подставят грудь вместо фосфора. Поэтому-то эту гадину так трудно совсем вывести из сплавов, тогда как "хорошие ребята" вылетают из них со свистом.

Ну, хорошо — это то, что происходит в самом сплаве. Но, скажем, при выплавке металла из руды или расплавлении металлических чушек угарный и углекислый газы взаимодействует с металлом и его окислами. И есть такая вредная реакция, как реакция оксида железа-3 с угарным газом — при этом образуется железо и углекислый газ с выделением тепла. Так вот — эта реакция обратима. И если в домнах, при выплавке металла из руды, углекислого газа немного, то в пламенных печах — типа тех же мартенов — и вагранках — углекислого газа много, так как там много кислорода — иначе не получим пламени, которое и нагревает металл. Соответственно, углекислый газ распадается на угарный газ и кислород, и последний окисляет железо — происходит так называемый угар железа. Да и сера в виде оксида, присутствующая в печных газах, тоже распадается на оксид и серу — в результате получаем сульфид железа и оксид железа — металл угорает и насыщается серой.

И это еще не все. Свойства стали определяются содержанием в ней углерода. Если пламя малокислородное, то в нем присутствует много угарного газа — соответственно, металл науглероживается с образованием карбида железа — это стандартный процесс для выплавки металла из руды. А в плавильных печах пламя окислительное, происходит выгорание углерода, то есть обезуглероживание — состав стали меняется. Карбиды железа вообще хрупкие штуки — так, если перегреть резец, то его карбид начнет окисляться — получим оксид железа и углекислый газ. Поэтому при резке металлов требуется охлаждение, и чем скоростнее резка — тем больше должно подаваться охлаждающей жидкости.

И, чтобы защитить металл от выгорания и обезуглероживания, а также вытащить из него ненужные примеси, нужно образовывать при выплавке металла или его переплавке шлаки. Шлаки состоят из оснований — окислов кальция, магния, марганца и т.п., кислот — окислов кремния, фосфора, хрома. И шлакообразование позволяет нейтрализовать кислотные окислы основными — образуются соли, которые и называются шлаками. Соответственно, чтобы выжать из сплава примеси, скажем, фосфора, надо ввести в шихту кальций, магний, марганец — и т.п. — они растворятся в сплаве, соединятся с кислыми окислами и всплывут на поверхность.

Или — десульфация, то есть удаление серы. Чтобы ее удалить, в сплав надо ввести оксид кальция — он соединяется с сульфидами железа и марганца, отнимает у них серу и отдает свой кислород — вместо сульфидов получаем оксиды железа и марганца с выделением тепла. А затем эти оксиды восстанавливаются до металла угарным газом, на что тепло уже затрачивается. То же произойдет, если ввести соду, только тепла выделится еще больше. Причем все эти процессы происходят именно в шлаке, то есть в том пространстве, где присутствует оксид кальция. Соответственно, когда очередные молекулы сульфидов железа восстанавливаются до оксидов железа, концентрация сульфида в этой области падает, и туда втягиваются новые порции сульфида железа — пока хватает еще непрореагировавшего оксида кальция или сульфида железа. А пока получающийся оксид железа не восстановится угарным газом, в этой области присутствует повышенная концентрация этого оксида, который препятствует новым реакциям — его вокруг и так много. Видимо, продукты реакции как бы давят влево, сдвигая равновесие реакции в сторону исходных веществ, и, если с продуктами ничего не делать, реакция так и застынет на одном месте — да, элементы и молекулы будут перебегать справа-налево и обратно, но их соотношение вместится влево.

При дефосфоризации идут несколько иные реакции, в которых оксид железа, наоборот, полезная вещь. Там фосфор реагирует с оксидом железа с образованием свободного железа и оксида фосфора. А потом этот оксид еще раз реагирует уже с другой молекулой оксида железа и образуется фосфат закиси железа. И вот, добравшись до молекул засыпанного в расплав оксида кальция, это вещество реагирует уже с этим оксидом — он вытесняет оксид железа из фосфата — получается фосфат оксида кальция и оксид железа. Соответственно, чем будет выше концентрация оксида железа и оксида кальция — тем эффективнее будет дефосфоризация.

Но это противоречит процессу десульфации, когда оксид кальция задействуется для соединения с серой, а получающийся оксид железа замедляет десульфацию, пока не будет восстановлен угарным газом до металла. Поэтому обычно сначала проводят дефосфоризацию, а потом — десульфацию. То есть набухают оксида кальция, увеличенным дутьем установят окислительную среду, чтобы не восстанавливался оксид железа — его становится больше, то есть его повышенная концентрация препятствует переходу серы от железа к кальцию, т.к. в этой реакции образуется тот же оксид железа, а его и так много — реакция идет гораздо медленнее. Зато этот избыток оксида железа активно окисляет фосфор, затем другие молекулы оксида железа присоединяют получившийся оксид фосфора — и уже затем передают его оксиду кальция. И только и остается что сгрести с поверхности расплава получившийся черный шлак, когда он весь поднимется на верх. Ну а затем уже можно выполнять и десульфацию — набухать того же оксида кальция, но установить восстановительную среду, когда много угарного газа — теперь получающийся оксид железа будет все время восстанавливаться до железа, что не будет препятствовать соединению сульфатов железа с оксидом кальция — получаем уже другой шлак, в котором много серы, а не фосфора.

Это можно проделывать в томасовских конвертерах, мартенах и электрических печах с основной футеровкой, то есть футеровкой, состоящей из оснОвных окислов — магния и тому подобного. В вагранках с кислой футеровкой и бессемерах это проделать невозможно. Собственно, бессемеровский процесс — это и есть процесс продувки воздухом при наличии кислой футеровки, то есть футеровки, составленной из кислых окислов типа динаса, содержащего более 90% оксида кремния — кислые окислы кремния просто не соединятся с кислыми же окислами фосфора и серы, и, более того, кислая футеровка запросто соединится с оксидом кальция, так что, сколько его ни засыпай — толку не будет — только разъест футеровку, которая вся тупо перейдет в шлак. Поэтому бессемеровский процесс получения стали из чугуна не подходит для чугунов, богатых фосфором и серой. Для них подходит томасовский процесс — та же продувка воздухом в таких же по конструкции конвертерах, отличающихся только футеровкой — вместо динаса, состоящего почти полностью из оксида кремния, она делается из доломита — карбонатов кальция и магния. Ну а тут и сама футеровка содержит кальций, и его можно спокойно добавлять в виде оксидов — кроме вредных примесей в металле ему больше не с кем соединяться — кремния-то нет. Правда, как я понял, названия бессемеровский и томасовский конвертер различаются — ну, помимо собственно футеровки — только тем, что эти процессы открыли, разработали или запатентовали разные люди. Запатентовал бы один — и процесс назывался бы одинаково, как, например, мартены — другой способ выплавки или переплавки стали — в них не воздух продувается через металл, а раскаленные горючий газ и воздух вдуваются в пространство над ванной. И они могут иметь футеровку как кислую, из оксиде кремния, так и основную — из оксидов магния и кальция. Соответственно, в них можно выплавлять сталь любого состава, независимо от наличия или отсутствия фосфора и серы.

Чем плохи пламенные печи — в них выгорают элементы. И если для выделки стали из чугуна этот процесс полезен, то для расплавления стальных чушек это вредно, так что приходится добавлять примеси. Так, углерода выгорает 15-25%, кремния — 25-35%, марганца — 30-45%. Да и сам металл выгорает — до 7%. Поэтому в первый период, когда поверхность еще не покрылась шлаками, стараются давать как можно менее окислительное пламя. А вот углерод продолжает выгорать и после покрытия расплавленного металла шлаком — за счет окислов, содержащихся в самих шлаках — если хотят уменьшить его выгорание, то первые шлаки, насыщенные окислами железа, сливают, и заводят свежий шлак — песок и известь — ее добавляют, чтобы повысить жидкотекучесть шлака — собственно, как и при выделке стекла, когда известь снижает температуру плавления кварца. А вот если количество углерода хотят уменьшить — например, для переделки чугуна в сталь — то наоборот — в шихту добавляют руду, которая распадением своих окислов и поставляет в расплав кислород — углероду есть с чем соединяться и он удаляется в виде углекислого газа. Ну и глубина ванны влияет на процессы — чем мельче — тем больше выгорание. Так что, без добавок более концентрированных сплавов — типа ферромарганца, феррохрома, получить тот же состав металла не получится. Хорошо хоть никель, молибден и кобальт не выгорают — вместо них это делает железо и еще более сродственные кислороду элементы, так что броня немецких танков после переплавки хотя и меняла состав за счет частичного выгорания хрома, но в остальном была очень даже ничего — и свариваемость — из-за меньшего количества хрома — повышалась — он ведь выгорает и при сварке, из-за чего сваривать такие стали всегда тяжелее. В общем — чем ближе к руде, тем больше химии. А чем дальше от руды — тем больше физики. Хотя и при выплавке металла физика важна — так, с повышением температуры вязкость шлаков существенно уменьшается — они легче выходят из сплава, соответственно, он лучше очищается. Но бесконечно температуру загонять вверх нельзя — тут уже мешают законы химии, как та же смена местами железа и фосфора, когда уже железо становится раскислителем фосфора. Нужен баланс. Впрочем, и при дальнейшей обработке — забыть о химии — зачастую значит запороть всю работу.

ГЛАВА 21.

Например, литье металла — это не просто плюхнуть расплавленный металл в абы как слепленную из всего что нашлось под ногами форму. Фиг там. Это сложный процесс взаимодействия горячего металла с материалом формы, взаимодействия не только механического, но и химического, и термического — многочисленность факторов просто зашкаливает за всякие разумные пределы. Ну, на мой непосвященный взгляд — когда я послушал рассказы литейщиков, некоторое время я смотрел на них как на шаманов. Или волшебников, магов, колдунов — в общем, как на каких-то запредельных созданий, владеющих такими же запредельными знаниями. Мой-то опыт отливки был еще детским, когда мы пытались отливать солдатиков из свинца — биты ведь для игры в пробки отливались нормально, пусть и в дно баллончиков — так отчего не попробовать так же отливать и солдатиков ? Правда, отливали их уже в сырую глину, на которой был оттиск вожделенных фигурок, а потом эту корявую массу дорабатывали до более-менее похожего состояния стамесками, ножами и напильниками. Делали и составные формы, чтобы получить более объемные фигурки — результат выходил еще хуже, несмотря на то, что в этих формах мы делали даже каналы для отвода вытесняемого воздуха — с принципом-то мы были знакомы. Под конец стало понятно, что форму надо бы сушить — но тут лето закончилось и все разъехались, а на следующий год к этому интересному делу уже не возвращались — нашлись другие интересные дела. Хотя, как я подозреваю, даже с просушкой формы у нас скорее всего ничего бы не получилось.

А ведь дать воздуху, находящемуся в полостях формы, выйти через специальные каналы — это полдела. Надо еще что-то делать с газами, которые образуются при заливке формы металлом. Вот про это-то мы и не знали — видимо, именно эти газы и водяные пары и портили наши отливки, придавая им очень корявый вид. Это мне рассказали уже здесь, да и я потом вспомнил прочитанное еще в моей истории, как немцы попытались наладить производство печек-буржуек на Таганрогском металлургическом заводе. Так наши рабочие стали очень сильно уплотнять формовочную смесь, газы не находили выхода, и металл получался рваным. Немцы пытались было обвинить наших в саботаже, но те все делали как надо — ну, внешне — знающих у фрицев по рукой не нашлось. Так что борьба с газами при отливке — возможно, самое наипервейшее дело.

А газов может образоваться немало. Ведь расплавленный металл — очень горячая штука, от нее испаряется влага, находящаяся в стенках формы, с образованием пара, металл нагревает до высоких температур органические частицы, находящиеся в материале формы, так что они начинают соединяться с кислородом — попросту — сгорать, образуя углекислый газ, а находящиеся в материалах формы карбонаты кальция и магния своим разложением от того же горячего металла лишь поддают еще больше газку. И все это создает в форме внутристенное давление, которое давит в том числе и на еще не застывший металл. Пока на его поверхности не появится корка, газы прорываются внутрь жидкого металла и проходят сквозь него — тот кипит пузырями, да еще не все успевают выйти до застывания наружных слоев — и тогда появляются внутренние раковины. Да и после начала образования корки эти газы давят на нее, и даже если уже не могут ее продавить, то все-равно оставляют на ее поверхности наружные раковины, а если стенки литейной формы недостаточно крепкие, то газ вдавливает в металл частицы материала, из которого сложена форма — появляются так называемые плены, или, по-другому — ужимины — врастания материала формы в металл.

Правда, образующиеся газы могут быть и полезны — когда на поверхности металла образуется корка, газы давят на нее и поверхностный слой становится плотнее и прочнее. Только надо, чтобы газы начали образовываться именно после появления этой корки. Этому способствуют графит и трудоновоспламеняющиеся угли, которые либо подмешивают в формовочную смесь, либо наносят на внутренние поверхности формы — после подачи расплавленного металла они загораются не сразу, соответственно, газы появляются с задержкой. А вот если в материале формы будут присутствовать легковоспламенимые вещества — угли такого типа, краска подобного состава, да и вообще любая органика, которая легко загорается — вот тогда газы однозначно вредны. От таких материалов надо избавляться. А уж если не получается — ну нет нормальных материалов! — то применяют разные законы физики, вплоть до того, что прикрывают газовые каналы — воздух остается в форме, давление повышается и не дает газам идти через металл, вытесняя их вглубь массива формы. Особенно это актуально для легких сплавов алюминия — если само по себе тяжелое железо зачастую может сопротивляться газам своим внутренним давлением, то давления более легкого алюминия может просто не хватить для удержания давления газов.

Но воздействие газов на металл не заканчивается только физикой. Газы мало того что образуют давление, они ведь могут и распадаться, меняя химический состав металла. Те же пар и углекислый газ могут распасться — и тогда в металле появятся лишние кислород, водород и углерод, которые поменяют состав металла в незапланированную сторону.

Материал формы также воздействует на металл, причем не только выделением газа. Так, если он начнет расплавляться под действием горячего металла, размягченные частицы формовочной смеси привариваются к поверхности отливки — появляется термический пригар. И, хотя основные составляющие формовочных смесей — песок и глина — довольно огнеупорны, большое влияние на способность противостоять жару металла оказывают примеси, которые находятся в глине и песке. Например, окислы калия или натрия вкупе с кальцием понижают температуру плавления кварца — грубо говоря, образуют стекольные смеси, которые и расплавляются. Так что если в песке или глине содержатся примеси слюды или полевого шпата — получение качественной поверхности отливки будет проблематичным — либо надо применять другую смесь, либо быть готовым к существенной мехобработке поверхности.

Но даже если в округе отсутствуют чистые формовочные смеси и приходится использовать загрязненные примесями материалы, их недостатки можно скомпенсировать разными способами. Так, расплавления можно избежать отливкой в довольно влажную форму — испаряющаяся влага быстро остужает металл, соприкасающийся со стенками формы, так что его температуры уже недостаточно для расплавления частиц формовочной смеси, да и образующаяся корка успешно противостоит привариванию частиц. Главное, чтобы сама поверхность все-таки не содержала много влаги — иначе пар начнет не только охлаждать, но и корежить металл. А так — сначала своим испарением чуть в глубине формы вода остужает металл, и когда пар все-таки добирается до поверхности формы — он встречает уже прочную корку металла, через которую проникнуть неспособен — остается идти только в обратную сторону — через весь массив формы, к ее стенкам.

Можно управлять процессом пригорания и по-другому — делать более теплопроводные формовочные смеси — например, добавкой ферросилиция — тогда тепло быстрее отходит от внутренних стенок формы — и частицы также не расплавляются. Этот же прием используют и для управления кристаллизацией отливок. Мы — правда, по другому — также применяли управляемую кристаллизацию, например, для отливки колец ДВС — кольца отливались в металлическую форму, в которой внешняя стенка охлаждалась водой — застывание металла шло от внешней стенки, соответственно, кристаллы выстраивались по направлению к ней — износостойкость колец возрастала в несколько раз.

А ведь примеси могут и вступать с металлом в химические реакции, и тогда на поверхности появляется химический пригар. Так, если в формовочной смеси окажутся сульфиды или сульфаты — например, гипс — то, прореагировав с горячим железом, они образуют на нем корку сульфида железа. Да и легирующие добавки металла — те еще штучки. Так, марганец может окислиться, а закись марганца легко реагирует с кварцем — образуются силикаты марганца. Поэтому такие стали, а особенно стали с высоким содержанием марганца — как ту же сталь Гатфильда, использовавшуюся на гусеничных траках — надо отливать в формовочные смеси, в которых не используется песок, а, например, измельченный магнезит. Да и с другими окислами — например, с окислами железа — кварц охотно реагирует с образованием силикатов, а ведь окислы железа могут присутствовать и в материалах формовочной смеси. Но и отсутствие магнезита можно компенсировать хитрыми ходами — добавлять противопригарные добавки — например, уголь, торф или мазут. Под действием высокой температуры их углерод сгорает, то есть соединяется с присутствующим кислородом, и, соответственно, металлам уже будет не с чем соединяться — окислы не образуются, кремнию будет не с кем реагировать. На каждое действие найдется противодействие. Так порой в формовочную смесь добавляют даже масло, солому, опилки, а поверхность могут покрыть органической краской — все эти материалы, сгорая, и дадут необходимый углерод. Причем если крупнокусковые материалы — типа соломы или торфа — добавляют во всю массу, то красками, графитом или мазутом могут покрыть только поверхность формы — это мало того что даст углерод, так еще защитит металл от соприкосновения с другими материалами формовочной смеси. Защитит в самый ответственный момент — до образования корки, когда в основном и случаются всякие пригары и ужимины. Защитит в том числе и пропитав поверхностный слой формы — сделает его крепче, меньше кусков от нее отвалится при отливке и пришкварится к металлу. А если в краску добавить огнеупорные вещества типа талька или растертого шамота, то это придаст дополнительной огнеупорности самой форме — и тогда можно применить и более грязные материалы основной формы.

В общем — все зависит от исходных материалов — есть чистые и подходящие — отлично, нет — повозимся с присадками и замазками. Правда, смазывать красками узкие сечения нельзя — сталь не смачивает краску, и в этих местах возможны неслития металла. Ну да со сложными отливками всегда была отдельная морока. Так, для них очень важна теплопроводность материала формы, иначе быстрый и неравномерный прогрев может просто покорежить форму, и отливка выйдет кривобокой.

Но и основные наполнители формы — глина и песок, ну или магнезит для отливок ряда сплавов — тоже бывают разными. Песок дает газопроницаемость, а глина — скрепление, причем зачастую они замешаны в одной и той же породе, только в разных пропорциях — чистых материалов, состоящих только из одного минерала, в природе пожалуй что и не найдешь. Тощие пески — это пески, в которых глинистых составляющих не более десяти процентов (определяется отмучиванием). Это самый желаемый литейщиками песок — ведь с его помощью можно наиболее точно управлять параметрами литья. Так, чем крупнее зерна такого песка, тем выше газопроницаемость смеси. Песок, оставляющий на ситах с размером отверстий примерно полмиллиметра не менее двух третей своих частиц — очень газопроницаемый — 350-450, а пески, которые две трети оставляют на ситах с размером отверстий меньше десятой миллиметра — имеют невысокую газопроницаемость — порядка 20. Для полужирных, жирных, особо жирных песков с содержанием глины от 10 до 50 процентов газопроницаемость не нормируется — ее измеряют перед непосредственным использованием и вносят коррективы либо в состав формовочной смеси либо в порядок литья — то ли меньше сушить, чтобы металл, остужаемый оставшейся влагой, быстрее покрылся коркой, то ли при отливке прикрыть газовыпускные каналы, чтобы повысить внутри давление и тем самым пропихнуть излишки газов через форму, чтобы они не разрушали образующуюся корку металла и не проходили через сам металл. Важна и форма зерен песка — остроугольная форма дает лучшее сцепление, но снижает газопроницаемость.

Но окончательно газопроницаемость формируется при сушке. Глина, как связующий материал, в мокром состоянии — довольно липкая штука, а в сухом состоянии становится не только твердой, но и пропускающей газы. Цель смешивания — смазать все песчинки глиной, чтобы между ними возникли мостики. Причем сразу после смешивания внутреннее пространство между зернами заполнено в основном набухшей глиной — газопропускная способность невысокая. При сушке же глина теряет влагу, соответственно объем сухой глины меньше по сравнению с влажной — влага-то испарилась, полностью или частично, соответственно, занимаемый ею ранее объем освободился — образуется усадка, и между песчинками появляются поры и каналы — газопроницаемость повышается.

Количество глины и степень просушки формы зависит от вида литья и веса отливки. Для чугунного литья, если отливка выполняется в сырую — то есть не до конца или вообще не просушенную форму, то там глины можно и поменьше — до десяти процентов, а при отливках от двух тонн — до двенадцати. Сухие формы применяются для крупных отливок — от десяти тонн и выше. Там уже требуется до двадцати процентов глины, так как в сухом состоянии она обладает меньшей связуемостью, и кроме того сама по себе форма таких объемов требует более высокой крепкости формовочной смеси. Это для чугунного литья, которое выполняется при меньших температурах, чем стальное, соответственно и требования к газопропускной способности форм ниже. Стальное литье выполняется в сырые формы только для отливок весом до полутонны — все остальные — в полусухие или сухие формы. Причем требования по газопропускной способности выше чуть ли не в три раза, чем для чугунного литья — температура плавления стали выше, чем у чугуна, к тому же сталь менее текуча, чем чугун, и для повышения текучести ее порой приходится сильно перегревать — все это приводит к высоким температурам в форме и соответственно повышенному газообразованию.

Но и глина глине — рознь. Так, если глина имеет низкую температуру дегидратации, то есть очень легко отдает воду, то после сушки такие смеси могут просто осыпаться. В этом случае нужна либо другая глина, либо необходимо добавлять краски, мазут — чем можно было бы скрепить частицы песка помимо глины. Преобладающий размер частиц глины тоже имеет большую важность — так, наибольшую твердость дают глины с повышенным содержанием частиц меньше одного микрометра. И вообще, глины обладают разной связующей прочностью. Соответственно, малосвязующие глины с одного месторождения могут быть пригодны для небольших отливок, а вот для крупных отливок потребуются, например, прочносвязующие во влажном, а то и прочносвязующие в сухом состоянии (марки так и называются — ПВ, ПС) глины с других месторождений. Ну или снова — краски и мазут. Важно и количество примесей в глине — увеличение содержания в глине оксидов кальция и магния с полутора до двух процентов снижает огнеупорность глины с 1600 до 1350 градусов.

Причем даже на одном месторождении разные участки могли давать глины и пески разного состава, более того — один участок мог содержать прослойки разного состава. И все это надо было отслеживать. Так что наличие лабораторий при литейках на местных заводах было вовсе не прихотью, а самой насущной необходимостью — что там за глину с песком привезли ? можно ли ее вообще использовать для литья ? а если можно — какие присадки потребуется ввести, чтобы не возникало проблем ? "На эти и другие вопросы" и отвечали заводские химлаборатории.

ГЛАВА 22.

Вообще, литейная форма как правило состоит из самой формы, задающей внешние обводы отливаемого изделия, и так называемых стержней, которые формируют в изделии различные полости. Причем название "стержень" — очень условно. Это может быть и действительно стержень — длинная круглая палка, которая сформирует канал внутри изделия, а могут быть и разные изогнутые загогулины, почти в точности повторяющие внешние обводы формы, только чуть меньше размером — например, внутренний объем печек или чугунных горшков. Причем, если внешняя часть может опираться на какие-то стенки и имеет развитые поверхности, связанные с окружающим воздухом, то стержни в этом плане работают в гораздо более напряженных условиях — они со всех сторон окружены расплавленным металлом, не могут опереться непосредственно на стенки опоки всей поверхностью, а только отдельными участками, поэтому и делают их более крепкими, для чего в формовочную массу стержней гораздо чаще замешивают помимо глины дополнительные связующие материалы, которые имеют разную природу скрепления смеси.

Так, масла и жиры при сушке полимеризуются, и получающаяся пленка обволакивают зерна песка. Мы в этом качестве применяли льняное масло, как самое доступное. Добавление канифоли увеличивает податливость стержня при усадке отливки, когда она застывает — то есть стержень меньше сопротивляется подвижкам застывающего металла и, соответственно, возрастает вероятность получения отливки запланированного размера и без дефектов — в противном случае материал стержня сопротивлением какой-то своей части может и покорежить застывающую деталь. Были тут и запасы рематола — минерального масла, переработанного хлорированием, от которого затем отщепили хлор, после чего получалось непредельное химическое соединение, способное к полимеризации. Но эти запасы вскоре иссякнут. Вот продукт под названием "крепитель М" мы, в принципе, могли изготавливать и сами — это результат конденсации мочевины с формальдегидом в присутствии уротропина как катализатора. Все эти вещества тут выделывали на местных заводах лесохимии — мочевина — это аммиак и углекислый газ при температуре 140 градусов и давлении в 200 атмосфер, формальдегид — результат окисления метанола — то есть метилового спирта, выгоняемого из древесины или торфа — с использованием серебряного катализатора при 650 градусах и атмосферном давлении, ну а уротропин — это аммиак плюс формальдегид — реакцию открыл Бутлеров еще в 1859м году. Названо вещество так потому, что еще с конца 19го века используется как лекарство для лечения мочевыводящих путей, а позднее стало применяться еще и как сухое горючее — белые таблетки диаметром три сантиметра и толщиной сантиметр — отличное средство для розжига костров или разогрева пищи нашим ДРГшникам, а позднее мы нашли ему еще одно очень полезное в военном деле применение.

Применяли для скрепления стержневых смесей и газогенераторные смолы, остававшиеся после перегонки торфа и древесины на газ, и сульфитный щелок — отход бумажной промышленности, которого выходило до десяти тонн на одну тонну полученной целлюлозы. Но, так как этот щелок состоял не только из сульфата кальция, но и содержал сахара, сейчас этот щелок мы все больше использовали для производства кормовых дрожжей, этилового спирта, жидкой и твердой углекислоты, растворителей и органических кислот, ванилина и сиреневого альдегида, дубителей — выделывая эти вещества и на уже существовавших тут производствах, и подстраивая к ним новые агрегаты. Давал сульфитный щелок и фурфурол — исходное вещество для получения фурацилина — асептического противомикробного средства. Причем он тут еще не был известен, да и я его вспомнил только потому, что учуял запах свежего хлеба на бумагоделательном заводе — но хлеба там не было, а мне объяснили, что так пахнет фурфурол — исходное вещество для фурацилина — ну я и вспомнил про него по созвучности названий, чем уже в который раз вверг окружающих в состояние легкого офигевания — вот так вот запросто, мимоходом, выдавать критически важные для выживания знания — не часто такое встречается. На том пока и стоим.

Так у нас и появился фурацилин — мощное средство от газовой гангрены, да и вообще для дезинфекции ран, причем сначала появился именно более мощный вариант — с ароматической нитрогруппой в пятом положении, что придавало веществу сродство с чем-то там в вирусах (забыл, что говорили мне биохимики), простейших грамположительных и грамотрицательных бактериях — по сути — тот же антибиотик, только более мягкий и синтезированный полностью искусственно. Потом наши поменяли технологию синтеза, нитрогруппа сместилась и его сила понизилась, так что вернулись к первому варианту синтеза. Позднее нашли еще одну формулу — удлинили боковую цепь (ну почти как в механике !) — активность повысилась, а токсичность — наоборот, стала еще меньше.

Ну это ладно — отвлекся. Так вот, помимо отходов бумажного производства в качестве крепителя стержневых масс можно использовать и отходы спиртовых производств — сульфитно-спиртовую барду, которая, собственно, получается после сбраживания сульфитного щелока. В общем, можно было намешать много разных веществ, главное, чтобы они скрепляли формовочную массу. Причем некоторые вещества были широкого спектра действия, а некоторые подходили только в ограниченном количестве вариантов. Например, декстрин — продукт переработки картофельного крахмала. Желтый декстрин подходил как для мокрых, так и для сухих стержней, а белый держал только мокрые, а если их потом сушили — они рассыпались. Патока, пектиновый клей, торфяные и древесные пеки, остающиеся после перегонки торфа — все, что имело углерод и могло липнуть — могло использоваться для скрепления стержневой массы.

В общем — какое бы связующее не применялось, главное, чтобы оно могло склеить песчинки, а потом, под действием горячего металла, разрушиться, чтобы стержень потерял крепость и его можно было выбить, освободив внутренние объемы отливки. Без такой способности к разрушению связующего вещества эти стержни упаришься доставать. Конечно, не должно происходить саморазрушения — только под воздействием внешней силы в виде молотка, зубила и старательного парня. И чтобы не разрушилось раньше времени, надо правильно сушить — и не при низкой температуре, чтобы не было недосушенности, и не при высокой, чтобы связующее не начало разрушаться еще при сушке. Важна и атмосфера сушильной камеры. Так, стержни на окисляющихся крепителях — льняном масле, олифе, рыбьем жире и тому подобных веществах — должны сушиться при избытке кислорода. Их связующая сила характеризуется йодным числом — количеством йода в миллиграммах, которое может присоединиться к грамму вещества. Уж не знаю, как это связано, но профессионалы утверждают именно так и у меня пока нет причин им не верить, тем более что это работает. Так, одно из лучших связующих — льняное масло — имеет йодное число 185, конопляное — 153. Это высыхающие крепители. Полувысыхающие имеют йодное число меньше 150 — бобовое, подсолнечное, хлопковое. Ну и невысыхающие — менее сотни — рапсовое и касторовое. Добавка сиккативов — солей марганца или свинца — повышает йодное число. Так что — сначала около получаса при просушке удаляется влага, затем температуру повышают — и идут процессы полимеризации. Можно сушить и при 225 градусах, но там если продержать больше часа, резко падает крепость стержня — масляная пленка начинает разлагаться. При 150 градусах максимальная крепость достигается через пять часов, при 175 — через три, при 200 — через полтора, но также важно — не передержать. В итоге, испарившиеся влага и часть масла высвобождают много места для пор, а само масло — точнее, его продукты окисления — полимеризуется, заодно связывая песчинки в крепкую массу. Причем при окислении выделяются не только, скажем, углекислота и вода, но и ядовитые вещества — угарный газ, ненасыщенные кетоны. Блин. А я на подсолнечном любил готовить ... Хотя там время готовки не слишком большое ... но и то — если скажем готовить час — много чего может образоваться. Хотя при длительной готовке температуры не такие уж и большие. У нас-то была другая забота — не потравить рабочих, занимающихся сушкой стержней. Да и взрывы возможны, при недостаточной вентиляции сушильных камер — там ведь надо создавать избыток кислорода, чтобы он окислял масла. А этот же избыток в сочетании с образующимися при окислении веществами может дать взрывоопасную смесь — так что в сушильных камерах даже устраивают взрывные панели, которые случись что примут на себя ударную волну. Ну и потом надо остужать стержни постепенно, чтобы они не растрескались — либо в самой сушильной камере, что неэкономно, либо в отдельных — охладительных — камерах.

В этом плане применение водорастворимых связующих — муки, декстрина, патоки и прочего — более удобна — там скрепление происходит без таких химических преобразований, например, за счет клейстеризации мучного крахмала.

Еще один вид крепителей — плавящиеся — канифоль, древесные и торфяные пеки — скрепляют стержневую массу за счет своего расплавления и последующего застывания — при этом также происходит перегонка и окисление.

Тут еще главное — чтобы влага из внутренних слоев успела выйти наружу до того, как внешние слои засохнут, иначе возможно и растрескивание. Причем это справедливо для всех типов крепителей. В общем, обычно сушка форм длится от трех до двенадцати часов — дело мало того что небыстрое, так еще и требующее много оборудования — тех же печей и сушильных камер. В общем — литье — тоже не панацея. Например, для крупных деталей при внешних размерах опок более пяти метров в длину и четырех в ширину сушка может длиться до пятидесяти часов, из которых топка работает примерно пятнадцать часов, а остальное время сушка идет на запасенном тепле. Я даже не представляю, сколько труда надо затратить, чтобы отлить, скажем, башню танка Т-34. Для нее требуется форма внешним размером где-то пять на три метра — одна сушка этой формы займет сорок часов. И стержень, который сформирует внутренний объем — пару-то метров в длину всяко будет. Явно требуется многоразовая форма, но куда там будут выходить газы ... в общем, с этими моментами было непонятно. Да мы пока особо и не заморачивались — нам бы картеры и блоки цилиндров научиться лить — все-таки они поменьше, а на тех моторчиках, что мы пока взялись выделывать на пробу, и совсем мизер — пара часов — и форма высушена, причем можно закладывать сразу пару десятков форм. Сушка стержней — тоже небыстрый процесс. Так, небольшие стержни объемом до одного кубического дециметра сушатся один-два часа — это если на органических крепителях, а если более простая песчано-глиняная смесь — то уже два-три часа. А стержни 25-50 кубических дециметров — уже четыре-пять и восемь-девять часов соответственно — то есть и с этой точки зрения выгоднее применять органические скрепляющие вещества.

Правда, это если просушивать формы до конца. А вот если сразу же после подсушки отливать в них металл, то зачастую можно подсушить только наружный слой — и, пока он не пропитался влагой из глубинных слоев — тут-то форму и залить — закипевшая вода из недосушенных слоев, когда до них дойдет жар заливаемого металла, устремится через уже высохшие слои — наружу и внутрь — тут-то и вступают хитрости, направленные на то, чтобы не пустить ее внутрь формы — угли, краски и прочее, про что я писал ранее. Тут экономия существенная — за пару-тройку часов можно просушить слой в десять-тридцать сантиметров, что достаточно практически для любого литья — вплоть до станин станков.

В общем, сложностей с подбором смесей и покрытий при литье хватало. Так что про подготовку материалов — с этой их сушкой, растиранием, замешиванием порошков — умолчу. Да и набивка форм — процесс, так скажем, творческий. Например — пар, который образуется при заливке в форму металла, образуется прежде всего на месте контакта с металлом. Соответственно, он начинает прорываться наружу, прежде всего — через материал формы. А тот на некотором расстоянии от контакта с горячим металлом прогреться еще не успевает — и пар начинает конденсироваться. Соответственно, получающаяся вода забивает поры, газам больше выходить некуда кроме как обратно в металл. Поэтому форму могут набивать разными смесями — ближе к металлу — менее газопроницаемой, дальше — более. Или меньше уплотнять периферийные участки. Или дольше сушить форму. Конкретный способ зависел от габаритов детали, наличия профессионалов, материалов, оборудования для сушки и — наличия времени, то есть потребности в детали. Так еще, если при трамбовке, или потом — при выеме модели — стенки формы где-то осыпятся, их еще и подмазывают и подравнивают вручную.

Ну а уж сама форма — это собранная из нескольких частей конструкция, стянутая струбцинами, а то и в каркасе, на который навешаны держалки для стержней, причем если стержень держится недостаточно крепко, его поддерживают жеребейками — металлическими опорами, которые при заливке сплавляются с основным металлом. И во все это заливается металл. Главное — не забыть затянуть гайки-винты, а то я как-то наблюдал, как мастер отвешивал затрещины ученику — тот проворонил этот момент, верхняя часть формы оказалась не закреплена, и как только металл стал вливаться внутрь — он тут же ее и приподнял — эта деталь имела углубление внутрь формы, но расплавленный металл — это ведь плотная, тяжелая жидкость, в которой стержень формы и всплыл.

После таких сложностей с созданием литейных форм уж залить металл, казалось бы — самое простое. Фиг, фиг, и еще раз — фиг. Металл заливается не просто в отверстие в форме — он заливается в воронку, а то и литниковую чашу — углубление сверху, из которого металл уже и стекает вниз — металл надо вводить так, чтобы он не размыл стенки, поэтому его пускают по касательной или наклонно. Могут ввести фильтры для задержки шлаков, дополнительные литниковые каналы, зумпфы для успокоения движения струи металла — это углубление на дне литникового стояка — расплавленный металл течет вниз по стояку и ударяется не во внутреннюю стенку формы, а в вынесенное за ее пределы углубление, дно которого создают специально повышенной твердости, чтобы расплавленный металл не выносил в деталь частицы формовочной смеси. Ну а потом, ударившись об это дно, металл, уже более спокойный, течет вбок и наконец втекает в пространство будущей детали. И на пути металла еще могут ставить шлакоуловитель — горизонтальный канал, в котором металл течет со свободной верхней поверхностью — шлаки всплывают, и оттуда собираются сеткой из жаропрочного материала. Ну или просто плавают по поверхности, а металл изливается вниз через отдельное отверстие, и более легкие шлаки туда просто не попадают.

ГЛАВА 23.

В общем, литейка — это сонм всевозможных тонкостей и ньюансов. Да, в местных депо и заводах были и литейщики, и литейное оборудование, и материалы. Вот только отливали они в основном вещи попроще, чем двигатели внутреннего сгорания. Поэтому мы также начали с вещей попроще. Точнее — с уже известных местным умельцам. Так, они уже давно отливали кольца для тракторов, поршни для паровозов и многие другие вещи. И сейчас мы начали осваивать этот же класс изделий, но применительно к установившимся реалиям, то есть к войне. Так, мы начали изготовлять поршневые кольца для танкового дизеля В-2. Причем несмотря на кажущуюся простоту данных изделий, там было много тонкостей, на которых можно было неплохо набить руку — мы ведь не просто хотели начать отливать эти кольца — мы на них тренировали подмастерьев.

А тонкостей там хватало — начиная с того, что все кольца были разными. Верхнее уплотнительное кольцо изготовлялось из стали, и с ним особых проблем не было. А вот второе уплотнительное делалось из чугуна — оно-то и ломалось чаще всего. Поэтому, плюнув на правильную технологию, его мы также начали отливать из стали — более упругий материал лучше выдерживал нагрузки от камеры сгорания. С тремя нижними — маслосбрасывающими — кольцами, задачей которых было снять с внутренней поверхности цилиндра лишнее масло, набрызганное туда при ходе поршня вверх, было проще — они и работали в более щадящем режиме, и изготовлялись из перлитного чугуна. Формы для отливки колец были различны, так как были различны и сами кольца — уплотнительные имели вертикальную боковую стенку, а маслосъемные — снизу полмиллиметра цилиндрической поверхности, а затем — конус с углом пять градусов — так увеличивалось удельное давление на стенки цилиндра и масло лучше снималось. Причем в конструкции присутствовали и другие металлы — для лучшей приработки боковины маслосъемных колец покрывались слоем олова толщиной до одной сотой миллиметра.

Так что, несмотря на общее название, для колец приходилось делать формы разных конструкций, причем много. Наши отливали кольца в стопочных формовках, когда несколько — 8-12 — расположенных по вертикали форм заливались за один раз. Это ускоряло работы и, самое главное, значительно экономило место в цехах, хотя нижние формы порой распирало от давления столба расплавленного металла, так что вскоре их стали набивать другим, более крепким, составом. В общем, литейным подмастерьям было на чем потренироваться. Как и другим — например, станочникам. Кольца ведь тонкие, гнутся, а их поверхности должны быть отшлифованы, чтобы плотно прилегали к поверхностям поршня и цилиндра, при этом не сдирая их словно абразив. Вот и корпел какой-нибудь ученик над одним кольцом целый день, осторожно, чуть ли не по крупинкам снимая лишний металл, оставленный после литья в качестве припуска на механическую обработку, так как наше литье не даст нужной чистоты поверхности.

Хватало учебных задач и на других деталях. Например, поршень был не просто стаканом. В его верхней плоскости были профрезерованы плоские наклонные углубления, в которые входили тарелки клапанов — иначе им просто не оставалось места. На боковой поверхности мало того что были проточки под кольца, так еще под маслосъемными кольцами сверлились два ряда отверстий — на 14 и 18 отверстий — для отвода масла, снимаемого с поверхности цилиндра — иначе оно так и будет болтаться между этими кольцами, создавая гидродинамические удары. Ну и до кучи ниже участков крепления пальца поршень имел вогнутую круговую проточку для уменьшения веса, а в поясе, где были бобышки — приливы для гнезд под палец — боковые выфрезеровки — они не затрагивали сами бобышки, чтобы не ослаблять крепление пальца, но также были сделаны для облегчения поршня. До кучи и бобышки имели по два отверстия, по которым к пальцу поступало разбрызгиваемое снизу масло. И вот как все это добро изготавливать ?!? С учетом того, что поршень не отливается, а штампуется ... то есть создать штамповкой все эти углубления без нарушения внутренней структуры не получится — надо резать.

Поршневой палец — тоже непростая штучка. Это полый стальной цилиндр, поверхность которого цементировалась, и потом мало того что полировалась, так еще и суперфинишировалась. А еще — чтобы установить или снять палец, поршень надо нагреть до ста градусов — только тогда палец выйдет. Но в этом случае уже рабочий обожжет свои пальцы. Пришлось делать приспособление для установки и снятия пальца. В общем, с начала сентября, как только мы прошерстили имевшийся у нас народ на предмет толковости, и как только немного разобрались со станочным парком, у нас начался изнурительный учебный сезон.

Но учились не только новички — мастера тоже учились — изготавливать новые для них изделия, чтобы, отработав технологию, потом поставить на поток уже бывших учеников. Так, по тем же ДВС сначала тренировались отливать небольшие двигатели — взяли в качестве образца один из немецких движков мощностью под две лошадиные силы — для бензопил, мотоблоков, культиваторов, деревообрабатывающих станков, насосов, генераторов — малая механизация требовалась во многих местах, поэтому такой небольшой движок будет очень полезен. Но прежде всего мы запустили его производство для того, чтобы вообще потренироваться — и то, две недели только отлаживали литейку — за это время было выполнено более пятисот пробных отливок, пока не подобрали состав формовочной смеси, литниковую и воздушную системы, температуру металла.

Основные проблемы были с короблением — пришлось несколько раз переделывать формы — утолщать торцовые стенки, чтобы их остывание стало более равномерным с боковыми, увеличили размеры диагональных ребер, соединявших нижние и боковые стенки картера, чтобы добавить сопротивляемости искривлениям при остывании, изменили систему подвода металла — добавили подвод к ребрам, так что заливка стала выполняться из одной ванны сразу в несколько точек, что сделало температурные поля более равномерными по сравнению с предыдущими вариантами, когда металл, дотекая до удаленных уголков, уже подостывал, в то время как в месте заливки форма нагревалась от новых порций заливаемого металла все больше и больше; уменьшили и температуру перегрева металла, правда, после этого пришлось сделать ребра жесткости более толстыми, чтобы они нормально заполнялись ставшим более тягучим металлом — зато это позволило применить менее огнеупорные смеси, а заодно уменьшило усадку, и, как следствие, вероятность образования трещин — ведь чем холоднее заливаемый металл, тем меньше будет его сжатие при охлаждении. Но тут обнаружились спаи — встречи уже сильно остывшего металла, где он не сплавлялся со встречным потоком, текшим из другого литника — пришлось увеличить диаметры каналов, чтобы металл затекал в форму быстрее. После этого из-за увеличившейся скорости потока металла начали отваливаться куски материала формы — пришлось пропитывать поверхность мазутом, чтобы на стала крепче.

И так далее — танцев с бубном хватало. Зато набили руку и сформировали шесть литейных бригад — около двухсот человек, которые могли работать на отливке двигателей — конечно, тут помог и предыдущий опыт по отливке более простых конструкций — гранат, минометных мин и буржуек. Зато с середины сентября движки пошли по тридцать штук в сутки — как раз проработали конструкцию бензопилы, насоса и механизм подключения к деревообрабатывающим станкам вместо электромоторов. Все — для строительства жилья и его дальнейшего обслуживания. Пилы — и для заготовки бревен, и для заготовки дров. Кстати, еще и дровокол можно забацать — видел в интернете, как они лихо колят деревянные чурки — насаживают их на стальной конус, или перекрестие — в зависимости от модели — и только летят полешки — все лучше, чем заставлять народ махать топором. Дрова и для газогенераторов, кстати, потребуются, и для углежогов, и для перегонки на смолы и прочие продукты лесохимии. Так что — не забыть запустить еще и это производство. Насосы — для закачивания воды в бочки, откуда ее потом хоть самотеком пускай, хоть ведром черпай — все не с речки или колодца таскать — экономия трудозатрат в десятки раз. Причем один насос может обслуживать до десятка домов, бань, прачечных — накачал в одном — кати его к следующему. Ну, переложи брезентовые рукава, где нет доступа к близкой воде, или перекати сам насос с мотором — и все — пара человек с насосом за день сделает ту же работу, что и сотня, но с ведрами. А бондарное производство тут развито — даже цемент выпускают в бочках. А что — при отсутствии автопогрузчиков — очень удобная тара — герметичная, вмещает до двухсот килограммов цемента, а главное — это практически самокат — положил на бок — и знай себе кати по ровной поверхности — при большой степени ручных погрузочно-разгрузочных работ это существенно экономит и силы, и время. Да и не только цемент паковали в бочки — другой продукт тоже в них пихали. Ну а деревообрабатывающие станки — это прежде всего доски для полов, крыш, мебели, и оконные рамы — производство таких станков тут было налажено, вот его-то мы и восстановили, слегка переделав конструкцию под работу от ДВС — а то электромоторы были привозные и их могло и не хватить, так что если есть возможность использовать другой механический двигатель — ее надо использовать.

Производство цепей для бензопил мы наладили на гродненском велосипедном заводе — только пришлось немного переделать оборудование для впрессовывания режущих звеньев — правых и левых. Вообще, цепные пилы тут уже были известны, причем еще в девятнадцатом веке — в двадцатых годах появилась цепная пила с ручным приводом для хирургии, а позднее пошли и цепные пилы для обработки дерева. Причем они были с разным приводом — от бензиновых или электрических двигателей, от паровиков, даже с ручным или конным приводом. По мобильности они тоже различались — были и стационарные, установленные на лесопилках, были и относительно мобильные, которые подкатывались на тележках либо перемещались по перекладываемым рельсовым путям, были и переносные, правда, очень тяжелые — килограмм под шестьдесят, поэтому ими оперировали два человека — они держали ее как и обычную двуручную пилу — с двух сторон, разве что не водили ею туда-сюда, а постепенно вдавливали в массив дерева.

Конструкция пил тоже была различна. Я-то привык к Дружбе, в которой цепь движется по торцам плоской вытянутой железяки — шины. Но тут были и пилы, в которых рама была как у большого лобзика, а цепь ходила по роликам, укрепленным в его углах. Какое-то уродство — я этот вариант сразу забраковал, и мы стали делать вариант бензопилы с шиной фирмы Stihl — немец Андреас Штиль начал выпускать эту модель в 1929м году, и мы отжали у фрицев несколько таких пил, так что было на чем учиться, да и название марки мне было знакомо, даже повеяло чем-то родным, из моих времен. Разве что я сразу же предложил другие зубья — на местных пилах они были треугольными, повторяя форму зубьев ручных пил, но я-то помнил другую форму — как бы серпом вперед, ну и вверху зуба еще горизонтальная полка справа или слева — в зависимости от направления резания данного зуба. Уж не знаю, почему была выбрана именно такая форма, а не осталась треугольная, но наверное это было сделано не зря, да и первые опыты показали, что пилить такими зубьями гораздо лучше — и легче удерживать пилу, и выше производительность — видимо, острие серпа не разрезало волокна, как на треугольных зубьях, а откалывало частицы, а верхняя полка удерживала острие горизонтально, тогда как треугольные зубья испытывали большое наклоняющее назад воздействие — тут и выше изгиб цепи, и снижение эффективности резания. В общем, новым зубом все были довольны, разве что почти сразу добавили выступ перед зубом — так-то я про него помнил, только не знал зачем он, поэтому про него и умолчал. Как оказалось, зря — это был ограничитель глубины реза, без которого зубья забуривались в древесину слишком глубоко.

Ну ладно — отладили форму зубьев и начали их выделывать, пока в небыстром темпе — где-то по сотне зубьев в день, примерно на пять цепей — выделили на это дело несколько кусков танковой брони, которые уже никуда было не приспособить, а для таких небольших поделок — в самый раз. Вскоре пришлось выпускать и комплекты для их заточки — особые зажимы, в которых зуб устанавливался под нужным углом, ну а дальше — работа напильником. Вот сама пила оставалась "четырехручной", то есть рассчитанной на двух человек — у нас не было мощных и легких двигателей. Но и такой вариант увеличивал производительность минимум в десять раз — вместо двух десятков ту же работу могли выполнять всего два человека — один удерживал двигатель, второй с другого конца направлял рез. Позднее, когда мы смогли наладить производство легких и быстроходных моторчиков из алюминия с алюминиевыми же поршнями, пилы и стали похожи на легендарную "Дружбу", соответственно, четырехручные стали называться "Большая Дружба". Хотя мы потом поэкспериментировали и с электрическими пилами — они стали легкими и компактными, когда мы повысили частоту питающего тока от переносного генератора до двухсот, а потом и до четырехсот герц — как и многие другие производства, наше производство электромоторов и генераторов закладывалось в сентябре сорок первого.

ГЛАВА 24.

С электромоторами все было непросто. Нам они были нужны прежде всего для прокатки металла — надо было использовать тот танковый лом, что оставался после разделки танков на листы — мы вырезали ровные участки, сваривали из них бронеплиты и устанавливали на свою бронетехнику. Но при этом оставалось много обрезков, участков, которые уже ни к чему не подваришь, так как размер таких кусочков был сопоставим с размерами швов, да и сам обглоданный остов танка, из которого выдрали все сколько-то существенные по площади куски брони, тоже уже не представляли особой ценности. Вот и бродила в голове задумка переплавлять весь этот металлолом и отливать, а затем прокатывать нормальные бронелисты. И для этого нужны были как сами прокатные станы, так и электродвигатели.

Тем более все это, в принципе, тут было — на местных заводах было несколько станов для прокатки листового металла, швеллеров, узкоколейных рельс, угловых и балочных профилей, проволоки и тому подобного. Причем все это совершенно не походило на те заводы-гиганты, которыми так гордилась советская власть.

И тому было много причин. Так, размер прокатных станов зависит в том числе и от способа подачи усилий от двигателя к верхним валкам — одному или сколько их там. Например, если верхний валок перемещается в вертикальном направлении, что обычно бывает у блумингов, то усилие от двигателя на верхний валок передается через подвижную механическую передачу — шпиндель с муфтой, или карданную передачу. Причем максимальный угол отклонения этой передачи от оси ограничен величиной в 10-12-14 градусов — если угол больше, возникает повышенный износ этой передачи. Соответственно, старые блуминги позволяли перемещать верхний вал в пределах 200-400 миллиметров. Новые обеспечивают перемещение до тысячи миллиметров — существенно расширяются возможности по обработке слитков больших размеров, но за это приходится платить очень длинным валом — иначе его наклон будет слишком большим. Соответственно, резко возрастают габариты и этой передачи, и самого стана. Например, при размере блуминга в четыре метра в ширину и десять в высоту, вынос двигателя с валом и муфтой составит под тридцать метров.

Вообще, последние модели блумингов, устанавливаемые на гигантах советской индустрии, были внушительными сооружениями. Достаточно сказать, что их валки были диаметром метр и более, и длиной два, а то и три метра. Это — поистине громадная махина. Казалось бы — для чего такой большой барабан для тех же блумов — это ведь квадратные заготовки со стороной полметра максимум — хватило бы и более короткого вала. Все от того, что такие длинные валки позволяют организовать в них несколько ручьев, в которых можно прокатывать один блум последовательно от большего ручья к меньшему, просто смещая каждый раз заготовку — не требуется передвигать вверх-вниз верхний валок, как на старых обжимных станах — а это существенное ускорение обработки. Да и слябы на них тоже становится возможным прокатывать — в отличие от квадратного в сечении блума, сляб — это по сути длинная толстая плита. Так что стан становится универсальным — и слябингом, и блумингом. Впрочем, валки длиной два и более метра отливали еще в восемнадцатом веке, так что такие размеры металлургов не пугали, хотя и приходилось повозиться.

С валками-то у нас проблем не было — здесь их отливали из чугуна или стали — как для прокатки железа, так и для прокатки бумажной массы на бумагоделательных заводах. Причем делалось это не то чтобы для новых станов — валки при прокатке изнашивались, их, конечно, периодически снимали и обтачивали, чтобы восстановить поверхность и профиль ручьев, но бесконечно делать это нельзя — допускалось снимать на переточках до десяти процентов от начального радиуса валка — и все, потом надо ставить новый валок. А где его взять ? Только сделать самим — магазина валков не существует. Тем более что разные изделия требовали разного набора ручьев в валке, между которыми будет прокатываться заготовка, чтобы превратиться в готовое изделие — просветы ручьев рассчитывались и изготавливались чуть ли не под сорт металла, который был доступен для проката.

И так как валки, особенно в прокате железа — это расходный инструмент, то его производство было поставлено не то чтобы на поток, но довольно массово. Так, опоками были полуцилиндрические чугунные отливки, в которые набивалась формовочная земля — глина-песок и прочее. Причем для организации газоотводящих каналов сначала закладывали соломенные обрезки, затем промазывали огнеупорной глиной, набивали землей и шаблонами формировали нужный профиль — выбирали излишки. Затем промазывали внутреннюю поверхность получившейся формы жидкой обмазкой из полукокса, горелой земли и песка — и отправляли на первую сушку. Через восемь-десять часов форму доставали из сушильного шкафа, подправляли покореженные места, замазывали трещины и неровности, возникшие при усадке, окрашивали — и ставили на вторую сушку — на полный цикл подготовки формы уходило два-три дня.

Валки не просто отливали "как получится", а под конкретную задачу, которой определялась прежде всего поверхностная твердость валков, соответственно, помимо создания самой формы, ей придавали дополнительные особенности. Так, для повышения поверхностной твердости отливаемых валков внутреннюю поверхность формы могли выложить перед заливкой холодильниками — чугунными плитками, которые быстро остужали заливаемый металл, отчего твердость достигала 200 НВ, чего было достаточно для прокатки толстых стальных листов. Твердость валков с отбелённой поверхностью была еще выше — в от 340 до 540 НВ — это уже годилось для среднелистового и тонколистового горячего проката, мелкосортного проката, проката проволоки и прочего — чем тоньше прокатываемое железо, тем выше усилия на поверхности валка. Ну а легированные никелем и хромом валки имели твердость до шестисот — это уже для холодного проката. Ну, были и различия между валками. Скажем, для бумаги требуются длинные сравнительно тонкие валки с чистой поверхностью, поэтому их отливали в составные формы из ваграночного чугуна. А валки для металла более короткие, но их диаметр больше. Соответственно, их можно было отливать не в составные формы, но из чугуна пламенных печей, которые могут дать чугун более высокой прочности на излом, чем ваграночный.

Причем на местных заводиках, которым не требовалось производства в миллионы тонн проката в год, устройства были попроще, да и вообще все было как-то компактнее, ближе — я бы сказал, по домашнему, душевно — в отличие от гигантов индустрии.

Ведь сами прокатные станы, в принципе, довольно компактные механизмы (если не учитывать длинных механических передач и мощных моторов). Но чем больше количество самих станов, чем больше площадь вспомогательных устройств и помещений — тем выше производительность станов. Например, производительность одного стана зависит в том числе и от длины отводящего рольганга — чем он длиннее, тем больше на нем может одновременно разместиться прокатанных полос — ведь перед подачей полосы на следующую прокатную клеть или на склад происходит какая-то задержка — надо и приостановить скорость передвижения полосы по рольгангу, и направить ее в нужный ручей — пусть даже и с помощью направляющих, но скорость надо снизить, чтобы полоса не вылетела куда не нужно, а при перемещении на склад — сдвинуть ее на другие направляющие. И если длина выходящего рольганга равна только длине прокатанной полосы, то все эти работы по перемещению притормозят прокатку на стане — он будет вынужден ждать, когда рольганг освободится для приема следующей прокатанной полосы — и только тогда начинать прокатку. Поэтому длина отводящего рольганга на высокопроизводительных заводах составляет до девяноста метров, хотя для самого проката было бы достаточно и десяти, и даже пяти.

То же и с количеством станов — полосу можно бы откатать и на одном, но тогда ее придется гонять через валки одного и того же стана вперед-назад, а любое изменение направления движения — это потери во времени. Поэтому в крупномассовом производстве и стараются установить несколько станов и прокатывать на них одну полосу в поступательном движении — вот и получаются длиннющие цеха, в которых установлены сотни метров рольгангов и несколько прокатных клетей. Все — для того, чтобы повысить эффективность использования оборудования, не позволить ему простаивать без дела. Отсюда — высокие начальные затраты на строительство — требуется построить большие цеха, изготовить, завезти, установить и наладить много оборудования.

Ну и под склады заготовок и готовой продукции тоже требуется место — порой помещения, где остывают прокатанные полосы и готовые изделия, занимают больше места, чем само оборудование для прокатки — ведь результаты прокатки остывают естественным путем, что может занять не один десяток минут, а то и несколько часов. И, соответственно, для размещения множества остывающих изделий требуется много места — стеллажи, кантователи, рольганги для перемещения к стеллажам. То есть снова — количество производимой продукции переводит такие производства на другой уровень затрат — не хватает одного линейного стеллажа — и будь добр устанавливай оборудование для поперечного перемещения продукции. Ну и так далее.

Например, три блуминга заготовочного цеха умещаются всего на двадцати пяти погонных метрах. Но перед ними расположен еще подводящий рольганг длиной двадцать метров, чтобы снизить апериодичность подачи заготовок, склад заготовок длиной сорок метров, а после тройки блумингов — двойной транспортный рольганг длиной 75 метров и три холодильника длиной по тридцать метров каждый — вот и получается, что на 25 погонных метров непосредственно рабочей площади приходится 225 метров вспомогательных площадей. На местных заводиках все было гораздо компактнее — блуминг — один вместо трех, склад метров десять, две нагревательные печи, от которых сразу же идет подающий рольганг, после клети — принимающий рольганг, с которого заготовку затем стаскивают вбок, на стальные направляющие, где он и остывает в сторонке. Весь цех — длиной тридцать метров, и может выпускать прокатанных блумингов по пять-семь штук в час — десять-двадцать тонн, а не 250-300, как более серьезные, но и более длинные цеха заводов-гигантов.

И вот мы и пытались понять — сможем ли прокатывать на имеющемся оборудовании бронеплиты.

ГЛАВА 25.

Чтобы получить бронеплиту, или бронелист, надо выполнить отливку — в блум — балку в квадратным сечением, а лучше — в сляб — толстую плиту, которая является почти что бронелистом, только с внутренними дефектами, возникшими из-за отливки. И затем прокатать в лист нужного размера, заодно избавившись от дефектов отливки — прежде всего внутренних полостей и напряжений, которые образуются при остывании металла.

В принципе, прокатка блумов или слябов на среднем блуминге-1000 с диаметром рабочих шестерен 1000 миллиметров, диаметром валков в 950 миллиметров и длиной бочки валка 2350 миллиметров требовала прилично оборудования. Такие станки позволяли прокатывать блумы сечением до 250х250 миллиметров и весом до четырех тонн или слябы сечением до 200х900 миллиметров весом до шести тонн — а это плиты длиной чуть более четырех метров, так что понятно, откуда берутся все эти длинные рольганги и вообще размеры прокатных станов — такие слябы ведь могли прокатываться до 25 раз, что при средней вытяжке за прокатку в 1,16 превращало сечение 20х90 сантиметров площадью 1800 квадратных сантиметров в сечение всего в 50 квадратных сантиметров — это 0,5 сантиметра на метр, при этом длина такого шеститонного сляба увеличилась бы до 150 метров. Понятное дело, что до таких длин никто дело не доводил, и если надо было и дальше уменьшать толщину, заготовку разрезали на промежуточных прокатках на куски меньшей длины — 20,30,60 и так далее метров — насколько позволяли рольганги, здравый смысл и скорость остывания полос — ведь если их не успеем прокатать, пока они не остынут ниже допустимой для прокатки температуры, их придется подогревать, то есть они должны будут поместиться в печь. Но все-равно, даже с разрезанием на куски такие прокатные комплексы получались длиной за двести метров — все дело в эффективности использования оборудования — чем больше времени оборудование работает на саму прокатку, тем оно эффективнее используется. А "больше времени" значит "тем непрерывнее лист и обраотка" — вот и делали отводящие рольганги максимально длинными, чтобы на них вмещались листы максимальной длины.

Причем, что интересно, большая ширина валков — порой в несколько раз больше ширины проката -использовалась своеобразно. Так, из более чем двух метров их длины гладкой мог быть только метр — чтобы раскатать по горизонтали. А по бокам протачивались дополнительные ручьи — либо для обжима блумов, либо для прокатки ребер слябов, если не было стана с вертикальными валками или же размеры позволяли откантовать сляб в вертикальное положение и удержать его при прокатке — так, у описанного мною среднего блуминга верхний валок мог подниматься на 1200 миллиметров — то есть он мог обжать с боков довольно широкие слябы. Были и другие "калибры" блумингов. Так, большой блуминг-1200 имел диаметр валка 1150 миллиметров, длину его бочки — 2800, мог прокатывать слябы сечением до 25х160 сантиметров (и снова — длина бочки более чем на метр превышает ширину сляба, даже с учетом дальнейшего уширения при прокатке) и весом до 32 тонн — а это полоса длиной десять метров (соответственно, рольганги должны вместить как минимум ее — вот и пошли расти размеры прокатного стана). Причем это — полоса исходного сляба, а при максимальной прокатке до сечения в метр — 0,5х200 сантиметров — из нее получилась бы полоса длиной четыреста метров — то есть в идеале, чтобы достичь максимального коэффициента использования данного стана, надо строить подводящий и отводящий рольганги длиной по четыреста метров каждый. Малые блуминги, с диаметром валков в 800 миллиметров и длиной бочки в 2300 могли прокатывать слябы начальным сечением до 20х70 сантиметров и весом до трех тонн — это полоса длиной чуть более двух с половиной метров. Тут рольганги уже поменьше, но даже такой стан выдавал бы в час 120 тонн прокатанных слитков, а в год — 700 тысяч тонн. Правда, мы бы и от таких не отказались бы, но — не было.

А были обычные прокатные станы, которые мы и собирались приспособить для прокатки брони. Так-то в книгах я видел чертежи бронепрокатных станов. Оказывается, если не гнаться за эффективностью использования оборудования, это могли быть довольно компактные сооружения — длиной всего под пятьдесят метров да еще тридцать метров холодильник — помещения для остывания прокатанных листов, в отличие от сортовых станов, которые могли раскинуться и на четыреста метров, и на семьсот, из которых только девяносто-сто пятьдесят метров занимал холодильник, а остальное — в основном рольганги, чтобы уместился непрерывный поток раскатываемого металла.

Причем упомянутый мной бронепрокатный стан был серьезным сооружением. Так, длина валков у него была — внимание! — пять метров. Пять. Метров. Длина валка. Причем валков было четыре — два прокатных диаметром в метр, и два опорных диаметром полтора метра. И предназначался стан для проката бронеплит шириной до четырех с половиной метров и толщиной более полуметра — корабельная броня — весом одной плиты до ста тонн. И вот эта махинища занимала в длину всего пятьдесят метров. Причем сама клеть прокатного стана — всего семь метров, а остальное — опрокидыватель, подводящие и отводящие рольганги, поворотное устройство, ножницы — то есть вспомогательное оборудование. За двадцать минут он прокатывал слиток весом в семьдесят тонн в броневую плиту толщиной 550 миллиметров. Мощь. Сила и мощь.

Толстолистовой стан 3500 для прокатки листов толщиной до 50 миллиметров и шириной более трех метров был в длину со всей обвязкой уже 680 метров. Он мог катать листы длиной до 16 метров. Уж не знаю, для чего они были нужны, но производительность стана была адской. Так, в час он мог прокатать 200 тонн — если на танк уходит, скажем, 10 тонн прокатанного листа, то это получается прокат на 20 танков в час, или 160 танков в смену — то есть одна рабочая смена — и готово листа на танковую дивизию. Ну, это без учета потерь листа на раскрой. Да пусть даже две смены — производительность была немалой. Но и клетей у него было только на прокате — две на черновой и четыре — на чистовой обработке. Еще две клети — на разрыхлении окалины и одна — вертикального обжима.

Среднелистовой стан 2300 был уже скромнее — он выдавал прокат толщиной до 30 миллиметров и шириной до двух метров и состоял всего из двух клетей, причем реверсивных, отчего выдавал всего 50 тонн проката в час — то есть в смену отрабатывал "всего" на половину танковой дивизии.

Ближе всего по параметрам нам был универсальный одноклетьевой стан 1200 мм — он мог прокатывать слябы сечением 300х1000 миллиметров и длиной до трех метров в полосы толщиной 50 миллиметров и шириной в метр. Собственно, чертеж этого стана я и взял в качестве аргумента за переориентирование одного из наших прокатных станов на прокат брони — диаметр валков был у обоих 700 миллиметров, длина бочки — 1200. Правда, мощность двигателя у "образцового" была 4000 лошадиных силы — почти три мегаватта. Тогда как у нашего — в пять раз меньше. Ну так и не будем пока раскатывать в тонкие листы, и катать будем помедленнее — вот и хватит мощности. Ведь чем ниже скорость деформации — тем ниже сопротивление материала. Ну, получим не 60, а 5 тонн в проката час — два-три сляба — нам ведь и надо-то не делать танк целиком, а получить только лобовую броню для самоходок — если прокатывать листы под два сантиметра — как раз получим в час двуслойной брони на две самоходки, в сутки — на сорок, и за неделю-две как следует приоденем наши самоходки. Самое главное — этот стан уже установлен и используется, а еще главнее то, что в его линии мало того что есть рольганги по десять метров — подающий и принимающий, так еще и поворачиватель, который может повернуть прокатываемый лист на девяносто градусов — это важно, если заготовка узкая, а из нее надо получить широкий лист — тут только раскатывать поперек, так как уширение при продольной прокатке не очень большое — как писал немец Котель в своей книге "Основы прокатки", переведенной у нас в 1933 году — "Сущность процесса прокатки — это значительное удлинение и небольшое уширение". Ну или отливать широкие заготовки, но тут обычно отливали длинные узкие для прокатки балок и рельс, а вот как раз прокатка кровельного железа и шла на упомянутом стане.

Как я понял, длинные валки и были нужны в том числе для раскатки в поперечном направлении. Но и радиус валка имел значение — величина уширения при прокатке была пропорциональна корню из радиуса валка, поэтому — чем больше был у валка радиус, тем больше можно было получить уширение прокатываемого металла, так что поперечная раскатка порой становилась и ненужной. Но валок влиял своим радиусом на уширение не только напрямую, но и косвенно — через максимальную степень обжатия — чем больше обжатие, тем больше уширение. А чем больше радиус валка — тем больше можно получить обжатие, так как валок должен надежно захватить прокатываемый металл, а угол захвата не может быть бесконечно большим — он не должен превышать коэффициента трения между валком и металлом — эмпирическая формула дает величины максимального обжатия от 1/10 до 1/14 диаметра валков — в зависимости от коэффициента трения и температуры. То есть если валок диаметром один метр, то максимально обжать можно от 100 до 70 миллиметров за один проход. По тем же эмпирическим формулам, на валках возможно суммарное обжатие исходной полосы с толщиной не более половины диаметра валка. То есть на стане 250 (с диаметром валка 250 миллиметров) можно прокатывать слитки толщиной до 125 миллиметров, с обжатием за один проход не более 12,5 миллиметра — то есть каждый раз опуская верхний валок на эту высоту — это если он еще позволяет двигаться в вертикальном направлении — а то и протачиванием отдельных ручьев, что вообще-то снижает локальный радиус валка, а значит снизится и максимальное обжатие на проходе через этот ручей. Ну и — до кучи — стальные валки имели больший коэффициент трения по сравнению с чугунными, поэтому они и за счет этого могли увеличить степень обжатия и соответственно уширение прокатываемого металла.

Но нам все эти возможности не были доступны — 700 миллиметров — это был наш самый крупный валок. Правда, перед войной сюда начали завозить какое-то прокатное оборудование для завода сельхозмашин — собирались расширять его прокатное производство, но что там успели завезти нам пока было неясно — еще не добрались до всех этих ящиков, а уж об установке этого оборудования пока и речи не шло — пока мы старались по максимуму использовать то, что уже есть и работает.

Как раз присмотренный мною прокатник на 700 миллиметров имел поднимающийся и опускающийся верхний валок, что было более характерно для блумингов. У обычных дуо-станов валок как правило неподвижен, а обработка определяется самими валками — их калибрами — какие калибры выточили на поверхностях валков — то и отработают. Например, могут проточить несколько ручьев — то есть просветов, углублений в верхнем и нижнем валках — с последовательным обжатием квадратного хлыста в уголок — и будут последовательно пропускать одну и ту же заготовку через разные ручьи одной и той де пары валков — пропустят через самый левый — первый — ручей, включат реверс — пропустят обратно, но уже через второй, выточенный рядом с первым, затем снова включают прямую передачу и пропускают через третий, потом на реверсе — через четвертый. И, так как каждый из ручьев этой пары валков имеет свои геометрические размеры, то постепенно квадратный хлыст превращается в длинный уголок. А рабочие стоят с двух сторон от валков, ловят длинными клещами вылезающий хлыст и подпихивают его к следующему ручью — так и перекидывают этот стальной хлыст через валки туда-сюда — почти как теннис, только опаснее. Ну, если на предприятии много станов, то их могут установить последовательно, причем на их валках создают только часть ручьев, необходимую для прокатки на конкретном этапе — и тогда прокатка идет непрерывно, когда хлыст идет всегда в одном направлении, или полунепрерывно, когда на части станов он идет непрерывно, а на части — так же "туда-сюда".

В плане реверса более удобны станы трио, имеющие три валка и, соответственно, два зазора, причем в нижнем валки крутятся в одном направлении, а в верхнем — в другом, поэтому одновременно можно прокатывать два и более хлыстов, причем без включения реверса — в прямом направлении через четные ручьи между нижним и промежуточным валком, в обратном — через нечетные, между промежуточным и верхним валками, причем без реверсирования двигателей — количество одновременно прокатываемых полос ограничивается как мощностью двигателя, так и, в большей степени — способностью перенаправлять заготовки в нужные ручьи — их ведь надо поймать на выходе очередного ручья, поднять или опустить до уровня следующего ручья и запустить по этому ручью — если это делается вручную, то одновременно прокатывается один, максимум два хлыста — исходя из техники безопасности. А если хлысты попадают на качающиеся направляющие, то они сами, получив хлыст, поднимают его к очередному ручью и подают его в валки.

Но катать надо быстро — так, лист железа толщиной 10 миллиметров стынет с 1450 до 900 градусов менее чем за шесть минут. А температура напрямую влияет на усилия, необходимые для прокатки и, следовательно, на потребную мощность привода. Так, при нагреве стали свыше 1200 градусов сопротивление истечению стали падает до 2 килограммов на квадратный миллиметр, а при остывании до 800 градусов возрастает в пять раз — до 10 килограммов. Поэтому, чем быстрее катаешь сталь — тем больше захватишь "мягкого" металла. Но есть и особенности — при повышении температуры стали с более высоким содержанием углерода становятся хрупкими, что ограничивает верхнюю температуру, при которой их можно прокатывать, поэтому загонять температуру далеко вверх тоже не следует.

Еще момент — чем толще прокатываемый металл, тем он легче деформируется — трение на границе между металлом и валком удерживает поверхностные частицы прокатываемого металла, те, в свою очередь, придерживают частицы в глубине — возникает внутреннее трение, и чем больше глубина, тем меньше придерживают. Соответственно, в толстых прокатываемых плитах эти силы трения до середины уже могут вообще не доходить и течению металла препятствует только внутреннее трение между самими частицами, а трение с валком до них не доходит. В более же тонких прокатываемых листах это трение от валков, точнее, то, как оно придерживает поверхностные частицы, может доходить и до срединных слоев, и прокатка идет с увеличенными усилиями. То есть для проката толстых листов на ту же степень деформации требуется меньше усилий, чем для тонких листов.

Ну и диаметр валков также имеет значение, так как с его увеличением возрастает деформируемый объем — больше поверхности валка накатывается на металл, получается больше площадь соприкосновения, соответственно, частицам требуется пройти более длинные расстояния, прежде чем закончится деформирующее воздействие валка и частица наконец выйдет в составе прокатанной полосы с другой стороны. А раз увеличивается путь, то увеличивается и трение, которое произведет частица совместно с другими частицами — вот и увеличивается работа по деформации при увеличении диаметра валков. Соответственно, чем меньше этот диаметр — тем проще деформировать металл таким валком. Но напомню про то, что чем меньше диаметр, тем меньше и возможная за один проход деформация, то есть с валком меньшего диаметра может возникнуть ситуация, когда не успеем прокатать металл и его придется снова подогревать. При меньшем диаметре валка, напомню, меньше и уширение, то есть может возникнуть необходимость в повороте полосы на девяносто градусов и поперечная раскатка до требуемой ширины. Хотя, как я понял, на естественное уширение проката металлурги обычно и не рассчитывали, и если требовалось раскатать широкий лист из узкой заготовки, то его все-равно просто поворачивали на 90 градусов и раскатывали поперек.

Диаметр валка важен и для полезной работы по вытяжке металла — чем меньше диаметр валка — тем меньше и работа по уширению металла, так что наши сравнительно тонкие валки были выгодны в плане снижения требований к мощности двигателей. Правда, процент работы на уширение выше для мелкосортного железа, чем при прокатке листов — так как уширение идет только по краям, то при том же обжатии что узкая полоса, что широкий лист уширятся на одно и то же абсолютное значение — так, лист шириной 1000 миллиметров и полоса шириной 20 миллиметров той же толщины при обжатии на сантиметр уширятся на восемь миллиметров и станут шириной, соответственно, 1008 миллиметров и 28 миллиметров — абсолютное уширение одинаково, а относительное — очень различно — доли процентов и треть.

ГЛАВА 26.

Ну, ладно — с грехом пополам начали прокатывать наши броневые листы — расплавляли танковый лом, отливали в изложницы почти такой же ширины в полметра, что и конечный лист, и толщиной пять сантиметров — и уже его раскатывали до двух с половиной сантиметров — такое обжатие было совсем небольшим, но тем не менее оно существенно исправляло внутреннюю структуру металла — вытягивало волокна, слепляло полости, разравнивало сгустки — качество металла повышалось.

Делали четыре прохода, с обжатием по полсантиметра за проход, скорость прокатки установили в полметра в секунду для всех проходов — все для того, чтобы хватало мощности двигателя. Проход вперед, лист вываливается на отходящий рольганг длиной около трех метров, останов, рабочие выравнивают ломами положение листа, и одновременно верхний валок опускается на полсантиметра, затем включение реверса на валках и рольгангах — лист начинает движение в обратную сторону, а рабочие придерживают его, пока он не захватится валками — и процесс повторяется. Кажется, мы нащупали идеальные параметры прокатки — лист прокатывался примерно за одну-две минуты, так что остыть особо не успевал, и вместе с тем при такой скорости деформации сопротивление истечению практически не возрастало, поэтому мощности нашего мотора хватало. Вот если бы прокатывали сразу за один проход, то удельное давление возрастало чуть ли не в три раза, и мощности мотора уже было бы недостаточно. "А так хотелось ..."

Хотя поначалу выходило не всегда хорошо. Так, возникли проблемы с равномерностью температуры у отлитых заготовок — мы-то надеялись сразу после отливки прокатывать их в бронелист, но отливка остывала неравномерно, а так как пластичность зависела от температуры, то одни участки оказывались более пластичными чем другие, и при прокатке лист выгибало порой совершенно невообразимыми формами, вплоть до образования винтообразных поверхностей. Пришлось ввести промежуточный прогрев, точнее, выдержку в печи для уравновешивания температур. Выгибало лист и из-за неодинаковых диаметров валков — даже разница в миллиметр выгибала лист в сторону меньшего валка, так как другой валок протаскивал "свои" частицы металла на большее расстояние, и те напирали на частицы противоположной стороны. Ввели более точный контроль диаметра валков, причем контроль не только диаметра, но и вообще формы, так как валки могли срабатываться неравномерно и терять окружность, которая получала небольшие углубления, овальность. Все это потребовало более частой обточки, а то и замены валков. До кучи, на некоторых листах кромки получались в неглубоких рванинах, скорее всего из-за неправильно подобранной температуры и режима прокатки — бронесталь хуже тянется в ширину, вот и получаются разрывы.

Так что наши прокатчики еще думали, как отладить процесс — и меняли температуру, скорость прокатки, и пытались катать не в плоских валках, а с углублением, чтобы трещины, которые возникают на краях полосы, закатывались порциями выдавливаемого металла и сваривались в сплошную массу — уширение проката происходит только по краям, где металл может свободно изливаться в стороны, а в середине металл сжат со всех сторон, поэтому тут он истекает только вперед и назад — вот наши и пытались подпереть его еще и с боков. Да еще некоторые слитки получались недостаточно раскисленными, что также приводило к трещинам. Ну и исходная сталь в некоторых танках — что наших, что немецких — была недостаточно очищена от серы — и снова шли трещины. Но тут уже металлурги корпели над повышением точности химического анализа и процессов переплавки металла, стараясь как-то подкорректировать его состав.

Причем, несмотря на все эти сложности с прокаткой, наш единственный "бронепрокатный" стан пока часто простаивал, так как выплавка металла не поспевала кормить его новыми порциями заготовок. Мы делали отливки весом в 200 килограммов, размером 50 на 100 сантиметров и толщиной 5 сантиметров, и затем прокатывали их до длины в два метра и толщины 2,5 сантиметра. В итоге на одну самоходку уходило двенадцать полос, чтобы защитить лобовую проекцию сандвичем из двух сваренных из этих полос бронелистов с бетоном посередине — общий вес такой лобовухи был где-то две с половиной тонны — тяжеловата, так что скорость самоходок ограничили двадцатью километрами в час, пока окончательно не отладим переделку хотя бы передних катков под торсионы. Подсчеты показывали, что при прокатке одной полосы за две минуты мы могли прокатывать в час тридцать таких листов, за двадцать часов — уже шестьсот, то есть на пятьдесят самоходок. Три, ну, пусть четыре дня — и дивизия самоходок получает новую лобовую броню.

В общем-то, это было довольно радужно, если бы не выплавка и отливка заготовок — их мы получали где-то сотню штук в сутки, используя для переплавки небольшой мартен на десять тонн — основной проблемой была даже не переплавка танкового лома, а отливка в изложницы — в цеху просто не было столько места, чтобы разлить все десять тонн на пятьдесят изложниц, так что мы пока плавили по четыре тонны за раз — на двадцать отливок. Ну и брак — в отливках, чаще всего из-за разрушения форм, и далее в прокате — снижал выход листов до шестидесяти в сутки — то есть всего на пять самоходок — в десять раз меньше расчетных показателей. А прокатный стан для другого не поиспользуешь — снимать валки, ставить другие, потом возвращать первые — выгадаем от силы пару дополнительных часов станочного времени, зато навозимся с наладкой и выверкой правильной установки валков. Так что дивизию самоходок мы пока получим в лучшем случае за месяц. Конечно же, работы велись — мы разломали одну стену и сейчас пристраивали дополнительное помещение для изложниц и печей подогрева, так что где-то числа с двадцатого сентября должны были выйти на расчетные показатели, а заодно как-то разошьем и последующие узкие места — правку листов, обработку кромок, да и сварщиков надо бы побольше, а то с нашим наборным лбом швов получалось многовато, хорошо хоть обстрелы на полигоне показывали, что это компенсировалось двухслойной броней общей толщиной в 50 миллиметров, да еще наклоненных под углом в шестьдесят градусов, что давало уже 100 миллиметров бронезащиты в лобовой проекции, да еще слой бетона между листами в десять сантиметров, которые с учетом наклона дают уже двадцать — даже ахт-ахт брали такие листы метров с пятисот, не дальше.

Сейчас же мы выправляли на прессах только умеренно кривые листы, не обращая внимания на небольшие неровности, а совсем уж кривые отправляли обратно на переплавку. Да и кромки обрабатывали не полностью, а лишь срезали явные выступы — "болгарками", хотя такое название тут еще не было известно, агрегаты уже существовали — или на строгальных станках, в депо. Хотя варить приходилось много — площадь шва была 375 квадратных миллиметров — а это как минимум десять проходов, то есть на один только двухметровый шов надо было наварить 750 кубических сантиметров металла — целых шесть килограммов электродов. И, пусть это было в два раза меньше, чем, например, для Т-34, но швов у нас было двадцать два только чтобы сварить оба листа для одной лобовухи, а ведь их еще надо приварить к корпусу. Так что на одну лобовуху пока уходило более двадцати человеко-часов.

Естественно, мы выискивали способы сократить это время. Так, сейчас применялась V-образная разделка кромок свариваемых листов — прежде всего из-за того, чтобы не кантовать листы. Но уже отлаживалась рама для кантования, на которой листы можно будет сваривать с обеих сторон сверху — просто перевернуть лист, когда потребуется сваривать с другой стороны. А это позволит применить X-образную разделку кромок, и тут площадь сечения становится почти в два раза меньше — всего 408 квадратных миллиметров — уже выигрыш в два раза. Правда, это потребует кантовать листы и на строгальных станках, но это по сравнению с выигрышем в сварочных работах — ерунда. А мы еще пытались пристроить прокатку ребер, чтобы сразу формировать на ребрах нужный профиль, ну, может немного подстрогать — и все. И на этом должны будем получить выигрыш в постоянных трудозатратах. Отлаживали и сварочный автомат — первый шов, чтобы закрыть промежуток между листами, пока все-равно придется делать вручную, но общее время уменьшится еще минимум в два раза — вот и будет уже пять человеко-часов на лист. Так что к окончанию осенней распутицы — конец октября, ноябрь — я рассчитывал на дополнительные пятьсот самоходок. Будет чем встретить фрица.

Другие детали самоходок тоже приходилось отлаживать. Так, маску на ствол мы отливали. Причем пустили на это рельсовую сталь — она не сильно уступает бронестали, к тому же маска — и так толстая и компактная деталь, там может и чугун будет держать. Но пробные обстрелы осколочными снарядами и из пулеметов выявили, что осколки и пули могут залетать сквозь щели между маской и лобовой броней, портить ствол, откатные механизмы и даже давать рикошеты внутрь боевого отделения — орудие-то должно поворачиваться, и без этой щели почти в десять сантиметров — никак. Ввели вертикальные ловушки для осколков — стали приваривать вертикально планки к лобовой броне, а в самой маске сделали идущие назад выступы, из-за чего пришлось вводить сборную форму, чтобы они образовались выступом в ее верхней части — теперь маска как бы охватывала этими своими выступами приваренные к лобовухе планки — и вместе они образовывали лабиринт, который исключал прямой пролет осколков и пуль к стволу и далее в боевое отделение.

Были и курьезные моменты — когда ко мне пришли ходоки и начали рассказывать про нехватку абразива и шлифовальных станков, я сначала даже не понял — про что они. Точнее, понял, но только вчера об этом же шел разговор и мне сказали, что абразива со складов хватит минимум на полгода — "да и местные заводы его делают, только пока в небольших количествах — они же больше по жерновам, а нам нужен абразив по металлу, но Вы не беспокойтесь — к тому времени развернем производство".

И тут мне говорят, что абразива нет. Я чувствовал себя не то что дураком, но странно. Это у меня что ли крыша уже начинала ехать ?

— Так вчера же говорили, что абразива полно ...

— Ну да — для изготовления и восстановления деталей-то хватит, ну и на заточку инструмента ясно дело — тоже.

— А ... а какой тогда еще абразив нужен.

— Для шлифовки брони.

— Так вроде бы мы ее и не шлифовали — так, заусенцы снимем после сварки — и все ... Неужели на это не хватит ?

— Да не — и на это хватит. Не хватит на шлифовку самой брони.

— Брони — то есть всей брони ?

— Ну да.

— А зачем ее шлифовать ?

— Поверхностный слой все-равно нарушен, так что тем самым снижаем вес танка. Ну или самоходки.

— Как-то это чересчур ...

— На танковых заводах так и делают ...

— Да ну ?!?

— Ну да.

Мне стало понято, почему броня танков такая качественная, гладкая, чуть ли не гламурная. Я-то думал, что это на советских заводах так чисто умеют прокатывать, а тут вот оно что — они ее потом шлифуют. Это же какая тогда трудоемкость ?!?

— Это же какая тогда трудоемкость ?!?

— Ну да, приходится потрудиться — и станки, и абразив, и рабочие ...

— А сколько снимают-то ?

— Ну, миллиметра два, может — три.

— Но это ведь совсем небольшая экономия по весу ... уж лучше пустить эту трудоемкость на более качественную отделку поверхности тех же зубчатых колес. Чтобы меньше ломались. Они ведь от трещин ломаются ?

— Да, поверхностные трещины являются концентраторами напряжения.

— Нет, давайте не будем шлифовать поверхность брони. Нам все-равно не до того сейчас.

Вот такие случались рацпредложения на пустом месте. Но были и другие идеи. Так, качество проката зависело не только от легирующих примесей, но и от ориентации волокон, которую можно было задать, как следует прокатав слиток на прокатных станах. Например, в книге французского инженера Норбера Меца "Горячая прокатка и калибровка валков", переведенной и выпущенной у нас в 1937м, были приведены интересные сведения. Так, там сравнивалась вязкость вырезанных из блума участков стали — вдоль и поперек вытянувшихся волокон при разных степенях вытяжки — то есть удлинения после прокатки. Так, при вытяжке в 1,7 вязкость образцов была почти одинакова — 7,5 вдоль волокон и 6 — поперек. А вот при вытяжке в 6 (то есть конечный брусок в шесть раз длиннее начального) — в образце, вырезанном вдоль волокон, вязкость возрастала до 9,5, а в вырезанном поперек — падала до 3,5. Это что же — получается, что надо еще учитывать и направление волокон при проектировании и изготовлении брони ? У меня тут же возникла и аналогия с фанерой, когда разнонаправленная ориентация волокон разных слоев придавала материалу новые свойства. Может, и нам так компоновать броню ? Она у нас все-равно составная — так и будем ставить листы с разным направлением волокон ... В общем, следовало подумать. Да и прокатать с таким обжатием мы пока все-равно не сможем — нет таких мощных двигателей. Вот под двигателям-то у меня и болела сейчас голова. Не только по двигателям, но и по ним тоже.

ГЛАВА 27.

Ведь с увеличением проходов прокатки удельная энергия, затрачиваемая на очередную вытяжку, вырастает по экспоненте — из-за наклепа и остывания. И если на первые вытяжки нашего двигателя хватает с запасом, то, вздумай мы увеличить длину листов, последующие потребовали бы для более длинных листов уменьшать скорость прокатки — мы просто не успевали бы прокатывать их до остывания. Правда, пока мы и не планировали катать длинные листы — два метра нам как раз хватало чтобы закрыть лобовую броню. Вот увеличить ширину листа хотя бы до метра было бы очень кстати — это снизит объем сварочных работ в два раза. И для прокатки таких широких листов нашего двигателя вроде как хватало.

Так, судя по графикам, приведенным в книгах, для прокатки листов с сорока миллиметров до двадцати пяти потребуется десять лошадиных сил на тонну в час — то есть если хотим прокатать лист весом в одну тонну за минуту — потребуется 600 лошадиных сил — 441 киловатт. Соответственно, мы прокатывали наши листы весом в 200 килограммов за полминуты чистого прокатного времени, без учета кантовок и смены направления — потребная мощность составляла 240 лошадиных сил, 176 киловатт — то есть мощности нашего двигателя пока хватало с запасом. И даже на листы в два раза шире — весом по 400 килограммов — хватит, тут нас тормозило отсутствие площадей под увеличенные изложницы для отливки широких заготовок — с полуметровыми-то еще не до конца разобрались.

Но вот при дальнейшем увеличении габаритов проката пойдет еще больше проблем — надо бы увеличить и скорость прокатки, да и листы требуются не только такие толстые — и потребная мощность возрастает. Да и кантования — штука сложная и тяжелая, поэтому надо бы прокатывать листы подлиннее и потяжелее и потом просто резать их на нужные размеры. Так, если катать листы конечной длиной в пять метров, шириной в метр и весом в тонну, то потребная мощность возрастает уже в пять раз — до 1200 лошадиных сил, или до 882 киловатт — это уже превышало мощность нашего двигателя. А ведь длинные листы надо бы прокатывать быстрее, чтобы не успевали остыть — даже если увеличим скорость прокатки на треть, уже вываливаемся за один мегаватт, а надо бы увеличить скорость прокатки в три раза, чтобы лист не успел остыть и доехал горячим до разделочных ножниц — и вот потребные мощности двигателей прокатного стана возрастают уже минимум до двух с половиной мегаватт, то есть с необходимым запасом по мощности — все три. И это только для проката пятиметровых листов толщиной 25 миллиметров и шириной метр. С повышением конечной толщины потребные мощности, как ни странно, снижаются, но такие толстые листы мы пока катать не умели — шли трещины. Перейди мы на непрерывный прокат, и потребные мощности двигателей снова бы упали — высокая скорость прокатки в одном стане нужна из-за кантований — на них тратится много времени, соответственно, его надо наверстывать при прокате — вот и рост мощности двигателя. При непрерывном прокате через три-четыре стана скорость можно сделать уже поменьше, так как отсутствуют остановы и движения листа в обратную сторону. Но — нет у нас пока стольких станов, да и рольгангов. Поэтому и рассчитываем мощность двигателя исходя из проката с реверсом на единственном стане.

Причем желательно иметь не один такой двигатель, а пару-тройку — и в качестве резерва, да и приспособить под прокатку брони другие станы тоже не помешает — может, не такие широкие, но и более мелких кусков в бронетехнике изрядно, вот их и можно по идее прокатывать на меньших станах вместо того, чтобы сначала прокатывать широкие листы а потом вырезать из них куски нужного размера. Без мехобработки кромок, правда, вряд ли обойдется — их все-равно надо разделывать под сварку, да и края проката обычно имеют больше дефектов — мы попытались было использовать листы и без такой обработки, снимая лишь явные неровности, но сварные швы с такими краями далеко не всегда выдерживали пробные обстрелы. Так что пока мы решили все-таки проводить более качественную обработку краев, тем более что пока пара сотен восстановленных танков и сделанных нами на их основе самоходок позволяли надеяться отбиться даже от мощных танковых атак противника. Но еще подумаем, как бы уменьшить объем механической обработки — в этом плане перспективной выглядела прокатка не в плоских валках, а с прорезанными ручьями, пусть и широкими — по идее, борта ручьев будут поджимать края прокатываемого листа и те станут намного качественнее, да и размеры будут практически совпадать с готовой деталью, причем уже с краями, разделанными под сварку — хоть X-, хоть V-образные кромки — тут все зависело от формы краев ручья — останется только сварить листы. Хотя скорее всего будем катать под Х-образные кромки — они будут попроще и в изготовлении валков, и в прокате, так как тогда на обоих валках будет равномерное давление, тогда как с V-образными кромками давление на верхнем валке, который будет катать более широкий просвет, будет выше. Правда, с такой прокаткой повышались требования к точности отливки, чтобы металла хватило для полноценного формирования краев. Да и дополнительную прокатку кромок на отдельном стане с вертикальными валками, скорее всего, потребуется делать — вот и еще один стан, пусть требования к мощности его двигателя и меньше, так как надо прокатать не всю поверхность листа, а только его кромки. Да и вспомогательные работы было бы неплохо механизировать — сейчас листы на рольгангах кантовали рабочие с помощью клещей и ломов — тяжелый и опасный труд — и хотелось бы заменить их электродвигателями и кантователями, благо чертежи таких устройств мы в книгах нашли, оставалось их повторить и отладить.

В принципе, мы прикидывали и изготовление собственных прокатных станов — нас не слишком устраивала имеющаяся у нас номенклатура и количество этих станов. И расчеты показывали, что многое мы сможем изготовить своими силами. Так, при диаметре валков в 400 миллиметров их длина получится 1200 миллиметров — как раз для проката бронелистов метровой ширины — причем можно было бы сделать ширину проката и 1400 — бронепрокатные станы допускали для валков отношение длины к диаметру 3-3,5, так как относительные усилия не очень большие. Вот для проката тонкого листа это отношение максимум 2 — как я писал ранее, в тонких листах выше усилия по деформации. Такой диаметр допускал на один проход деформацию от 10 до 25 миллиметров — вполне так нормально, прокатывать бы успевали, будь у нас мотор достаточной мощности. При таком диаметре валка вес каждой из двух станин будет всего три тонны при размерах два метра в ширину на три в высоту — вполне подъемное для нас литье. Вот гигантские станы с диаметром валков в 1200 миллиметров были внушительными сооружениями — вес каждой станины 65 тонн, ширина — три метра, высота — более пяти. Такое пока вряд ли потянем, но нам вряд ли нужно будет прокатывать листы шириной четыре метра — посвариваем и узкие, чай не баре.

Сортовые же станы — для прокатки разной проволоки, рельс, уголков и швеллеров — были еще компактнее. Так, у стана с валками диаметром 145 миллиметров вес каждой станины — всего 1,2 тонны при ширине 26 сантиметров и высоте 1,5 метра — совсем кроха. Причем это — стан трио, с тремя валками. Стан дуо был еще компактнее — высотой всего 1,2 метра и весом станин менее одной тонны. Мы уже подумывали сначала потренироваться в производстве именно таких станов — катать проволоку на гвозди, прутки на болты и гайки, полосы, уголки, заготовки на автоматные затворы, и даже заготовки для ствольных коробок, а то мы сейчас их штамповали из листов, полученных от разделки железных бочек. Ну и прочие нужные вещи — тут можно даже организовать непрерывную прокатку, благо такие мини-станы сами по себе можно лепить чуть ли не как пирожки. Да и плитовины — длинные чугунные опоры, на которых устанавливаются станы — тоже сможем отлить.

В общем — нужны двигатели, двигатели и еще раз двигатели. На собрании, где я излагал эти мысли, тут же задали справедливый вопрос:

— А откуда возьмем генераторы для всех этих моторов ? Их же надо будет от чего-то запитывать ...

— Ну, часть моторов и будут генераторами ... вот чем их двигать ... а вот хотя бы паровозы — их у нас штук двести, а если восстановить разбитые, хотя бы топку-котел-паровую машину — то и триста. А там ведь мощности — ого-го !

— Ну да, ФД — под три тысячи лошадей.

— Ну вот — и две тысячи киловатт, то есть два мегаватта.

— Да побольше.

— Ну, округляю вниз — потери там и прочее ... вот и выходит, скажем, если выделить сотню-другую паровозов — то это двести мегаватт.

Народ притих от такой цифры. Еще бы — самая крупная в БССР Минская ТЭЦ-2 имела мощность 6,8 мегаватт, и хотя шли работы по расширению, закончить их не успели. А всего за 1940й год в БССР было произведено полмиллиарда киловатт-часов. Наши двести мегаватт при условии непрерывной работы дадут какие-то умопомрачительные 1,7 триллиона киловатт-часов — сам я как-то сомневался, что посчитал правильно — просто умножил 8750 часов в году на 200 000 киловатт будущей мощности. Да пусть даже ошибся в тысячу раз — миллиард киловатт нас тоже устроит. Так что я продолжал "продавать" свою идею:

— А сколько у нас сейчас суммарной мощности ? Пять мегаватт ?

— Уже восемь с копейками. Это если считать вплоть до локомобильных генераторов на пять киловатт.

— Ну вот — а будет двести. Более чем в двадцать раз. Да это же мощь ! Только вслушайтесь: двести мегаватт ...

— Так и паровозы по мощности разные ...

— Думаю, пока нам ездить особо некуда, поэтому можем выделять самые мощные, а разъезжать — на остальных.

Народ зачесал репу. Конечно, ставить паровозы на электрогенерацию — это как-то ... нелепо, что ли ... с другой стороны — "а чего такого ?" — есть движок, он пока не используется — вот и задействуем. Тем более что техника не ломается, а просто разбирается, и частично используется для привода генераторов, а частично — лежит на складах. Ну или идет в переплавку на выделку стали — но про это я пока помалкивал — надо хотя бы продавить переделку паровозов в генераторы. Глаза главного энергетика, конечно, уже блестели от перспектив и возможности наконец перестать собачиться с производственниками насчет графиков включения их мощностей либо выклянчивая у них заводские энергоресурсы — многочисленные утряски каждый день и по несколько раз съедали много времени и нервов, но и без них не получалось обеспечивать электричеством всех потребителей, особенно учитывая частично разрушенные из-за войны генерирующие мощности, подстанции и передающие сети — тут и так маневр электроэнергией был возможен только на небольших расстояниях, так как единая энергосистема отсутствовала и потребители работали на той мощности, что вырабатывали местные электростанции, а то и генераторы, установленные на конкретных фабриках и заводах. И вот теперь появлялась перспектива расшить все узкие места и вдоволь напоить промышленность электричеством.

— А ведь если на паровозах, то их же можно и перемещать вдоль железной дороги. — энергетик тут же взялся ковать железо, пока горячо.

— Ну да ... разве что монтажные работы ... большие вообще генераторы на два мегаватта ?

— Внутренний диаметр статора от 0,7 до 2 метров — в зависимости от количества пар полюсов. Мы предоставим промышленникам нужные чертежи.

— Ага, предоставите. — главный промышленник был менее радостен — ведь теперь ему предстоит работа по планированию нового производства, хотя и он понимал, что новые мощности существенно увеличат и его возможности. Да и заполучить кучу электроприводов под это дело будет нелишним.

Проблема была в том, что электродвигатели были разными по конструкции и схеме управления, так как режимы работы у разных механизмов различаются, соответственно, этим режимам подходят электродвигатели разных конструкций.

ГЛАВА 28.

Причем разных не только по мощности, но и по конструкции. Я-то по наивности думал, что наделаем двигателей а-ля беличье колесо — насверлить отверстий в роторе, залить алюминием — типа замкнутая обмотка — и все дела. Фиг. Дело в том, что режим работы на прокатных станах — он периодический. Перед захватом заготовки валки вращаются замедленно, чтобы надежно захватить металл. После захвата скорость вращения увеличивается — идет прокатка. К ее концу скорость снова замедляется, чтобы прокатанную заготовку не выбросило слишком далеко. В конце двигатель вообще выключают, так как он без нагрузки стремится разогнаться. Затем, когда прокатанную полосу снова подведут к валкам, двигатель включают в обратном направлении — и все по новой. И так — по несколько раз в минуту. Конечно, на непрерывных прокатных станах двигатели работают обычно только в одном направлении и в практически постоянном режиме, за исключением периодов заправки проката и его окончания. Но у нас-то прокатка была прерывная, отсюда — другие требования к двигателям, причем не только самого прокатного стана, но и остальных вспомогательных механизмов — рольганга, кантователей, опускателей валка — у последнего число включений в час могло доходить до тысячи, да и рольганги включались-выключались по восемьсот раз. У нас, конечно, стан много времени простаивал, так что пока по этому показателю был большой резерв. Но это — пока.

И проблема тут не только в мощности, потребной для разгона и торможения всех этих масс. Проблема еще и в тепле. Температурные ограничения на работу двигателя накладывает прежде всего изоляция проводов. Так, хлопок, шелк, бумага, пропитанные маслом, относятся к изоляции класса А и обеспечивают работу двигателя до температуры в 65 градусов по цельсию. Если же эти материалы применяются без пропитки — то лишь до 50. Слюда, асбест на вяжущих веществах обеспечивают уже 85 градусов. Слюда, асбест и стеклянная пряжа на теплостойких лаках — 100 градусов, ну и они же, но без лаков, то есть намотанных на провода всухую, а также фарфор, кварц — вообще не накладывают ограничений по температуре. Нам пока были доступны только изоляторы класса А.

Причем мы находились в худших условиях еще и по проводникам — у нас почти что не было электролитической меди, так что мы были вынуждены использовать другие цветные металлы. Так, расчеты показывали, что вполне можно применить дюралюминий — его удельное сопротивление всего в два-три раза выше, чем у меди и на тридцать процентов выше, чем у алюминия. А ведь в обмотках применяли и латунь, а ее сопротивление в пять-семь раз выше, чем у меди. Но у нас ведь есть еще и паровозы с их медными топками — и пусть эта медь не электролитическая, ее сопротивление выше чем у чистой меди — но все-равно ее сопротивление меньше, чем у алюминия и тем более у дюралюминия. Но медь нужна и для других целей — например, для ведущих поясков снарядов, хотя мы и начали делать попытки использовать там мягкое железо. В любом случае — как минимум пару десятков тонн на двигатели выделить сможем, хотя бы на самые ответственные. А уж остальную проводку откатаем из дюралюминия — битых самолетов у нас хватало, и этого металла скопилось несколько десятков тонн. Так что маневр по материалам-то у нас был, но вот двигатели приходилось рассчитывать на повышенные тепловые режимы — наши проводники будут выделять больше тепла. Так что приходилось либо делать более массивные двигатели, с большим количеством полюсов, чтобы уменьшить токи обмоток, либо увеличивать вентиляцию, ну либо выдерживать такие режимы работы оборудования, при которых двигатель успевал бы подостыть между сеансами работы.

Причем тепло выделяется не только при работе, но и, например, при торможении. Затормозить двигатель можно несколькими способами — переключить его в режим генератора, когда он остановится за счет потерь набранной механической энергии на генерацию тока, динамическим торможением — почти то же самое, только генерируемый при торможении ток идет на отдельное сопротивление, на которое переключается генерирующая обмотка двигателя, третий способ торможения — противовключением, когда полюса меняются местами и двигатель по сути начинает крутиться в обратную сторону, то есть в первые мгновения после такого переключения он сначала тормозит набранную самим двигателем и приводимыми им частями станка механическую энергию, и только потом начинает на самом деле вращаться в обратную сторону — именно этот метод чаще всего применяется на реверсивных станах — им ведь все-равно надо вращаться в обратную сторону, так что для двигателя создают схемы реверса — так почему бы их же не использовать и для торможения ? Вот и используют.

Причем асинхронные короткозамкнутые двигатели, которые я и предполагал использовать по незнанию всех тонкостей, хотя и были самыми простыми по конструкции, не подходили еще из-за характера работы прокатного стана — он часто запускался и останавливался, соответственно, часто возникал режим генерации электричества — и, так как обмотка ротора была короткозамкнутой, все это сгенерированное электричество и оставалось внутри ротора, превращаясь в тепло. В отличие от короткозамкнутых, двигатели с кольцами — асинхронные, синхронные или двигатели постоянного тока — позволяли выводить генерируемый при торможении ток из ротора наружу — и отводить его на внешнее сопротивление, где и выделялось тепло. Разве что вводить механические тормоза, которые и будут останавливать двигатель — но это все-равно требует контроля со стороны управляющих схем — перед нажатием тормоза двигатель надо отключить.

Вот, кстати, возникает новая точка управления — при торможении надо не просто отрубить двигатель и ждать, когда он остановится за счет генерируемой ЭДС, и, в меньшей степени, за счет трения, а переключить его обмотки на это внешнее сопротивление — ведь надо затормозить не только сам двигатель, но и те массы, что до этого он вращал. И таких точек контроля в двигателях оказалось немало — а не так что одна кнопка включил-выключил.

Ведь в двигателе может быть несколько обмоток — якоря, статора, возбуждения, противокомпаундная, независимая, самовозбуждения и что там еще — за прошедшие сто лет инженеры-электрики придумали множество схем, и всеми ими надо управлять — вовремя подключать и отключать, причем для разных режимов работы порядок включения будет различаться, нужно в четкой последовательности подавать нужные токи, регулируя их либо сопротивлениями — переменными или выбирая переключателем один из набора постоянных — либо подключать к разным питающим цепям — например, от понижающего или обычного трансформатора — схем управления и работы были десятки. Так что процесс управления двигателем представляет собой сложную задачу — в зависимости от требующегося в данный момент режима — пуск, останов, длительная работа, включение реверса — а также нагрузки порой требуется согласованно и в нужной последовательности перещелкнуть и передвинуть до десятка регуляторов и выключателей, чтобы поменять токи, протекающие через обмотки, и тем самым получить нужную механическую характеристику, которая и вытекает из схемы включения и проходящих по ней токов.

Человеку такое сделать довольно сложно, поэтому для управления двигателями создают контроллерные устройства, которые сдвигом или поворотом одной-двух рукояток позволяют переключить несколько регуляторов — усилия, прикладываемые человеком к рукоятке управления, через кулачки и тяги идут к переключателям, а то, как эти усилия пойдут, закладывается в механической и электрической схеме контролера. Например, синхронный двигатель переменного тока сначала запускается как асинхронный, для чего в нем делают короткозамкнутую обмотку по типу беличьего колеса — и только после запуска подключаются рабочие обмотки — причем на асинхронном режиме двигатель должен набрать как минимум 95% оборотов — и только тогда он входит в синхронный режим. То есть короткозамкнутая обмотка должна обеспечить разгон до таких скоростей при расчетной механической нагрузке. А для мощных двигателей — более 200 кВт — экономичнее именно синхронные, чем асинхронные.

Важны и пусковые характеристики разных двигателей, ведь при пуске двигатель потребляет больший ток — причем чем выше номинальная скорость вращения двигателя, тем будет выше и превышение пускового тока над номинальным — вплоть до семи крат. И не всякая сеть может выдержать такие токи, поэтому может потребоваться запуск двигателей от меньшего напряжения, чтобы снизить и пусковой ток — например, подключая двигатель через понижающий трансформатор, а после запуска — переключая на нормальное напряжение. Ну или перекоммутировать обмотки статора — при пуске включать их по схеме треугольника, а потом переключать на звезду. Снова появляются дополнительные управляющие цепи.

Управление скоростью вращения двигателя также делается на разных схемах. Могут включить в цепь обмоток сопротивление — оно уменьшает ток через обмотки, соответственно, меняется магнитный поток обмотки статора, либо якоря, либо и то и другое. Причем дополнительным сопротивлением, шунтирующим якорь, могут сделать более пологие характеристики двигателя на малых оборотах — то есть уменьшить падение оборотов в зависимости от нагрузки.

Наиболее мягко позволяют регулировать обороты двигатели постоянного тока, вот только получить его — проблема, так как в основном промышленные сети несут переменный ток. Чтобы из переменного получить постоянный, применяют несколько схем. Во-первых, это выпрямители — механические или электрические. В первых электромагнит колеблется с частотой электросети, и с той же частотой перекидывает контакт с одного полюса на другой, так что он всегда передает напряжение только в одном направлении. Электрические выпрямители обычно строятся на ртутных выпрямителях — в парах ртути зажигается электрическая дуга, и так как она зажигается от тока только прямого направления, то и ток проходит через нее только в один из полупериодов. Соответственно, мостовая схема включения, когда две пары ртутных ламп пропускают ток либо в положительном, либо в отрицательном полупериодах, и дает на выходе ток только одного направления. Применяют мостовые схемы и на полупроводниках — как правило, это купроксные элементы — закись меди на меди — в их контакте и возникают полупроводниковые эффекты. Их обычно соединяют в пакетные схемы, так как один элемент держит напряжение не более пяти вольт. Самая суровая схема — это когда от сети переменного тока работает мотор, который вращает генератор постоянного тока, и уже от него запитываются приводы станков — так называемая система Леонарда. Ну и если на предприятии есть собственный генератор, он может быть сразу генератором постоянного тока — небольшие расстояния позволяют не беспокоиться и потерях при передаче такого тока к исполнительным устройствам.

Схема двигателя важна и с точки зрения пусковых моментов. Так, в сериесных двигателях обмотка возбуждения и обмотка якоря включены последовательно — потому они так и называются — series, то есть последовательные, соответственно, ток обмотки и ток якоря практически одинаковы. Такое включение дает большой начальный вращающий момент — как раз самое то для крановых двигателей, двигателей прокатных станов и прочих механизмов, в которых возникают высокие начальные усилия. Разве что такие двигатели нельзя включать на холостом ходу — число оборотов без нагрузки нарастает очень быстро и двигатель разносит. Чтобы этого избежать, используют несколько схем с шунтирующими сопротивлениями. У синхронных лучше перегрузочная способность — то есть способность выдержать перегрузку относительно номинальных значений — у них она доходит до 2,5 и даже до 4 раз, тогда как в двигателях постоянного тока — до 2, максимум до 3, в асинхронных с кольцами — 2-2,5, а в короткозамкнутых — всего 1,8-2. А чем выше перегрузочная способность, тем меньше потребная мощность и, соответственно, размеры двигателя.

Но для прокатного стана нужен двигатель с длинным якорем и небольшим диаметром, чтобы уменьшить маховые моменты и, соответственно, время пуска и останова, но при этом за счет увеличенной длины обеспечить достаточную мощность. И чем выше скорость вращения, тем выше мощность двигателя. Но скорость вращения ограничена количеством полюсов — чем их больше, тем меньше скорость вращения. Полюсное деление мощных двигателей — то есть часть дуги, приходящейся на обмотку одного полюса — обычно не менее десяти сантиметров, в крайних случаях — шесть сантиметров. Соответственно, при частоте сети 50 герц и двух полюсах скорость вращения будет 1500 оборотов в минуту, а диаметр ротора — всего 13 сантиметров. Но количество полюсов приходится увеличивать, иначе необходимый ток, протекающий через обмотки, будет очень сильно их нагревать — поэтому, чтобы снизить ток через обмотку и вместе с тем увеличить мощность двигателя, и приходится увеличивать количество полюсов, а вместе с тем и диаметр двигателя. Как вариант — наращивать длину, тогда частоту вращения можно оставить высокой — но это уже потребует более сложных передаточных механизмов — редукторов, которые снизят скорость вращения до необходимой для обработки и вместе с тем должны будут выдерживать высокие нагрузки, передаваемые от мощного двигателя. И тут уже приходится сопоставлять разные варианты — что проще — увеличить габариты двигателя и уменьшить затраты на механическую обработку шестерен, корпуса и прочих деталей редуктора, или же редуктор можно будет сделать достаточно просто, и тогда можно уменьшить диаметр двигателя. При этом надо учитывать, что более массивный редуктор добавляет свои массы к массам, которые двигателю надо разогнать или остановить — и снова расчеты, уже с этих позиций — возможно, массивный редуктор съест все выгоды от уменьшения диаметра двигателя и вместе с тем потребует много механической обработки, так что может быть выгоднее сделать малооборотный двигатель большего диаметра, зато существенно упростить редуктор, вплоть до того, что он вообще не понадобится.

В общем, тонкостей и нюансов с электродвигателями было более чем достаточно — я лишь немного нахватался по верхам, пробежавшись по диагонали по пятку учебников и справочников, когда готовился к первому совещанию по электродвигателям и электроснабжению, которое прошло в начале сентября. И началось это совещание с сакраментальной фразы:

— Так электродвигатели нужны ...

— Как у нас с электродвигателями ? — я посмотрел на начальника комитета по электрификации.

— Всего свободны, то есть доступны к установке — пятьсот двадцать единиц.

— Ого ! Откуда это ?

— С оборудования — разрушенного, или с временно оккупированных территорий. Вы же говорили снимать двигатели, чтобы враг не мог воспользоваться временно оставленной техникой.

— Да, все правильно. Только эти двигатели пока придержите — возможно, скоро будем ставить обратно.

— Ну тогда двести тридцать пять единиц. И еще около трех сотен на восстановлении — в основном — перемотка сгоревших обмоток.

— С какой скоростью они восстанавливаются ?

— Пока по два-три двигателя в день. Размотать, очистить проволоку, заизолировать, снова намотать ...

— Ну, нормально. Людей не требуется ?

— Пока нет — не хватает оборудования, так что работают три десятка — и ладно. Со следующей недели приступают к обучению тридцать человек, что сейчас занимаются подключением и контролем эксплуатации — они уже подготовили учеников, так что сами постепенно высвобождаются.

— Хорошо. А для станов есть что-то подходящее ?

— Мощных — по тридцать-пятьдесят-семьдесят киловатт — шесть штук. Ну и один в семьсот пятьдесят.

— Не хватит ? — я повернулся к главному металлургу.

— Не хватит.

— Тогда надо организовать их производство. — я снова обратил взгляд на электрика.

— Так роторы-статоры ... проволока ...

— Прокатать и вытянуть проволоку сможем на кроватной фабрике — у них есть и станы для прокатки прутка, и волочильные станки, и даже станок для плетения панцирной сетки, правда, пока он нам без надобности, так как кровати пока будем делать с дощатым настилом на местных деревообрабатывающих предприятиях и столярных мастерских — разве что делать сетку-рабицу, но и на нам пока не нужна. — оказывается, эту сетку тут уже изобрели — и — кто бы мог подумать ? — Карл Рабиц, откуда и пошло название сетки — еще в 1878 году.

— В обмотку — дюралюминий ? Один бомбардировщик даст дюраля на сотню, а то и тысячу моторов. Вопрос — в изоляции.

— Изоляцию — из бумаги в масле — нормально будет.

— Только надо намоточные станки — не руками же наматывать

— Уже сделали один, сейчас отлаживаем.

Обсуждение дальше и шло по методу мозгового штурма — короткие фразы, мимолетные идеи которые тут же пытались развить и просчитать — все-равно все понимали, что это будет далеко не первое совещание, поэтому пытались вчерне обозначить проблемы и пути их решения.

— Пока на вырубку пазов в пластинах можно пустить пару-тройку ручных прессов. Там и надо-то делительный механизм и пуассоны. Поставим смены — скажем, шесть человек на каждый пресс — и пусть себе вырубают вручную. Сколько там этих моторов потребуется ?

— Где-то двенадцать ...

— Ну вот. Сколько там будет пазов ? Двадцать ? Тридцать ? Если на паз тратить секунд по двадцать — установить, вырубить — то на пластину выйдет десять минут. Сотню пластин — за сто часов. С трех прессов — триста пластин за четверо суток. Сколько там на один двигатель потребуется ... ?

— Да с сотню и потребуется ...

— Ну вот. Если делать двигатели переменного тока, то вырубаем только статор, а ротор — беличье колесо — просто просверливаем ...

— Надо постоянного, так проще управлять скоростью.

— А. Ну, значит, еще и ротор вырубаем.

— Ротор можно и профрезеровать. Собрать в пакет — и на фрезерный — как раз есть шесть станков, куда влезут детали диаметром триста миллиметров. Ну или строгальным — прикинем еще как лучше.

— О! Отлично ! А статор можно будет профрезеровать ?

— Нет ... не подступишься внутрь ... если только протяжкой ... или долбежным ... или строгальным ... — Можно делать и не целым пакетом, а отдельными небольшими пакетами — скажем, толщиной по пять сантиметров. Тогда и жесткости будет хватать для обработки теми же протяжками. Хотя — как снимать заусенцы — надо продумать. Края могут загибаться — надо плотно пакетировать. Надо подумать ...— подал голос наш главмех.

— Отлично !!! Подумайте ! Ведь, если выйдет, мы в день можем делать по три-четыре двигателя ?

— Ну ... не меньше, да ... Там еще заусенцы снимать ... но тут уже гораздо проще. Вручную или какую-то шлифовальную машину соорудить ... с вращающимися дисками, и между ними прокидывать листы.

— Ну так вот. Делаем двигатели, отливаем и обтачиваем валки, набираем передачи, если нет зубьев — нарезаем. Нам прокат нужен.

— А электротехническую сталь ?

— М ... ? — я вопросительно взглянул на главного металлурга.

— Тхы-ты ... — усмехнулся тот — ... сварим. В тиглях. С нагревом СВЧ. Пару сотен-то килограммов ...

— Ну и прокатать.

— Да, и прокатать. А потом вырубить кругляки для роторов и диски для статоров.

— Ну, за работу ? Сетевые графики жду завтра.

Повозиться, конечно, пришлось подольше чем один день — только нарезку каналов в листах статоров и роторов организовывали и отлаживали две недели. Вариант с фрезерованием пока не пошел — требовались более высокоскоростные станки с твердосплавными фрезами — иначе собранные в пачку листы слишком заминало, края получались неровными, и требовалась дополнительная шлифовка прорезей для укладки обмоток. Так что пока выстрелил другой путь, по которому мы пошли параллельно — вырезать каналы на каждом листе и уже потом собирать их в стопку. Тут мы начали было делать поворотный стол с делительной головкой, с помощью которой можно будет поворачивать стол с нарезаемой пластиной на нужный угол. Но потом кому-то пришла в голову мысль, что достаточно сделать откидываемый упор, который будет вставляться в только что сделанную прорезь после поворота — так мы и получим нужный угол — пуассон окажется точно над тем местом, где надо сделать вырубку под следующий паз. Причем сначала отладили конструкцию под небольшие двигатели, для которых брались целиковые круглые пластины для роторов и окружности для статоров, а уже потом соорудили и сегментный стол, где нарезались сегменты для больших двигателей — мы посчитали, что делать составные пластины будет проще, чем прокатывать целиком большие — до метра и более в ширину — листы и потом вырезать из них круги роторов и окружности статоров. Да и то первые прокатки полос электротехнической стали выходили со слишком большой разницей по толщине — мы использовали те же станки, на которых тут производили жесть, и если для нее разнотолщинность не играла существенной роли, то для электротехнической стали это было важно, и чтобы как-то уравномерить характеристики двигателей по всему массиву, пришлось дошлифовывать пластины до одинаковой толщины. Морока. Так что большие двигатели у нас начали появляться только в начале октября, где-то по штуке в неделю-полторы, а потом еще две недели балансировали каждый двигатель, хотя и делали это параллельно. Да и сами двигатели пришлось пересчитывать на другие усилия — если на тех станах, что мы взяли в качестве образцов, двигатели были не очень компактные, то наши получились еще больше — грязноватая медь от паровозных топок, а тем более дюралюминий, которые мы могли использовать для обмоток, выделяли больше тепла, поэтому пришлось делать и более толстые проводники, и высверливать дополнительные вентиляционные каналы — двигатель располнел. Но зато мощных двигателей сделали даже побольше, так как со слухами о том, что они у нас появятся, сразу же возникли и новые области применения — так, технологи продумали схему разделки вагонных рам, сконструировав дисковые ножницы по железу — балки от разобранной рамы сначала разрезались на более короткие куски гидравлическими ножовками, а затем эти куски прокатывались через эти ножницы вдоль своих осей и разрезались на две длинные заготовки, которые после небольшой мехобработки шли на тракторные рамы уже как готовые детали. Дело с электродвигателями пошло.

ГЛАВА 29.

Так как я не состоял в партии, а это был непорядок, в конце лета меня заодно сделали и кандидатом в члены. Ну а я не против, мне главное чтобы это не мешало работать. Особо и не помешает — на руководящие должности в партии могли отбираться только партийцы с минимум трехлетним партийным стажем, а мне еще год куковать в кандидатах. Так что хотя бы этим не надо заниматься. Да и потом — неизвестно что будет, так как в партии иерархия и централизация гораздо жестче, чем в советах, и как протиснуться в эту структуру, а, самое главное, остаться в ней несмотря на мнение начальства, я не представлял — секретари обкомов утверждаются ЦК ВКП(б), обкомы утверждают секретарей горкомов и райкомов, горкомы и райкомы утверждает первичные партийные организации, и уже те принимают в партию новых членов — то есть руководящая вертикаль жестко завязана на ЦК, ну, в БССР — на ЦК КП(б)Б — то есть Коммунистической Партии (большевиков) Белоруссии, которая уже подчинена союзному ЦК.

Правда, вопрос об исключении из партии принимается той же самой первичной организацией, так что если она ни за что не примет такого решения, то фиг исключат ... наверное ... в партийном уставе написано, что "Пар-тия очищает свои ряды от лиц, нарушаю-щих программу партии, устав партии, дисциплину партии.", член партии обязан "соблюдать строжайше партийную дисциплину". С другой стороны, "Все партийные организации авто-номны в решении местных вопросов, по-скольку эти решения не противоречат решениям партии." — так что если не будем нарушать, то не будет формальных поводов придраться, хотя и придется повилять. А произвол могут не позволить и первичные организации — "Высшим руководящим органом ка-ждой партийной организации является общее собрание (для первичных организа-ций), конференция (например, для район-ных, областных организаций), съезд [для компартий Союзных республик, для ВКП(б)]." С другой стороны, решения ЦК, съезда или партконференции "являются обя-зательными для всех партийных организа-ций.". Так что если примут решение меня выпнуть — и выпнут. Наверное. Ведь каждый член партии имеет право:

"а ) участвовать в свободном и деловом обсуждении на партийных собраниях или в партийной печати практических вопросов партийной политики;

б) критиковать на партийных собраниях любого работника партии;

в) избирать и быть избранным в пар-тийные органы;

г) требовать личного участия во всех случаях, когда выносится решение о его деятельности или поведении;

д) обращаться с любым вопросом и заявлением в любую партийную инстанцию вплоть до ЦК ВКП(б)."

В общем, при поддержке низовых структур исключить меня будет не так-то просто — потребуются телодвижения на самых высоких уровнях. Тем более что и на них была управа — Уставом предусматривался сбор конференций вопреки вышестоящим органам, если за это голосует не менее трети партийцев, а для всесоюзной конференции — есть возможность сменить треть состава ЦК. Так что надо будет поподробнее поизучать все эти механизмы — надеюсь, они не пригодятся, но "если что" — лучше быть готовым. Хотя эдак можно превратиться в диссидентов из шестидесятых — вроде бы они выступали в том числе под лозунгами "Соблюдайте свою Конституцию" ... или "... законы" — не помню точно.

А выпинывание из партии — это скорее всего автоматическая потеря постов и прочего, так как согласно Уставу "Партия является руководящим ядром всех организаций трудящихся, как обще-ственных, так и государственных". Правда, это только благие намерения, так как устав ВКП(б), как я понял, еще не закон, и положение о ее руководящей роли быть прописано в уставах этих организаций, что является еще одной лазейкой для обхода обязательного членства в партии. Впрочем, в Конституции сказано про партию " ... представляющую руководящее ядро всех организаций трудящихся как общественных, так и государственных" — вот это уже закон, и его будет трудно обойти, хотя и непонятно, почему в Конституции 1977 года включили явное указание про руководящую роль КПСС — это что же — "руководящее ядро" в Сталинской конституции — это еще не руководящая роль ? А тогда что ? Надо будет поинтересоваться у юристов, но попозже. Как можно позднее. Лучше вообще никогда.

И вообще, я задумался над вопросом противостояния по линии партии, только когда меня накрутили различными обвинениями — в национализме — когда нас начали путать с белорусскими и украинскими националистами, особенно с пресловутой Полесской Сечью, история возникновения которой до боли напоминала нашу, только чуть позднее и с РККА мы не воевали; и в пособничестве мелкобуржуазным элементам, когда мы немного снизили налоговую нагрузку на крестьянство, которое в основном тут было еще неоколхозенным; и в троцкизме, когда мы стали возвращать к активной деятельности членов Компартии Западной Белоруссии, распущенной после воссоединения в тридцать девятом; и даже в потакании религии, хотя после воссоединения даже советской власти не удалось создать в Западной Белоруссии первичные организации "Всесоюзного общества воинствующих безбожников" — просто не нашлось тех из местных, кто хотел бы в этом поучаствовать, а завозить чужаков — это политически неверно.

Вот я и стелил соломки где только можно. Правда, эти обвинения были пока что единичными, от особо упоротых граждан, но если они будут много и часто кричать — это уже могут принять и за правду, да и повернуть-то факты можно по разному — ну и что что советская власть тут тоже не особо форсировала создание колхозов — но ей можно, а мне — нет — это известная песня. Так что, если по советским органам все было проще, то с партией дело выглядело откровенно тухлым — пока надежных зацепок не было, и я реагировал на раздражители только сиюминутными реакциями. Ну, то, что ввели военное положение, провели выборы в советы — это ладно, все-равно надо было делать. А вот то, что приостановили действие некоторых постановлений ЦК КП(б)Б — это уже чисто моя реакция на аховую ситуацию именно с партийной вертикалью — если на низовом уровне я ощущал сильную поддержку, то что там происходит выше — было пока неясно, а наветчиков всегда хватало, и чем серьезнее дело, тем больше таких "доброхотов".

Первым делом мы отменили на своей территории директивы номер 1 и 2 ЦК КП(б)Б от 30го июня и 1го июля о переходе на подпольную работу парторганизаций и о развертывании в тылу врага партизанской войны — ну действительно, какая нафиг подпольная работа и партизанщина, когда мы освободили советскую территорию и тыла врага тут просто нет — ну, окружили немцы часть нашей территории — бывает, да. Но территория-то наша, соответственно, вражеского тыла тут нет. Вот под этим соусом мы и приостановили начинавшуюся работу, кооптируя ее участников в свои ряды. Помогало еще то, что в западной Белоруссии было мало прошаренных кадров — руководители обкомов и райкомов в основном отошли вместе с РККА, а остававшиеся на местах еще только начинали формировать подпольные ячейки — и процесс еще был в развитии, когда мы освободили половину западной Белоруссии. Помогало и то, что согласно директиве номер 1 в целях конспирации много коммунистов переходило в другие города и поселки, где они не были знакомы местному населению — нарушенные связи помогали нам компоновать партъячейки в нужную сторону, разбавляя тех, кто мог бы действовать против нас, новобранцами — тут я вспомнил про ленинский призыв в партию и сделал аналогичный — военный призыв, причем без кандидатского срока, заменив его испытательным, разве что себе его оставил — мне надо быть святее папы римского, так что чем меньше зацепок сделаю — тем проще будет в дальнейшем. Наверное. Кажется, и Сталин тоже массово набирал людей под свои политические цели, разбавляя новичками старичков — так что прецеденты были, хотя тут я подставлялся — ведь не я один мог провести параллели насчет перехвата власти и соответственно нарисовать дальнейшую динамику моих действий — пусть эта картинка и будет неправильной. Заодно с набором, так как секретарей райкомов и обкомов у нас было немного, провели и их выборы, без согласования кандидатур с ЦК — просто пока обозвали их "и.о.". Это на время сгладило "проблему партии", как я это называл, а вот что будет дальше — покажет только будущее. Так что оставалось только работать на благо нашего нового сообщества — авось вспомнят мои заслуги, когда придет момент истины.

Пока же можно потянуть время — ведь наши тоже раскачивались почти год, создав Центральный Штаб Партизанского Движения только к лету сорок второго, а по конкретным направлениям — еще позднее. Сейчас же — летом-осенью сорок первого — наши засылали в немецкий тыл диверсантов и партработников, которые пытались устанавливать связи с оставшимися на местах партийцами. Мне еще повезло, что широко известных партийцев, по крайней мере в южной части западной Белоруссии, оставалось немного — из-за провала блицкрига на этой территории большое количество людей успело влиться в ряды РККА или ушло вместе с нею, да и как таковых коммунистов в западной Белоруссии было не так уж много — на всю-то БСССР приходилось всего 50 тысяч членов партии и 25 тысяч кандидатов — то есть 3% населения. Причем значительная часть была в восточных областях республики. Ну и еще 265 тысяч комсомольцев. Кстати — за 1939 — 1940 годы в республике более 720 тысяч юношей и девушек стали значкистами "Ворошиловский стрелок", ГТО, ГСО. Осоавиахим подготовил из числа молодежи свыше 6 тысяч пулеметчиков, 500 снайперов, большое количество медсестер, парашютистов, шоферов, радистов — причем не только в восточной, но и западной части республики. И многие из этих людей активно вливались в ряды РККА либо в партизанские отряды. А с нашим тут появлениям стали надежным и вполне обученным пополнением для наших структур, не успев влиться в подпольные — большинство комсомольцев из западных областей Белоруссии вместе с частями Красной Армии отходили на восток, поскольку там обкомы ЛКСМБ не имели времени для создания организованного подполья в тылу врага. Только на Пинщине остался подпольный обком ЛКСМБ во главе с секретарем Пинского горкома комсомола Шаей Иосифовичем Берковичем, но там мы договорились — все-таки тысячи спасенных нами от уничтожения евреев — не шутка. По линии комсомола тоже шла засылка людей в тыл к немцам. Так, по поручению ЦК КП(б)Б бюро ЦК комсомола Белоруссии 19 июля направило в тыл врага для организации диверсий против оккупантов 400 комсомольцев из Гомельской и Полесской областей. Но из-за отсутствия опыта и недостатка времени на подготовку были допущены серьезные недочеты: в отдельные районы послали людей, которые не знали местности, добровольцев направили без учета того, смогут ли они бороться в сложных условиях, не уделили должного внимания организации связи подполья с Центром и т. д.

По линии партии дела шли успешнее. Так, отряд, руководимый секретарем Краснослободского райкома партии М. И. Жуковским, в июле 1941 года захватил районный центр Слуцк, разгромил гитлеровскую комендатуру, почту, телеграф, раздал населению зерно, муку с мельницы и продукты питания из продовольственных складов. Расправившись с гитлеровцами, партизаны вошли в районный центр Красная Слобода, где также разгромили комендатуру. В Минской области подпольным обкомом руководил Василий Иванович Козлов — заместитель председателя СНК БССР, а с 1941го — еще и второй секретарь Минского обкома КП(б)Б. Под его руководством была провернута, как я это назвал, афера урожай-41. Урожай в этом году ожидался хороший. Обком (подпольный!) распорядился как можно быстрее убрать урожай (уже в немецком тылу!), обмолотить его и надежно укрыть от оккупантов, весь скот раздать местному населению, семьям, прибывшим из городов, а часть его угнать в заболоченные лесные массивы и сохранить для создаваемых партизанских отрядов. Позднее нам попались документы, из которых следовало, что несмотря на эти усилия, немцам удалось собрать на территории Минской области 40 тысяч тонн пшеницы и ржи, 16 тысяч тонн овса и ячменя.

В общем, партия и комсомол активно включились в борьбу с оккупантами, но еще только шло организационное становление, наработка опыта — в общем, "мутная вода", в которой я надеялся как-то проскользнуть — благо опыт уже был — сначала липовая воинская часть, которая разрослась в армию, потом выборы в советы, прошедшие как надо.

Так что сейчас, скрестив пальцы чтобы не сглазить, я так же компоновал партийные структуры. Тем более что в условиях нарушенных связей это можно было сделать гораздо проще. Основной партийный костяк у нас составляли коммунисты, служившие в РККА — то есть незнакомый для местных жителей элемент — и новички "военного" набора — именно под это дело мы (точнее — я, но смог убедить и остальных) и подверстали массовый набор в компартию — "обеспечить преемственность", "предоставить возможность людям с активной жизненной позицией себя проявить в первых рядах передовой страты советского общества" — и тому подобные лозунги.

Восточнее, где мы вышли на "старые" территории БССР, было немного сложнее. Так, в августе член слуцкого обкома Александра Ивановна Степанова уже начинала устанавливать связи с оставшимися в Слуцком районе коммунистами и, так как местные подтвердили ее личность, пришлось ее же и поставить в качестве одного из секретарей обкома — руководителем там все-равно уже был один из наших — военных. Хотя дама вроде была толковой, но еще посмотрим что к чему.

Тем более что сейчас становым хребтом нашей жизни были советские, а не партийные органы — я пока даже не представлял, как их встроить в управление, и надо ли это вообще делать — принимаешь обязательства работать на благо общества — ну и отлично — все-равно, если ты не профессионал в каком-то деле, то как-то проконтролировать или помочь и не сможешь — народ и сам не хуже тебя знает, что надо "углубить и усилить", а если профессионал — так и работай, и партийность тут непричем. Нескольких горлопанов, которые только и умели что кричать "Даешь!" мы приструнили — своими длинными речами ни о чем они просто мешали проводить производственные совещания. Одного, особо упорствующего, даже исключили из партии — тут уж мы просто рекомендовали первичным ячейкам рассмотреть вопрос о целесообразности членства такого-то в партии, а уже они и принимали решение. Остальные, вроде бы толковые, были отправлены либо на другие работы, либо на курсы повышения квалификации по какой-либо профессии — выучатся и сами будут делать это свое "Даешь!" — тогда и посмотрим. Контроль и учет у нас тоже был прерогативой штабов по отдельным направлениям — промышленности, сельского хозяйства и так далее — тоже получается, что обкомы и райкомы не особо нужны.

В общем, пока партия стала чисто общественной организацией, а там посмотрим куда их приткнуть — сейчас-то военное положение, возможно, я просто не разобрался, как именно партия влияла на хозяйственную и военную жизнь местного общества — ну, помимо того, что принимала решения, которые сейчас — при военном положении — просто-напросто принимали другие структуры, пусть в них и было много коммунистов — ну так их и выбрали за деловые качества, а не из-за того, что они коммунисты.

Я-то посмотрел несколько постановлений КП — и как-то там не находилось явных приказов. Например, в постановлении ЦК КП(б)Б от 25 мая 1941го "Об организации на территории Белоруссии постоянных групп и отрядов по уничтожению авиадесантов противника" ЦК постановляет всего лишь предложить Осоавиахиму создать и обучить из местного населения такие отряды, а уже обкомам и горкомам он приказывал оказать помощь в этой работе — то есть максимум что могла партия — поднять проблему и разработать план ее решения. Хотя и это немало, но сейчас у нас подобной работой занимались штабы. А как таковых ресурсов, за счет чего партия могла бы проводить свои решения в жизнь — у нее в данном случае не было. Ну, кроме того, что в руководстве самого Осоавиахима были коммунисты, и уже они подчинятся решению ЦК, но действовать-то они все-равно будут как руководители Осоавиахима. В общем, с приводными ремнями местного общества еще придется разбираться.

Пока я составил такую картину — партия была как бы еще одной вертикалью власти, и реализовывала эту свою власть за счет членов-руководителей конкретных ведомств и учреждений. Пользовались ли они своим служебным положением при исполнении решений партии или же это и было обязанностью учреждений — этот момент я еще для себя не прояснил. Пока складывалось впечатление, что именно пользовались служебным положением, видимо, потому и пришлось в 77м вводить в конституцию положения о руководящей и направляющей.

Правда, и выкладывались по полной — истребительные и партизанские отряды создавались прежде всего коммунистами и комсомольцами, и уже потом обрастали беспартийными. Да и в части контроля дел и помощи РККА коммунисты и комсомольцы зачастую были на первых ролях, работая чуть ли не круглые сутки — помогали расшивать узкие места, да и сами зачастую грузили и катили, подавая пример остальным. Правда, и гибло их больше. Так, ЦК КП(б)Б создал из руководящих партийных и советских работников несколько военных групп по 10 человек в каждой. Эти группы вели партийно-политическую работу среди личного состава войск, прибывавших в районы боевых действий. Как потом вспоминал начштаба полка капитан Александр Васильевич Шапошников про одну их таких групп — "В тот день нам прислали десять человек политбойцов, секретарей и работников обкомов компартии Белоруссии. Как я не хотел их брать, Канцедал еще обругал меня за это по телефону. Это были совершенно не знавшие военного дела люди, в большинстве пожилые, к тому же необмундированные. К вечеру все они выбиты снайперами: их штатская одежда особенно выделялась в поле". А в этой группе был, например, первый секретарь Барановичского обкома партии А. И. Савалов.

ГЛАВА 30.

Как бы то ни было, народ и сам, без чьей-то подсказки, примерно представлял что нужно делать, и выбранные Советы народных депутатов были основной организующей и направляющей силой. По всей нашей территории мы первым делом формировали районные службы народного хозяйства и уже они перенимали опыт организации ремонтных и коммунальных служб — Кузьмич, с которым мы работали еще в первом нашем городке, подобрал и сколотил к этому времени крепкую команду, и теперь она моталась по городам и весям, обучая местные кадры. Команда химиков и технологов также разрослась — в нее включали всех сколько-нибудь понимающих людей, и "настоящие" инженеры и лаборанты натаскивали их на конкретных производственных заданиях — шло обучение "с колес". Они мотались по предприятиям района и налаживали производство. Я также мотался по городам и весям. Ел практически на ходу, спал урывками, как только голова касалась подушки — тут же проваливался в сон, но скоро меня опять будил ординарец — предстояли новые встречи и совещания. Хорошо хоть не завшивел — наши коммунальные службы взяли на себя стирку, душ, баню. Они, конечно, были доступны всем, и народ ценил такую заботу по мелочам, а я за счет таких мелочей нарабатывал авторитет. Все почти что делалось само, гнать никого не требовалось. Но поддержать, помочь расшить узкие места, свести с людьми, предложить варианты, проконтролировать — это было необходимо — везде не хватало опытных людей, или ресурсов, или того и другого сразу. От тридцати встреч по 15-20-30 минут ежедневно. На износ.

Весь транспорт, который не ходил в рейды, мы переводили на генераторный газ обратного тока — устанавливали бачки, в которых перегонялся торф или древесные чурки, за ними — охладители и очистители газа — и уже он подавался в цилиндры двигателей грузовиков, тракторов, электростанций — эту работу мы начали еще в июле, так что к сентябрю у нас уже были отработанные конструкции под три десятка типов транспортных средств — автомобилей и тракторов.

Благо газогенераторов тут хватало — как стационарных, так и установленных на транспорте. Стационарные газогенераторы я упоминал, когда рассказывал про местную металлургию и вообще промышленность, а газогенераторные автомобили и тракторы также давно использовались в народном хозяйстве. Такие транспортные средства были как до революции, так и после нее — работы по проектированию новых установок начались в Советской России еще в начале двадцатых, а в 1931 был объявлен всесоюзный конкурс на газогенераторы для тракторов, победителем стала установка "Пионер-8" конструкции Декаленкова, и она серийно устанавливалась на гусеничные тракторы Коммунар 50 и Сталинец 60. Позднее ЧТЗ выпускал Сталинец СГ-65 — газогенераторную версию трактора С-60 с газогенераторной установкой Г-25 конструкции НАТИ. Харьковчане тоже делали газогенераторные тракторы — ХТЗ-Т2Г с установкой Г-19 конструкции того же НАТИ. Не отставали и автомобили. На базе грузовика ГАЗ-АА, более известного как "полуторка", с тридцать восьмого выпускался газогенераторный ГАЗ-42, у которого грузоподъемность была поменьше родителя — 1200 килограммов. На базе трехтонки ЗИС-5 выпускались ЗИС-18, ЗИС-21, ЗИС-41 с газогенераторами разных конструкций, а на базе удлиненной версии пятого ЗИСа — ЗИС-12 — выпускался газогенераторный ЗИС-13. Грузоподъемность газогенераторных версий автомобилей ЗИС была ниже на тонну своих бензиновых аналогов — примерно 2,5 тонны.

Правда, простое переключение патрубков двигателя с бензобака на газогенератор сразу же съедало до тридцати процентов мощности двигателя. И тому было несколько причин. Во-первых, теплотворность газовоздушной смеси меньше по сравнению с бензиновоздушной — 500 по сравнению с 800 калорий на кубометр — частично с этим боролись подпрыскиванием бензина на особо трудных участках, но это усложняло управление автомобилем. Во-вторых, чтобы добраться до цилиндров, генераторному газу требовалось пройти большее расстояние — тут и длинные трубки от самого генератора, и очистители газа, и охладители — соответственно, газ испытывал большее сопротивление магистралей, особенно когда они подзабивались пылью или конденсатом — вот еще снижение мощности на несколько процентов. Если в газовый канал ставили вентилятор, то проблема во многом, а порой и полностью решалась, хотя это и требовало дополнительного оборудования. Свою роль в падение мощности вносило и более медленное горение газовоздушной смеси по сравнению с газобензиновой — как я понял, при этом часть газа просто не успевает прогореть, выбрасывается вместе с выхлопными газами и, соответственно, не участвует в полезной работе двигателя.

Чтобы уменьшить эти неприятные моменты, газогенераторные автомобили и их двигатели подвергались доработкам. Так, повышали степень сжатия в цилиндрах с 4-5 до 6-9 — при таких давлениях газ успевал сгорать в цилиндрах. Для более полного насыщения цилиндров ставили вентиляторы, нагнетатели, увеличивали диаметр и высоту подъема всасывающего клапана, изменяли фазы газораспределения — все для того, чтобы загнать в цилиндры как можно больше газовой смеси. Для этого же стараются как можно сильнее охладить газ — чем он холоднее, тем меньше его давление и, соответственно, тем меньше он оказывает сопротивление попыткам запихать его в цилиндры. На двигателях с чугунными или стальными поршнями заменяют поршни на алюминиевые — уменьшенная инерция поршней из более легкого металла придает прыти любому двигателю. Все эти усилия позволяют приблизиться к мощности прародителя, хотя и не до конца — на том же ГАЗ-42, несмотря на повышение степени сжатия с 4,22 до 6,4, мощность упала с 40 до 30 лошадиных сил, а максимальная скорость упала с 70 до 50 километров в час, ну, тут важнее даже не максимальная скорость — дорог, где ее можно и нужно выжать, не так уж много — а способность преодолевать ямы и косогоры — тут уж без подпрыскивания бензина было не обойтись, а его при такой степени сжатия уже не любой и прыснешь — сдетонирует. Мы-то прыскали бензином в смеси со спиртом, поэтому проблем не было — там октановое число получалось приличным, разве что пришлось встроить в бак механическую мешалку, чтобы смесь не расслаивалась, и заправлять небольшими порциями, иначе спирт набирал много воды.

Но помимо падения мощности газогенераторы уменьшали и полезную нагрузку автомобиля, и доступный для грузов объем, так как саму установку куда-то надо воткнуть — она ведь немаленького размера. Например, для автомобилей ГАЗ размеры газогенератора — 45 сантиметров диаметром и полтора метра высотой, и весом 120 килограммов без топлива. И еще столько же — очистители, которые вообще были отдельной песней. Для очистки там использовались так называемые кольца Рашига — много неплотно сидящих колец, промазанных маслом или смоченных влагой, конденсирующейся из самого газа — предполагалось, что воздух, проходя между зазорами этих колец, будет завихряться, и находящиеся в нем частицы будут прилипать к замасленной или покрытой водой поверхности колец. Ну да, когда фильтр чистый, да на ровной дороге — так оно и было. Но стоило ему хоть чуть загрязниться — и качество фильтрации существенно падало. А на тряской дороге между кольцами постоянно образовывались очень большие зазоры — и часть газов проходила нефильтрованной. Для европейских дорог, наверное, это был неплохой фильтр. Но у нас "климат другой". Так что, забегая вперед, отмечу, что как только у нас пошло первое стекловолокно, мы тут же начали заменять эти фильтры на фильтры из стекловолокна, что существенно улучшило фильтрацию — даже двигатели Т-34, где применялись такие же фильтры, увеличили ресурс до более чем двух сотен часов, хотя не только из-за фильтров, но об этом расскажу позднее.

Да и колец в этих фильтрах было много — так, в очистителях ГАЗ-42 их было 25 000. Двадцать пять тысяч. И размерчики таких очистителей были почти что такими же, как у газогенераторов — 40 сантиметров диаметром и 1,4 метра в высоту. В ЗИС-21 всего было еще больше — и колец 34 000, и размеры 40 диаметром на 170 высотой, при размерах газогенератора 55 диаметром на 180 сантиметров высотой. И это были только фильтры тонкой очистки, а ведь на машины устанавливались еще и пластинчатые фильтры грубой очистки — параллелепипеды размерами 14х26 сантиметров и высотой 140 для ГАЗ-42, или диаметром 20 и высотой 190 сантиметров — для ЗИС-21. То есть по факту на газогенераторных автомобилях устанавливались три высокие бандуры — сам газогенератор и два фильтра. И еще бункер для топлива объемом 120 или 220 литров — на 40 или 80 килограммов — из него подкладывали дровишки в бак генератора по мере прогорания очередной порции, что было нелишним — на сотню километров ГАЗ-42 расходовал 60 килограммов, а ЗИС-21 — 90 килограммов древесных чурок — вопреки расхожему среди меня мнению, просто так взять и нарубить дров в соседнем лесу конечно можно, но лишь при самом крайнем случае — для газогенерации важна влажность древесины, поэтому на некоторых растительных топливах двигатель мог просто не завестись — не хватило бы генерируемого газа. Ну или завестись после получаса вместо обычных десяти-пятнадцати минут, требовавшихся для розжига автомобиля — да, в эксплуатации тоже были свои проблемы — сразу завести и поехать, как в бензиновых автомобилях — не получится — надо раскочегарить печурку. Ну или начать движение на бензине, а уже потом переходить на газ, когда он пойдет из генератора.

Из-за особенностей газогенераторных двигателей водителям требовалось приноравливаться, а то и переучиваться. Про длительный розжиг перед поездкой я уже сказал — но это еще как-то можно перетерпеть — просто надо учитывать при планировании поездок. Но и сами поездки на газе сильно отличались от поездок на бензине — газогенераторные двигатели были менее приемистые, чем бензиновые. В последних все было просто — поддал газку, в карбюратор тут же стало поступать больше бензина, смесь стала более насыщенной — мощность возрастает практически сразу. В газогенераторах все делается гораздо медленнее, так как топливо не находится в постоянной готовности к использованию, а выгоняется из древесных чурок и прочих твердых сгораемых топлив. А процесс их газификации зависит в том числе от прогоняемого через топку воздуха — чем его больше, тем интенсивнее процесс и тем больше выгоняется газа, пусть и до определенных пределов. Но даже если увеличивается дутье воздуха, топке сначала надо раскочегариться, что происходит не сразу, к тому же дополнительным порциям газа надо еще добраться до двигателя через охладители и очистители — проходит секунд десять, а то и двадцать, прежде чем автомобиль увеличит скорость. При сбрасывании "газа" ситуация такая же — бензиновый реагирует практически мгновенно, а газогенераторному надо сначала дожечь лишний газ, генерируемый печкой и находящийся в магистралях, и только потом он снизит скорость.

Чтобы повысить динамику двигателя, инженеры сейчас колдовали над промежуточным хранилищем газа, но там требовался отдельный вентилятор, чтобы продувка воздуха через газогенератор не зависела от оборотов двигателя. Так-то идея здравая — перед подъемом водитель с помощью этого дополнительного вентилятора может раскочегарить печку, запасти газа, и потом использовать его на подъеме — сейчас-то ему требовалось начинать разгон сильно заранее, про что некоторые со своими "бензиновыми" привычками просто забывали и соответственно либо взбирались на горки слишком долго, либо вообще замирали на склоне. Да и не всегда можно было начинать разгон, так как впереди могла двигаться другая техника, которая могла невовремя притормозить, а то и тихоходная подвода — и тогда весь накопленный газ придется сжигать впустую, а потом снова его накапливать. Правда, альтернатива с подпрыскиванием жидкого топлива выглядела более простой, так что пусть конечно делают свою конструкцию — не пригодится, так хоть потренируются.

Ну и помимо особенностей вождения газогенераторы требовали и другого обслуживания. Надо было заправлять твердым топливом бункер с запасом топлива и саму печку — ее — примерно каждые час-два работы двигателя. Требовалось чистить колосники и зольники, иначе возрастало сопротивление движению газов и падала мощность двигателя — после пробега 500 километров сопротивление возрастало примерно на треть и мощность двигателя падала на четверть от и так пониженного значения. А ведь скоро наступит зима, и значит придется особо следить за температурными режимами аппаратуры, чтобы газ не остывал ниже точек росы находящихся в нем паров и те не стали бы выпадать в виде жидкостей — тут не только вода, но и разные кислоты, смолы, спирты — газогенератор ведь по сути тот же аппарат для перегонки древесины, что используются для получения разных продуктов лесохимии. А значит, придется утеплять и печку, и охладители-очистители, и газопроводы — и еще следить за целостностью этого утепления, иначе конденсат как минимум увеличит сопротивление в газопроводах и фильтрах с соответствующим падением мощности двигателя, а ведь если пойдут намерзания — газопроводы может и разорвать. Особенно придется следить за этим на стоянках, периодически подогревая систему, прогазовками на холостом ходу. Так, точка росы для смол 20-30 градусов — при сильных морозах газ может охладиться гораздо ниже этой точки. А в карбюраторе, где он смешивается с атмосферным воздухом, прежде чем попасть в цилиндры — и подавно. Ну а выделяющиеся при газификации кислоты — уксусная, муравьиная и прочие — будут вызывать коррозию металла — что в газовом тракте, что в двигателе — а это повышенный износ и новая головная боль при эксплуатации — следить, зачищать, заваривать и заменять. Требовалось следить и за футеровкой в зоне горения — для печек мы применяли обычные мягкие стали, так как легированных жаропрочных у нас было маловато — всего несколько десятков тонн — с паровозов, со складов — и их мы планировали постепенно использовать на производстве. Соответственно, чтобы наш металл не прогорал, мы защищали его слоем футеровки из небольших закругленных керамических секторов — эта-то футеровка порой и растрескивалась, когда автомобиль слишком неосторожно шел по большим ухабам или попадал на трясучку древесных корней на лесных дорогах. Высокая — 800-1000 градусов — температура была нужна для того, чтобы разложить продукты перегонки — кислоты, спирты, смолы — на элементарные составляющие — угарный газ, водород. Полного разложения мы не достигали, но была надежда, что то, что оставалось, позволит долго эксплуатировать наши установки. В конце концов, надо было следить за многочисленными соединениями между агрегатами газогенератора, которых было гораздо больше, чем в бензиновых двигателях — каждое из более чем двух десятков соединений могло расшататься и через него в газовую систему начинает поступать воздух, а это — падение мощности.

Несмотря на все эти сложности, можно было считать, что проблема с топливом в общем была решена — хозяйственный транспорт мы переводили на генераторный газ, и все жидкое топливо шло на боевую технику — самолеты и танки. К началу сентября мы достигли скорости перевода автомобилей на газогенераторы в пять штук в сутки с постепенным увеличением темпа — уже была изготовлена кое-какая оснастка, облегчавшая выполнение операций, и ее изготовление продолжалось — автоматизированная сварка бачков для газогенераторов из полос, гнутых на изготовленных нами приспособлениях, стала нашей первой пробой в автоматизации сварки — малоуглеродистая сталь в этом плане была практически идеальным полигоном. Большой толчок эти работы получили с освобождением Пинска, с его судостроительным предприятием, где были цех по ремонту газогенераторных двигателей и дизельный цех, да и паровозные депо имели оборудование для изготовления крупногабаритных полых изделий из металла, каковыми и являлись газогенераторы со всей обвязкой и трубопроводами. Так что к концу сентября мы рассчитывали выйти на уровень уже в тридцать автомобилей в сутки, а к концу ноября перевести весь наш автотранспорт и трактора на газ. Ну, может к концу года, так как наш автопарк постоянно рос — подбирались и ремонтировались брошенные при отступлении РККА автомобили, собирались те, что остались в хозяйствах и на предприятиях, да и немцы "поставляли" нам техники изрядно — в среднем по пять автомобилей в сутки, причем я считаю только те, что оставались на ходу или которые можно быстро починить — так-то их потери в автомобилях были выше — где-то двадцать, а может и тридцать автомобилей в сутки — не по всем было понятно, до какого состояния они были доведены при налетах на колонны или обстрелах издалека из трофейных противотанковых ружей, пушек и минометов.

ГЛАВА 31.

Но "топливо" в виде еды было нужно и людям, поэтому сразу после захвата новых территорий мы провели ревизию посевов, которые еще оставалось убрать — летом мы уже организовали собственное производство прицепных зерно— и клубнеуборочных комбайнов, которое к осени понемногу перерастало в малосерийное, а с освобождением Волковысска восстановили производство сельхозтехники на его заводе, и туда же подтягивали оборудование и рабочих с вывезенного Лидского сельхозстроительного — урожай надо будет собрать быстро и малыми силами. Все стада укрупнили и перевели на фермы, а чтобы их не разбомбили — разместили их в лесах или замаскировали или придали нежилой вид. Но конечно вопрос с питанием встанет остро — пятьдесят тысяч только военных, без учета мобилизованных либо кооптированных в качестве дружин самообороны, миллион, если не два — гражданских — это орава, и посеять уже ничего не получится — сроки вышли. Тем не менее, вся наша территория тихо бурлила и пенилась, ежедневно то тут то там появлялись мелкие мастерские, копались водоотводные канавы, засыпались песком ямы на дорогах, восстанавливались водопроводы — земля, словно скомканный лист, расправлялась после прошедшего по ней урагана.

Она не только расправлялась, но и напитывалась живительными соками. С округи мы втягивали в себя пропущенные или еще не растащенные немцами склады всего чего только можно — организовывали грузовые колонны с воздушным и танковым прикрытием, каждый склад выливался в войсковую операцию, но это того стоило — зимней одежды и обуви уже хватало более чем на половину бойцов. Продолжали прибывать "корованы", в которых был не только крупный, но и мелкий рогатый скот, и свиньи, и лошади — перед войной в БССР было 7 миллионов 942 тысячи голов скота (не считая лошадей) — и мы рассчитывали заполучить где-то четверть этих объемов. Да пусть даже десять процентов — все-равно будет немало. Да и урожай в этом году выдался отменный, а ведь мы освободили либо контролировали примерно четверть территории БССР, откуда немцы уж точно ничего не вывезут, да и по остальной территории будем плотно работать.

Оружие и боеприпасы тоже понемногу накапливались. Ну, как понемногу — на местах боев мы собрали уже более пятидесяти тысяч единиц стволов 7,62 — собственными организованными командами либо крестьяне нам сдавали. Ну, наверное сдавали не все, часть наверняка припрятали по амбарам. И пусть — по нынешним временам наличие стволов на селе будет нелишним. Мы считали именно по стволам в расчете начать массовое изготовление автоматов, которые пистолеты-пулеметы, только язык не ломается.

По прочитанным в детстве книгам я помнил, что партизаны вполне так изготовляли самодельное оружие, в том числе и автоматы, и даже переделывали немецкие патроны под советское оружие. И это — в землянках, напильниками, ручными ножовками по металлу и зубилами, и редко где — на установленных порой в землянках токарных и сверлильных станках, которые работали даже от ручного привода. Так что нам, с доставшейся в освобожденных городах и поселках промышленной базой, грех было не начать собственное производство. А из одного ствола может выйти минимум два автомата, а то и три. Что-то, конечно, оставим и на родном оружии — максимы, дегтяри, СВТ и мосинки из тех что поточнее — а остальное вполне можно пустить на переделку в автоматы — с нашей тактикой скоротечных огневых контактов массовое применение автоматического оружия даст существенный выигрыш. Правда, расход патронов будет просто чудовищным, но про наши возможности изготовления двух миллионов патронов ТТ в сутки я уже писал ранее.

С артиллерией стало более чем хорошо — начарт сформировал уже несколько гаубичных батарей, три десятка противотанковых, более сорока минометных. Это же силища !!! Такой армадой можно было измолотить не одну дивизию. А ведь у нас оставались непристроенными еще три сотни гаубиц МЛ-20 — расчеты, конечно, набирали и тренировали, но уже не в той спешке, как в конце августа — основные направления гаубицами мы прикрыли, а держать большой запас для неосновных особого смысла не было — надо ведь развивать и другие рода войск, прежде всего ДРГ. К тому же, мы наращивали и количество наших эрзац-САУ на легких танках — в трех организованных мастерских уже были вполне отлажены процессы их переделки во вполне приличные САУ, так что нам было чем не только встретить, но и парировать пресловутые танковые клинья — их я сейчас опасался больше всего, поэтому-то и направлял наши основные усилия на противотанковую оборону — самолетами немцы землю не захватят, самолеты можно перетерпеть, их ударная мощь опасна только для скоплений людей и техники, а в наших лесах можно было спрятать десять раз по столько людей, сколько есть сейчас — и все-равно будет не тесно. Так что пусть гоняются самолетами за каждым человеком — и пупок развяжется, и от фронта эти самолеты будут отвлечены. Другое дело — танки. Если танк пришел — уже не до маневров — выковыряют из любого укрытия. Танки надо мочить. Поэтому-то мы максимально наращивали ПТО — от остальных угроз можно спрятаться или отбиться.

С одеждой была другая ситуация. Советской формы на всех не хватало, поэтому мы активно использовали трофейную. Ну — пытались использовать. Тут возникла больше психологическая проблема — наши бойцы не хотели одевать немецкую форму, хотя их обувь пришлась по вкусу всем кому хватило. Поэтому, чтобы не напрягать лишний раз людей, мы на базе местных текстильных производств организовали покраску немецкой формы в непохожую на нее хотя бы по цвету. Такую одежду бойцы уже принимали без особых возражений — хотя по покрою было видно, что она немецкая, но, заляпанная пятнами разной краски, по цвету она отличалась совершенно, поэтому бойцы в ней уже не походили на ненавистных фрицев и охотно ее одевали — ткань-то была хорошей. К тому же мы шили разгрузки и камуфляжи, которые дополнительно скрадывали намеки на происхождение этой формы, так что и тут ситуация понемногу выправлялась.

На основном фронте дела обстояли тоже лучше, чем в моей истории. Немцы завязли под Смоленском и Киевом. Вроде бы в моей истории Смоленск был захвачен в августе, Киев — к сентябрю, а тут — уже десятое сентября, а они топчутся — фактический разгром танковой группы Гудериана, устроенный отступавшей РККА, сильно ослабил наступательные возможности немцев — на южном фланге Белоруссии фактически им приходилось наступать только пехотой, а танки Гота и развернутые с севера ему в помощь танки Гепнера отходили от июльских боев. Уж если в моей истории после довольно успешных для немцев боев первых двух месяцев им потом пришлось чуть ли не на месяц тормознуть свое продвижение на восток, то что уж говорить про это время, когда приграничные соединения РККА в Белоруссии хотя и были сильно потрепаны, но отступили в более-менее боеспособном виде.

Думаю, и наши действия их так тормознули — мы и с самого начала их покусывали, а сейчас так вообще — нарушить, а потом и перекрыть движение транспорта через Белоруссию — это очень немало. Теперь им приходилось обходить наш район, а еще мы тут постоянно делали рейды и подрывали составы и мосты, нападали на колонны, отстреливали солдат и офицеров. Перекрывали артерии. И наша численность постоянно росла — мы освобождали пленных, формировали партизанские отряды и обучали их диверсионной тактике — укусить и отбежать, откат волнами с засадами отсечения, чтобы оторваться от преследования — методы были очень эффективны и немцы пока не могли выработать адекватного противодействия. Потом они конечно что-то придумают, но надеюсь и мы тогда уже найдем что-то новое.

Тем более что давала о себе знать и Припятская проблема, как позднее назовут ее историки — в Припятских лесах все еще сидела Пятая армия РККА, которая приковывала к себе крупные немецкие силы — немцы не имели сомкнутых флангов между группами армий "Центр" и "Юг" — их разделяли эти леса. Соответственно, немцам приходилось выделять силы, чтобы хотя бы блокировать их и одновременно продолжать наступление на восток — на Киев, Рославль и Смоленск. Для этого им надо было взять Мозырь и Могилев. Да, в самих лесах было много ОУНовцев из Полесской сечи, да еще гитлеровские союзнички все больше обозначали свое участие — в Белоруссию начали прибывать словацкие и венгерские части, с которыми уже схлестнулись и мы. Куда их было девать — непонятно — пленных и так было выше крыши. Наши следаки пока вели допросы по родным местам этих европейцев, составляли разговорники. Я это обставил как "изучение врага и его потенциала", а на самом деле готовил для себя запасную площадку — мало ли что. Одной из таких площадок было Полесье, но и до Словакии тут было всего-то пятьсот километров, а там — горы, есть где укрыться. И если знать местную специфику, то это повысит мои шансы. Так что сейчас мы составляли портреты местностей и местных жителей — где кто живет, тайные тропы, перевалы и пещеры — карта составлялась максимально подробной. Да и по местным жителям тоже — там ведь жили не только словаки, но и русины, которых частенько приписывали к украинцам, чему они были не особо рады. Среди них-то, наверное, и можно будет укрыться — под это дело я даже начал формировать словацкие подразделения из коммунистов и прокоммунистически настроенных русинов Словакии. И даже просто из русинских националистов и антифашистов — если что — рванем вместе с ними на юг. Так что, хотя от нашей территории до фронта было не более ста километров, но эти километры проходили через припятские леса и болота, которые ни мы, ни РККА контролировать пока не могли — не хватало сил. С запада, в Белостокской области, у нас уже начинались стычки с польскими отрядами — еще после воссоединения, в 1939-1941 годах на территории Западных областей действовали польские подпольные организации "Союз борьбы за независимость Польши", "Союз вооруженной борьбы", "Союз польских патриотов", "Стрельцы" и др. Они вели антисоветскую пропаганду, создавали тайные хранилища оружия. И вот сейчас, недодавленные до конца НКВД, они снова оживились. Дел предстоит много.

ГЛАВА 32.

В середине сентября начал выправляться и вопрос с моторесурсом. Еще в июле, как только у нас появились с десяток танков с неисправными движками, я кинулся к механикам. Те, посмотрев на убитые горем от неправильной эксплуатации движки, только развели руками. Задиры, овальность внутренних поверхностей цилиндров, сломанный шатун — они перечислили более двадцати типов повреждений, и по их взглядам я понял — "не жилец".

— Совсем никак ?

— Совсем.

— А если что-то заменить ?

— Заменить можно попробовать.

— Попробуйте, а ?

— Ладно, посмотрим.

Они действительно посмотрели, и даже героически собрали из трех движков один работающий на три четверти — два из шести цилиндров просто отрубили и от вала, и от подачи топлива. Но даже с таким мотором танк как-то ехал, а для нас в то время любая единица брони была на вес золота. Вот остальные детали выглядели сплошным хламом, да им собственно и были. Мне бы взять да успокоиться, но взыграли привычки активного дилетанта:

— А вот тут гильза — овалом идет, да ? А если ее расточить — снова станет цилиндром ведь ?

— Ну, станет. А толку-то ?

— В смысле ?

— В том и в смысле — нужен другой поршень, по-шире. И кольца под него.

— А если только кольца, а поршень тот же ?

— Кольца получатся слишком широкими — сорвет или поломает.

— А если их сделать по-толще ? И канавки под них проточить ...

— ... ну давайте, товарищ полковник, попробуем.

Мы попробовали. За три дня переломали штук пять колец, пока не подобрали нужный режим закалки. Ну что сказать ? Цилиндр мы восстановили, вот только через некоторое время сломалась стенка гильзы — после расточки она стала слишком тонкой и не выдержала нагрузок, несмотря даже на то, что мы уменьшили подачу топлива — температурой и давлением ее просто разорвало широкой трещиной. Было ясно, что ослаблять конструкцию нельзя.

— А если нарастить ?

— А как же ее нарастишь-то ?

— Ну ... наплавить там ... или еще как-то ...

— Наплавленное тут же и слетит — не хватит сил сцепления между материнским и наплавленным слоями. Если только этот "технолог" что-то скажет, а я тут не горазд.

"Технологом" он обозвал инженера-термиста, который неделю назад вышел к нам вместе с группой окруженцев. Я-то ему обрадовался, и сразу отправил в мехмастерские, откуда он вылетел со свистом — начал учить людей как надо работать, причем в довольно неприятном стиле, так что мне пришлось чуть ли не оттаскивать от него обычно спокойных механов. Технологу я конечно высказал пару ласковых, но сильно не песочил — все-таки Кузьмич потом признал, что говорил-то он толково. Вот только как толково ни говори, а если вместе с этим выплескиваешь и спесь — жди что тебя пошлют далеко и надолго. И вот теперь я обсуждал с этим технологом возникшую проблему.

— Николай Петрович, давайте сделаем напыление покрытий

— Это невозможно.

— Совсем ?

— Да, совсем.

— То есть проводились опыты, и это не получилось у людей, так ? Что именно они делали ?

— Да никто не пробовал, просто так никто не делает, даже немцы так не делают.

— То есть никто не пробовал, так ?

— Да, потому что это невозможно.

— Откуда известно, что невозможно, если не пробовали ?

— Ну Вы же умный человек, Вы должны понимать, что там надо создать стабильный поток, охлаждать ...

— Так давайте попробуем.

— Я этим заниматься не буду.

— Так. Николай Петрович. Давайте-ка я внесу ясность. Я ведь не спрашиваю — что Вы будете, а чего не будете. Перед нами стоит ясная и четкая задача. И ее надо решить. Без этого у нас не будет танков. Танки нам нужны. Вы — единственный специалист, который может решить эту проблему. Поэтому. Надо начинать работу. Вы не смотрите на то, что я с вами хорошо разговариваю. Я могу общаться и нехорошо. Но зачем нам с Вами это надо ? Нам ведь этого не надо ?

— Ну ...

— Не понял.

— Не надо.

Он похоже понял, что несколько перегнул палку.

— Вот и отлично. Что Вам надо для начала работы ?

— Да все.

— Нет, так не пойдет. Набросайте пожалуйста план, потребные ресурсы. Естественно, с учетом наших возможностей.

— А как я узнаю — какие у вас возможности ?

— У нас. У нас с Вами. Мы теперь в одной лодке, и деваться нам пока некуда. Остается работать. А с возможностями Вас познакомят, прямо сейчас и пойдемте.

И, пока мы шли обратно в мастерские, я проел Петровичу плешь о том, что надо сдерживать себя в общении с людьми, разговаривать вежливо. Вежливость — залог успешной работы и целых зубов.

— Вы поймите, это же и в Ваших интересах. Ну что для Вас лучше — заниматься научно-производственной работой или копать окопы ? Ведь явно работать по специальности будет более предпочтительно для Вас. — я прокапывал ему мозги, как бы вскользь высвечивая альтернативы и сразу же убирая их в тень — не надо лишний раз давить на человека — может и упереться рогом от явного шантажа. А мне этого не надо.

— Поэтому будете в качестве научного руководителя, мы Вам и администратора подберем, и научных сотрудников. Ваше дело будет руководить исследованиями, обучать и направлять. Но сделать дело. Вам все ясно ?

— Да, более чем.

— Ну и отлично.

Через два дня я и в самом деле подогнал ему всех обещанных людей. В качестве администратора я сплавил им одного из политкомиссаров, который слишком активно выступал за немедленные действия — вот пусть и действует. На трудовом фронте. Посмотрим — кто кого схарчит. А научными сотрудниками стали шестеро комсомольцев, студентов первых курсов с разных технических институтов — отсутствие знаний у них компенсировалось жаждой деятельности, особенно когда я обрисовал сложность задачи. Эти не дадут Петровичу прохлаждаться — будут выжимать его как губку, сами напитываясь знаниями и опытом.

После нескольких скандалов взаимоотношения устоялись, но я все-равно и дальше старался заходить к ним раз в два-три дня — смотреть, направлять, корректировать. По ходу своих посещений "продал" им несколько идей из будущего, под видом рассуждений или вопросов. А когда мы в августе преобразовали эту группу в НИИ Материаловедения, люди вообще стали ходить окрыленными — корочки очень прибавили им веса в собственных глазах и глазах окружающих, даже политкомиссар наконец-то закончил разговаривать лозунгами и начал учиться. К тому же образование НИИ было довольно хорошо разрекламировано в нашей газете. Еще бы — в разгар войны, при всех неудачах — и образовать новое научное учреждение — это означало, что руководство с оптимизмом оценивает сложившуюся ситуацию. И народ правильно понял этот сигнал.

Как раз в середине августа и появились первые результаты, о которых мне докладывал один из "студентов", прикрепленных к Николаю Петровичу — тот, видите ли, был "слишком занят, чтобы отвлекаться на подобные мелочи".

— Ну мы попробовали наносить покрытия ... отлетает ... слишком сильные нагрузки.

— А что там за нагрузки-то ?

— Поршень давит вбок — вот и нагрузки.

— И какие они ?

— Ну мы так прикинули — где-то полмегапаскаля ...

— И что ?

— Увеличили скорость потока — просто дали больше газа. Стало держать. Но все-равно масло засорялось и на зеркале видны задиры. Потом-то в микроскоп посмотрели на единичное напыленное пятно — по краям получается совсем рыхлый слой напыления. Видимо, там частицы то ли охлаждаются быстрее и уже не входят в прочный контакт с подложкой, то ли просто не разгоняются до нужной скорости. В общем, смотреть еще надо, опыты ставить, делать измерения ... пока просто поставили заслонку на их пути. Конечно, так теряется часть напыляемого металла, зато покрытие получается достаточно прочным. Потом еще добавили антифрикционного покрытия на юбку поршня — мощность повысилась где-то на пять процентов.

— А может юбку вообще убрать ? Зачем она ?

— Так ведь она центрирует поршень в цилиндре ... без нее он повернется и заклинит или еще что ...

— Да ? Странно ... А я видел и безюбочные поршни ...

Я действительно видел такие картинки из моей современности, но подробностей не читал.

— Да ... ? Интересно ... может, там кольца установлены на большем расстоянии и они и не дают поршню повернуться на пальце ?

— Может и так — мельком видел, посмотреть подробнее, как Вы понимаете, мне не дали ...

— Да, понимаю ...

Еще бы он не понимал — о моей героической жизни разведчика тут не знала наверное лишь глухая собака из дальней деревни.

— Ну ладно. Покрытие не отлетает, мощность повысилась ... что сказать — молодцы ! То есть можно начинать ремонты ?

— Ээээээ .... Это еще не все ...

— Продолжайте.

— Мы покрыли головку поршня и цилиндр теплоизолирующим покрытием ...

— Таааак ...

— Начались детонации топливовоздушной смеси.

— Почему ?

— Отвод тепла через стенки и поршень уменьшился, и с такой компрессией бензин стал преждевременно взрываться ...

— То есть не получилось ?

— Ну как бы да ... только мы уменьшили подачу бензина процентов на десять и немного сдвинули точку закрытия клапана — и все снова заработало нормально.

— Но при этом снизилась и мощность ?

— Процента на три ...

— Как это ? Бензина меньше на десять процентов, а мощность упала всего на три ?

— Ну да ... Тепла-то в мотор отводится меньше, поверхности горячее ... вот и экономится сколько-то на нагреве ... точно еще не выяснили — надо считать и проверять ...

— Так это вроде бы отлично, я правильно понимаю ?

— Да. Только мы пока не уверены, что можем так делать.

— Почему же не можете ? Если все работает и стало эффективнее, то не только можно, но и нужно делать именно так.

— Да просто еще кое-какие идеи появились ..

— Рассказывайте.

— Ну мы раз тепла надо отводить меньше — мы уменьшили отбор мощности на систему охлаждения ... Процентов на двадцать ... соответственно, мощность мотора еще подросла на пару процентов. Ну и по мелочи еще — подшипники там обработали .. бронзу напылили ...

— А это зачем ?

— Снижается трение — и из-за самой бронзы, и еще она при напылении получается несколько пористая, так в порах задерживается смазка — и ее работа улучшается ...

— Так. Это тоже хорошо.

— Да. В итоге пока получается, что мы экономим процентов пятнадцать бензина, а мощность выросла на десять процентов.

— Так это же просто замечательно !!! — я действительно не ожидал таких довольно неплохих показателей. Все, на что я расчитывал, когда запускал все эти работы по напылению — это восстановить моторы. — Когда сможете начать переделку двигателей на остальной технике ?

— Ну, для наших Т-26 можно хоть сейчас — технология готова, двигатель прогнали сто часов ...

— ... оп-оп-оп ! сто часов ... и как ?

— Износ минимален.

— И сколько он еще может проработать ?

— Ну ... часов на триста мы рассчитываем, а потом наверное снова потребуется напылять.

— Триста часов моторесурса — это просто отлично !!!

— Ну мы еще не уверены ...

— Так ... Сделаем следующим образом ... что там вам от меня было нужно ?

— Санкции на переделку моторов на Т-26 и продолжение работ по другим двигателям.

— Получаете и то и другое, готовьте бумаги и мне на подпись. Только отслеживайте пока работу через каждые двадцать часов.

— Да, мы как раз хотели попросить, но только через десять ...

— ... хорошо ...

— ... но нам на это нужна бумага ...

— Зачем ?

— Чтобы военные допустили до техники ... она же будет у них ...

— А ну да ... тоже готовьте бумагу, и с начальником бронетанковых сил — ко мне. Сегодня же.

— Есть.

В этот-то момент я и понял, с некоторой грустью, но и с огромным облегчением, что просто уже не нужен — процессы привлечения новых людей, получения материалов, изготовления оборудования были отлажены — в каждом из случаев народ знал, к кому обращаться, и те знали, с чем и когда к ним могут обратиться. Мне было достаточно только получать статистику по работам, перечень достижений и планы на ближайшее время и перспективу — чтобы держать руку на пульсе. А вскоре и эти дела я перевел в научно-технический комитет. Так что впоследствии мне оставалось только знакомиться с достижениями, да участвовать во встраивании их в новые технологические процессы. И еще у меня появилось ощущение, что у нас все получится. Пока не знаю, что именно, но получится — и все тут.

Правда, новая технология еще попила моей крови. Когда мне принесли раскладку по потребному оборудованию и материалам, я охнул и тут же собрал совещание из производственников. Я то думал, что там нужна газовая горелка, ну и сколько-то ацетилена с кислородом и присадочные проволоки. Да, они были нужны. Но для такого количества газа нам пришлось строить еще три ацетиленовых и пять кислородных установок, металлургам осваивать электроплавку новых сплавов, геологам — искать руды и вообще хоть что-то, содержащее те же хром или никель, химикам — разрабатывать способы получения этих веществ хотя бы по сто граммов в день ... правда, под конец совещания у одного из металлургов возникла здравая мысль выделять нужные вещества из немецкой и нашей бронетехники, благо несколько корпусов уже пустили на электроды для электросварки. Но это уже сами будут разбираться, с докладами мне каждые три дня. А вот с оборудованием все получилось как нельзя хорошо. Поначалу конечно производственники начали петь старые песни о немыслимой загруженности их мощностей, да и вообще нехватке всего и вся, но когда материаловеды заикнулись, что они могут восстанавливать поверхности станков, валов, зубчатые колеса, наносить покрытия на изношенный инструмент ... производственники набрали в грудь воздуха и забыли выдохнуть от избытка чувств — так и полезли к научникам чуть ли не обниматься. И тут же посыпались заверения, что и установки все какие надо сделают, и станки нужные соберут, и вообще они самые лучшие друзья, "вы только восстановите нам весь этот металлолом, что у нас стоит без дела !!!". Тут уж мне пришлось встрять в эту внезапно возникшую спайку науки и производства:

— Так-так-так !!! Попрошу без самодеятельности ! План-график по работам мне завтра же на стол. Согласованный и по приоритетам, причем военные заказы идут впереди ! нам еще фашистов бить ...

Народ посопел, но обещал все сделать.

— И еще. Технология новая. Прорывная. Скажу больше. Она — залог нашей победы. Поэтому. Александр Васильевич, прошу ввести режим максимальной секретности по всем работам и станкам. Чтобы не только сведений о том как все делается, а чтобы даже не возникало и мыслей задавать вопросы, что там что-то делается. С производственниками подумайте — подо что это все можно замаскировать ... сварка там, газовая резка — подумайте, в общем, чтобы внешне было похоже на какой-то из уже существующих процессов.

Безопасник важно кивнул и обвел всех прищуренным взглядом. А я продолжил:

— Товарищи ! Прошу отнестись к мерам безопасности со всей серьезностью. Вы сами видите важность этой технологии. Поэтому ко всем требованиям службы безопасности попрошу отнестись с пониманием и поддержкой. Враг не спит. И он не должен узнать об этой технологии как можно дольше. Всем понятно ?

— Да ..

— Понятно ...

— Да чего уж ...

— Ну, раз понятно, пока — все. За работу !

Вот так к сентябрю мы получили шесть бригад по восстановлению техники, которые были оснащены станками для напыления, газобаллонным хозяйством, емкостями и оборудованием для промывки и очистки деталей, шлифовальным инструментом для доводки по размерам, генераторами и транспортом. Целое хозяйство на трех грузовиках. Они мотались по частям, заводам и восстанавливали технику и оборудование. Научники буквально за месяц разработали технологические карты по профилактике, ремонту и восстановлению типовых поломок и нарушений в более чем двадцати типах двигателей, и в дальнейшем постоянно дополняли их новыми приемами и материалами. На термически нагруженные поверхности наносили термозащитные покрытия, что снижало тепловую нагруженность двигателей, соответственно детали работали в более щадящем тепловом режиме, заодно снижались и затраты на работу систем охлаждения. Побочным эффектом стала и повысившаяся живучесть поршневых колец, особенно верхнего — ранее через него уходило до половины тепла, набранного поршнем, так что его тепловая нагрузка была очень высокой, соответственно, эти кольца часто ломались. С напылением время между поломками возросло в три раза, и научники обещали его еще увеличить.

Правда, из-за того, что меньше стало уходить тепла в сам двигатель, газы на выходе имели повышенную температуру. Ну, выпускные клапана и патрубки-то мы защитили напылением, но это повысило громкость выхлопа. Поэтому технари снизили подачу топлива с сохранением мощности и начинали прилаживаться с турбонаддувом. Я не мешал — только на топливе мы экономили уже более десяти процентов, а это минимум тридцать дополнительных километров на каждую заправку. А с турбонаддувом экономия выйдет еще значительнее. Так что пусть тренируются.

И снижение тепловой нагрузки на детали и конструкции — не единственный плюс, который мы получили от новой технологии. На поверхности, подверженные износу, наносились износостойкие покрытия, подшипники защищались антифрикционными покрытиями на основе бронз. Места, подверженные повышенному давлению, защищались покрытиями повышенной твердости, от чего посадочные гнезда дольше не разбалтывались и соответственно возрастал ресурс двигателей и механизмов. Таким образом мы снижали воздействие трех врагов — повышенной температуры, трения и поверхностных нагрузок. Потом какая-то светлая голова (и я ее знаю, потому как сам награждал грамотой) предложила напылять металл для балансировки деталей — на поршни, валы, шатуны — биения узлов и механизмов снизились, ресурс двигателей еще вырос. Правда, сама балансировка была сродни шаманизму, но набранная бригада из двухсот женщин уже через две недели после небольшого обучения стала выдавать по десятку сбалансированных двигателей в день. Химики совместно с металлургами разработали технологию получения нужных металлов из каких-то песков, найденных геологами. Содержание металлов в этих песках было мизерным, десяток грамм на тонну, но нам и нужно-то было пока немного, так что пары тонн исходного сырья хватало для одного-двух двигателей — химики буквально выжимали эти крохи с помощью кислот, которые получали из соли и железного колчедана. Побочным продуктом был чистейший кварц, который вскоре стал основным источником сырья для производства оптики и нового материала — стекловолокна, которое пошло в фильтры и, самое главное — на стеклопластик.

ГЛАВА 33.

Эпопея со стеклопластиком началась в том же июле, и, как и с напылением, к середине сентября мы уже получили вполне приличные результаты. Двадцатого сентября меня как раз и вызвали на аэродром, чтобы показать — что же у них получилось. И вот я стоял и смотрел на необычное крыло, заляпанное пятнами камуфляжа. Техники и военные стояли и смотрели на меня. Я смотрел на сборку из двух крыльев и центроплана, что сейчас лежала на земле.

— И как ?

— Вся сборка весит девяносто три килограмма.

— А на самолете сейчас сколько ?

— Сто девяносто. Экономия — почти сто килограммов. И это еще не предел !!! Мы значительно перезаложились по толщинам и размерам элементов. По прикидкам, мы сможем убрать еще килограммов двадцать. — Михаил Евграфович чуть не подпрыгивал на месте от восторга.

— Ну что ж, отлично. Ставьте на самолет и давайте делать облеты.

— Ды мы в общем-то ...

— Что ?

— Уже неделю как летаем ... Сняли вот чтобы показать ... — Евграфыч потупился, но смотрел твердо. — А чего его испытывать. И так ясно, что конструкция получилась крепкой, она нужна как никогда.

— Ну ухари ! А если пойдут внутренние трещины ? Мы же обсуждали ...

— Врага надо бить скорее. Вот мы и ... А трещин нет — мы все просматривали и простукивали после полетов. Все нормально.

— Ну ладно. Молодцы.

Они действительно были молодцами — на дворе двадцатое сентября, а у нас уже есть технология изготовления самолетов из стеклопластиков. Пусть пока и полукустарная, но лиха беда начало.

А началось все в том же июле. Судорожно раздумывая, чем мне занять все прибывающих гражданских и безлошадных авиаторов и механиков, я и выдвинул мысль делать детали самолетов из стеклопластика — так я убивал сразу двух зайцев, в смысле занимал делом и авиаторов с их механиками, и стекольщиков. Народ откровенно не понял, о чем я говорю. Пришлось сначала объяснять на пальцах суть и преимущества данного материала, потом, видя, что народ смотрит недоверчиво — ну как так ? стекло и смола прочнее дерева и даже алюминия ?!? — я потащил всех сначала к стекольщикам, а потом к химикам. У первых я буквально на руках вытянул несколько метров стеклянного волокна и попросил натянуть еще хотя бы сто метров. У химиков взял из запасов немного фенола и формальдегида, прихватил знатока работы с этими веществами, и всей толпой, в том числе и с заинтересовавшимися химиками, вернулись обратно к стекольщикам, благо все находились рядом. Ткань из нити я плести конечно же не стал — просто скомкал ее, слегка расправил, чтобы было немного похоже на ткань, и химик-технолог пропитал ее фенол-формальдегидной смолой, поколдовал с нагревом и вскоре все с удивлением вертели очень жесткую пластинку грязно-коричневого цвета, стучали ею по разным поверхностям, пытались скрутить, сломать и чуть ли не пробовали на зуб. При толщине почти четыре миллиметра она стойко выдерживала все издевательства.

— Только вы не очень увлекайтесь — фенолформальдегид еще испаряется, а это штука вредная. Верно я говорю ?

Девчушка, которая и была тем самым специалистом по смолам, покраснела, тряхнула косичками и что-то пискнула. Все восприняли это как подтверждение моих слов и теперь вертели пластинку хоть и с тем же интересом, но и с опаской. А я продолжал втирать план работ:

— Итак, нам надо вытянуть волокна из стекла, сделать из них нити, сплести их в ткань, сформовать детали на болванке, пропитать смолой и прогреть. И получим ...

— А что получим ?

— А вот — хотя бы его. — я мотнул головой в сторону пролетевшего И-16.

Народ загудел. Всем хотелось построить самолет из нового материала. Особенно активно выступал за начало работ один из авиатехников, оказавшихся поблизости с каким-то делом ко мне. Точнее, дело-то я знал — опять пришел клянчить отпустить воевать с фашистами. И опять я его не пустил. Тем более что он не один такой — в середине июля у нас уже скопилось более тридцати авиатехников и семидесяти летчиков. Все — практически безлошадные — на несколько самолетов И-16, что мы утащили с округи, приходилось чуть ли не по десятку летчиков и с пяток технарей. А я еще и не пускал их в бой — пока нас не трогают авиацией, надо сидеть тихо и не дразнить гусей — если с партизанами немцам еще можно мириться, то аэродром в своем тылу они точно не потерпят. Поэтому всю эту братию я сориентировал на восстановление техники и подготовку кадров. Чем они и занимались, изредка приходя ко мне в надежде на смену линии партии. Линия партии оставалась неизменной. Будь у нас фронт, я бы конечно же поставил бы их в пехоту, как и делали на нашем основном фронте, который продолжал откатываться на восток. Но у нас и так был переизбыток пехоты и недостаток врагов, поэтому я берег технические кадры и даже наращивал их, пока нам дают такую возможность.

— Вот будут такие самолеты — будете бить фашистов.

После таких слов этот военмех, да и другие летчики, стали основной движущей силой в организации исследований и конструкторских работ. Мне же оставалось только подправлять увлекающихся исследователей и сводить их с производственниками, кадровиками и завскладами.

Но все-равно, поучаствовать в процессах мне пришлось изрядно — просто я частенько вспоминал мельком прочитанное, что резко сдвигало работы на следующий уровень. Так, я вовремя вспомнил, что фильер там под сотни, и делаются они из платины. Ну почти вовремя — через неделю после этого совещания. К этому времени стекольщики уже изготовили что-то типа горшка с дыркой в дне, в которую была вставлена медная трубка, и они из нее даже получали нити, только они были непостоянны по толщине и часто рвались — трубка была толстовата, да и постоянно прогорала — все-таки температуры слишком высокие, а охлаждение не всегда успевало сработать. Но ничего — глянув на меня волком, коллектив дружно пошел на склад, откуда быстро пришел, получив отлуп — все ценности выдавались только с моего ведома. Деятели. Получив от меня нужную записку, они пропали на три дня, а на четвертый от них прибежал посыльный. Ну что сказать, справились более чем хорошо — нити тянулись, их можно было собирать палочкой и вытягивать в жгутик, который гнулся как настоящая нить. А в глазах стоял вопрос — "И что дальше ?".

— А дальше — надо строить вытяжную машину и вить нитку.

Пошли к механикам. Механики не обрадовали — вытяжка со скоростями в тысячу метров в минуту, которая требуется для вытяжки нити нормальной толщины, никак не стыковалась с одновременным свиванием нити — там же должна вращаться довольно тяжелая бобина, ее просто не отбалансируешь с нужной точностью, и она разнесет всю установку.

Дело сдвинулось, когда кто-то произнес:

— А может делать ровницу, ее наматывать на бобину, а уже из этой ровницы — плести нить на отдельной машине ?

Действительно, такой разнесенный процесс изготовления нити снимал высокие требования к механизмам — сматывать ровницу с бобины можно было уже с той скоростью, которая доступна для свивания. Только в процессе разработки механизма они пришли к конструкции, которая делала не ровницу — плоскую ленту из параллельных волокон, как при обработке растительных волокон, а пучок, отличающийся от нити только тем, что его волокна были не перевиты. Чтобы этот пучок не разъехался на бобине, его промазывали парафиновой эмульсией — он слеплял волокна и они сохраняли подобие группы, которую можно было обрабатывать на текстильных станках. Поэтому в начале августа первые бобины отдали текстильщикам, чтобы те совместно с механиками доработали станки льнообрабатывающей фабрики под работу со стеклонитью, ну или сделали новые — им было без разницы.

А работа стекольщиков на этом далеко не закончилась. Пока у них получались нити хорошо если двадцать-тридцать метров — постоянные обрывы волокон при вытяжке не позволяли делать пучки длиннее. И нас это категорически не устраивало — слишком много трудов уйдет на сращивание этих огрызков в более-менее длинные нити. Конечно, "текстильщики", а потом и "авиастроители" поначалу, чтобы хотя бы немного освоиться с новым материалом, работали и с такими ошметками, но и стекольщики уже пошли на принцип, работая над проблемой обрыва по пятнадцать-семнадцать часов в сутки почти весь август. К этому времени у них уже образовалось несколько бригад по пять-семь человек — опытный мастер брал под крыло учеников разного возраста, и каждая компашка ставила опыты, играясь с параметрами вытягивания — сортом стекла, температурой, скоростью вытяжки. А потом проходили совместные обсуждения, где все делились результатами и наблюдениями и составляли план дальнейших исследований.

Там все было непросто. Только с подключением физика дело двинулось дальше. Наши аппараты для вытягивания волокон представляли собой керамическую емкость, на дне которой была вставлена пластина с набором фильер — коротких тонких трубочек внутренним диаметром один, два или три миллиметра. Расплавленная стекломасса вытекала через эти фильеры, на каждой образовывалась капля, которые надо подхватить стеклянной палочкой — просто провести ею по стеклянной паутине, направить пучок образующихся волокон на вытягивающий ролик диаметром десять сантиметров, капли обрезать и запустить вытягивание — уже в канавке этого ролика волокна собирались в пучок, промазывались парафиновой эмульсией и этот пучок наматывался на бобину. При обрыве одного из волокон надо было останавливать вытягивание, снова собирать волокна в пучок и опять запускать процесс, уже на другой бобине — иначе потом не найти концов.

Ну, с одной из причин обрывов — неоднородностью стекломассы — стекольщики разобрались самостоятельно — они стали готовить в одной емкости меньшие объемы стекла и варить его при более высокой температуре — так гарантированно переплавлялись все компоненты шихты, а конвекционные процессы отлично перемешивали стекломассу, чья вязкость под действием высокой температуры резко падала.

С вытягиванием все было не так однозначно. Как нам объяснил физик, свободная струя сохраняет непрерывность при определенном соотношении вязкости и поверхностного натяжения. Поверхностное натяжение старается разбить струю на отдельные нити, которые затем превращаются в капли. То есть чем выше вязкость — тем больше должны быть силы поверхностного натяжения, чтобы разорвать струю на капли. Соответственно, чем выше вязкость, тем лучше струя вытягивается в нить. А мы-то думали наоборот ... И нагревали до 1400..1500 градусов — естественно, стекломасса становилась слишком жидкой, и нить постоянно рвалась. Тогда мы попробовали уменьшать температуру. Вязкость соответственно росла, но — о чудо ! — нить становилась все стабильнее. Правда, до определенного момента — начиная с некоторой температуры в ней начали проскакивать утолщения — возросшая вязкость не позволяла вытянуться части стекла в волокно и оно выползало с утолщением, которое делало нить сильно неоднородной или вообще рвало своим весом волокно выше себя. Остановились на 1200..1250 градусах — платиновые фильеры при таких температурах могли работать долго, а вытягиваемость нас устраивала — можно было бы опустить температуру и пониже, градусов до тысячи, там вязкость была раза в четыре выше чем при 1200, соответственно вытягиваемость также была еще выше, но там возникали другие проблемы — помимо проскоков утолщений, в нити при такой высокой вязкости оставались внутренние напряжения, которые потом могли сломать волокно, плюс — такие температуры были близки к температурам образования кристаллов в стекле — оно не всегда успевало застыть достаточно быстро, чтобы проскочить диапазон температур образования кристаллов без того, чтобы они начали образовываться, и в нем появлялись эти самые кристаллы, по которым ломалось волокно или прерывалась струя.

С разнотолщинностью боролись долго. Сначала толщина гуляла почти на тридцать процентов, часто приводя к обрывам — на переходах между разными толщинами возникали внутренние напряжения, которые и ломали волокно. Потом, когда приноровились сохранять постоянство температурных параметров на выходе из фильер и варить однородное стекло, и обрывы, и разнотолщиность уменьшились — до 3-5 обрывов на килограмм и на 15% по толщине соответственно.

Вообще — фильеры располагались сначала два ряда — по двадцать штук, всего — сорок волокон в нити. Это позволяло сохранять однообразие условий охлаждения для фильер, и соответственно снижало трудоемкость поддержки техпроцесса. Но потом попробовали ставить два таких набора на один сосуд. Поначалу дело не шло — внутренние ряды обоих наборов нагревались сильнее, нарушалось единообразие температурных режимов и повышалось количество обрывов — или на внутренних, или же на наружных рядах, если понижали температуру фильер. Потом подумали и поставили междурядный охладитель — медные пластины, между которыми протекала проточная вода. Во внутренних рядах стали проскакивать утолщения — явно ускоренное охлаждение подфильерной стекломассы слишком быстро повышало ее вязкость и волокно не успевало вытянуться. Тогда увеличили подогрев стекломассы в самом сосуде, но люди были уже опытные, съели не одну собаку, поэтому соответствующим образом стали охлаждать и внешние фильеры, хотя и меньше, чем внутренние, но так, чтобы результирующая температура была одинакова. И тут всех ждал сюрприз. Повышенная температура в сосуде уменьшала вязкость, стекло вытекало интенсивнее, а ускоренное охлаждение в районе фильер резко повышало вязкость внешнего слоя подфильерной массы, что приводило к меньшим напряжениям в вытягиваемом волокне и соответственно уменьшало и обрывность. Вот так, одним махом, получили увеличение производительности с одного сосуда — и за счет увеличения количества фильер, и за счет увеличения прохождения стекла через каждую фильеру, и за счет уменьшения количества обрывов. Добавление еще двух стафильерных пластин с охладителями надолго сняло проблемы повышения производительности. Естественно, добавилось и количество регулировочных параметров — приходилось следить за подфильерной температурой и регулировать ее изменением подачи охлаждающего воздуха и воды. Но — двести килограммов нити в сутки с одного аппарата — ради этого стоило трудиться.

Еще более равномерным волокно пошло, когда стали следить за постоянством и в пространстве над фильерами. Стекло вытекает в фильеры под давлением, которое оказывает стекломасса в емкости. И тут выявилась очередная проблема — с понижением уровня стекломассы она все меньше и меньше давит на нижние слои, соответственно падает скорость истекания стекла через фильеры. Пришлось перейти к непрерывной подпитке, когда стекломасса постоянно подливалась в горшки малыми дозами, чтобы не вызвать резких скачков уровня стекла и соответственно давления на нижние слои. Так что теперь надо было термостабилизировать как фильерную, так и пополняющие емкости. Но это снизило обрывность еще где-то на 0,6 на один килограмм стекломассы.

Обрывам способствует и термическая неоднородность стекломассы. От нее избавились просто — обложили горшок с расплавом изоляцией из стекловаты, и за время, пока горшок протекал через фильеры, температура оставалась более-менее постоянной. К тому же, одинаковая температура рабочей и пополняющей стекломасс обеспечила равномерность температурного поля — отсутствие скачков температуры не создавало переходов во внутренней структуре стекла. Как уж они справились с еще одной напастью — затеканием стекломассы снаружи вверх по фильерам — я не интересовался — затребовал отработанную на тот момент технологию получения ста килограммов стекловолокна в сутки и побежал — "А! И фильтры ! С вас фильтры из стекловаты для техники !!!" — решать другие проблемы.

ГЛАВА 34.

А другими проблемами были наши доморощенные авиастроители. Образовав в конце июля несколько рабочих групп, в начале августа они получили первые образцы стеклоткани и смолы и стали отрабатывать технологию их использования. К середине августа общее количество занимавшихся этим людей возросло с семидесяти до более чем двухсот человек — как за счет выхода к нам новых сбитых летунов, механов, все еще блуждавших по окрестным лесам, освобожденных из плена, так и за счет рекрутирования более-менее технически грамотных или просто толковых людей обоего пола. И вот вся эта команда увлеченно занималась самообучением конструкции самолетов, изучением аэродинамики и созданием оснастки и технологии ее использования. Вроде бы все отлично. Но когда я стал знакомиться с промежуточными результатами их работы, я пришел в уныние. Нет, обучение и знакомство с конструкциями — дело конечно полезное, это никогда не помешает. Но зачем же повторять старые конструкции на новых материалах ?!? И вроде бы люди-то подобрались технически грамотные, особенно механы со стажем или летчики, некоторые из них даже пытались строить до войны свои собственные самолеты или как минимум планеры, то есть с были знакомы даже с аэродинамическими расчетами. Но мыслили как-то слишком однобоко.

— У вас же есть материал, который по удельной прочности превосходит все существующие материалы !!! И сталь, и дюраль, и дерево, не говоря уж об этом перкале ! Так какого хрена вы сейчас повторяете конструкции, которые рассчитаны на этот мусор ?!?

— Ну не такой уж он и мусор ...

— Да, согласен, не мусор. Но те же деревянные конструкции — хотя они и сравнимы пока — пока! — со стеклопластиком по удельной прочности, но способы-то обработки у них разные !!! Ведь у стекловолокна отсутствует ярковыраженная слоистость ! Его можно формовать и наматывать как угодно — в этом плане оно значительно превосходит металлические конструкции и при этом не требует термообработки !!! Ну то есть что захотели, то и слепили !!! А что захотели вы ?

Я почему так разорялся ? Я видел конструкцию крыла того же И-16. Не спорю, для тех материалов она скорее всего была наиболее подходящей. И честь и хвала и конструкторам, создавшим ее, и рабочим, кропотливо воплощавшим ее в жизнь в тысячах — тысячах !!! — самолетов. Но есть одно "но". То же крыло. Взять его лонжероны, проходящие вдоль крыла. Каждый из двух лонжеронов сделан так. Две трубы — верхняя и нижняя, диаметром, ну, в пару сантиметров — соединены между собой дюралюминиевыми вертикальными планками — передней и задней. Каждая планка крепится к трубе заклепками, штук сто на ряд. И таких рядов заклепок — четыре — два для верхней трубы на переднюю и заднюю планку по их верхнему краю, и на нижнюю трубу — тоже два — уже на нижние кромки передней и задней планок. Всего — четыре сотни заклепок. Только на один лонжерон. Да, трубы образуют верхнюю и нижнюю части, планки — соответственно переднюю и заднюю, все вместе — нормальный такой короб.

— Но четыреста заклепок на один лонжерон !!! А их два, и только в одном крыле !!! А крыльев — два !!! Для какого-то вшивого коробка !!! И что вы тут делаете ? Вы делаете такие же детали для изготовления такого же коробка. То есть две трубы и две планки. Отлично. Скреплять наверное также будете заклепками, так ?

— Ну ... или шурупами ...

— Еще лучше. У нас шурупов просто завались. Вам-же-ну-жен-ко-роб. У вас же есть лента. Так намотайте ее на оправку екарный бабай !!!

Тут до народа стало доходить. Просветление в глазах сменилось виноватым выражением и уже оно — недоумением и злостью. Ха-ты-ж-черт ! А мы то тут ... действительно глупо получилось.

И дело пошло. Хотя все-равно приходилось следить — теперь руководители групп сначала показывали планы разработок, и только после их одобрения или корректировки начинались работы.

— А вы зачем планируете делать столько нервюр ? Сколько их в крыле ?

— Одиннадцать.

— Так это количество ведь рассчитано на дюраль и обшивку наполовину из дюрали наполовину из перкали — такие материалы, особенно перкаль, естественно требуют частого набора, иначе будут проминаться и терять форму. У нас же в качестве обшивки гораздо более прочный материал. Он ведь наверное будет успешнее сопротивляться давлению, соответственно меньше потребуется и нервюр ?

— Надо подумать.

Через некоторое время разработчик подходил:

— Да, действительно, можно обойтись и семью нервюрами.

— Ну вот, отлично. Покажите, какими они будут.

— Вот.

— Что ? Опять ?

— А что ?

— Ну мы же уже разбирали это на примере лонжерона.

— Не понимаю.

— Вот смотрите, что Вы пытаетесь сделать. Вы опять пытаетесь повторить существующую конструкцию. А зачем ? Она же сейчас что содержит ? Во-первых — замкнутая планка, повторяющая профиль крыла в разрезе. Во-вторых — раскосы внутри этой планки, которые придают ей жесткость. А в-третьих — крепеж всех этих раскосов к планке !!! И на каждую точку крепления — пара пластин с каждой стороны и ... сколько там? ... девять клепок на одну планку ? Это получается на одно крепление — восемнадцать заклепок, по девять на каждую сторону ... а всего сколько креплений ?

— По семь на каждую ...

— То есть — семь нервюр, на каждую семь креплений, на каждое — две планки и восемнадцать заклепок ... сколько же это будет ... сорок девять на восемнадцать .... Получается восемьсот ... восемьдесят ... две заклепки на крыло, два крыла — тысяча семьсот. Ну и планок там сколько-то сотню что-ли ... Ну ?

— Ну да. А как же тогда ? Это же нервюра ... плоский элемент с раскосами ее не намотаешь как лонжерон ...

— А надо думать. Ведь можно сделать форму, в которой выложить полку, на которой будет лежать обшивка, и раскосы. Все ленты будут в форме торцами, и ширина ленты определит ширину нервюры ... как-то так ...

— Так это потребуется сдавливать все с боков .. больно сложная пресс-форма, там при прессовке части должны будут одновременно двигаться и вертикально — для полок, и горизонтально — для раскосов, причем в разные стороны.

— Да, сложновато. А что делать ? Зато за один проход получим нервюру безо всякой клепки, одной деталью ...

— Надо думать.

— Да, успехов.

Через три дня он пришел весь какой-то окрыленный.

— Я тут что подумал ! Ведь материал у нас легче и прочнее дюраля, нервюр меньше, так зачем нам эти раскосы ?!? Сделаем внутри одну плоскую пластину, она и будет поддерживать полки нервюры ...

— Оп-па !!! А ведь это мысль !!! И насколько нервюра будет тяжелее ?

— На двести грамм.

— Делаем !!! Хотя ... если получится сделать еще и ребра жесткости по пластине — будет совсем отлично — сделать там при укладке вертикальные или еще лучше косые защипы сверху донизу ... или еще как — смять ткань и потом чем-то ее придавить не только сверху, но и вбок — чтобы сжать эти защипы. Ребра жесткости, думаю, никогда не помешают.

Еще через три дня я держал в руках коробку с изогнутыми краями, и меня переполняла радость от того, что народ наконец перестроил мозги и начал мыслить, отталкиваясь от того, что им надо сделать, а не от того, как делают сейчас. То, что это нервюра, я понял сразу, по характерным изгибам верхней и нижней граней. Но радовало меня не то, что я догадался о назначении предмета, а краткий рассказ, каким образом вообще пришли к этой конструкции:

— Ну Вы сказали, что хорошо бы сделать ребра жесткости, а я еще подумал — это же сколько мороки — прокладывать ленту, вести вертикальные защипы через всю боковую плоскость, промазывать смолой, прокатывать плоскость и сжимать защип ... и так слоя три наверное ... Иду значит, и вижу, как наматывают лонжерон. Вспомнил я, как Вы лихо расправились со всеми его деталями, и тут думаю: "Эге ... а если и мне так же ?".

— И ? — мне даже не надо было играть радость.

— Ну и вот — полки для обшивки есть, коробчатая конструкция заменяет ребра и даже более того ... — он принял загадочный вид.

— Что ?

— Теперь потребуется только пять нервюр !!!

— Да ну ?!?

— ДА !!! Эту коробчатую штуку и танк не раздавит ! Так что ее жесткости хватит как раз на три-четыре старых нервюры, ну мы взяли с запасом — мало ли ... да и мало получается точек поддержки.

— Не, это правильно. Ну ... что сказать ... от лица всего и всех объявляю благодарность, и подготовьте списки отличившихся ... пока не знаю как будем награждать, но что-нибудь придумаем.

Придумывать-то было особо нечего — сделали пока наградные грамоты да ордена и медали для награждения ударников трудового фронта. Потом как-то надо будет выбивать для них нормальные медали или еще как-то донаграждать, если не получится. Дело-то сделали большое, да нет — просто огромное !!! По трудоемкости крыло сравнимо со всем остальным самолетом, а тут мы общими усилиями снизили количество деталей для сборки более чем вдвое, не говоря уже о том, что и сами детали были сборными и проще в изготовлении даже не на порядок, а больше — мы убрали более трех тысяч точек клепки, причем само крыло получилось и крепче, и легче. При этом технология позволяла распараллелить работы — если в старом крыле после сборки его еще обтягивали тканью, то в нашем этого не требовалось — листы обшивки крепились целиком.

И вот сейчас мы стояли в ангаре, смотрели на крыло, и я замечал на себе мимолетные взгляды ... даже не знаю как на кого ... на Бога что-ли ... Хотя это мне казалось странным — я им и говорил, что этот материал очень легкий и прочный, да и делали крыло уже всем миром. Поэтому чего они удивлялись — мне было непонятно. А вот поди ж ты — видимо, только сейчас они прочувствовали ту задумку, в которую изначально скорее всего не верили, да и поверили наверняка только сейчас, пройдя весь тот путь, по которому я вел их почти три месяца, да и то скорее всего не до конца — слишком отличалась эта технология от всего того, к чему они привыкли. Ничего, то ли еще будет.

И я ковал железо, пока горячо, пока люди, ошарашенные своими достижениями, легко воспринимали и мои новые идеи, настолько легко, что считали их естественным развитием всех предыдущих работ в области авиации.

— Вот смотрите. У нас есть легкое и прочное крыло. С ним ведь наверняка увеличилась скорость полета ? самолет-то ведь стал легче более чем на сотню килограммов ...

— Да, скорость увеличилась где-то на двадцать километров.

— А что если нам сделать и облегченный корпус ? Килограммов пятьдесят наверняка выгадаем ... А это снова — увеличение скорости.

— Да, пятьдесят — это минимум.

— Но это еще не все. — я продолжал, как заправский фокусник, доставать голубей из рукавов. — Крыло ведь рассчитано на самолет определенной массы, к которому предъявлялись определенные требования. Так ?

— Да, маневренность ставилась во главу угла.

— Но мы видим, что немцы воюют вовсе не на маневренности, их конек — скорость. Наскочить, ударить, убежать — вот и вся их тактика. Ну, конечно, она дополняется и групповой работой. Но базис всего, помимо раций — это скорость. Видели ведь, какие у них тощие самолеты, какие тонкие крылья ...

— Так и нагрузка на крыло у них — под двести килограммов на метр, не сравнить с нашими сто десять-сто двадцать — никакого маневра !

— О чем и речь. Маневр уходит в прошлое, во главу угла ставится скорость. Ну и групповые действия, в основе которых стоит именно скорость. Вот я и думаю ...

— ... ?

— А что если и нам, ну скажем, уменьшить толщину и площадь крыла, сделать его более узким и менее толстым ? Повысить скажем нагрузку килограммов до ста пятидесяти ... и корпус заузить и возможно удлинить ...

— Так самолет станет совсем неповоротливым — центр давления сместится еще дальше назад, уже и сейчас, с более легким крылом, центр масс вылез вперед, к мотору ...

— И что ?

— Сложнее стало вертеться.

— То есть сам самолет стал устойчивее ?

— Это да, это так ... И стрелять стало удобнее, но это если подберешься ... а без маневрирования подобраться сложно ... хотя ... с возросшей скоростью ...

— О чем и речь !!! Мы будем бить фрицев их же приемами !!! Когда сможете дать прикидки по изменению планера ?

— Дня через три ... А старые крылья нам делать ?

— Так ... новый планер и крылья ведь всяко надо будет месяц отлаживать, да ? Если не два ...

— Да уж месяц минимум ...

— Делайте. Даже существующий вариант крыльев даст нам некоторый выигрыш, и по качеству самолетов, и по их количеству. Так что делайте.

И самолетчики пошли и делать, и прикидывать. Но и стекольщики с химиками не сидели сложа руки. На следующий день ко мне пришли Ваня с Маней — стекольщик отлично спелся с этой кнопкой, которая изначально и занималась смолами, и, чувствую, дело идет к свадьбе. Но пришли они по другому поводу.

— А нам продолжать работы ?

— Ну да ... а что там у вас ?

— Есть некоторые улучшения, только нужна Ваша виза на продолжение работ, а то склад не выдает материалы, да и рабочие с лаборантами тоже отвлекаются на другие работы ...

И они по-рассказали мне много интересного и поучительного. Я-то по простоте душевной думал, что стеклопластик — он стеклопластик и есть, и ничего в нем особо такого нет, мы его сделали и дальше остается только совершенствовать технологию сборки. И в очередной раз понял, что все не так просто и нет предела совершенству.

Ну ... даже не знаю с чего начать. Совершенствовать можно было буквально все, что только относилось к стеклопластикам — и смолы, и нити, состав их стекла, режим вытяжки, и изготовление самого стеклопластика.

— Знаете, сатиновое или саржевое переплетение будут лучше гарнитуровым.

— Чего ... ? Гарнитурным ?

— Гар-ни-ту-рО-вым. Ну, сейчас у нас стеклоткань плетется гарнитуровым переплетением.

— Э ...

— Ну, сплетается каждая нитка.

— Тааааккк ... ииии ... ?

— А в сатиновом нитки основы сплетаются через три, через четыре.

— ииии ... ?

— Так нитки реже изгибаются, а ведь каждый изгиб — это потенциальное место излома.

— Аааа ! Понятно. Что от меня требуется ?

— Санкция на изменение плетения.

— Сначала даю санкцию на исследования, чтобы были количественные результаты, ну там насколько повысилась прочность, или технологичность ...

— Да, это сделаем. Далее.

— Далее ?

— Ха-ха-ха у нас много всего. У нас сейчас стекло обычное, натриевое, так вот ... Вань, расскажи лучше ты.

— Да, мы сейчас делаем нити из натриевого стекла. Но оно растворяется, даже водой, не говоря уж о щелочах — при пропитке водой оно само начинает выделять щелочь — там ведь натрий — и она растворяет кремнезем.

— Как это ? Вроде стекла все целые ...

— Это оконные стекла целые, да и то ... Ну так вот, оконное стекло имеет небольшую относительную поверхность, а у нитей поверхность просто огромная, и этой поверхностью она впитывает воду, отчего разрушается гораздо быстрее.

— Насколько быстрее ?

— В сотни раз.

— То есть стеклопластик может просто развалиться в воздухе ?

— Ну ... теоретически да, хотя это скорее заметят еще на земле — пластик-то начнет рваться, пучиться.

— Блин ... и что делать ?

— Надо переходить на бесщелочные стекла.

— На какие ? Бесщелочные ?

— Ну — без натрия и калия. На алюмоборосиликатные. Там алюминий препятствует образованию щелочи и защищает кремний ... вроде.

— Так вроде или защищает ?

— Защищает. Растворимость таких нитей в горячих растворах щелочей гораздо меньше.

— Ну хорошо ... что от меня требуется ?

— Надо откуда-то достать буру или еще что-то, содержащее бор. Оксид алюминия у нас есть.

— Без бора никак ?

— Пока без него и работаем, но с ним лучше.

— Хорошо. Озаботимся, но быстро не обещаем. Вот блин, еще надо будет техникам в инструкции вписать проверку стеклопластика. Тут тоже подумайте — по каким признакам можно определить рубеж целостности.

— Хорошо.

— Хорошо.

— Что еще ?

— Тут уже больше достижения.

— Хвастайтесь. Достижения я люблю.

— Опытным путем установлено, что при диаметре волокна до трех микрон его прочность довольно высока, а потом довольно резко падает. Поэтому надо переходить на как можно более тонкое волокно — пять, шесть, ну край девять микрометров. Опыты уже ставили.

— Ну так и переходите.

— Нужна санкция. Там ведь потребуются новые фильеры.

— А чем не подходят старые ?

— Опытным путем мы установили, что для каждого диаметра волокна оптимален свой диаметр фильеры — при других возрастает обрывность волокон.

— А. Это важно. Да, готовьте постановление и переходите.

— Потребуется платина для новых фильер.

— А другие металлы не подойдут ? Сталь там ...

— Нет, она прогорит.

— Ну хорошо, платина будет. — наши бригады по сбору ресурсов насобирали много ценных вещей, в том числе и из платины, поэтому запас в несколько десятков килограммов у нас был.

— И еще. Ведь снизится выделка волокна.

— В смысле ?

— Для каждого размера фильер оптимальна своя скорость вытяжки, плюс — чем тоньше волокно, тем меньше расход стекломассы и соответственно меньше вес получающегося стекловолокна, а Вы говорили что не менее ста килограмм ... правда, мы сейчас пытаемся перейти с сорока— на стафильерные аппараты ...

— Ну и переходите заодно. Только согласуйте с авиаторами выход и свойства материала. Как кстати они изменятся ?

— Про вид ткани мы еще выясним, по типу стекла — прочность повысится где-то процентов на двадцать ...

— Даже так ? Ничего себе ...

— Да, волокна из щелочных стекол ниже по прочности, чем бесщелочные. Ну и за счет более тонкого волокна — процентов на сто, сто двадцать.

— Ого ! Переходите немедленно !!!

— Ну, так сразу не получится, нужен еще месяц ... режимы там подобрать ...

— Хорошо. Докладывайте не стандартно, а раз в три дня. — я ввел правило делать доклады о ведущихся проектах минимум раз в неделю, и чтобы народ сам за этим следил — я иногда вспоминаю про какой-то проект только когда мне принесут очередной доклад или сам куратор придет со своими проблемами и достижениями. А по таким срочным проектам я устанавливал меньший срок — и народ зря не дергать, и руку держать на пульсе. О чем докладывать, народ уже знал — исполнение планов предыдущего периода, что помешало, что появилось нового, и планы на предстоящий.

— Да, хорошо.

— А кстати, если изгиб нити влияет на прочность, то может мы зря ее и скручиваем в нить ? может так и надо плести пучком, а то и вообще — не плести, а укладывать как-то ...

— Да, мы этим тоже занимаемся, но пока, как и по типу плетения, точных цифр дать не можем.

— Хорошо, ждем. На этом все ?

— Да, все.

— Спасибо.

Ребята и в самом деле отлично поработали. Ну и раскрыли мне глаза на многие тонкости и нюансы этого материала. У них уже сложились команды лаборантов и техников, которые в течение месяца провели ряд важных работ. Прежде всего, они выяснили, что любой изгиб нити действительно снижал ее прочность — по сравнению с волокном до тридцати процентов. Поэтому, только уменьшив закрутку нити со ста пятидесяти до пятидесяти оборотов на метр и перейдя на сатиновое плетение, мы увеличили прочность стеклоткани на двадцать процентов. Плюс — разработали новый вид стеклоткани — с направленным покрытием, где пучки просто укладывались безо всякого плетения в нить и с редким переплетением нитями утка — только чтобы пучки не разъезжались. Такая ткань отлично работала в одном направлении, и народ активно пользовался этим свойством — к тому времени у нас уже было достаточно специалистов, которые вполне могли выжимать из нового материала по максимуму. К тому же, уменьшение закрутки или ее полное отсутствие улучшили пропитываемость тканей смолами, что уменьшило количество воздуха в стеклопластике и увеличило его прочность за счет лучшей пропитки и соответственно меньшего смещения нитей. Все эти меры увеличили прочность тканей на разрыв с первоначальных двадцати килограмм-сил до более чем тридцати.

Еще пятнашку прибавил переход на алюмоборосиликатные стекла и, самое главное — на более тонкие волокна. То есть уже к новому году прочность стеклотканей выросла до сорока пяти килограмм-сил на квадратный миллиметр, увеличившись почти в два с половиной раза по сравнению с первоначальными. При этом наши материалы вплотную подобрались и даже превысили по прочности дюралюминий. Направленные же ткани увеличили прочность вдоль волокон более чем в четыре раза, превзойдя дюралюминий более чем вдвое. Правда, стекольщикам пришлось повозиться — и зависимость вязкости от температуры другая, и зависимости протекания стекла через фильеры изменились. Но справились. Потом они еще поэкспериментировали с атмосферой в камере вытяжки — атмосфера азота в районе фильер прибавила еще почти десять килограмм-сил. Но это было уже делом следующего года, когда стеклопластик прочно вошел в использование.

Само собой, Ваня и Маня поженились, и мы долгое время дружили семьями. И за посиделками они еще долгие годы рассказывали в том числе и о достижениях, интересных случаях и курьезах материала, которому я дал жизнь. А интересного там было много — и активация поверхности волокон для лучшей адгезии с пропиткой, и термическая и прочие виды постобработки, после которой прочность изделий повышалась более чем в два раза. Много интересного. И Ваня все вспоминал, как он на меня злился, что их свадьба отодвинулась на три месяца. А все из-за того, что я как-то вскользь упомянул про пластики на полиэфирных смолах — вспомнилось что-то такое название, а Маня его сразу подхватила и пропала в лабораториях на три месяца. Тогда она даже не думала, что зарабатывает себе Нобелевскую премию по химии — она просто работала над новой темой. И выдала нам к новому году новый класс связующих и технологию их получения.

ГЛАВА 35.

Но стеклопластики оказались не таким уж чудо-материалом. Так как они были композитом, они состояли из системы двух разных веществ — стекла и смолы, которые обладали разными свойствами. Стеклопластики набирали воду из влажного воздуха — их прочность снижалась. В них были остаточные напряжения, которые отрывали волокна от смолы — прочность снижалась. При динамических нагрузках также был возможен отрыв волокон от смолы — и опять снижалась прочность. Нагрев размягчал смолу. Ультрафиолет, озон, вода, разные химические вещества, которые попадали из окружающей естественной среды и среды ангаров и аэродромов на пластик пусть и в мизерных количествах, но постоянно — все это разрушало стеклопластиковые материалы. И со всеми этими недостатками и работали наши лаборатории, неделю за неделей повышая прочность и стойкость нашего крылатого материала. Новые составы стекла, новые отверждающие смолы, новые технологии пропитки, формования изделий — все это работало на нашу победу.

Пилотам нравился "теплый ламповый" полет на самолетах из стеклопластика — он отлично демпфировал колебания и вибрации конструкции, поэтому их воздействие на летчика значительно снижалось. Но больше всего пилотам понравились характеристики новых моделей самолетов. Да-да — именно моделей, во множественном числе. Они пошли косяком уже с конца сентября. Резко уменьшившаяся трудоемкость изготовления подвигла наших авиаинженеров на проработку разных вариантов профилей крыла. Мои забросы про уменьшение толщины и площади крыла народ воспринял как руководство к действию. Тут же образовалось более десятка бригад, которые стали отрабатывать каждая свой вариант крыла. Разная толщина, площадь, размах — буквально каждый день проверялось по одному-двум вариантам. Эволюция наших летательных аппаратов шла постепенно, изменения вносились постепенно, с шагом в один-два сантиметра по толщине и до десяти — по ширине и длине — чтобы можно было хоть как-то предсказывать поведение самолета с новыми аэродинамическими поверхностями — все-таки у нас не было достаточно времени на детальный просчет и продувку новых конструкций, поэтому мы и не бросались в омут с головой, а понемногу щупали воду.

Поэтому поначалу внешние очертания крыльев ненамного отличались от существующего на наших И-16. Немцы, конечно, отмечали повысившуюся скорость наших самолетов, но пока еще не связывали ее с новыми конструкциями, тем более что фальшивыми переговорами по рации мы забросили им дезу, что это просто наши самолеты летают со сниженным запасом топлива и боекомплектом. Фрицы клюнули, и пару недель хитрили — своим появлением заставляли наши самолеты подняться в воздух и просто кружились неподалеку, не ввязываясь в бой — ждали, пока у нас кончится топливо и придется идти на посадку — тут-то они нас и подловят. Это нам рассказывали пленные летчики. Но как-то не выходило — вроде бы самолеты и шли вскорости на посадку, тут-то немцы к ним и устремлялись. Но вдруг на них наваливались другие самолеты, которые мы поднимали с соседних аэродромов, да и "выдохшиеся" внезапно обретали второе дыхание, поэтому резво возвращались к своим несостоявшимся победителям, брали их в клещи и вламывали им по полной.

Только потеряв таким образом за две недели более ста истребителей и около пятидесяти пикирующих бомбардировщиков, немцы начали что-то подозревать. Они уже не ждали, когда мы выработаем топливо, нападали смело и решительно, но точно так же — смело и решительно — получали люлей, не понимая, что не так с этими русскими самолетами — вроде бы те же самые машины, что они сбивали чуть ли не пачками, ну, по рассказам в своем кругу и отчетами перед начальством, вдруг оказывались достаточно быстрыми машинами, которые легко выскальзывали из-под ударов и которых невозможно было догнать, но сами они легко догоняли бравых немецких летчиков. Некоторые особо трусливые везунчики, которым удавалось вырваться из западни и вернуться на свои аэродромы, утверждали, что это другие самолеты — у них другие крылья. Но командование им не верило и посылало на убой все новые звенья и эскадрильи.

Но постепенно донесения о "других" крыльях накапливались, и это уже невозможно было игнорировать. Получалось, что русские самолеты каким-то образом худели, становились более поджарыми — и не только крылья, но и корпуса — бывшие ранее бочонками, они усыхали и вытягивались, приближаясь по внешним очертаниям к "непревзойденным" мессершмидтам. Поверить в такое сразу было невозможно, и фрицы продолжали нести существенные потери — по два-три самолета ежедневно только сбитыми, и еще минимум по десятку — с повреждениями, которые далеко не всегда удавалось быстро устранить в полевых условиях. Приходилось снижать напор.

Окончательно он выдохся лишь в конце октября, когда командование получило достаточно качественных снимков наших новых самолетов, и некоторые фотографии однозначно говорили о том, что у русских действительно появились новые машины — форма крыльев, корпуса — таких самолетов у русских раньше явно не встречалось. Но окончательную точку в приказе о прекращении воздушного наступления на "партизан" командование поставило в связи с исчерпанием самолетов, выделенных на операцию — Гитлер наконец-то прочувствовал, что его криков явно недостаточно для того, чтобы победить уже вроде бы побежденную Белоруссию, он даже вернул в строй нескольких офицеров, которых лично снял незадолго до этого за невозможность справиться с какими-то недобитками, засевшими в дремучих лесах. И теперь фрицы решили передохнуть и разобраться — что за чертовщина вообще происходит. Ну не могут самолеты так быстро измениться.

У нас — могут. За конец сентября-октябрь они прошли значительные изменения, которые шли постепенно и непрерывно, тут же обкатываясь не только в испытательных полетах, но и в боях. Неудивительно, что немцы так долго не могли не то что разобраться с тем, что происходит, но просто понять, что что-то происходит. Внешний вид наших самолетов как бы проходил последовательные метаморфозы, напоминая компьютерный морфинг — они плавно перетекали из одной конструкции в другую — немного уменьшить толщину профиля, немного — ширину крыла — и снизившееся сопротивление повышало скорость полета, а снижение подъемной силы компенсировалось уменьшением веса конструкции из новых материалов, поэтому общая скорость возрастала — только за счет крыльев она возросла почти на сотню километров в час при том же моторе. Этому же способствовали и игры с корпусом — ужать его по бокам, снизить высоту, перенеся тяги управления в каналы сбоку от летчика, удлинить корпус, чтобы еще снизить волновое сопротивление — и вот корпус становится тоньше, что еще повышает скорость километров на тридцать. Только за счет крыльев и корпуса скорость "И-16" возросла с четырехсот пятидесяти до шестисот километров в час, превысив скорость эмилей и фридрихов — Bf.109-Е и -F на двадцать пять километров в час.

А меньший вес новых планеров позволял им увеличить свою резвость — при весе полностью заправленного и вооруженного самолета чуть более тысячи двухсот килограммов его энерговооруженность даже для моделей с моторами М-62 в семьсот-восемьсот лошадиных сил была выше мессеров с их тысячью-тысячью сто силами на более чем две с половиной тонны. Модели же "И-16" с М-63 с его тысячью лошадей приводили в изумление даже наших летчиков, а неподготовленные к таким сюрпризам фрицы поначалу даже забывали стрелять, когда не совсем обычная "крыса" вдруг резво убегала от них.

Но повышению скорости способствовал и прогресс в двигателях. Естественно, мы применили напыление металлов и в авиадвигателях, что прибавило им до десяти процентов мощности. Под новую мощность пришлось делать и новые винты, так как на старых уже было невозможно конвертировать добавочных лошадей двигателя в воздушную тягу. В результате у доработчиков двигателей и доработчиков винтов на некоторое время образовалась своеобразная гонка — двигателисты все наращивали мощность, а винтоделы пытались догнать ее в максимальном использовании новых мощностей. В результате каждую неделю самолеты прибавляли по десять-пятнадцать километров в час. В итоге пришли к некоторому равновесию лишь в середине ноября — тогда двигателисты освоили систему непосредственного впрыска, а винтовики — трехлопастные винты.

Система непосредственного впрыска была практически полностью позаимствована с немецких двигателей BMW801, собственно, на первые модели М-62Н ставились узлы с распотрошенных "немцев". Непосредственный впрыск позволил увеличить степень сжатия с шести до семи с половиной на тех же топливах, правда, пришлось подбирать новые точки зажигания и работы клапанов. Зато мощность мотора скакнула с восьмисот до более чем тысячи лошадей, что увеличило скорость на полсотни километров. Для М-63Н мощность повысилась всего на сто лошадей, до тысячи ста, но и это дало прибавку в скорости на тридцатник, а учитывая большую начальную мощность, истребители с этим двигателем давали шестьсот пятьдесят километров — более чем на семьдесят километров в час быстрее, чем его основной противник Bf.109-F.

Установка же на наши самолеты двигателя BMW801, хотя и повысила скорость еще на тридцатку, но потребовала значительных переделок в планере — этот мотор был тяжелее наших М-62Н и М-63Н более чем на четыреста килограммов, и, хотя его мощность и превышала полторы тысячи лошадей, а на взлетном режиме — и все тысячу восемьсот, но мы уже не могли ее полноценно использовать — аэродинамика наших слепленых на коленке планеров не позволяла разгонять себя выше шестисот семидесяти километров в час даже в пике. Требовались более фундаментальные расчеты и продувки.

Поэтому, достигнув потолка, авиаконструкторы засели за учебники и материальную часть, а двигателисты начали понемногу осваивать производство своих моторов — ведь пока мы летали на том, что смогли собрать по округе — своего и трофейного — а это было около двухсот моторов, примерно такое количество самолетов у нас и было. Это если считать по истребителям, как наиболее важному на тот момент виду авиационной техники — надо было отбиваться от наседавшего фрица, чтобы на земле могли относительно спокойно устанавливать и развивать производство. И, кстати, я выполнил свое обещание перед летчиками — посадил их на самолеты и дал возможность бить врага. Теперь с них причиталось, и, естественно, я затребовал с них, помимо "синего неба над головой", еще и по пятерых летчиков, подготовленных за три месяца каждым из трехсот пилотов, которые были у нас на тот момент. Пусть стараются, пока у нас есть возможность — фрицы, получив ушат холодной воды, временно притихли.

За это же время — с сентября по конец ноября — мы отработали воздушную разведку. На базе осоавиахима разведчики нашли ангар с пятью планерами — они никого не заинтересовали — ни наших, ни фрицев. А вот мне это показалось интересным. Планеры рассчитаны на длительный полет с минимальным расходом топлива, собственно, вообще безо всякого расхода. То есть по идее, если поставить на них хоть какой-то мотор, они могут висеть в воздухе практически часами — самое то для разведки. Поэтому в качестве проверки этой идеи мы поставили на них слабосильные но легкие моторы, которые было некуда больше приткнуть, и в первый же вылет летчики забрались на десять километров — даже выше пресловутой рамы. Там было холодно и не хватало кислорода, поэтому техники установили обогреватели, максимально загерметизировали внутреннее обитаемое пространство и установили нагнетатель воздуха. Начали пытаться делать разведку, но даже в бинокль, тем более одному человеку, было мало что видно внизу.

Пришлось менять конструкцию планера, чтобы создать рабочее место для специально выделенного наблюдателя и аппаратуры. Сзади кабины нарастили фюзеляж и оборудовали там для него место. В полу сделали окно, через которое можно было рассматривать поверхность земли в установленные на одном поворотном механизме подзорную трубу и два телескопа — они увеличивали в пять, пятнадцать и тридцать раз соответственно, то есть на максимальном увеличении теоретически мы могли видеть с десятикилометровой высоты как если бы находились на расстоянии трехсот метров.

Неплохо, но воздушные потоки давали постоянные мелкие толчки, так что и при пятикратном увеличении сложно было что-то разглядеть — так, общие детали. Фотоаппарат конечно решал проблему — он делал моментальный снимок и, хоть он и получался темным из-за очень маленькой светосилы, но зато давал четкие кадры, так как исключал смазывание визуального поля из-за тряски — съемка кадра делалась за микросекунды, а за это время сдвиг аппарата из-за тряски был исчезающе малым. Не всегда правда попадали объективом сразу в нужное место, но эту проблему компенсировали многократной съемкой. Так мы заблаговременно стали узнавать о передвижении опасных для нас соединений — полков пехоты, танковых батальонов, гаубичных батарей — и могли совершить превентивные удары — диверсиями или артиллерийским налетом.

Но успевали не всегда — пока планер отснимет площадь, вернется на базу, пока проявим пленку — за это время проходило два-три часа и многое могло измениться. Поэтому по-настоящему оперативная разведка у нас появилась в середине октября, после установки гиростабилизированных платформ для оборудования наблюдения — теперь наблюдатель мог в режиме реального времени сообщать на землю что видно внизу. Разведывательные планеры использовались как для стратегической разведки, так и в тактических целях — они поддерживали конкретные операции, иногда для налета одной роты на, допустим, склад, было задействовано до пяти планеров, которые контролировали как обстановку непосредственно на самом объекте, так и прилегающую территорию. Это позволяло своевременно выдвигать подразделения отсечки на направления выдвижения немцами помощи своему атакованному объекту и приостанавливать их. Такое маневрирование позволяло нам обходиться меньшими силами. Сопровождение колонн также ложилось на плечи планеров.

Теперь вокруг нас образовался круг радиусом в пятьсот километров, в котором мы знали, что происходит. Его обеспечивали не только планеры, но и наземные группы — наши или дружественных нам партизан, которых мы снабжали рациями, боеприпасами и оружием, информационной, а порой и силовой поддержкой — если кого-то слишком туго зажимали фашисты, мы делали в тот район высадку диверсионных и снайперских подразделений, которые точечными, но болезненными ударами быстро снижали ретивость наседавших. И, прочувствовав, что с нами они будут гораздо целее, все больше "диких" партизан вливались в наши военные части.

ГЛАВА 36.

Осенью происходило развитие не только нашей авиатехники, но и вообще всей территории. За сентябрь в дополнение к нашим двум миллионам мы втянули в свой район из окружающей местности еще более трехсот тысяч человек — в основном гражданских но и военных нашлось немало — и в лагерях, и в лесах. Пришлось расширять и контролируемую территорию. Немцы пытались нас сдерживать, но все более-менее боеспособные пехотные дивизии были на главном фронте, и против нас они могли бросить только недостаточно обученные и укомплектованные части. Их мы брали измором — небольшие но постоянные диверсионные операции плавили эти части — обстрелы из минометов, снайперская охота, нападения на колонны — порой было достаточно выбить двадцать процентов личного состава, чтобы обстановка с той или иной местности резко склонялась в нашу пользу — немцы теряли способность контролировать какие-то участки и это вдруг и резко приводило к тому, что они больше не могли контролировать и другие — мелкие патрули мы выбивали, крупных на всех не хватало, и им оставалось сидеть в населенном пункте, закопавшись по самую макушку. Над местным населением они больше не зверствовали после нескольких показательных ответных акций с нашей стороны — мы печатали листовки, где подробно рассказывали немецким солдатам что и почему мы сделали с их соратниками. Пока еще остающиеся в живых прониклись и даже иногда расстреливали зарвавшихся из своих союзничков. Все чаще удавалось договориться с гарнизоном какой-нибудь деревеньки о том, что мы их выпускаем с легким оружием и минимальным количеством боеприпасов в ответ на то, что они сдадут нам этот пункт — сейчас для нас было главным территория, а не кровь врага — ее мы выпили немало и еще больше выпьем, но надо наращивать базу для победы.

Территории были нужны прежде всего из-за урожая. Посевы на освобожденных землях убирались ударными темпами с помощью прицепных зерновых и клубнеуброчных комбайнов — на время страды пришлось отвлечь много пехотных соединений и рабочих из мастерских, зато собрали урожай практически мгновенно — за две недели. Урожай был не слишком большим, но позволял надеяться дотянуть до следующего. В укрепрайонах строились зерно— и клубнехранилища, куда он и свозился — пришлось пустить на них весь бетон, произведенный в течение месяца, зато была надежда сохранить максимум из собранного. Бетонные заводики строились постоянно — небольшие, на пять-десять кубометров бетона в сутки, они работали круглосуточно в две смены по 12 часов, обеспечивая нас строительным материалом для дотов, бункеров, тех же хранилищ, складов — мы зарывались в землю, строя системы опорных пунктов на пересечениях дорог и на танкоопасных направлениях, которые смогут поддерживать друг друга. Наземная операция представлялась нам наиболее опасной угрозой — все-таки для бомбежек мы были менее уязвимы из-за нашей рассредоточенности — немцы замаются гоняться по воздуху за каждым подразделением, а вот если наедут танки — хана — зачистят и даже не пикнем. И укрепления виделись средством сдержать такие наезды. Конечно, из них нас смогут выковырять артиллерией калибра не менее 150 миллиметров или полутонными бомбами, но вот все что полегче — это наши укрепления выдержат.

Из всего населения в войсках было не более ста тысяч человек, менее пяти процентов нашего населения — остальные восстанавливали народное хозяйство, строили дороги и оборонительные сооружения, проходили КМБ и учились. Из этих ста тысяч пятнадцать — в технических — танковых, артиллерии, авиации, радиовойсках, еще семь тысяч — это подразделения спецназа, которые сильно портили немцам кровь своими наскоками и могли сильно притормозить какие угодно колонны на узких лесных дорогах, а по шоссе они так просто и не пройдут — мы прикрыли их достаточно мощными укрепрайонами, которые не только были насыщены пехотой, но и сами прикрыты — и крупнокалиберной артиллерией, и авиацией. Ну и остальные были в стрелковых подразделениях, задачей которых было встать на позиции и умереть. Их мы тоже переучивали на маневренную войну, но не все были к ней способны, да и учителей не хватало. Во всех частях постоянно шли учения — штабные и полевые, индивидуальные, подразделениями и соединениями — в последних упор делался прежде всего на взаимодействие между родами войск — пехотой, танками, артиллерией, авиацией, спецназом, снайперами — целые оркестры днями и ночами отрабатывали слаженность своих партий. Многие бойцы и командиры чесали затылки и говорили, что вот если бы такая армия была четыре месяца назад, мы были бы уже в Берлине. Что самое интересное, большинство тактических приемов придумали эти же самые военнослужащие — их просто надо было немного подтолкнуть в нужном направлении и позволять ошибаться на занятиях — главное, чтобы они каждую свою мысль могли обосновать, а оппоненты — разобрать именно мысль, а не человека, ее выдвинувшего. Такой подход способствовал созданию деловой и дружеской атмосферы — даже если кто-то по итогам обсуждений оказывался не прав, ему не было смысла злиться, наоборот, мы старались сделать так, чтобы он воспринимал это как возможность обучиться, нарастить свои знания, улучшить навыки.

Немцы тоже почувствовали улучшение нашей тактики а порой и стратегии — все чаще их подразделения оказывались в окружении и были вынуждены сдаваться. Их мы обменивали на наших военнопленных и гражданских в соотношении один немец за десять-двадцать наших — пока фрицы ценили себя еще очень высоко.

ГЛАВА 37.

Всем этим успехам во многом мы были обязаны той новой системе обучения, что выросла из наших совместных посиделок.

Начиная с июля бойцов обучали общению с техникой на конкретных примерах — на двух-трехчасовых занятиях раз в день они совместно с механиками перебирали узлы и агрегаты различной техники — коробки передач, двигатели, рулевое управление, систему зажигания — и так постепенно, на практике, знакомились с устройством автомобиля или танка. Поначалу это несколько задерживало ремонт техники, так как механики много времени тратили на объяснения и показ малоопытным людям как все работает и для чего нужны те или иные детали. Но вскоре, после двух-трех занятий, группы начинали быстрее разбираться с работой новых узлов, стали самостоятельно находить неисправности даже после короткого объяснения принципа работы — просто по цвету смазки или видимым дефектам на поверхности деталей. И оказалось, что у техников появился громадный резерв рабочей силы — теперь они сами требовали себе на занятия бойцов, чтобы перебрать тот или иной механизм, сделать ТО автомобиля или провести ремонт сломавшегося блока — много рабочих рук позволяло опытным механикам лишь контролировать работы, не занимаясь непосредственно откручиванием гаек или протиранием деталей ветошью — все это делали "ученики", которым такая новая для них работа позволяла получить новую специальность, что повышало их авторитет в собственных глазах и в глазах товарищей. Наиболее толковых бойцов переводили из боевых подразделений в ремонтные, а затем и в производственные — естественно, если они не сильно сопротивлялись этому — некоторые хотели бить фашиста непосредственно своими руками, но большинство, пусть и после некоторой беседы, понимало, что поддержание техники в рабочем состоянии — дело не менее важное, тем более что и общая установка была на механизацию процесса уничтожения врага. В результате такое поточное обучение уже к сентябрю давало по двести-триста новых механиков в неделю, что в свою очередь резко повысило насыщенность наших частей техникой.

Менее толковым, которые не переходили в ремонтно-производственные бригады, тем не менее тоже находилась работа по использованию этой самой техники. Да даже если у них не получалось нормально использовать технику и она постоянно у них ломалась из-за неправильной эксплуатации, то все-равно, на выходе мы получали повышение знаний данной категории. Ну — а не получилось в этой области — получится где-то еще, или позднее еще раз попробует — "все для человека". Тем более что мы постоянно проводили курсы по смежным специальностям, и порой человек, пока неспособный к управлению техникой, становился отличным наводчиком зенитки или заряжающим в танке — тоже непростая работа. Главное — что он попробовал повертеть железки, прикоснулся к новому для себя — все лучше, чем постоянно оставаться на одном и том же уровне.

Ведь самое сложное в технике — нештатные ситуации. И без знания, а тем более понимания, из-за чего они происходят и как действовать в конкретных ситуациях, управление техникой будет неэффективным — будут гореть тормоза, ломаться валы и шестеренки, а все потому, что, например, вместо плавного и равномерного выхода резко газанул на песчаном грунте, колеса потеряли сцепление с ним, сопротивление на них уменьшилось и как следствие резко возросли обороты — система вошла в нерасчетный режим и ответила на такое управление поломкой.

Самое сложное в перестройке обучения было составить критерии, цель — чему же надо научить человека на конкретном курсе. То ли двигательной активности, для взятия зданий, то ли способности восприятия, для ведения разведки, то ли быстрым расчетам для поражения воздушных целей — приходилось каждую ситуацию раскладывать на составляющие, определять способы действия, и уже от этого составлять план обучения и проверки знаний и навыков. Ну это помимо того, что была составлена начальная версия карты деятельностей, которая затем постоянно пополнялась.

К ноябрю только кодификацией занималось более тридцати человек, которые привлекали специалистов из конкретных областей деятельности. Что-то взяли и из перечня образовательных учреждений, но там была слишком крупная градация по профессиям. Мы же хотели составить набор более мелких специализаций, чтобы была возможность обучения людей без длительного отрыва от их деятельности — что-то типа курсов повышения квалификации — так не страдало и дело, и человек приобретал новые знания и навыки, которые позволяли выполнять это дело более эффективно либо же выходить на новый уровень в той же или связанной с ней области.

Например, заряжающий зенитки уже знает, что это такое, пообтерся в коллективе зенитчиков, нахватался каких-то знаний, поэтому он может быть обучен специальности наводчика — вращению рукояток и работе с прицелом. А для этого ему надо изучить работу червячных и зубчатых передач, уход за ними — чтобы он знал ограничения по скорости наводки и своими дерганьями не "закусил" передачу, пытаясь менять настройки прицела резче, чем она позволяет. А от наводчика один шаг до командира орудия, где уже требуется простейшая геометрия для расчета установок прицела, знание летательных аппаратов — их возможности и тактики использования — чтобы предугадать возможные действия противника и выдать упреждающую команду расчету — наводчику, заряжающим. А это новые специализации, которые можно получать и постепенно — овладел расчетом траекторий — уже в принципе может управлять боевым расчетом, освоил тактику противника — может еще эффективнее управлять расчетом и так далее, и все — без отрыва от "боевого производства" — просто постепенно повышает уровень мастерства, а мы вместе с тем практически сразу получаем боевую единицу, которая хоть как-то может выполнять свои обязанности — голод на профессионалов, особенно в июле, был просто страшный, поэтому приходилось обучать людей сначала самому основному, а уже затем подтягивать до нормального уровня. И вместе с тем человек не грузился сразу всеми знаниями, он отрабатывал их на практике по кускам — это позволяло прочно закреплять каждый блок навыков, в отличие от стандартного обучения, где знания, недостаточно усвоившись, наслаивались друг на друга, и на выходе получали человека, которого все-равно надо было учить "на производстве".

Еще сильнее закреплялись эти знания, когда человек сам становился учителем по курсу — после некоторой практики мы поручали таким новоиспеченным мастерам самим обучить недавно полученной специальности двух-трех новичков. Одновременно с еще большим закреплением навыков это позволяло решить и проблему преподавательского состава — он буквально рос как на дрожжах. "Настоящим" преподавателям оставались контрольные функции — выборочно проверить знания учеников и постараться доучить тех, кто не освоил курс, одновременно же выяснить причину неудачного обучения — то ли сам курсант не проявил усидчивости или сообразительности, то ли "учитель" не смог передать знания, а то и сам не освоил их в полной мере, но как-то "проскочил" сдачу зачета. И по результатам проверки проводились беседы, доучивания, иногда — отстранение от должности. Одновременно уточнялись методики и принципы обучения — такое "обучение с пылу с жару" давало хорошую обратную связь о результативности методик обучения. Но в основном конвейер работал. Что характерно, обучение шло практически без отрыва от производства — ведь каждый человек участвовал в боях не постоянно целыми днями (за редким исключением сложных операций или кризисов на отдельных участках), и выделить два-три часа в день могли как "учителя", так и ученики.

Главное, что при такой системе ученик не тупо заучивал новые знания, а усваивал их через применение на практике, то есть они твердо укреплялись в его голове, так как сразу же соединялись с практическими действиями, то есть становились действительно "его" знаниями.

Правда, вскоре выявилась такая особенность — люди не всегда видели всю картину их деятельности целиком, хотя и успешно с нею справлялись. Поэтому, чтобы выводить таких профессионалов на новый уровень, мы все-таки ввели и обобщающие курсы, которые приводили отдельные знания в систему — с теорией, примерами ее применения к практике. Но такие курсы тоже были не длительными — от недели до двух месяцев, и вводили мы их уже позднее — начиная с 43го, когда острая необходимость в специалистах несколько спала и стало возможным отрывать их на такие длительные сроки.

Сами курсы были построены тоже в основном на решении практических задач, на том, чтобы обучающиеся сами делали выводы исходя из своих знаний — кратко описывалась проблема, давались пути возможного решения, потом обучаемые решали задачу, затем шло обсуждение вариантов решения, и только после этого, в качестве итога, преподаватель зачитывал теоретическую информацию, до которой обучающиеся в принципе дошли еще при решении и обсуждении. Конечно, не по всем специальностям все было так гладко, но их количество росло по мере того, как находился человек, который мог перевести какой-то из курсов теории в учебный план по новой методике. Само собой, ему помогали психологи и педагоги, но сами-то примеры они придумать не могли — тут-то и требовался профессионал по предметной области.

Мотивация же для обучения была более чем весомая — как можно скорее убить врага чтобы остаться живым. Только для каждой специализации надо было объяснить — как она поможет быстрее убить врага — это положение доводилось до обучаемых в самом начале и периодически повторялось в процессе обучения, чтобы закрепить как мантру, которая и в дальнейшем позволит эффективно использовать полученные знания. "Мягко нащупать цель" для наводчика, "Срезать при входе в атаку" для командира, "Вложить снаряд без перекоса" для заряжающего — каждой специализации психологи со специалистами подбирали одно или несколько простых для запоминания и понятных по цели правил. Безо всяких там "неустанно крушить врага" — это только для заключительной части митингов.

При показе заданий учитель проговаривал свои действия — что собирается делать, для чего, какие возможны варианты развития событий. Ученики, при выполнении заданий, также проговаривали свои действия, чтобы учитель мог их контролировать, но по сокращенной программе — что собираются делать, чего надо избежать — из основного и самого вероятного или опасного. Так ученик приучался действовать строго по алгоритму, а учитель мог его контролировать и в случае ошибки сразу же остановить и исправить ее. Или, если речь невнятна, обучающийся запинается и путается — значит, что-то не усвоил — тогда учитель повторяет часть, вызвавшую затруднения.

Те тонкости и ньюансы, что не вошли в алгоритм, как правило преодолевались уже в ходе их возникновения — все-таки какую-то теорию попутно давали. Ну а уж если человек не справлялся — тут ничего не поделать — риск неполного усвоения знаний от такой технологии обучения компенсировался повышением количества обученных людей, ведь далеко не каждый столкнется с очень сложной проблемой, как правило они все разрешимы и после такого обучения, а наиболее часто встречающиеся проблемы перечислены в курсе. Тем более, что обычная технология обучения, когда долго и занудно зачитываются все сведения от корки до корки, также не давала гарантии решения всех возникающих проблем.

На курсы отправляли не всех подряд — командиры частей должны были увязывать курсы с обучением в подразделениях — они должны были планировать — кого, когда и на какие курсы отправить, кто будет их замещать. То же было и на производстве — курсы по обучению, например, сверлению были встроены в технологические цепочки — ученикам выдавались реальные заготовки, на которых они тренировались после нескольких сверловок на "учебных" деталях. И делом технолога было встроить это обучение таким образом, чтобы неудачная операция ученика не испортила труд многих рабочих. То есть ученики обычно ставились на начальных операциях, когда после базирования деталей, выполненного опытными рабочими, было неважно — будет раньше просверлено отверстие или же пойдет фрезерная обработка — "потерями" будет максимум операция базирования.

В ряд задач или алгоритмов включали неправильные или неточные сведения, которые должны поставить обучающегося в тупик из-за своей неизвестности или противоречивости. Так тренировали критичность людей к постановке задач — чтобы они не принимали их как изначально правильные, а постоянно сверяли со своим опытом. И если в нем не находится соответствий — задавали бы уточняющие вопросы тому, кто ставит задачу. А то порой бывает так, что человек задачу не понял, но начал ее выполнять. Результат как правило плачевен. Мы хотели исключить такие ситуации — если не полностью, то по максимуму. Высшим шиком было, когда обучающийся подвергал сомнению сами критерии оценки деятельности, а то и вообще — предлагал новые. Таких мы брали на особый контроль, так как именно постановка целей и правильная оценка действий — наиболее важный навык в управлении обществом и коллективом. И если кто-то показывает способности в этом направлении — его надо брать на заметку и всячески развивать и продвигать. Иначе мало того что потеряем человека, мыслящего позитивистски, так он, не получив реализации своим способностям в рамках общего курса, может применить их и вне его рамок. А диссиденты и революции нам не нужны. Пусть лучше исправляет недочеты, будучи включенным в деятельность общества. Но это если замечания и предложения по делу, обоснованы. Если же это было бессодержательное проявление гонора — таких тоже брали на заметку, но как потенциальных разрушителей — коллектива, дела, государства. Борьба с ними велась жестко — после первых бесед, если он не унимался, ему навешивали вредительство и подрыв строя и отправляли в штрафные роты. Ибо нехер. Нет времени разбирать его "драгоценное" мнение.

ГЛАВА 38.

Как мы вообще вышли на тему ускоренного обучения. Я проходил мимо группы солдат, которым сержант рассказывал устройство пулемета. Он последовательно объяснял теорию, потом показывал сборку-разборку, потом — как ухаживать, и уже затем — солдаты допускались до практических занятий. Я и сам ничего не понял, точнее — только что рассказанное сразу же забывалось под ворохом новых сведений. Неудивительно, что бойцы не смогли сделать разборку, и сержант носился между ними как угорелый, обвиняя в растяпстве и глупости.

— Так. Сержант, ко мне !

— Сержант Петренко по Вашему приказанию прибыл !

— Сержант, Вы же видите, что бойцы просто утонули в ворохе информации. Надо их обучать постепенно, с подкреплением практикой. Давайте разобьем на этапы — сначала — краткая теория, а потом — блоки — разборка, сборка, смазка, но каждый блок — тоже разбить на подблоки. Сколько их будет ?

— Ну ..

— Например, для разборки.

— Ну ... диск, затвор ... Это если неполная.

— Вот и давайте их научим каждому из этапов. Только наверное еще больше приблизим к реалиям использования. Что чаще всего они будут делать с пулеметом ?

— Стрелять.

— Это да. А в плане сборки-разборки ?

— Ну — диск менять ...

— Вот. Получается, их надо прежде всего научить менять диск, это полезно и для сборки-разборки, и в бою. Так ?

— Так.

— Пробуйте.

В следующий час большинство бойцов уже четко могли собрать и разобрать пулемет. Еще час ушел на чистку-смазку. Сержант тихо удивлялся. Другие командиры ему сначала не верили, но бойцы раз за разом демонстрировали устойчивое знание пулемета, а против фактов не попрешь. Командиры стали зазывать этого сержанта на обучение своих бойцов, на чем он и его командир сделали хоть и недолгий, но неплохой приварок — в качестве платы за сержанта командиры давали кто бутылку водки, кто сапоги, а кто — и трофейные часы — получить в своем взводе или роте много обученных пулеметчиков — это знаете ли немало. Но лафа длилась недолго — через несколько дней он был привлечен к составлению методички, затем — обучал методике других сержантов, и вскоре командиры получили собственных палочек-выручалочек. Мы же, в том числе и с их поддержкой, стали развивать эту тематику.

При обучении основной упор делался на основное, что потребуется в деятельности солдата. В его деятельности главное — выжить и убить врага. Поэтому и обучались они прежде всего тому, как выбрать позицию, с которой он может поразить врага и сам не попадет под огонь, как пробраться на эту позицию, как поразить врага и как потом скрыться с позиции, чтобы не попасть под ответный огонь. Солдат тренировали постоянно оценивать окружающий ландшафт с точки зрения того, откуда могут прозвучать выстрелы, где может находиться враг, и что будет делать солдат в каждом из случаев — куда и как двигаться, как стрелять. На марш-бросках командиры постоянно давали неожиданные вводные, и затем отслеживали действия бойцов, а потом разбирали ошибки или правильные действия и сразу же требовали от солдат, чтобы те объяснили, почему что-то считается ошибочным или правильным в данной ситуации — с помощью этой хитрости обучаемые крепче усваивали новые знания.

Частью методики оценки обстановки было конечно же знание поражающих свойств оружия — своего и врага. Будет ли достаточно укрыться за деревом или лучше заползти в воронку, или вообще можно быстро убраться с открытого пространства, так как разброс пуль настолько велик, что вероятность попадания близка к нулю — все это солдаты также постоянно отрабатывали на практических занятиях, так что уже к концу второй недели КМБ практически каждый мог ответить, что например при обстреле из пулемета с семисот метров боец спокойно укроется за нетолстым деревцем — энергия пули уже не позволит его пробить, а касательные ранения не опасны — будет достаточно налепить индпакет или сделать перевязку.

Проводились игры — атака, оборона — на открытой местности, в лесу, один на один, один на группу, отделение на отделение, взвод на взвод — наблюдатели оценивали маневр, выбор укрытий, скорость прицеливания и стрельбы — задержался с падением за бугорок — ранен или убит, подставил бок — убит, вскочил без подавления врага очередью — убит, не спрятался когда по тебе "стреляют" — убит. И по результатам разбирали ошибки, успешные маневры, составляли программу дополнительной подготовки для отдельных бойцов. Игры шли постоянно, постоянно же росло и мастерство бойцов в маневре на поле боя. Конечно, поначалу, когда еще не было средств имитации боя, все это было довольно далеко от боевой обстановки, но даже такие результаты положительно сказывались на действиях воинов во время боя — при встрече взвод на взвод мы успешно уничтожали фрицев с минимальными потерями с нашей стороны — тех просто не учили перемещаться по полю боя с такой скоростью, что взяли мы, соответственно, фрицы не успевали прицеливаться по нашим бойцам, тогда как мы наоборот основной упор делали на скорость — перебежек, выбора и занятия позиции для стрельбы, прицеливания, охвата с флангов. Потом, с появлением достаточных количеств холостых патронов и взрывпакетов тренировочные бои сильно приблизились к реальным.

Маневр, точный и массовый огонь, правильная оценка защитных свойств местности и поражающего воздействия своего и вражеского оружия — вот краеугольные камни, которые лежали в успешности нашей подготовки. Отсюда и сравнительно небольшие потери при довольно большом количестве побед, из чего вытекало и осознание нашей непобедимости, а уже из него — уверенность в успехе, который придавал бойцам напор и агрессивность, которые и приводили к новым победам — круг замыкался, создавалась самоподдерживающаяся атмосфера победителей, которая втягивала в свою орбиту все новых участников — кризис малочисленности наших войск уходил в прошлое.

Уход за оружием — то же самое — солдат должен знать, как выглядит чистая смазка и нормальная поверхность, и как — загрязненная, а также — где какая смазка должна быть. И исходя из этих простых карт и следить за оружием — как при его чистке, так и использовании — какие части поберечь от излишнего соприкосновения с пылью и грязью, а на какие можно не обращать внимания. Все. Ну, для углубленного изучения — влияние температуры на поведение оружия — когда приостановить темп стрельбы, чтобы дать ему остыть, а когда можно и поднапрячь железку.

С тем же пулеметом, главное — это смочь его перезарядить и выстрелить. Этому прежде всего и обучали — присоединение и отсоединение диска, набивка его патронами, правильное использование рукоятки перезарядки, возможные проблемы и как их устранить — тот же перекос патрона. А уже потом, когда солдат освоит эти знания на практике — уже тогда рассказывали и про принцип работы, и что такое газоотводная трубка, и как до нее добраться, и как за ней ухаживать. И так далее. То есть обучение велось по той логике, в которой будет использоваться пулемет.

Минометчиков также обучали чуть ли не за день — установка и ориентирование ствола, привязка к местности, расчет стрельбы, для которого мы составили прозрачные графические схемы, которые можно было накладывать друг на друга и так получать окончательную дальность в зависимости от угла, заряда, температуры, ветра и его направления. Эти графики легко запоминались, поэтому многие командиры и наводчики вскоре начинали стрельбу уже не прибегая к их помощи. А все остальное время уходило на те же выбор позиции и маневр. Про обучение артиллеристов я ранее уже рассказывал, поэтому повторяться не буду.

С младшим, а особенно со средним и старшим комсоставом все обстояло гораздо сложнее. Там был уровень уже не столько моторных, сколько умственных навыков. При взгляде на местность командир должен был решить — какими силами и средствами можно оборонить эту местность или провести на ней атаку. А для этого он должен был проиграть весь бой в голове, представить — будет ли достаточно одного пулемета, чтобы прикрыть вон ту ложбинку, и что будет, если этот пулемет будет подавлен — как тогда подстраховать ту ложбинку от прорыва неприятеля ? Сколько минометов потребуется, чтобы закрыть вот эту среднепересеченную местность, в которой так удобно перемещаться пехоте по всем этим распадкам и балочкам. А они хотя и мелкие, но их много, поэтому попадание мины в один из распадков автоматически защитит соседние. То есть нужно повышать плотность минометного огня, чтобы с учетом вероятности попадания и разброса мин все эти балочки перекрывались шквалами осколков хотя бы раз в минуту — как раз время, чтобы фриц прочухался, поднял голову и попытался двинуться дальше — тут-то его каааак ... А успеет ли добежать резерв, если на фланге будет обнаружен противник ? И так далее.

Основной проблемой при разработке карт обучения было даже не найти специалиста, а составить специалисту, психологу, педагогу такую карту обучения, чтобы исключить у новичка возникновение типичных ошибок в начале работы. Чтобы зенитчик видел скольжение самолета, заходящего на него в атаку, и посылал пули не в контур, считая что самолет идет точно на него, а, увидев их уход, выбирал упреждение. Чтобы снайпер ставил метку на низ цели в начале диапазона дистанций конкретного прицела и на верх — в конце. Чтобы токарь по виду стружки мог определить, что резец уже затупился и не столько срезает, сколько сдирает металл с детали, и его пора переточить. И так далее. Не сразу, не для всех специализаций и действий, но шаг за шагом мы составляли такие карты. Главное в этом деле было раскрыть, вывести наружу те приемы, внутренние механизмы, с помощью которых успешные бойцы и работники действовали правильно. Проблема в том, что при достижении некоторой стадии мастерства, все эти секреты уходят "вглубь" сознания, и на поверхности остается только одно правильное действие, которое окружающие считают чудом и божьим даром, хотя в большинстве случаев это — "всего-лишь" наблюдательность, перешедшая в опыт. Осваивая какую-либо деятельность традиционным путем, человек тратил на приобретение мастерства много времени и терпения, мы же хотели ускорить этот процесс, чтобы новички сразу получали уже пройденные другими этапы, чтобы они "стояли на плечах гигантов" и тратили свое время и терпение на дальнейший прогресс в своей области деятельности, а не повторяли раз за разом путь, уже пройденный другими. Но и этот путь он должен пройти сам, чтобы все знания выросли в его голове, а опыт других передается лишь в виде подсказок и примеров.

ГЛАВА 39.

С большой землей нам удалось установить связь еще в начале августа, и мы передавали им развединформацию и наши наработки в тактике и технике, но насколько те их использовали — сказать было трудно. Киев со Смоленском держались, но больше успехов и не было, а от переданных нам немцами пленных "оттуда" мы слышали, что их порой по-прежнему посылали в бессмысленные атаки на пулеметы безо всякой артиллерийской либо танковой поддержки — установленный "интернационалистами" людоедский климат в отношении к своим же людям по-прежнему диктовал начальству необходимость брать под козырек и создавать видимость действий несмотря ни на что, лишь бы начальство, которому "видней", видело что их приказы исполняются беспрекословно, а следовательно их власти ничего не грозит. Да, было много и нормальных людей, которые либо по-тихому саботировали такие приказы, если была возможность не получить за это по шапке, да и среди начальства были толковые и грамотные люди — ситуации были разные.

Мы у себя старались насаждать тотальную атмосферу сотрудничества, когда и начальники и подчиненные понимали, что делают одно дело и его надо делать совместно, так как не может один человек отследить и проконтролировать все взаимосвязи, и чем комплекснее дело, тем обширнее и сложнее эти взаимосвязи. Поэтому во всех организациях и воинских подразделениях мы вводили единый подход всестороннего, равноправного и аргументированного обсуждения, а комитет по его итогам оценивал деятельность и участие каждого, внося заметки в его учетную книжку, которую ввели специально для таких случаев.

Эти же записи вносились и в центральную картотеку гражданского взаимодействия — так окрестили мы эту структуру. Ее цель — отслеживать жизненный путь каждого гражданина, выявлять и продвигать прежде всего тех, кто нацелен на повышение благосостояния общества. Каждому руководителю было вменено в обязанность готовить кадровый резерв — не только для себя, но и для других областей. Специальные депутатские комиссии вели картотеки таких специалистов. Это помогало выявлять некомпетентных людей и переводить их на другие работы или должности — иногда даже с повышением, если выяснялось, что там он принесет больше пользы для нашего сообщества.

Конечно, все было далеко неидеально — были и конфликты, несправедливое отношение, но это компенсировалось возможностью подчиненных обратиться через голову начальника, пока его дело не будет рассмотрено на уровне аргументов. Многие начальники, а особенно высшие командиры из военной среды, скрипели зубами, но понимали, что только так мы сможем выстоять. Некоторых конечно приходилось гнобить тем, что они сдались в плен — это позволяло временно снизить накал и перевести обсуждение в конструктивное русло, но окончательно проблемы конечно не решало, а загоняло ее вглубь. Где и когда прорвет было неизвестно. Тем не менее, пока система работала, хотя иногда и со скрипом — не все могли сразу перестроиться на новый стиль взаимодействия с другими людьми, особенно когда все еще хорошо помнили времена, когда на любое мнение компетентного специалиста можно было вылить поток обвинений в предательстве революции и тем самым "победить" в споре, заткнуть оппонента. Сейчас такое тоже прорывалось, и тогда человеку ставилась черная метка, которую он мог стереть только продуктивным трудом или боевыми действиями.

Человека не переделать, но можно переделать его реакцию на происходящее, и уже она, войдя в привычку, начинает менять человека.

Многим, кто в другой истории пошел служить немцам, просто не предоставилось другой возможности. А мы предоставили им возможность не идти к немцам, поэтому они и не стали предателями. Хотя предрасположенность к предательству у них и осталась, но она не получила шанса себя проявить — а мы сохраняли для общества в остальном нормального человека.

Территория — это не только население и урожай, но еще и разбросанная по ней техника — ее мы собирали, восстанавливали и вводили в строй. Как я уже говорил, в начале сентября наши механики вывели технологию газопламенной наплавки покрытий на промышленный уровень, и теперь восстанавливали изношенные и разбитые движки. В итоге к двадцатым числам сентября мы собрали танковый кулак из двухсот семидесяти танков — из них пятьдесят семь САУ с противотанковыми пушками трех калибров, 85 средних танков — наших т-34 и немецких т-3, 14 тяжелых кв-2 и остальное — легкие танки с пушечным и мелкокалиберным зенитным вооружением — согласно нашей новой доктрине, принятой с моей подачи, их предполагалось пускать вслед за средними и тяжелыми танками и вместе с ними подавлять пулеметные гнезда и ПТО. На большинство танков мы наварили дополнительной брони, на многих сделали сэндвичи с бетоном — это хотя и увеличило массу и соответственно снизило скорость, но зато повысило снарядную стойкость техники.

Время работало на нас, но, почувствовав себя увереннее, воспрянув после поражений, все больше горячих голов начинало поглядывать на командиров с недоумением — чего сидим ? Надо бить врага !!! Многие командиры тоже извертелись от нетерпения — снова вспомнили про "бить врага на его территории". Надо было делать новое наступление, иначе наломают дров. К тому же и собранный танковый кулак нещадно чесался.

Вопрос — куда наступать. С одной стороны, надо бы на восток, к своим. С другой — так мы растянем фронт как раз между фронтами немцев — те смогут ударить как с юга, так и с севера. К тому же — на востоке — Минск, взять его — большое психологические преимущество. Вот только в нашей ситуации он нам не особо полезен — все дороги Белоруссии надежно перекрыты от передвижения больших колонн немцев либо нашей территорией либо нашими диверсионными группами. Минск получается в как бы в нашей грузовой тени — с его взятием мы только расширим территорию но это не повлияет на грузопотоки фашистов — они уже давно все пускают в обход. Зато поставит нас в еще более уязвимое положение.

Вот Вильно — это другое дело — в нем пересекается несколько нитей железных и автомобильных дорог, которые сильно загружены. Сейчас мы на них, конечно, воздействовали, но недостаточно — все не перекрыть, и грузопотоки шли в общем беспрепятственно — слишком далеко были эти транспортные артерии от нашей территории. А вот если взять узел — все эти нити станут бесполезными. К тому же стратегически он нам более выгоден — мы можем двигаться на него от Гродно на северо-северо-восток и Новогрудка на север — там всего-то сто пятьдесят и сто двадцать километров соответственно, тогда как путь к Минску получится довольно сложным — пусть от Столбцов до него было всего 60 километров на северо-восток, но он проходил через несколько городков, захваченных фрицами, да к тому же через минский укрепрайон — разведка доносила, что их уже укрепляют, хотя пока и недостаточно интенсивно, да и сам Минск был крупным транспортным узлом, близко к фронту, то есть и в нем самом много частей, и немцы смогут быстро перебросить к нему подкрепления с востока. А до Вильно от фронта будет уже более трехсот километров, что уже само по себе в случае чего задержит и наступление на Вильно от Минска — там тоже все двести километров на северо-запад. То есть Вильн одля нас гораздо безопаснее Минска. К тому же взятие Минска ослабит транспортные потоки только для центрального фронта, тогда как взятие Вильно — это еще и северо-западный фронт. Двойная выгода.

Так мы спорили до хрипоты две недели. Запрашивали разведданные, характеристики дорог, возможности обороны — и снова спорили. Отработали несколько сценариев, промоделировали в штабных играх десятки маршей и сражений. Последним аргументом в пользу Вильно стало то, что неподалеку обнаружился лагерь военнопленных чуть ли не на двадцать тысяч — такой резерв мы упустить не могли. Потом еще вскрылось, что перекинуть силы с центрального фронта к Минску немцам было проще, чем к тому же Вильно — с центрального или северо-западного. Но это открылось нам уже позднее, на момент принятия решения мы про это как-то не подумали — мал еще опыт.

ГЛАВА 40.

Итак, наступление началось. Но для немцев все выглядело как-то невнятно. Вдруг к северу от нашей территории стали чаще обстреливать немецкие части и колонны, захватывать мелкие населенные пункты, взрывать незначительные мосты и потом не давать их восстанавливать, какой-то бомбардировщик с невероятной точностью, одной бомбой, обрушил крупный мост в Каунасе, через пару дней еще один, севернее, потом мосты стали рушиться с пугающей периодичностью — где бомбами, где странными взрывами, где прямой атакой — движение севернее и западнее Вильно вдруг встало. Потом удачным нападением был освобожден лагерь военнопленных и вот тут-то, когда большинство немецких частей региона рванулось на поимку беглецов, и вдарили наши основные силы.

"Вдарили" конечно слишком сильно сказано — танковые колонны спицами пронизали пространство и уже через два часа после начала движения городские бои шли непосредственно в Вильно. Заранее разведанные блокирующие укрепления были просто сметены ливнем крупнокалиберных снарядов с фронта и снайперским огнем с тыла. Проще говоря, блокирующие нас части просто проспали, тем более что незадолго до этого мы отбили очередное наступление и немцы начали проводить очередную замену, и новички, еще не познавшие наш ДРГ-террору, были усыплены тем, что их не беспокоили почти неделю — все нападения и обстрелы происходили где-то в других местах, а у них все было тихо. Доложить о появлении колонн фрицы тоже оперативно не смогли — заранее разведанные проводные линии оказались перерезанными во многих местах, а радиостанции глушились со зверской яростью — на этом у нас сидело более сотни мощных передатчиков и почти тысяча операторов, которые отслеживали появление в эфире голосов на немецких частотах и тут же передавали частоту и направление оператору глушилки, который забивал обнаруженную частоту воем и свистом генератора помех — к немецкому приемнику удавалось прорваться только первым фразам, которыми как правило требовали позвать к аппарату какое-либо ответственное лицо. А потом становилось поздно — радиостанции с их операторами в нормальном или не очень виде переходили под наш контроль.

Фланги колонн охраняли заранее расставленные через каждые десять километров усиленные РДГ с батальонными минометами, так что несколько попыток атак было пресечено в зародыше, а потом было поздно — колонна проходила дальше.

Как для немцев стало неожиданностью наше наступление, так для нас стало неожиданностью сопротивление отрядов из местного литовского населения. И если их отряды в сельской местности мы успешно и быстро зачищали нашими ДРГ, то в самом Вильно приходилось вести бои буквально за каждый дом. Собственно, самые серьезные потери мы понесли именно в городе. Мы конечно понимали что городские бои отнимут у нас много жизней, но рассчитывали все-таки только на сопротивление немцев и небольшой части хиви. А оказалось — даже немцы не дрались так яростно как эти. Немцы, чуть попав под плотный обстрел, отходили — они понимали, что с их силами им не выстоять, а так они могут объединиться, перегруппироваться и выбить этих унтерменшей. А эти будущие "лесные братья" дрались за землю, которую они считали своей, понимая, что если сейчас отойдут, то Вильно уже никогда не станет Вильнюсом.

Встретившись с таким упорным сопротивлением, мы приостановились, подтянули как можно больше артиллерии, мелкокалиберных зениток на гусеничном и автомобильном ходу, крупнокалиберных пулеметов, и пошли сквозь город свинцово-стальной волной. Гасили любое движение. В комнатах проверяли наличие хозяев броском гранаты. Многие, еще на тренировках по городским боям, недоумевали — зачем их так усердно гоняют в макетах домов вместо того, чтобы брать окопы. Но сейчас все, даже из самых отстающих, вдруг вспомнили чему их учили и стали сдавать самый главный экзамен. К вечеру того же дня все было кончено. Еще неделю продолжались зачистки и допросы.

Пока шел штурм города, стрелковые части обошли город и стали окапываться на заранее определенных рубежах.

С запада, со стороны Польши, все было тихо — несколько штурмов были отбиты и на этом немцы успокоились — свободных частей там не было. А вот с востока от Вильно они поперли уже на следующий день. А через неделю встали. Леса, насыщенные нашими РДГ и схронами с припасами, оказались для немецких войск пластилином, который твердел с каждым часом. Мы не придумывали ничего нового — постоянные обстрелы и быстрые отступления, с тем, чтобы чуть погодя опять обстрелять и снова отступить, но уже в другом месте, подчас за полкилометра от места предыдущего обстрела. Немцы понемногу находили способы противодействия нашей системе вязкого пространства — по лесам шарились их диверсанты и разведчики, над головой висели разведывательные самолеты и постоянно сменяющие друг друга звенья штурмовиков и пикирующих бомбардировщиков, которые по наводке наземных войск выполняли бомбо-штурмовые удары по нашим обнаруженным или обнаружившим себя группам. Это если была радиосвязь. Она была далеко не всегда — служба радиоборьбы работала с каждым днем все лучше и лучше.

Немцы и тут показали себя, начав указывать направление воздушных ударов ракетницами, но это конечно же снизило эффективность — летчикам приходилось постоянно наблюдать за землей, что давало возможность нашим истребителям клевать их из-за облаков. Появление же наземных диверсионных групп противника мы предугадали и выработали тактику шахматного порядка — наши РДГ распределялись по районам в пять километров и всегда две или три группы могли прийти на помощь одной из групп, столкнувшейся с егерями. Это позволяло нам быстро создавать локальное численное преимущество над фашистами и эффективно уничтожать их группы, да их пока было и немного — фрицы еще не сталкивались с массовой партизанщиной, поэтому формировали эти группы наспех. Вот так, при общем численном превосходстве противника, мы заблаговременно создали численное превосходство в лесной местности, что позволяло нам удерживать над ней контроль и наносить из нее удары по дорогам, заполненным немецкими колоннами.

Наиболее опасная обстановка сложилась на юге — немцы тормознули мотопехотную дивизию, которая двигалась на Киев, и повернули ее на нас. Но наши действия на лесных дорогах в Припятских лесах заставили ее остановиться, а потом и повернуть назад, когда у них стали заканчиваться захваченные с собой припасы. Новые припасы, которые они послали вдогонку, обеспечивали в основном нас — колонны обеспечения мы успешно перехватывали нашими РДГ, которые стягивались к месту засады на основе разведданных и действовали совместно, порой до двухсот человек в одной засаде. К тому же мы разрушали все мосты, и переправы, до которых могли дотянуться — их взрывали разведчики либо разрушали бомбардировщики. К началу операции мы собрали звено из пяти бомбардировщиков — четырех немецких и одного нашего. Собирали мы их буквально из лома — из сбитых отбирали более-менее целые детали и ставили на наименее разрушенный корпус. У многих моторов не работали по одному-двум цилиндрам, которые не из чего было восстанавливать. Так что эти летающие франкенштейны давали гораздо меньшую скорость. Да еще мы навесили на них глушители, чтобы немецкие посты звуковой разведки как можно дольше не могли их засечь. Зато такая тихоходность и малошумность, а также камуфляж позволяли им буквально прокрасться к цели и скинуть всего одну радиоуправляемую бомбу, которая с вероятностью 80% поражала цель, а если не хватало — повторяли в следующий раз. Такое не окончательное разрушение к тому же раздергивало ремонтные силы фашистов — кинувшись к одному мосту, они его начинали чинить, тут разрушался другой мост, они, починив первый на живую нитку, кидались к тому, пропускная способность первого моста падала, а через несколько дней он получал от нас добавки. Так мы существенно снизили грузопотоки к наступающим войскам. Тем ничего не оставалось делать, как только остановиться и потом повернуть назад. Уходящие войска мы тоже не оставляли без внимания, не давали утащить с собой поврежденную технику и оружие. Так припятские леса вдруг стали для немцев еще более серьезной преградой.

ГЛАВА 41.

Попытки массовых бомбардировок мы тоже отбили, и не только нашими новыми самолетами. К этому времени наши радиотехники с оружейниками сделали не только радиоуправляемые бомбы, но и начали выпуск радиоуправляемых зенитных ракет на базе РС-132. По горизонтали она летела на семь километров, по вертикали доставала до пяти, но и этого хватало, так как бомбардировки даже с трех километров давали слишком большой разброс, а плотных целей на больших площадях у нас не было. Собственно, радиоуправление техникой — танками, самолетами — тут было уже не в диковинку, поэтому сама идея не вызвала какого-либо отторжения, даже наоборот — вполне укладывалась в идеи того же Циолковского. Правда, почему-то при этом вспоминали и Троцкого, многие — шепотом, а некоторые — снова во весь голос завопили о троцкизме. Вот с чего вдруг ?!? Ну да и ладно. Всякие немцы-англичане с американцами тоже баловались радиоуправляемыми самолетами еще в Первую мировую и после нее, а уж мне, знакомому с управляемым оружием, сделать что-то такое сам бог велел.

Схема управления была простецкой, по-самолетному — крен и вверх-вниз — всего два канала, две, потом четыре лампы в двух приемниках, которые управляли двумя электромагнитами с алюминиевой — для снижения веса — обмоткой, что и отклоняли рули — вот оперение тоже пришлось доработать. Ну и потом добавили еще канал для подрыва, если не сработает штатный взрыватель. Аппаратуру установили без изменения веса снаряда — за счет снижения веса боевой части — убрали металлическую оболочку самого снаряда, количество взрывчатки даже немного нарастили — с 0,9 до одного килограмма, впихнули полкило готовых поражающих элементов — но это так, на всякий случай — килограмма взрывчатки должно было хватить на то, чтобы при прямом или попадании или достаточно близком подрыве серьезно повредить, а то и развалить любой самолет.

Потом мы узнали, что реактивными снарядами палили по бомбардировщикам и под Ленинградом, правда, там они были неуправляемыми — обычный заградительный огонь. Придумал такую схему младший лейтенант Н. И. Баранов — командир взвода зенитных пулеметов 64-го батальона аэродромного обслуживания. В опытном порядке в полевых мастерских одного из авиаполков, базировавшегося в деревне Сарожа под Тихвином, были изготовлены две двенадцатизарядные пусковые установки для стрельбы авиационными реактивными снарядами РС -82 и РС -132 с использованием штатных направляющих и других элементов авиационных пусковых устройств . Установки предназначались для стрельбы по воздушным целям. После их испытаний в боевых условиях стрельбой по воздушным целям, по указанию генерала И. П. Журавлева к концу лета 1941 года на полевом авиаремонтном заводе в Пикалево было изготовлено еще шесть подобных установок для стрельбы по наземным и воздушным целям — две 12-зарядные для 132-мм снарядов и четыре 24-зарядные для 82-мм РС. Для подрыва на заданной дальности использовались дистанционные взрыватели. Реактивные установки могли поражать воздушные цели на высотах до 3000-3500 метров. Причем этими штуками даже кого-то сбили — что уж говорить про наши — управляемые — ракеты.

Оператор ракетной установки с помощью двух телескопов разной кратности вел ракетный снаряд к самолету и старался если не попасть в него, то хотя бы провести ее рядом и подорвать как можно ближе сбоку или по направлению к самолету. Поражающим элементом были стальные шарики. Как правило, на крупный бомбардировщик требовалось две-три ракеты, хотя иногда мы валили их и с первого выстрела. Основным минусом ракет была сильная демаскировка — вертикальный дымный след был виден издалека и к его источнику на земле устремлялись все самолеты противника. Но это позволяло снимать их многочисленной ствольной зенитной артиллерии и крупнокалиберными пулеметами — в районах зенитных ракет мы концентрировали много стволов и даже подобраться к цели было проблематично — за месяц мы потеряли восемь пусковых установок и только три оператора — для них мы строили железобетонные бункеры, которые можно было уничтожить только прямым попаданием как минимум пятисоткилограммовой бомбы, а такие бомбы пронести в массовых количествах могли далеко не все, а надо ведь еще и попасть. К тому же силы люфтваффе распылялись на макеты зенитных орудий — сделанное из дерева и только ствол из стальной трубы, внешне оно не отличалось от обычной зенитки, так же могло шевелить стволом, имитировать выстрел с помощью холостого заряда и даже выполнят откат и накат после выстрела. Орудие обслуживалось двумя бойцами — один закладывал холостой заряд и производил "выстрел". второй дергал за веревки, имитируя откат, а потом оба дергали за веревки в обратную сторону и делали "накат ствола". Пленные немецкие пилоты говорили, что они были поражены и даже напуганы таким количеством стволов, поэтому старались не лезть в самую гущу и сбрасывали бомбы при первом удобном случае.

Так что к концу ноября мы уже вполне могли справиться с воздушным наступлением. Собственно, самым критичным в этом плане для нас оказался сентябрь, когда немцы уже прочувствовали опасность и начали давить на нас в том числе и с воздуха, а у нас еще не было достаточно сил ПВО, чтобы прикрыть себя от атак с неба. Поэтому первые три недели сентября основным средством ПВО оказались, как это не парадоксально, ДРГ, которые проводили диверсии на пока еще близких аэродромах немцев. Им удалось совершить пять удачных налетов, в которых было уничтожено почти сотня пикирующих и обычных бомбардировщиков и около двадцати истребителей — остальные пятнадцать нам удалось умыкнуть к себе, как и почти тридцать пикировщиков — эти силы, в дополнение к захваченным ранее, а также найденным и восстановленным нами советским истребителям, на некоторое время, пока мы не стали производить свои истребители, позволили как-то прикрыть нашу территорию. Воодушевленный народ рвался и дальше наносить удары по аэродромам, но я с параноидальным упрямством твердил всем, что не надо считать немцев дураками, что они уже вот-вот выработают тактику противодействия и мы будем нести неоправданные потери без видимого результата — просто не сможем прорваться к самолетам через наземную охрану. Поэтому уже десятого сентября я просто запретил делать налеты непосредственно на аэродромы.

На некоторое время налеты на аэродромы стали вторичными — они стали всего-лишь затравкой для операций по уничтожению команд охотников, которые немцы организовали в ответ на наши минометные обстрелы аэродромов. Что они так поступят, я не сомневался, поэтому готовить отсечные группы и группы огневого уничтожения мы стали загодя.

Первые после организации этих групп четыре налета прошли как и раньше, и народ начинал на меня коситься — дескать, перемудрил, перестраховался. Но пятый налет доказал мою правоту — разведка предупредила, что в окрестных деревнях появились какие-то странные немцы в дополнение к стоявшим там ранее. Это и оказались охотники на группы обстрела аэродромов. Их-то мы и ждали — выдвинувшись из мест расположения сразу после начала обстрела одного из аэродромов, они вляпались в засаду как малые дети и все там и полегли, ну, некоторые — после допросов. Еще несколько групп разведки зажали в лесах и также уничтожили. В одной из таких групп погиб и инициатор новой тактики немцев — его опознали по показаниям пленных. Так что очередной немецкий генератор и реализатор идей был уничтожен. Следующим их шагом наверняка будут засадные группы — с этим будет сложнее — придется проверять все участки леса перед тем, как разворачивать минометные позиции. Но немцы поступили проще — отодвинули аэродромы на сто-сто пятьдесят километров от нашей территории. Ну — и то хлеб, не нашлось у них пока очередного генератора.

С появлением же ракет и истребителей необходимость в рискованных наземных налетах на аэродромы отпала, да и тяжеловато было до них теперь добираться. Но все-равно, почти до самого Нового Года основная нагрузка на отражение воздушных атак лежала на истребителях. Пока же, в ноябре, основным препятствием к массовому использованию ракет было недостаточное количество операторов — не всякий человек мог четко вывести ракету на самолет, да и тем, кто мог, требовались постоянные тренировки — для них сделали специальные тренажеры, в которых по слегка выпуклой плоскости катался стальной шарик и поворотами рукоятки оператор был должен удержать его в центре.

Подобные тренажеры мы делали и для летчиков, и для танкистов, что позволяло нам существенно экономить моторесурс. Для обеих категорий были сделаны тренажеры, повторяющие рычаги танка или рукоятку управления самолета. Поначалу они также катали шарик по поверхности, а в ноябре инженеры ввели обратную связь — воздействие среды на рукоятки управления моделировалось электромоторами со случайным управлением — тренироваться стало гораздо тяжелее, зато руки привыкали компенсировать отклонения точными и минимальными движениями, что позволяло, пересев на технику, сходу к ней приноравливаться, так как в ней были сходные условия и соответственно требовались такие же навыки действий руками.

Затем пошли еще дальше и стали делать тренажеры, повторяющие основные элементы управления аппаратами. Так, для танкистов ввели моделирование работы сцепления, тормоза, газа, а для авиаторов — рукоятку газа. Наблюдатели задавали режим движения и следили за действиями обучаемых, отмечая их ошибки и тренируя раз за разом повторяющиеся ситуации, пока руки обучающихся не начинали действовать в автомате. Параллельное знание теории работы систем и механизмов давало учащимся комплексное представление не только о работе механизма, но и представление о том, как их действия повлияют на работу в конкретных условиях — все это закладывало навыки управления на уровень инстинктов. То есть в обучении работе с техникой мы пытались повторить те же принципы, что и для стрелковых подразделений. Для зенитчиков такие методы были введены еще ранее, там тренажером выступала сама зенитка, так как у нее не было критичного моторесурса и ее можно было гонять непосредственно вживую.

ГЛАВА 42.

Но все это было уже в декабре-феврале. Октябрь же закончился для нашей страны двояко. С одной стороны, мы овладели и удержали Вильно, войска северо-западного фронта отбросили немцев от Ленинграда, сняв тем самым блокаду. С другой стороны, немцы захватили-таки Смоленск — стало понятно, что там делала их группа войск, которая постоянно увеличивалась. Мы сообщали об этом большой земле, но те либо не приняли наши сообщения во внимание либо, что скорее всего, все-таки не смогли противостоять наступлению, хотя более хорошо подготовленная оборона остановила немцев в ста километрах восточнее Смоленска. Киев оставался нашим. Одесса была окружена, но также оставалась у нас и сообщалась через Черное Море.

Видимо, неудача под Смоленском склонила советское руководство принять наше требование и признать образование на западных областях СССР Западно-Русской Советской Социалистической Республики — многочисленные эмиссары откровенно достали своими требованиями подчиниться ГКО и начать наступление на восток. Я не хотел рисковать своими людьми — они ведь еще не были достаточно обучены, да и столько дел тут заворачивалось — жалко было все это терять. А то, что все это будет потеряно — я не сомневался — столько к нам попало из плена квалифицированных рабочих, студентов, научных работников — и не сосчитать, и я не сомневался, что в случае подчинения всех наших людей также поставят под ружье и бросят под танки. То, что в этом времени ситуация была намного лучше именно из-за наших действий — руководством СССР в расчет не принималось. Так что, беззастенчиво пользуясь случаем, я и пробил создание республики — выгадал год-другой, а там видно будет. Тем более что выходить из состава СССР мы не собирались — "просто" смена названия "в связи с военным положением и необходимостью сплочения всего советского и славянского народа" — "Западно-Русской" республика и называлась для того, чтобы прокинуть аналогии с прошлыми временами, когда в Российской Империи была популярна идея панславизма (про западнорусизм я ранее уже рассказывал) — такое объяснение хоть как-то выглядело более-менее пристойно, позволяя руководству СССР сохранить лицо — я ж не сумасшедший, чтобы загонять их в угол. Без необходимости. Границы были определены условно — "что сможете взять у фашистов и удержать".

Тем более что прецеденты с созданием тут разнообразных республик и прочих образований уже были — Белорусско-Литовская ССР в 1918м — существовала несколько месяцев, потом — западная область — включала Минск и Смоленск — в 23(27?)-36(38?) годах. Полоцк опять же отдали Белоруссии ... Да много территорий тасовали в первые два десятилетия советской власти — передавали и отбирали у республик, укрупняли и разукрупняли губернии и области. Так что никого не удивило ни образование новой республики, ни ее пока неопределенные границы.

По членам семей советских граждан, находящихся на нашей территории, была достигнута договоренность, что их не тронут, будут способствовать скорейшему воссоединению семей на той территории, которую они выберут, и корреспонденцию будут доставлять по адресатам, но так, чтобы власти СССР могли ее просматривать. Но мы продавили, чтобы, если письма не пройдут цензуру, их не уничтожать, а возвращать с пометкой, но получателю сообщать что им было послано письмо — так хотя бы людям было понятно, что была попытка связи и ее надо повторить, поменяв текст письма. Между двумя частями СССР потянулись ручейки переписки, из которых народ узнавал о нашей жизни.

Некоторые наши товарищи восприняли в штыки новое образование, они опасались что это первый шаг к тому, чтобы отколоться от СССР. Часть таких "товарищей" пришлось перевезти на большую землю. Но основная масса населения восприняла новости как минимум спокойно, а некоторые и с радостью, так как нам достались архивы местных партийных органов и НКВД, по которым были начаты расследования о репрессиях — проверялась законность обвинений и условия получения доказательной базы. Стали выноситься приговоры, иногда и заочные. Ряд лиц были арестованы, сняты с должностей, либо понижены в званиях — навсегда или с испытательным сроком. Газеты СССР об этом не писали, но мы старались распространить эту информацию, и по стране пошли шопотки что после победы так будет везде. В результате НКВДшники умерили свой пыл, так как было неизвестно, вдруг и на самом деле их ретивость выйдет им потом боком.

Людей, по которым приговор был пересмотрен, запрашивали у руководства СССР из лагерей. Пока руководство СССР нуждалось в нас, поэтому, хоть и скрипя зубами, но шло на освобождение людей. Потом это нам конечно аукнется.

Как мне ни хотелось стать тихим технарем, у меня это не получилось. Как волна понесла меня в самом начале, так уже и не отпускала — пришлось стать политиком, лишь изредка занимаясь техническими вопросами, да и то все больше на уровне консультаций. Нет, я понимал, что в любом случае мне пришлось бы много консультировать, но тут потребовалось нести еще и представительские функции — встречаться с людьми, выступать на митингах и собраниях. А я этого не любил. Меня угнетало всякое общение с людьми — после даже получасового совещания мне требовался отдых — голова просто не варила. Здесь же, коль от всего этого было все-равно не отвертеться, пришлось перестраивать свое подсознание, чтобы оно воспринимало всю эту суету не как выпивающую силы, а наоборот, это я как бы напитывался новыми силами. И действительно, хотя поначалу поймать нужные ощущения мне удавалось с трудом, но чем дальше, тем проще мне становилось входить в состояние приподнятости, радости от общения с людьми. И вскоре я заметил, что это состояние приходит уже автоматом — мне на самом деле стало начинать нравиться общение с людьми. Я начал предвкушать новые и не совсем новые лица, разговоры, ситуации.

Но не все ситуации были полезны. В ноябре я отметил очередной юбилей — семидесятое покушение на меня. Вместе с другими опасными ситуациями — бомбежками, обстрелами, засадами, участием в боевых действиях — количество опасных для жизни ситуаций уже перевалило за две сотни — мною овладел стальной фатализм.

Он стал моим щитом не только против непосредственной физической опасности, но и отложенной. Если раньше я считал достаточной защитой от властей СССР небольшой коллектив, под прикрытием которого я проскользну в советское общество, когда перейду линию фронта, то сейчас, так как я засветился по полной, пришлось создавать небольшой культ личности — мне казалось, что только всенародная если не любовь, то хотя бы известность, могут защитить меня от властей — если те будут видеть, что за мной, пусть и на словах, стоят значительные массы населения, меня не тронут. Конечно, было глупо рассчитывать на это, учитывая судьбу Троцкого, Бухарина и прочих политических деятелей, которые были не менее, а скорее даже более известны и знамениты, поэтому одновременно я старался улучшить и жизнь народа, чтобы его любовь ко мне, если она есть, подкреплялась ощущением заботы. Поэтому и приходилось вставлять в газетные статьи об улучшении жизненных условий упоминания обо мне — за этим следила служба агитации и пропаганды. PR, итить его в кочерыжку.

ГЛАВА 43.

А сил на улучшение условий мы тратили изрядно. Всю вторую половину лета и начало осени мы выхватывали и обучали людей работе с техникой, строительным специальностям, работе в лабораториях, цехах, заводах и мастерских — выходившие из окружения и освобожденные из плена постоянно образовывали излишек людей, которых мы не могли направить на непосредственную борьбу с немцами — не хватало ни оружия, ни умений. Благо, сами немцы тогда еще несильно на нас напирали, и было достаточно тех диверсионных действий, что совершали наши ДРГ численностью чуть более трех тысяч человек, подкрепленные менее чем сотней танков и САУ — к началу сентября немцы, конечно, начали напирать сильнее, но и наши силы тоже разрослись. Остальных же, как я говорил ранее, отправляли на различные учебные курсы, где они осваивали не только военные, но и гражданские специальности.

То есть на первых порах я получил несколько десятков людей, впитавших от меня навыки обучения других людей. Это были те зерна, вокруг которых затем вырастали конгломераты людей, владеющих новыми техниками и знаниями. И они были очень важны, наверное даже важнее той техники, что была у нас к этому времени. А время на обучение дали нам сами фрицы, не восприняв нас поначалу всерьез, позволив нам создать зародыши военных и производственных структур, научиться новым методам ведения войны и труда.

И к концу сентября это количество более-менее подготовленных специалистов начало переходить в качество — мы вдруг стали способны к производительной, а не только ремонтной деятельности. Прежде всего это выразилось в значительном увеличении строительства жилья и помещений. Для увеличившегося населения мы строили бараки с кубриками на восемь квадратных метров — по восемь человек в каждом или семью, если кому повезло. Естественно, по современным мне меркам такое жилье было не бог весть чем, но на тот момент многие люди жили в гораздо худших условиях даже в мирное время, не говоря уж о военном, когда без наших усилий альтернативой была бы в лучшем случае землянка. А так, эти скворечники имели хоть и печное, но все-таки отопление — маленькие кирпичные или чугунные печки работали на торфе, торфяном коксе или дровах — этого добра было навалом и каждую неделю мы выпускали по торфодобывающему комбайну, чью конструкцию со значительными упрощениями слизали с комбайна, найденного на одном из предприятий — точнее, это была система из черпачного экскаватора, конвейерных десятиметровых секций, отжимного пресса и оборудования для сушилки. Для доставки торфа мы использовали уже существующие либо прокидывали новые узкоколейки к торфоразработкам и потом, если требовалось, перегружали на ширококолейные вагоны — для этого ввели в работу, восстановили, и даже уже сделали собственные опрокидыватели, чтобы уменьшить трудозатраты на перегрузку. Эту высокомеханизированную технологию добычи торфа мы ввели еще и потому, что торф стал основным источником углеводородного сырья для нефтехимии — из него мы гнали и топлива, и масла, и аммиак для производства азотной кислоты — ранее я об этом подробно уже написал. Он же шел и на топливо для газовых печей — промышленных и металлургических — и на электростанции, и для двигателей машин и тракторов, переделанных на работу на генераторном газе — торф стал становым хребтом всей нашей энергетики.

Так что, уже к концу сентября каждую неделю мы вводили в строй более двадцати тысяч квадратных метров жилья — чуть более сотни бараков на двадцать комнатушек. Пока темпы ввода не успевали за приростом населения, и обеспеченность жильем снижалась — недельный прирост выходил всего одну десятую квадратного метра на человека, так что приходилось уплотнять существующий жилфонд, переводить в него общественные здания — склады, сараи, школы — днем учатся дети, ночью спят постояльцы — и прочее. Но мы наращивали строительные мощности — увеличивали количество оборудования на местных бетонных и кирпичных заводах, а то и создавали уже новые — пусть механизация на них была и невысокой. Также организовывали лесопилки с приводом от газогенераторных ДВС или устанавливали это оборудование на существующих, на стекольных заводах плавили все больше стекла для окон. А высокая стандартизация жилья, которую мы приняли за основу, позволила нам существенно механизировать изготовление дверей, оконных рам и окон, мебели, шкафов и полок — созданная за месяц многочисленная оснастка позволяла быстро закрепить и обработать сырье без многочисленных примерок и доводок — и количество приспособлений продолжало увеличиваться.

Количество бригад лесорубов достигло уже двух сотен, а местные лесопилки и деревообрабатывающие заводики и мастерские работали в три смены, пусть ночная и была с ограниченной функциональностью из-за требований светомаскировки. Лес, конечно, шел сырой, поэтому если бараки простоят хотя бы год — будет просто замечательно — мы пока накапливали запасы мха, чтобы затыкать щели, когда доски и брусья начнут рассыхаться. Так как обеспеченность строительными материалами в разных местностях была различной, то, естественно, сами коробки бараков были также из разного материала — как традиционного — бревно, кирпич, так и нового для этого времени — я постепенно вводил панельное домостроение — пусть пока панели и были из досок и бруса с утеплителем, зато изготовлялись не по месту, а промышленным способом на десятке местных деревообрабатывающих предприятиях. Пока панели были на четверть стены, зато их могли кантовать вручную, без кранового оборудования. К тому же даже при таких размерах за день можно было построить барак на cто человек. И строительные бригады дружно утверждали, что это не предел. А отделочные бригады еще за день настилали полы, устанавливали косяки, окна, двери, устанавливали чугунные или складывали кирпичные печи — и очередная партия жильцов въезжала в новое жилье, где была не только крыша над головой, но и теплый общественный туалет, помывочные помещения и помещение для стирки. Естественно, вода шла в лучшем случае из артезианских скважин, а то и возили в бочках из ближайшего водоема, хотя чем дальше, тем все чаще начинали использоваться произведенные нами комплекты из двухлошадных ДВС уже нашего производства, насосов и многометровых рукавов — мы старались максимально высвободить народ от бытовухи. Нагрев выполнялся не централизованно, а в бойлерах, но все-равно, постоянное наличие горячей воды значительно снизило педикулез и простуды.

Второй проблемой, помимо жилья, были обувь и одежда. Кожу забитых крупных животных пустили в основном на обувь. Уже пошла и кирза, но помимо сапогов делали и что-то типа берцев — высокие ботинки со шнуровкой и на толстой подошве — хотя и сложнее сапогов, зато требуется меньше материала, а народ все-равно надо чем-то занять — нападение немцев разрушило хозяйственную деятельность западных районов СССР, как сильный сейсмический удар разрушает города — она просто посыпалась пыльной трухой — люди убегали от оккупации, или просто таились, здания разрушались бомбежками и пожарами, переставала поступать электроэнергия. И весь этот бурлящий поток следовало перехватить, успокоить, пристроить к делу, дать надежду и перспективы. Во многом эту работу удалось совершить благодаря восстановленной системе советской власти — местные советы, руководствуясь общими планами, которые мы постоянно корректировали в зависимости от ситуации и изменяющейся обстановки, выискивали станки и оборудование, сырье и материалы, восстанавливали работу электростанций, организовывали добычу топлива. И — пристраивали людей к работе, в том числе — и к производству одежды — на данный момент именно эта сфера деятельности позволяла нам аккумулировать множество свободных рук, так как доля ручного труда в ней приближалась к ста процентам. Из овчин делали тулупы. Из шерсти — укороченные шинели. Повсюду открывали небольшие фермы по разведению кроликов — добавка и мяса и шкур хотя бы на шапки. Немецкую форму, взятую на захваченных складах, перекрашивали в зимний камуфляж — просто комкали и окунали в чан сначала с темной краской, потом, когда высохнет — со светлой. Так она становилась практически непохожа на ненавистную одежду и можно было носить. Женщины перешивали на себя сами. Народ надо подготовить к зиме. Хорошо хоть портянок хватит на пару миллионов — вывезли склад, полностью забитый материей для них. И шла ускоренная переработка собранного льна и конопли — их стебли трепали, прочесывали, вили нить, ткали ткани, и пускали их на пошив одежды и постельного белья. Наладили изготовление пряжи из сосновых иголок — их долго разваривали и распаривали, потом полученную массу свивали в нити, и затем из полученной пряжи делали довольно теплые вещи — свитера, шарфы, носки, рукавицы — как вязкой, так и из тканей.

Само собой, довольно много вещей мы собрали по округе — и брошенных по дорогам, и с домов — как оставленных хозяевами, так и нет. Естественно, некоторые были этим недовольны, роптали, и, хотя мы и выдавали расписки в реквизиции вещей с их описанием, но мало кто верил, что их когда-нибудь удастся вернуть хотя бы деньгами. Но у нас просто не было другого выхода — без таких жестких мер половина народа зимой просто замерзнет. Большинство относилось к таким мерам все-таки с пониманием — статьи в газетах, беседы с депутатами — все это приводило людей к пониманию того, что все мы находимся в одной лодке, поэтому местное население и само несло на сборные пункты довольно много одежды, некоторых даже приходилось заворачивать, так как они норовили оставить собственные семьи без последних штанов, что конечно же было не дело — есть излишки — сдай, но и сам не оставайся голым, иначе придется заботиться уже о тебе.

Так что отношение людей к происходящим событиям было разным. Поначалу некоторые играли и нашим и вашим — и хорошо если только восточникам, а то и сотрудничали с немецкой агентурой. Как повернется ситуация — неизвестно, что ожидать от нас — тоже — вот и метались. Тем более что сотрудничество с восточниками не рассматривали как предательство — все-таки те были законной властью, а мы — непонятно кем, хотя за нами и стояла сила, и мы как-то налаживали жизнь, производство — поэтому не уходили, выжидали. Но и пытались усидеть на двух стульях. А с середины осени, когда были налажены какие-то процессы производства и обеспечения, проведены выборы в советы, когда стала видна перспектива, народ как-то стал все более охотно включаться в общие дела, участвовать в строительстве новой жизни. А что жизнь новая, они видели в том числе и по тону газетных статей — к этому времени у меня уже была подобрана команда корреспондентов, которую я натаскал в плане того, что и, главное, как освещать в прессе — естественно, освещать наши успехи, но сдабривать их не столько лозунгами, сколько человеческими эмоциями, хотя и без лозунгов мы обойтись не могли — призыв в это время значил еще очень много. И если поначалу нас слушались, потому что у нас была хоть какая-то структура власти, которую подтверждали документы с привычными печатями (пусть все и липа, но об этом знал только ограниченный круг людей), и которую подкрепляла организованная военная сила, то со временем для большинства это стало уже не столько послушанием, сколько присоединением к великим делам по велению сердца — мы делали дело, против пользы которого мог спорить только отъявленный враг, поэтому все затихли — большинство поддержали, а некоторые, самые отпетые большевики и националисты — затихли на время. Снова ходим по краю пропасти. Но тут уж ничего не поделаешь — приходится самим становиться игроками, рассчитывать не на кого, никто не даст правильного решения и не проконтролирует. Бремя ответственности за решения — они влияют на судьбы людей — собственно, оно заключается в страхе перед тем, как отнесутся люди к твоим действиям.

И, наверное, самым удачным моим действием в этот момент стала организация музеев. Еще в самом начале моей активности я, озабоченный получением как можно большего количества подкрепляющих меня документов, набрел в своих поисках на дедка. Дедок был необычным — он всю свою жизнь занимался подделкой разного рода бумаг — документов, приказов, расписок, денег. Но уже был 'на пенсии', и поначалу ни в какую не соглашался сотрудничать с властью, то есть со мной. Как я смог его тогда уговорить — мне до сих пор непонятно. Но смог, и с тех пор именно он и занимался фабрикацией документов и приказов в тех случаях, когда делать это через официальные каналы было неразумно — если текущую деятельность мы оформляли уже на официальных началах, грамотными кадровыми чиновниками, то некоторые моменты из жизни 'до' так было не оформить, и заставлять этих людей делать подлог мне не хотелось — пусть у них совесть будет чистой, а со своей я договорился еще двадцать второго июня. Но, помимо подделки, дед взял на себя еще и общественно-полезную нагрузку — он подбирал ребят и девчат с задатками таланта и обучал их рисованию — он и сам начинал художником и помимо поддельных денег и документов рисовал еще и картины — как поддельные, так и свои, так что в разных техниках рисования был докой. А я ему обеспечил тихую уютную гавань и общение с детьми — что еще надо одинокому человеку на старости лет. Ну это поначалу он был одиноким как перст и рассказывал о своей нелегкой жизни так, что у неподготовленных слушателей пробивало слезу. А потом как-то незаметно около него появилась и его бабка, и три семьи сыновей и дочки с кучей внуков и даже парой правнуков, так что я иногда подкалывал этого 'одинокого перста', чтобы он и остальных вытаскивал на свет божий, на что он разумно отвечал, что пока погодит, мало ли, а так хоть кто-то останется, если что — и было непонятно, шутит он или всерьез — не удивлюсь, если и всерьез — тот еще тип.

Он же вытащил в мою команду и ювелира, и они вместе натаскивали для меня команды искусствоведов из музейных работников, которые затем засылались в музеи, дома, замки, хранилища, склады, и вытаскивали оттуда произведения искусства — мы создавали обширную сеть музеев и хранилищ. Эти-то коллекции мы и стали выставлять в различных помещениях, устраивать передвижные выставки. И именно это дуновение мирной жизни как-то растопило лед, который образовался в душах людей.

Оттаял и я. До этого новый мир воспринимался как чужой, нереальный, поэтому и действовал я в нем словно это была какая-то игра, а я нахожусь в стороне и действую в нем хотя и своим телом, но отстраненно, понарошку, имея возможность в любой момент нажать на паузу, восстановиться из точки сохранения, в общем — ничего страшного. Поэтому-то, хотя меня и пробивало на осознание того, что все это по-настоящему, в общем и целом я действовал как в игре — все пробовал, тасовал, менял по своему усмотрению. К тому же — я знал что будет дальше, и желание это предотвратить, уменьшить наши потери, придавало мне сил, энергии и убедительности. Это было словно приехал в другую страну в отпуск и скоро вернешься обратно. Возможно, именно поэтому обо мне сложилось мнение, что я эмигрант или сын эмигранта. И вот, пройдя горнило организационного периода, я вдруг ощутил, что этот мир — мой, и мне надо действовать в нем все таким же пробивным манером, стараясь не наворотить дел и вместе с тем постоянно двигать наше формирующееся сообщество вперед, к другой, лучшей жизни. И все, что у меня сейчас есть — это знания будущего, народ и его территория. И я постоянно носился сам и теребил всех вопросами — что же еще можно выжать из данной территории. Тем более что к ноябрю нас было уже за два с половиной миллиона. При таком раскладе еды нам хватит до марта, но я предполагал, что наше количество еще увеличится. Поэтому уже сейчас начали урезать пайки и наращивать производство еды — устраивали новые кролиководческие и птицефермы, стали строить теплицы, организовали сбор клюквы и брусники где осталось, сбили три сотни артелей по лову рыбы в реках и озерах, поставили на строгий учет удои молока — в первую очередь — детям. Мы готовились выживать и были готовы сделать это.

ГЛАВА 44.

Первое время промышленность жила на запасах металла, остававшихся на местных складах и предприятиях. Но чем дальше, тем все больше истощались эти запасы. Какие-то залежи руд нам были известны, и еще в конце августа на одном таком месторождении небогатой железной руды поставили первую домну и она стала выдавать на торфяном коксе по сто тонн чугуна в сутки. Первые плавки пошли на изготовление корпусов для минометных мин и ручных гранат, затем стали лить блоки для моторов — для тракторов, торфоуборщиков, а в сентябре пошла выделка стали. Вдобавок, созданные команды учета ресурсов постоянно свозили металлургам разбитую и сожженную технику, из которой те варили небольшие партии сталей разных марок. Но этого, естественно, было мало — лишь прикрыть самые критические потребности — починить какую-то технику, собрать несколько клубнеуборочных комбайнов и торфоуборщиков. Временно сняло железный голод решение о переплавке на сталь рельсов (об этом ранее я рассказывал), но решение было и в самом деле временным — на полгода-год максимум. Многие из моих соратников все еще верили в скорое наступление Красной Армии, но я-то знал. Нужен был металл, для чего требовалась геологоразведка.

И до войны она тут уже шла довольно широко — геологоразведочные партии постоянно что-то бурили и промывали. Собственно, изучением местной геологии начали заниматься еще с начала 19го века, в 1802 году, и в дальнейшем ни шатко не валко, в меру сил и возможностей, собирали информацию о строении недр, прежде всего четвертичных отложений, то есть то, что можно было сравнительно легко и неглубоко прокопать. Само собой, исследовались и местные ресурсы — залежи глины, песков, болотных руд, торфяников, минеральных вод. С образованием Инбелкульта — Института белорусской культуры — геология все более интенсифицировалась, так что в 1927м уже был образован Геологический институт — знание минерально-сырьевой базы позволяло как-то планировать развитие промышленности. За довоенный период было открыто и изучено боле трехсот новых месторождений полезных ископаемых — прежде всего торфа и строительных материалов, хотя и залежи болотных руд, если попадались, также изучались, хотя их не предполагалось использовать в промышленности — объемы н те. Ну а нам и такое сойдет — другого все-равно нет. Хотя геологи и сказали, что по данным магнитосъемки к западу от Минска, в Кореличском районе, обнаружены магнитные аномалии. На это сообщение я аж подпрыгнул — 'Так там наверняка есть железо !' — просто вспомнилась курская магнитная аномалия. Правда, пока разведку там нельзя было провести из-за близости немцев, так что эту мысль отложили в сторону.

Наша кадровая служба собрала всех геологов, что вышли к нам к этому времени, те сбили десяток геологических партий, и с конца августа они отправились исследовать районы, которые мы освободили — им прежде всего надо было уточнить уже известные залежи болотного железа либо найти новые. Каждой партии мы смогли выделить по два автомобиля и буровую установку с глубиной бурения до пятидесяти метров — глубже пока нам не было смысла копать, да и более мощные буровые установки пока были задействованы на водоснабжении — они бурили десятки артезианских скважин — эта работа уже начиналась до войны и мы ее конечно же продолжили. Естественно, первыми результатами работы таких партий были жалобы на транспорт — автомобили постоянно застревали, ломались, так что разведка шла ни шатко ни валко — нашли еще несколько небольших залежей железной руды, глины, горючий сланец, разведали торфяные залежи. Но выхлоп был явно небольшим — разведочным партиям не хватало мобильности, не могли они проникнуть во многие места, а ведь как правило если что-то и есть вкусное, то там, где ничего не добывалось из-за труднодоступности тех мест.

Поэтому еще в сентябре я дал команду инженерам спроектировать вездеход на гусеничном ходу. Для меня было как-то само собой разумеющимся, что это будет плавающая довольно объемная машина. Каково же было мое удивление, когда мне на следующий день принесли эскизы, в которых без труда угадывался 'Комсомолец' — артиллерийский тягач прямо-таки смешных размеров. Ну да — моя вина, не поставил задачу как следует. Нам-то надо перевозить минимум три тонны, и причем — везде. Хорошо хоть сделал контрольный срок так близко от постановки задания, а то бы народ проработал понапрасну ... Век живи — век учись. Пришлось садиться всем вместе и делать эскизы на живую нитку.

Больше всего было возражений против размеров — я предложил сразу закладывать шесть метров длины и три — ширины. Ну а что ? При осадке в метр такое корыто перевезет по воде восемнадцать тонн себя и груза. Конечно, такие 'расчеты' очень условны, но для первых прикидок — сойдет. Но народу такие размеры были непривычны, как и мне были непривычны размеры нынешней техники. Уж слишком вся она была игрушечной. И тут я не собирался уступать — вся техника, которую я помнил, была примерно таких размеров, если не больше. Так чего жаться сейчас, чтобы затем все-равно переходить на такие размеры. Естественно, привести такие аргументы я не мог, поэтому напирал на водоизмещение и объем грузового отсека, тогда как оппоненты приводили в пример меньшую маневренность и скрытность техники. Естественно, они были правы. Но нам-то требовалась транспортное средство, а не машина для фигурного катания на поле боя. Вроде убедил.

Следующий бой пришлось выдержать уже мне — 'раз размеры позволяют — давайте сделаем ее бронированной'. Ну, на перспективу-то предложение неплохое, но нам-то сейчас нужен обычный грузовик, да и своей брони у нас нет и пока не предвидится — точнее, то, что мы выплавляем из танкового лома и затем прокатываем — идет на добронировку танков и самоходок. Так что тут я легко отбился. Поэтому, набросав за два дня компоновку, я отправил наших творцов в свободное плавание и переключился на более важные на тот момент дела. И, надо заметить, творцы меня порадовали. Конечно, те уродцы, что у них получились, были далеки от идеала технического совершенства, к ним таких слов вообще нельзя было применить. Но тем не менее техника ездила, даже плавала. И все это они смогли сделать менее чем за десять дней — подключили мощности волковысского завода сельхозтехники, на котором могли делать объемные корпуса, а также паровозного депо и металлургического завода. Естественно, почти все было собрано из уже готовых элементов, разве что корпус делали новый, а вся начинка и ходовая часть были собраны из разной техники. Поэтому в каждом из трех вездеходов стоял свой мотор, своя коробка передач, катки, подвеска — ну вот прямо все-все было уникальным, даже гусеницы на разных машинах были от разной техники. О том, что это все-таки машины одной серии, говорил лишь корпус и сырой внешний вид. Полазив по этим франкенштейнам с полчаса и вдоволь похмыкав, я тем не менее дал отмашку на пробный выезд с моей персоной. Правда, мне предложили ехать на другом вездеходе, якобы там удобнее сиденья. Это было 'странно', но я решил не заострять — ясно что они считают этот экземпляр наиболее надежным. Ну и ладно. Сделали же.

На вездеходах я ранее не катался. И когда, проехав по полю, мы так же уверенно пошли по камышовым зарослям, я прямо-таки влюбился в эту технику. В детстве я любил полазать по таким местам, поэтому не понаслышке знал, как непросто пробираться через плотные ряды камыша, рогоза и осоки, по колено в воде, постоянно оскальзываясь в илистом дне. Тут же ... Мы величаво шествовали по поверхности, и заросли покорно уступали нам дорогу, словно признавая, что они нам не противники, а так — просто рядом стояли. Конечно, скорость передвижения была невысокой — на шоссе выдали двадцать восемь километров, на пересеченке — под десяток, по камышам ползли со скоростью пять километров, а плыли и вообще под два-три километра в час. Но зато делали все это надежно, цепко, уверенно. И это с двигателем в семьдесят лошадей. Нет, надо развивать направление — у нас таких местностей дохрена и выше, и подобная техника очень сильно увеличит наши возможности. У немцев-то такой нет и в помине, немцы могут жаться к дорогам с твердым покрытием — вот и все, на что они способны. Мы же грязи не боимся !

Умерив свои восторги, я поблагодарил конструкторов и рабочих за новую технику и напутствовал их на новые трудовые подвиги. Три новые машины были розданы, вместе с запчастями и механиками, трем разведочным партиям, и они буквально через неделю принесли в клюве сюрпризы — залежи железных руд с заметными примесями молибдена, титана и ванадия — залезли-таки в кореличский район, там в двух километрах на юго-запад от деревни Новоселки пробурили чуть ли не под носом у немцев скважины — и обнаружили на глубине сто пятьдесят-сто семьдесят метров шесть рудных тел мощностью от семи до девяноста метров и общей протяженностью более километра. Ну не молодцы ли ?!? Правда, это месторождение требовалось еще доуточнять, да и состояло оно из шести рудных тел мощностью от семи до девяноста метров и общей протяженностью более километра — они лежали со смещениями друг относительно друга от двадцати пяти до ста пятидесяти метров по горизонтали или вертикали. Но это были уже настоящие, коренные рудные тела — именно от их размыва, как я понимаю, и образовывались те многочисленные залежи болотных руд, что были в Белоруссии повсеместно. Причем геологи обещали, что вскоре найдут еще залежи — проходившая через Минск на запад Белорусская гряда возвышенностей была не чем иным, как вершинами гор — только за прошедшие миллионы лет они были сильно разрушены и засыпаны осадочными породами. Почти как Урал, только в основном уже под поверхностью.

За эти две недели мы сделали еще пятнадцать вездеходов, и сели проектировать оснастку для изготовления новых машин — ресурсы по раздербаниванию битой техники пока были исчерпаны. А еще через неделю семь из десяти поисковых партий пришли чуть ли не пешком, с обидой на военных — злые дядьки, увидев такой чудесный транспорт, реквизировали его под свои нужды. Остальные три партии избежали реквизиции только потому, что забрались в такие дебри, что военные более-менее высокого уровня пока не смогли их увидеть, а то подозреваю, их постигла бы та же участь. Пришлось возвращать технику пострадавшим, а военным обещать в скором времени новые образцы.

А новые образцы были уже на подходе. К концу сентября мы начали выпускать по одной машине в день, попутно отлаживая оснастку и конструкцию.

Машина весом пять тонн могла перевозить на себе почти десять тонн оборудования. Широкие гусеницы делали в литейных мастерских, по комплекту в день. В мастерских же начали делать и двигатели по сто лошадиных сил — прыти это особо не прибавило, но проходимость повысилась еще больше. Геологи были от этой техники в восторге. Загрузившись буровым, промывочным оборудованием и химлабораторией, они колонной из трех-пяти вездеходов уходили исследовать местность — скважинами до двухсот метров они исследовали глубины земли и затем по керну и химическим анализам пытались установить содержание полезных ископаемых. За октябрь так было найдено еще несколько небольших месторождений железной руды, одно из них — с примесями титана и марганца, другое — с ванадием. Все — в том же кореличском районе — похоже, старые горы таили в себе несметные сокровища, так нужные нам. Я тут же усадил инженеров за проектирование шахт и добывающего оборудования, благо мы высвободили из плена несколько десятков шахтеров Тульской области — их призвали в 172ю стрелковую дивизию, которая была окружена и разбита в июле. Да и местные геологи в этих вопросах шарили. Но даже с таким подспорьем это дело небыстрое — хорошо если сделают все в первом приближении к Новому Году.

Так что пока мы начали работать на запасах болотной руды, которой было вскрыто уже много, ну и переплавка железнодорожных рельсов — это уже на ответственные конструкции. Конечно, для индустриальной разработки залежи этой руды были бедноваты — самые богатые лежали слоями по двадцать-тридцать сантиметров, с содержанием железа хорошо если тридцать процентов. Но для выплавки металла для снарядов, мин и гранат, а также для производства предметов быта, да и некоторых деталей промышленного оборудования этого уже вполне хватало. Несмотря на то, что мы собрали несколкьо десятков тысяч стволов разной стрелковки, у нас началась выделка стволов для стрелкового оружия и из немецких танков, которые уже было невозможно реанимировать — их броня была отлично легированной и ее сталь подходила для ответственных узлов и деталей — из нее же начали делать и инструмент. Но и свое сырье для легирования уже начинало течь слабыми ручейками — химики чуть ли не на коленке выжимали крохи легирующих элементов из доступных нам руд и земель.

Самым сложным становилось не само производство вездеходов, а отбиться от военных, которые при каждом удобном и неудобном случае осаждали меня просьбами и требованиями выделить им вездеходы, и побольше, побольше ... Я как мог отбрыкивался от них весь октябрь — вездеходы были нужны, чтобы сделать качественный скачок в добыче полезных ископаемых — руды лежали в труднодоступных местах, и чтобы их оттуда достать, требовалось немало сил и транспортных возможностей, и вездеходы были в первое время незаменимы. Поэтому до начала ноября я стоял как скала, пока к одному из месторождений болотной руды не была прокинута узкоколейка, по которой стало возможным вывозить заметные объемы. Тогда новая техника и пошла в войска.

А тем временем шло перепрофилирование Волковысского завода сельхозтехники и наращивание его производственных мощностей за счет оборудования, вывезенного из Лиды — прежде всего располагавшегося там до войны такого же сельхозавода. Мы даже достроили три цеха, что начали тут возводить до войны. И на этих мощностях мы создавали производство вездеходов — прежде всего спецостнастку, чтобы снизить требования к квалификации рабочих. Эти усилия в течение более чем двух месяцев дали свои плоды — к началу декабря было выпущено уже тысяча вездеходов грузоподъемностью пять тонн или десять пехотинцев с двойным боекомплектом. То есть ежедневно мы могли переправлять в любых направлениях пять тысяч тонн грузов или десять тысяч бойцов со скоростью тридцать километров в час по более-менее ровной местности и около десяти по приемлемо-пересеченной, где даже человеку будет пройти нелегко. Возможности маневра резко усилились. И с декабря мы начали каждый день выпускать по десять таких машин с двойным комплектом запчастей и запасными траками и пальцами на полгусеницы — зимой, когда песка меньше, этого должно хватать. Вездеходы стали буграми мышц, что перекатывались по нашей территории и сдерживали натиск фашистов.

ГЛАВА 45.

Но это наше первое серьезное массовое производство приходилось буквально продавливать. Когда в конце сентября я озвучил требуемые объемы выпуска, командиры производства тяжело вздохнули и принялись меня убеждать, что такое невозможно.

— Стали не хватит ?

— Стали-то хватит, рабочих не хватит ...

— Дайте расчеты в рабочей силе.

И они начали приводить примеры — как они будут делать каждую операцию. Сначала я не понимал, о чем вообще речь. Потом стал понемногу врубаться и меня начала охватывать оторопь. Они. Собирались. В массовом, поточном производстве. Вымерять все линейками и штангенциркулями. Вручную. Каждое отверстие. 'А что ? Харьковский паровозный так и работал ! А там ведь — производство Т-34, а не этих наших жестянок !!!'. после этих слов я немного озверел — возможно, на Харьковском и было много высококвалифицированных рабочих, вот только у нас их было, наверное, столько же, но на всю Республику. Да, несколько тысяч проходили обучение, могли выполнять довольно сложные операции, но только если их обучит мастер — а когда они еще дойдут до того уровня, чтобы по чертежу самим составить последовательность обработки — неизвестно. Так что мы — не Харьков.

— Да вы понимаете, что нам придется каждую деталь потом подгонять друг под друга ?!?

— А как же иначе ?

— Шаблонами !!!! Надо все делать шаблонами !!!

— Шаблонами ?

— Шаблонами, итить твою кочерыжку !!! Берете боковину. Вымеряете. Делаете для нее шаблон с посадочными местами под инструменты. Один-к-одному. Да, такой большой шаблон. Подводите к обрабатываемом листу по направляющим. Сверлите. Все отверстия сразу. Ну или последовательно, но через направляющие. Отводите от обработанного листа по направляющим. Следующий лист. Или — сварка — вставляете лист в пространственную конструкцию. Вставляете другой. Зажимаете струбцинами. А лист уже уперся забазированными поверхностями в упоры. И листы сошлись. Потому что базируете тоже на шаблонных обрабатывающих точках, которые ранее уже были подогнаны все в сборе. Запускаете автомат сварки. Он варит. Рабочий следит чтобы не было эксцессов. Все.

— ...

— Что ?

— Это же сколько потребуется оснастки-то ?

— Да уж поменьше, чем рабочих. Зато она будет работать вместо них — останется только следить чтобы все вставало ровно, да подлаживать и подтачивать инструмент. Давайте — начнем так и посмотрим, что будет получаться.

Вот черт. Не думал, что тут это еще настолько экзотично. Я-то читал про такое применительно к самолетам, ну так там тоже объемные конструкции, которые надо обрабатывать отдельно и потом точно стыковать друг с другом. И пока война не настала, все как-то особо не чесались — все вымеряли, подгоняли по месту молотками и напильниками. А как жареный петух клюнул, как рабочих стали призывать в войска — вот тут-то и поперло — за месяц-другой с помощью шаблонов наращивали производство в полтора-два раза, а через три месяца — и в пять раз от первоначального. С половинным по количеству и квалификации составом рабочих. И чего так было сразу не делать ? Когда и рабочих было больше, и их квалификация выше ... А — 'никто так не делает' — вот оно как.

Причем, мне было непонятно, почему не хотели применять шаблоны для производства вездеходов — ведь до этого мы уже наладили массовое производство печек примерно по таким же технологиям. Собственно, запуск массового производства печек окончательно убедил меня в том, что для нас нет ничего невозможного.

Производство печек с дожигом газов запустили еще в сентябре. В обычных буржуйках топливо не перегорало до конца — вместе с дымом уходило много непрогоревшего углерода и горючих газов, образовавшихся при сгорании топлива — они потом догорали уже при выходе из трубы, то есть грели атмосферу. А скоро зима, жилья не хватает, народ будет ютиться по землянкам, где будет тепло только при нормальном отоплении. Иначе — половина населения и войск будет лежать с температурой. То есть без массовых и доступных обогревательных приборов — никак. И потребуется их много. Сколько при этом буржуйки сожрут дров — одному богу известно. А ведь весь секрет печей с дожигом был в том, что дым уходил не прямо в трубу, а в особую полость, куда поступал дополнительный воздух. И — контролируемый доступ воздуха — его поступает не столько, сколько подсасывает тягой, а сколько надо для тления, при котором топливо не столько сгорает, сколько перегоняется. И уже продукты перегонки и догорают в этой полости. Вроде и немудреное дополнение, но топлива требовалось чуть ли не в три раза меньше. Поэтому выпуск сотни таких печек в день очень помогли гражданским и военным поддерживать свое здоровье в холодную погоду, когда многие здания и системы отопления были разрушены и приходилось ютиться в лучшем случае строившимися нами бараках, а то ведь некоторые жили в землянках и подвалах. К печкам прилагались и духовые шкафы емкостью в кубометр, в которых можно было сушить одежду, они же — емкости для тепловых накопителей, в которые можно было заложить кирпича и таким образом еще дольше продлить обогрев помещений на той же порции топлива. Все это позволяло меньше времени и труда затрачивать на заготовку дров или торфа. Также дополнительно поставлялись поддоны и емкости для нагрева воды — чтобы можно было хоть как-то постирать одежду и нижнее белье, сообразить небольшую помывку. Для окопов и блок-постов сделали печки уменьшенных размеров, которые мог переносить один боец.

И производство этих печек нам не сразу, но удалось сделать довольно высокомеханизированным — отливка корпусов и прочих деталей выполнялась поточным методом — проблема была в изготовлении множества форм для отливки. Но за два месяца все технические проблемы были решены, завод работал в три смены. Если честно, мне поначалу и самому не верилось, что у нас получится. Ведь что мы сделали ? Мы запустили довольно серьезное промышленное производство. Если до этого мы только реанимировали уже существующие котельные, электростанции, мастерские, в которых налаживали какое-то кустарное производство либо ремонт техники — тех же танков, то с этими печками мы вышли на новый уровень — мы стали строить вполне настоящие заводы. Лично я никогда заводов не строил, поэтому удачное начало вселило в меня кураж, драйв, уверенность, осознание того, что я сделал что-то большое и великое. И эта уверенность как-то заражала и окружающих — когда им говорят уверенным голосом, что это возможно сделать, причем аргументированно, а они не находят контраргументов — они и сами начинают верить в то, что это возможно. И ведь делают !!! Именно печки стали тем переломным моментом, когда все мы наконец осознали, что способны на большие дела. Поэтому-то производство вездеходов пошло уже гораздо легче.

После того памятного разговора я вихрем пронесся по нашим механическим мастерским, депо и заводикам. Этот разговор показал мне, что без свежего взгляда наша промышленность будет плодить неэффективное производство, и надо было растормошить людей, сдвинуть их с привычных взглядов, подвигнуть на осмысленный пересмотр их производств. Нет станков для расточки погонов башен ? А что там ? Токарный станок, на котором горизонтально лежит деталь диаметром более двух метров, и в ней протачивают отверстие ? А почему бы не взять стальной брус и не выгнуть из него кольцо ? И таких станков нет ? А что проще ? Выгнуть кольцо ? Ну так давайте так и сделаем. Все-равно надо обтачивать ? Ну давайте и такой станок сделаем. Сложно отбалансировать стол ? А что — нужна высокая скорость вращения ? Зачем ? иначе обработка будет слишком долгой ? почему ? Всего один резец ? А почему-бы не обтачивать фрезой ? В ней резцов много, сразу захватит всю поверхность, и не потребуется елозить по ней одним резцом ... И скорость вращения высокая не потребуется — вот и экономия на балансировке. И так далее. Нет долбежных станков ? А зачем они ? Точить зубцы на погонах башен ? А чего не фрезой ? Нужна спецфреза и сложно контролировать ее размеры ? Ну ... возьмите металл помягче — в нем и протачивать будет легче, и износ инструмента меньше ... Быстро износится ? А поверхностная закалка ? Или напыление ? Воооот ....

Под это дело я протащил и производство дорожно-строительной техники. Когда я сказал, что к марту нам потребуется триста экскаваторов, пятьсот бульдозеров, сто грейдеров и тысяча самосвалов — никто уже как-то не усомнился, что они у нас будут. Пока никто не знает как, но 'тут надо подумать, прикинуть'. Ну да — подумайте, прикиньте. Недели для первых прикидок хватит ? 'Должно хватить'. Ну и отлично.

Меня самого брала оторопь от смелости тех задач, на которые мы замахивались. Я никогда не строил заводы, а вот сейчас стал инициатором развертывания десятков заводов, фабрик, электростанций. И люди как-то верили в успех, причем гораздо больше меня. Конечно, ведь для них именно я был источником идей и приказов, а у меня такого источника не было — только знание истории. Но за ней в случае чего не спрячешься, она не прикроет, когда сильно прижмет. Я сам должен быть прикрытием для других людей. А кто прикроет меня ? Похоже, только логика и здравый смысл. И еще понимание того, что за меня никто ничего не сделает, и само собой не сделается. С тем же топливом — летом все было хорошо — мы захватили много складов и эшелонов. Но ведь это не будет вечно ? А народ почему-то проникся мыслью, что топлива будет всегда много, хотя даже в самые лучшие времена на единицу техники у нас было в лучшем случае пять заправок, а так в основном мы балансировали в районе 1,7-1,8 заправки на единицу. И народ при этом как-то не чухался, что надо что-то делать, что текущий источник скоро иссякнет — советские склады закончатся, немцы перестанут перевозить топливо по железной дороге, до которой мы можем дотянуться — и все ! дальше — пешком и на лошадках !!! А это — конец хоть сколько-то серьезному сопротивлению. Мы стали слишком большими, слишком сильными, слишком организованными, чтобы нас можно было не замечать. И народ удивлялся, а то и возмущался — мол зачем я заставляю химиков разрабатывать и отлаживать технологию перегонки торфа на газ и жидкие фракции, зачем требую добывать горючий сланец — это же сколько мороки ! Ведь все хорошо ! И так будет и дальше !!! НЕ БУДЕТ. Если ничего не делать — будет все хуже и хуже. Так было всегда и так будет вовек — это правило присуще вселенной начиная от самых седых времен. Нет, конечно бывает, что трупы врагов вдруг начинают проплывать мимо нас, но это означает только то, что кто-то что-то с ними сделал — не исключено, что и они сами, потому что у них 'все хорошо и так и будет'. Но в нашей ситуации я не видел, кто бы что-то мог сделать с нашими врагами в обозримом будущем — ну не видел я возможности досидеть до того сладостного момента. Мы 'проплывем' раньше — просто иссякнут ресурсы. И груз этого осознания странным образом, вместо того, чтобы давить, подталкивал меня вверх, заставлял шевелиться и шевелить всех подряд. И только к ноябрю, когда больше половины топлива и масел шло уже с наших производств по перегонке торфа и горючих сланцев, народ как-то начал осознавать, для чего я все это затеял.

Поэтому-то, когда я начал шерстить наше производство, все уже не встречали в штыки мои вопросы и предложения, а начинали думать, выискивать в них здравое зерно, иногда его даже находили. Вообще, ноябрь стал тем переломным моментом, когда наше производство вдруг выросло из пеленок кустарной промышленности и начало делать первые шаги во взрослую жизнь.

Взять те же двигатели. В октябре мы уже выпускали в мастерских в день тридцать две штуки разных мощностей. Нам требовались прежде всего двигатели для вездеходов и истребителей, причем для вездеходов было важнее — военные уже оценили преимущества перемещения грузов и войск по бездорожью, когда на любую позицию можно доставить боеприпасов и продовольствия, подбросить бойцов и вывезти раненных, или наоборот — срочно вытянуть подразделения, попавшие в трудную ситуацию. Поэтому они требовали все больше такой нужной техники. Я разбирался в производстве двигателей очень посредственно, на уровне ремонтных мастерских, да и то не сам ремонтировал, а расшивал узкие места два месяца назад. Такую же роль я отвел себе и здесь. Инженеры составляли технологические карты, чертежи оснастки, а уже я, вместе с председателем комитета по производству, смотрели — с каких мест можно перевести станки и рабочих. И, надо сказать, за месяц мы увеличили производство двигателей в восемь раз, только лишь за счет упрощения технологических цепочек и повышения специализации единиц оборудования.

Это упрощение во многом было достигнуто увеличением количества станков, занятых в производстве двигателей — их мы перекидывали с менее значимых участков работы. Когда один станок выполняет только одну операцию по одному изделию, его не требуется перенастраивать на другие операции и изделия, соответственно не требуется менять инструмент, оснастку, обучать рабочего другим подходам в работе. За счет этого возрастает процент использования станочного времени — по некоторым станкам он вырос более чем в десять раз. То же и с рабочими — освоить одну операцию можно проще и быстрее, чем несколько разных, поэтому мы смогли привлечь на производство двигателей даже школьников. Не на все конечно операции, но многие операции были относительно простыми — проточить там шлиц, или паз — достаточно закрепить деталь по забазированным поверхностям в зажим или спецоснастку, подвести резец или фрезу, проточить нужное расстояние, измерить результат, при необходимости — доточить, если инструмент износился или сам недовернул рукоятки — и все.

И двигатели пошли — сначала усилившимся ручейком, через три месяца их поток возрос уже в двадцать раз. Ну, с учетом совсем уж небольших на две-пять лошадиных сил. У нас вдруг исчез дефицит двигателей. Помимо изменения технологических процессов мы достигли этого в том числе за счет унификации деталей. В отличие от той же немецкой промышленности, где каждый заводчик руководствовался своими соображениями и не стремился перейти на технологию конкурентов, мы могли приказать заводам использовать одну и ту же ось, что позволяло нам разработать под нее специализированные станки-автоматы и вытачивать эти оси круглые сутки — вместо десятка станков для разных осей работал всего один. Естественно, для некоторых двигателей это потребовало изменения в конструкции, некоторым двигателям эта ось ухудшала показатели, например по удельной мощности. Но главное, такая унификация позволяла сократить потребности в станочном парке и высвободить его и квалифицированных рабочих для производства техники, оснастки, станков.

И такая унификация шла по многим деталям. Так, на подшипники мы отдали три раздолбанных в хлам танка Т-4 — металлурги переплавили их броню, из которой в итоге вышло около десяти тысяч шарикоподшипников трех типоразмеров — снова приходилось наступать на горло конструкторам и корежить конструкции, чтобы впихнуть в них те подшипники, которые у нас есть. Да и те распределяли по производствам чуть ли не поштучно. Но это временное решение позволило как-то поддержать производство механизмов, пока химики не наладили получение легирующих примесей — с ноября же пошли подшипники уже на нашем сырье.

ГЛАВА 46.

Тектонические сдвиги в промышленном производстве позволили нам поменять и тактику борьбы с фрицами. Летом она состояла целиком из засадных и диверсионных действий — обстрелять колонну, захватить и подорвать склад, подстрелить фрица. В августе, с появлениям у нас бронетехники, мы начали применять рейдовые удары вдоль дорог, с разгромом колонн, захватом поселков и небольших городов — с возросшими возможностями у нас поменялись и приоритеты — теперь мы старались не только нанести урон, но и отжать себе по максимуму трофеев — ведь техника позволяла нанести еще больше урона, как непосредственно, если речь идет о бронированных машинах, так и опосредованно, если иметь в виду грузовики, которыми можно было перевезти больше боеприпасов и бойцов на большие расстояния, чем если делать это пешком — увеличившиеся возможности маневра войсками и грузами расширяли наши ударные возможности. Но летом еще велась маневренная война. Осенью немцы уже довольно плотно обложили наш район, и борьба перешла в позиционную стадию — немцы не могли пробиться через наши укрепрайоны, а мы не могли преодолеть их оборону. Ну, ДРГ-то шастали через их оборонительные порядки постоянно — все-таки у них была не сплошная цепь окопов, а набор небольших опорных пунктов, так как фрицы все еще рвались к Москве и не могли выделить достаточно сил, чтобы плотно обложить наш периметр. Но большими силами пробиться через них не получалось они могли пройти только по более-менее нормальным дрогам. Которые все были прикрыты фрицами — потери были бы неприемлемы. А малыми силами и урон мы наносили малый. Ну, сравнительно малый — в неделю по пятьсот-шестьсот фрицев наши ДРГ выбивали, но хотелось бы раз в десять больше.

Чем плохо наступление ? В наступлении ты постоянно двигаешься, и твои передвижения выдают тебя с головой. Обороняющийся же неподвижен, и когда он замаскирован, то его не видно до первого выстрела. А как правило — и до третьего — обзор из танка все-таки меньше, даже и пехотинцу трудно разглядеть выстрелы через мешанину кустов, холмиков, травы и дыма от взрывов артиллерии. А уж из танка — и подавно. Надо поднять наблюдателя метров на двадцать-тридцать, чтобы как-то разглядеть картину боя. А с уровня земли — дохлый номер. Что там за дым — то ли выстрел, то ли пыль от взрыва — непонятно. Если боеприпасов много — можно туда и пальнуть. А если мало ? Тут уже лишний раз подумаешь, присмотришься — если палить в каждое шевеление, то скоро тебя можно будет брать голыми руками. И где именно это шевеление — тоже непонятно — то ли на опушке леса, а то ли в расположенном ближе на триста метров овражке. И не померещилось ли, когда все вокруг ходит ходуном от взрывов, выстрелов, тепловых потоков ... Поэтому первые три выстрела из орудия можно делать смело, не страшась ответного огня. Вот потом, когда в одном и том же месте вспухают дымные облака, наблюдатели уже могут точно определить, что оттуда ведется огонь из пушки. Тогда уже можно тратить снаряды на подавление. Но подавить нашу противотанковую артиллерию тоже не так-то просто. Она ведь самоходная, прикрыта со всех сторон броней, поэтому, в отличие от буксируемой, близкие разрывы не приводят к поражению расчета, и он может продолжать вести огонь с той же позиции. Тут надо близко попасть крупным калибром, а это — время на обнаружение, пристрелку, корректировку. То есть еще два-три выстрела у нас есть. А из танковой пушки в лоб не пробьешь — толстая броня наших САУ с большим наклоном отразит большинство снарядов немецких танковых пушек — не гаубицы же на них стоят. Поэтому САУ и может сделать до десятка выстрелов с одной огневой позиции, прежде чем для нее настанет горячая пора, когда рядом начнут рваться крупнокалиберные снаряды, или авиация станет класть фугасные бомбы. Но мы не доводили дело до такого — пять-шесть выстрелов — и самоходка проворно отползает на другую позицию. Даже не из страха перед поражением, а просто все настолько заволакивает дымом, что уже не видно немецких танков, что еще остаются на поле боя. Этот же дым служит и достаточной маскировкой, под прикрытием которой САУ отползает задом, чтобы через пять-семь минут снова начать гвоздить немецкие танки с другой позиции. Поэтому двумя-тремя самоходками можно было перекрыть пару километров фронта — получив по зубам и оставив пять-семь горящих танков, фрицы откатывались, чтобы попытаться прорвать нашу оборону на другом участке. Мы же, с нашим небольшим боекомплектом, даже не пытались прорвать немецкую оборону — прорыв к Вильно в октябре прошел в момент сразу после отражения очередного немецкого наступления и последующей у них смены частей, поэтому и выгорел. Исключение из правила.

Вездеходы позволили нам вернуться к тактике маневренных боев малыми группами, но на новом уровне — значительно повысилась мобильность. В обороне наличие вездеходов позволяло нашим частям 'пощупать' фрица еще до начала их атаки, даже еще до начала выдвижения на рубежи развертывания. Два-три выстрела из снайперской винтовки, пара очередей крупняка, пять-семь минометных мин — и стальная тачанка срывалась с позиции, чтобы уже через двести-триста метров левее или правее снова послать фашистам пару гостинцев. Пара трупов здесь, десяток — там, глядишь — и рота фрицев уже неспособна к наступлению — надо перевязать и отправить в тыл раненных, перестроить боевые порядки, чтобы заменить выбывших пулеметчиков и унтеров — на все это требуется время. И пока оно длится, команда этого же вездехода продолжает наносить урон — хоть за каждый укус этот урон и небольшой, но уже через три-четыре подхода такие мелкие укусы приводят к тому, что рота становится небоеспособной — десять процентов убитых и тридцать раненных — при таких потерях еще до начала атаки фрицам только и остается, что отвести ее в тыл для пополнения и восстановления командной вертикали, сбивки пулеметных расчетов и пополнения боеприпаса — они ведь тоже отвечают, да толку-то ... И авиацию вызывать бесполезно — попробуй еще найди в лесах эту верткую цель, даже если найдешь — она ведь огрызается из крупняка, так что нормально по ней не отбомбиться, а к тому времени, когда по разведанным координатам прилетит какое-то крупное соединение, вездеход уже ускачет или затаится так, что его уже и не найти. А моторесурс у самолетов не бездонный, поэтому и гонять их за единичными целями смысла нет. Так, за счет способности быстро преодолеть несколько сотен метров пересеченной местности с тяжелым вооружением и боеприпасами, эти постоянные обстрелы и оставались практически безнаказанными.

И наши атаки тоже становились результативными — мы просто стали в состоянии забрасывать с помощью вездеходов в тыл немцам тяжелое вооружение и достаточно бойцов и боеприпасов. Атакованные с нескольких сторон серьезным вооружением, фрицы начинали сильно нервничать, а когда к ним пару дней не могли пробиться подкрепления и колонны с боеприпасами, то они на последних патронах просто снимались с позиций и отступали, оставляя нам все тяжелое и много стрелкового вооружения. Так, шаг за шагом, деревенька за деревенькой, мы отвоевывали у немцев пространство — война снова переходила в маневренную, но уже на новом уровне, когда скорость маневра определялась уже не ногами, а колесами.

Естественно, немцы быстро выработали свою тактику борьбы. Их 37мм колотушки снова стали актуальны — поставив одну-две штуки на опушке, они могли прикрыть большие открытые пространства — если и не попадали с первого выстрела, то попробуй еще определи — откуда идет стрельба. Это если вообще определишь, что по тебе стреляют, пока не будет проломлен борт — роли поменялись местами. Точнее — могли бы поменяться, если бы мы, точнее — я, не предусмотрели изменение в тактике. Естественно, противодействием стало прежде всего навешивание бронелистов на верхние борта — с ними 37мм колотушки не пробивали наши вездеходы и с трехсот метров. Ну и — действие группами минимум в три вездехода — пока один разведывал местность и вызывал огонь на себя, два других таились в засаде и секли, откуда пойдет стрельба — и уже после этого засыпали место выстрела огнем из крупнокалиберных пулеметов — пока один засадный и один разведывательный давили позицию для стрельбы, третий крался к ней по опушке и уже с близкого расстояния давил фрицев огнем из крупняка, автоматами и гранатами десанта. Шла охота на охотников на охотников.

Войска учились выковыривать фрицев из самых труднодоступных мест. Выследить, где прячется фашист, определить, что он действительно там, вызвав огонь на себя, вовремя укрыться от пуль, жужжащих над головами, и продолжать давить огнем, пока товарищи идут в обход, чтобы пристрелить фашистскую гадину в его укрытии, всадить с десяток пуль в облеченный в серую шинель бок, прострелить ноги, торчащие из-за дерева, чтобы фашист в последние мгновения своей жизни не стрелял в наших товарищей, а пытался перетянуть раны, под собственный же скулеж и понимание того, что зря он голосовал за Гитлера. Много их на одной позиции быть не могло — сил у фрицев не хватит перекрыть каждые двести-триста метров отдельными дозорами. Поэтому-то и был возможен обход с флангов, тем более что он делался не на своих двоих, когда и километр будет длиться более часа. А на вездеходе — пять минут — и десант уже начинает огнем давить фрица с фланга, и уже приходится серой гадине разворачивать часть стволов с фронта, пытаться оттянуться назад, выйти из огневого мешка, созданного высокоманевренными подразделениями. Практически ни у кого такого финта не получалось — собственные ноги никак не могли тягаться с моторами, поставленными на гусеницы высокой проходимости, которые выносили наших бойцов через все преграды и буераки, в обход отступающих засад, так что мы всегда оказывались на пути или с фланга, и откусывали очередные две-три жертвы от организма этих белокурых придурков, возомнивших себя уберменшами. Так что пропаганда, запустившая с моей подачи ряд анекдотов про блондинок, попала в самую точку — фрицев воспринимали уже не как непобедимую армаду, а именно как истеричек, которые вдруг вообразили себя пупами земли. Это пока не нашлось мужика, который поставил бы глупую бабу на место. Фрицы и стали такими бабами — глупыми, потому возомнившими о себе невесть что, и быстро сдувающимися после первой же оплеухи. На них выходили уже без мандража, с опаской, но не с боязнью — просто надо было сделать нужную но неприятную работу, объяснить дурашкам, что если кто не сдастся прямо сейчас, тот будет убит, и тоже — прямо сейчас.

Но к концу декабря наше наступление такими микроатаками выдохлось — нам просто не стало хватать бойцов на разросшийся периметр. К этому времени мы уже освободили треугольник размером двести километров по южной стороне и по триста — по восточной и западной, с Вильно в вершине этого треугольника, который доходил на юге до полесских лесов и болот, позволяя ДРГ перекрыть трассу Брест-Пинск-Мозырь, на востоке не доходил до Минска километров пятьдесят, а на западе до Белостока — столько же. И на таком периметре наших войск было всего тридцать тысяч подготовленной пехоты — наши боевые части даже уменьшились по сравнению с сентябрем, так как много технически грамотного народа мы вытаскивали на предприятия, а много тактически грамотных — в учебки на КМБ в качестве преподавателей — так-то обучение военному делу проходило более трехсот тысяч человек — из почти трех миллионов нашего населения, но прикрывали их эти самые тридцать тысяч — это была уже вторая, а то и третья волна тех, кто был выучен уже у нас. Ну и из техники — в пятьсот танков и САУ, и около двух тысяч вездеходов. Этого хватало только чтобы удерживать небольшие подразделения фрицев от проникновения вглубь нашей территории и тормозить наступление более крупных соединений — тут уж в дело включатся и недообученные бойцы из учебок, хотя этого и не хотелось бы делать. Правда, мы пока не ожидали наступления крупных соединений -к нашему счастью, чем дальше, тем таких соединений поблизости от нас становилось все меньше — их тянула на себя Москва. То есть на километр у нас приходилось чуть больше половины танка, полтора вездехода и шестьдесят пехотинцев. Естественно, они не были размазаны по всему периметру тонким слоем, а находились в опорных пунктах, из которых вели наблюдение, патрулирование, ходили в рейды.

Хорошо хоть фрицы особо и не лезли — ни мы, ни они зимой окопаться толком не могли, поэтому снова пошла диверсионная война, с обстрелами и рейдами на территорию противника. В связи с наступлением советских войск на основном фронте, у нас фрицы окопались в населенных пунктах, и сидели там тихо, как мыши, и единственное, что их спасало от разгрома — нехватка подготовленных войск у нас, а самое главное — тяжелого вооружения — прежде всего танков, и опыта наступательных боев с применением артиллерии — стволов мы нахватали изрядно, а вот с взаимодействием родов войск пока было не очень, прежде всего из-за недостатка снарядов — мы рыпнулись было захватить один из городков в пятидесяти километрах на западе от Минска, но крепко получили по зубам — хотя и стянули туда почти сто стволов артиллерии калибра выше ста миллиметров, но небольшой боекомплект не позволил провести достаточную артподготовку, а недостаточная — опять же из-за нехватки боеприпасов для тренировок — подготовленность артиллерийских корректировщиков не обеспечила огневое сопровождение наступавших — разрывы снарядов на немецких позициях прекратились задолго до того, как пехота подобралась на расстояние броска. Это же и спасло ее от полного истребления пулеметным огнем — она сумела отползти обратно, особенно когда наши летчики за три захода заставили замолчать минометную батарею. Контратака немцев тоже не удалась — наши САУ вовремя выдвинулись из леса, и немцы, оставив на поле боя два танка, откатились обратно под защиту кирпичных построек. В общем — ни нашим, ни вашим, только зря положили людей — с поля боя вытащили более двадцати погибших и почти полсотни раненных — экипажи вездеходов проявили прямо-таки чудеса мужества и героизма, вихляя под огнем по полю боя и втаскивая раненных и павших бойцов в кое-как прикрытый бронелистами корпус. От потерь в технике спасли те две САУ, что прикрывали атаку, и летчики — общими усилиями они подавили обе противотанковые пушки немцев и отогнали три оставшихся у фрицев танка — те снова было рыпнулись поохотиться уже за нашей техникой, но быстро ретировались обратно — они уже были прекрасно знакомы с нашими САУ и, едва завидев их на поле боя, тут же удирали. Так что, если в диверсионной тактике малыми группами мы были на голову выше немцев, да и в обороне стояли твердо, то вот с наступлением на сильные опорные пункты у нас было мягко говоря не очень.

ГЛАВА 47.

Михаил Шепетько в первый раз повоевать практически не успел. Его призвали двадцать третьего июня, но он не успел даже получить форму — место сбора подверглось налету германской авиации, затем, еще не осела пыль от взрывов, раздался крик 'Танки !!!' и мечущаяся толпа окончательно потеряла хоть какую-то организацию и ломанулась в разные стороны. Михаил очухался только в глубоком лесу, и потом три недели пробирался до своей деревни, сторожась каждого звука. А в августе к ним пришли советские войска, и он снова оказался на сборном пункте.

Знай он, что есть и 'другая' история, в которой уже через неделю он надел белую повязку и стал служить в полицейских частях, а через два года его как собаку пристрелили партизаны, он бы только обрадовался тому, что его снова призвали в Красную Армию. Но ничего такого он не знал, поэтому поначалу был недоволен, что его снова сдергивают с печи. За свою недолгую 'службу' он достаточно повидал бардака и неорганизованности, и снова погружаться в это болото не хотел, наоборот, он планировал пересидеть в родной деревне те два-три месяца, за которые германца выбьют с родной земли и начнут бить малой кровью на чужой территории, как им всем и обещали. Но пусть это делает кто-то другой, кто уже прошел достаточное обучение. Но — не судьба. Правда, сейчас были и положительные моменты — кормили три раза в день, на сборный пункт доставили на автомобилях, а не пешком, как в прошлый раз, да и выдача обуви и обмундирования прошла как-то сразу. Правда, обмундирование было странным, но их сержант все с шутками и прибаутками разъяснил и показал. Ишь чего придумали ...

А потом началась каторга. Михаил никогда не думал, что служить так тяжело. По рассказам односельчан, вернувшихся со службы, у них все было гораздо спокойнее — да, были и пробежки, и зарядка, и полоса препятствий. Но не целый же день !!! В первые три дня еще было ничего. Как говорил сержант, они пока совсем зеленые, и чтобы сразу их не заморить, нагрузки даются небольшие. И нехорошо при этом улыбался. Михаил понял, почему, когда на четвертый день их подняли ночью по тревоге. Надо заметить, что он оказался не самым последним, кто встал в строй на плацу. Были новобранцы и похуже. Правда, болела рука, на которую кто-то наступил в потемках, а одна портянка комком лежала в правом кармане. И тревога была странной. Михаил думал, что сейчас им выдадут оружие и погонят рыть окопы. Но все стояли на плацу, а командиры ходили вдоль строя и выискивали недостатки. Вскоре Михаил смекнул, что тревога была учебной, но как незаметно намотать портянку он так и не придумал, поэтому делал это уже когда командир выдернул его из строя к таким же невезунчикам и заставил привести себя в порядок. Слава богу, что он был такой не один — почти у всех что-то было не так — ненамотанные портянки, незастегнутые штаны и гимнастерки, ненадетые ремни. Командиры подшучивали, прохаживались по качествам новобранцев, но как-то необидно, даже смешно. Вскоре их распустили по казармам, но поспать в эту ночь не удалось — их снова подняли по тревоге, снова была проверка, снова качества новобранцев оказались не на высоте, но уже чуть получше, чем в прошлый раз. Как сказал майор, 'Теперь вы хоть немного похожи на людей, хотя все еще близки к обезьянам. Ну ничего, мы научим вас родину любить и портянки наматывать !!!'. И научили. Весь следующий день они тренировали учебную тревогу, разве что после обеда дали поспать пару часов. И, надо заметить, когда после незнамо какого по счету сигнала тревоги Михаил в сомнамбулическом состоянии бежал на плац, вставал в строй, ждал замечаний, вдруг оказалось, что замечаний-то к нему и нет. 'Ну вот, уже похож на человека. Так держать !'. И таким был не он один — приведя их в полубессознательное состояние, командиры добились-таки того, что бойцы стали действовать на автомате, выполняя правильные движения — правильно наматывали портянки, правильно надевали сапоги, правильно брали и застегивали ремень и надевали разгрузку.

Все уже было вздохнули с облегчением, и тут этот садист с едкой ухмылочкой произнес 'А теперь — с оружием !!!'. Все, в том числе и Михаил, прокляли все на свете и приготовились к новым мучениям, но на удивление им хватило всего трех попыток, чтобы научиться отрабатывать тревогу с получением оружия.

И после этого служба пошла как-то проще — пробежки, силовые тренировки, изучение рукопашного боя, работа с оружием — все прорабатывалось, неоднократно повторялось и как-то незаметно, исподволь, но крепко въедалось в подкорку, становилось своим, неотделимым от души и тела. И — постоянный инструктаж — о чувстве локтя, о товариществе, о взаимопомощи, о воинском братстве, о преданности Родине, Партии и Народу — раз за разом, днем и вечером, при выполнении упражнений и пробежке — в каждой ситуации сержанты и командиры постоянно вдалбливали им эти понятия. И Михаилу это нравилось. Было приятно ощущать себя частью большого, мощного, слитного воинского коллектива, где ты можешь помочь товарищу и всегда получить помощь от него.

И только он прочувствовал себя в новой среде, как — бац! — их учебку распределили по воинским частям. Было жалко расставаться с новыми товарищами — они ведь только-только перезнакомились и сдружились. Но — ничего не поделаешь, служба. Тем более в его тройку попал Димка — парень из соседней деревни, которого он хорошо знал. Он проходил КМБ в другой учебке, поэтому Михаил обрадовался, когда увидел лицо из прошлой жизни, а то его односельчан как-то раскидали по разным учебкам. Но теперь земляки радостно рассказывали друг другу о прошедших трех неделях, делились ощущениями и байками. В двух остальных тройках их отделения земляков не оказалось, но все-равно все как-то сдружились, тем более трое их наставников и сержант твердо но заботливо вводили новичков в курс военной жизни — как понял Михаил, им в таком составе предстоит и воевать некоторое время.

— Никто не бросит вас сразу в атаку ! Сначала поползаете по окопам, переждете пару обстрелов артиллерией, несколько бомбежек — то есть понюхаете пороху в относительно безопасной обстановке. И уже потом будете ходить в атаки — сначала во втором эшелоне, а потом, когда будете добегать до уже зачищенных немецких окопов с сухими штанами ... так ! отставить смех ! ... так вот — когда к немецким окопам вы сохраните уставной вид своих штанов — тогда разрешим и пострелять по фрицу. То есть. Сначала — привыкаете к новому, а уже затем — начинаете боевую работу. — Новобранцы, поняв, что их не сунут в мясорубку, о которой они не имеют никакого представления, сразу как-то расправили плечи.

Но сначала две недели шло натаскивание на действия в бою и боевое слаживание — троек и отделений. Их наставник, как и наставники других пар новобранцев, следил за неопытными — он только и делал, что говорил — куда бежать, где прятаться и по какой цели стрелять. Все — с объяснениями и примерами.

Поначалу Димка с Михой все путались, норовили либо оба вскочить, либо оба лежали и 'стреляли', пока свисток наставника не заставлял обоих прекратить упражнения. Но вскоре они уже довольно лихо подбирались к своему условному противнику, четко меняясь родом деятельности — один — 'стреляет', чтобы придавить врага, другой — перебежками подбирается, чтобы 'закидать' гранатами. И так — по очереди. А инструктор еще и постреливает рядом с ними, чтобы приучить к обстрелу стрелковым оружием. Поначалу было жутковато слышать рядом выстрелы и свист пуль, видеть пылевые облачка, которые вздымались чуть ли не у локтей. Но потом, побегав так всего три дня, Михаил перестал обращать на них внимание — он весь был сосредоточен на поле боя — где напарник, где наставник, где противник — внимания хватало только на то, чтобы удержать эти три объекта, и выстрелы, свист пуль стали восприниматься уже как привычный фон.

Особенно ему запомнился случайно подслушанный разговор между наставником из второго отделения и его подопечным:

— Ну а вдруг я должен совершить что-то значительное — лекарство там открою или напишу картину. А если меня убьют — я этого не совершу, и человечество понесет утрату.

— Ну, если тебе суждено совершить что-то такое — то да, совершишь. Но пока ведь не совершил ?

— Ну, пока — да. Но в будущем-то ?

— В будущем и будет будущее. Ты изучал медицину ? Или живопись ?

— Нет ... Но я будут изучать !!!

— Вот. Если бы ты их хотя бы изучал — тогда бы еще было бы о чем вести речь. А так ...

— Что 'так' ?

— А то ! Кто тебе мешал изучать ? Никто. Но ты не изучал. Так что теперь сиди тут и воюй. А то — 'буду изучаааать' ... Пока жареный петух не клюнул — и мыслей-то наверное таких не было.

— Ну чего ты ...

— А того. Надо было думать когда была возможность. А сейчас — прекрати эти разговоры. Ты не представляешь какой-то ценности для других, кроме как стрелять по фрицам из окопа — вот и реализуй эту ценность, а не придумывай отмазки — от них один вред.

— Какой ?

— А такой ! Будешь сожалеть о том, что что-то не сделал — тут-то тебя и подстрелят.

— Почему это ?

— А потому. Будешь думать не о том, чтобы как следует укрыться и вести меткий огонь, а о том, что тебя могут убить, голова будет занята другим — отвлечешься на раз и не заметишь, как подставишься. Так что брось эти мысли и думай о том, что пока жив и так будет и дальше, чтобы после победы ты смог изучить медицину и открыть наконец свое лекарство. Понял ?

— Понял ...

— Ну и ладно коль понял.

Михаил и сам порой ловил себя на тех же вопросах, что и этот новобранец. Действительно, было странно, что, с одной стороны говорят о ценности человеческой жизни, а с другой — запихивают эту самую жизнь в очень смертельные ситуации. Нет чтобы использовать ее как-то на пользу человечеству. А тут — и правда, а чего он-то сделал такого, чтобы представлять ценность ? Другое дело, что у них в деревне не было всяких там кружков и консерваторий. Но трактор-то ведь мог выучиться водить ? А вот не выучился ... 'Ну ничего — выучусь еще.' И Михаил с повышенным упорством постигал науку перемещения по полю боя.

Им постоянно объясняли, что от инстинкта самосохранения никуда не деться — он присутствует в каждом. Но как он проявляется — это уже индивидуальная особенность. Одних он заставляет паниковать и прятаться, других — приложить все силы для уничтожения врага. Бойцам постоянно вдалбливалась мысль, что только уничтожением врага они спасутся. Только мертвый враг — гарантия того, что они выживут.

На одном из общих обучающих занятий по психологии поля боя вылез ухарь и начал разглагольствовать, что лично у него страха нет, он всех побьет безо всяких там вхождений в состояние отрешенности от тела. Тут уж Михаил не выдержал — какого фига это хвастун мешает своим товарищам найти в себе то состояние, те слова, мысли, ощущения, которые позволят ему перебороть, уменьшить страх. Для этого же надо сосредоточиться, а этот ухарь им всем мешает. Тем самым он способствует врагу — убивает своих товарищей. Он может что-то говорить, только если может добавить что-то полезного, а не красоваться, когда безопасно. Тот скукожился и больше ничего не говорил. Позднее оказалось, что он действительно действует так, как будто не ведает страха. Выжил он или нет — неизвестно — через три месяца он куда-то пропал и больше Михаилу не встречался. А комвзвода приметил Михаила, и потом его частенько нагружали проведением политинформаций. И в комсомол Михаил вступил в это же время — он вдруг почувствовал, что значит быть в передовом отряде коммунистической молодежи, когда словом и делом подаешь пример своим товарищам.

И он даже прочувствовал было себя уже бывалым воином, когда через неделю после попадания в боевую часть их начали натаскивать на наступательные действия. Первый раз был просто ужасен. Взрывы, дым, куда бежать — непонятно, паника. Когда все наконец собрались в 'атакуемых' окопах, Михаил судорожно пытался унять дрожь. На товарищей смотреть не хотелось — ему казалось, что только он один заметался по полю, так что сержанту пришлось пинком отправить его в нужную сторону. От взрывпакета, жахнувшего прямо под ногами, гудела голова, и сквозь этот гул прорывались слова сержанта о том, что все молодцы, никто даже не намочил штанов, и метались по полю все не просто как бараны, а как агрессивные бараны, с выпученными глазами и искореженными лицами, так что, если бы это была настоящая атака, враг бы точно испугался и бросился бежать, так что можно считать, что боевая задача выполнена подразделением на оценку хорошо. Как-то стало немного смешно. Михаил хохотнул. Захотелось хохотнуть еще раз, Михаил пытался сдержаться, но это было выше его сил, сначала прорвался короткий всмех, за ним еще один, и вот он уже ржет как лошадь, и сквозь слезы видит таких же ржущих товарищей, которых ломает и катает по земле ураганными приступами прямо-таки гомерического хохота. А сержант-зараза стоит где-то высоко наверху и вещает что-то об исцелительной силе смеха, что это они ржут не над собой, а над своим страхом, и так же и дальше они должны просто угорать над своим страхом, потому что баранам страх неведом, все, что они могут — это переть напролом и сносить любую преграду, стоящую на пути — будь то новые ворота или враг — без разницы, результат будет одни — все будет разломано и затоптано, потому что 'Вы — бараны' — 'Не слышу !' — 'Мы — бараны !!!' — 'НЕ СЛЫШУ !!!' — 'МЫ — БАРАНЫ !!!'. Михаил тогда очень хорошо запомнил это ощущение эйфории от своей тупости и способности все проломить, в последующем было достаточно сказать 'Я — БАРАН !!!' — и нейтралка пролеталась на одном дыхании. Уже через полгода слово 'баран' утратило свой отрицательный оттенок, а кто пытался использовать его в качестве ругательства, потом две недели отсвечивал долго заживающими фингалами — разбирательств не устраивали, сразу давали в глаз — и не только сами Бараны, но и другие воины, что сражались с ними плечом к плечу.

Но сейчас, после еще пары дней, проведенных в учебных атаках, их наконец-то отправляли на фронт. За пять недель, проведенных сначала в учебке, потом в части, Михаил уже несколько раз менял свое отношение к предстоящим боям — от 'скорее бы' до 'черт как страшно-то' — и обратно. И вот, наконец, начинались боевые будни. И, хотя, как им и говорили, поначалу они заняли окопы на второстепенном участке фронта и на второй линии обороны, было до чертиков страшно. Какие-то неизвестные люди сыпали на них свои снаряды, бомбы, мины, свистели вокруг пулями. И было непонятно — чего они к нему прицепились, что им от него надо, ведь они даже незнакомы. Вот это-то и было страшно — неизвестно кто, хочет его убить неизвестно за что. И это постоянное чувство опасности, ощущение, что тебя могут убить в любой момент, как-то сближало с текущим моментом. Каждый изгиб окопа, каждая песчинка в бруствере виделись какими-то милыми и родными вещами. Все время казалось, что только что увиденный бугорок может стать вообще последним, что ты видел в жизни, и от этого он весь вбирался в сознание без остатка, и когда ты видел следующий бугорок, или камешек, или травинку, тебя охватывала тихая радость оттого, что тот предыдущий взгляд был не последним, как и этот может стать не последним, если ты хорошо запомнишь то, что он тебе дает. Как опасность придавливала к земле, так и они поднимали над нею, и эта борьба велась постоянно и непрерывно, так что постепенно становилась фоном, на который он уже не обращал внимания — только разлившаяся по телу тихая радость от осознания того, что все еще жив. Михаил словно начинал парить над поверхностью земли, но не высоко, а так, чтобы не достала смерть. И, побывав под обстрелом, послушав свист пуль, повжимавшись в землю при разрывах, он как-то наполнялся надеждой, что это все может продлиться и дальше — точно так же смерть будет летать где-то близко, но к тебе так и не подойдет, и все, что от тебя требуется — это не подставиться по-глупому, постоянно беречься, и — ни за что не переставать трепетно впитывать все, что видят твои глаза. Пока они видят — ими надо смотреть.

Что еще было хорошо — можно было убить врага. Это не только разрешалось, но и приветствовалось. И это ощущение власти над чужой жизнью давало необычный подъем. Одним нажатием пальца ты мог прервать жизнь врага — и тебе за это не будет ничего плохого, и даже наоборот — если и не наградят, то останешься жив только оттого, что убьешь этого врага, а враг не сможет убить тебя. На гражданке такого точно не получишь.

Михаил полноценно прочувствовал это, когда их в первый раз вывели в бой. Как сказал их сержант — 'на выгул'. Естественно, их поставили во вторую линию, но все-равно было страшно. Посвистывание пуль, разрывы мин и снарядов, дым, пыль, врага не видно, только изредка впереди вспыхивают огоньки — Михаил не столько воевал, сколько перемещался от укрытия к укрытию — холмики, ямки, понижения рельефа — только сейчас Михаил прочувствовал слова о том, что земля завсегда укроет, спрячет, не даст в обиду, надо только не зевать, не высовываться, не подставляться под прямые выстрелы. И Михаил стелился вперед, все, о чем он сейчас думал — это не попасть в прямую видимость к фрицам, ну и — не потерять из виду своего наставника. Димка, с квадратными глазами, был постоянно рядом, в паре метров правее, а их наставник шел немного впереди, одновременно приглядывая за своими подопечными — у второй линии не было непосредственного соприкосновения с противником, и все, что от них требовалось — это быть на подхвате — и в случае развития прорыва, и в случае отступления — чтобы дать первой линии возможность выйти из боя, прикрыв ее отход отсечным огнем. И Михаил добросовестно 'подпирал' их своим присутствием. Даже было не так-то и страшно — ведь всю предыдущую неделю их позиции долбили из всех видов оружия. Поначалу свист снарядов, мин, осколков заставлял вжимать голову в плечи, вжиматься всем телом в стенку окопа. Но уже на второй день, немного пообвыкнув к этому шуму, Михаил почувствовал себя увереннее — ну да, летает вокруг, но он-то по-прежнему жив. Так и будет. Поэтому сейчас он тоже не особо мандражировал. И когда прозвучал тройной свисток на отход, он не ломанулся со всей дури обратно, а остался на своей позиции и снялся с нее вместе с наставником и Димкой, когда пропыленные бойцы первой линии перекатами прошли мимо них. Тут уж и они пошли перекатами, пока не свалились в свои окопы.

— Товарищ младший сержант, а что это было ? Атака не удалась ?

— Да не атака это была. Разведка боем. Посмотреть — где там у них что. Ну и боекомплект у фрицев подвыбить.

— Так новый подвезут ...

— Не подвезут — там наши им пути перекрыли. Сейчас так и будем их дергать ... О! А вот и наша очередь. Ну, пошли.

И, едва закончившись, тут же началась следующая 'атака'.

— Вы только вперед не рвитесь. Следите за цепью, сигналами. Нам сейчас главное немца подергать, идти к ним не будем.

— Так мы что — так и будем туда-сюда по полю мотаться ?

— Так и будем.

— Так ведь потери ...

— Много ты видел потерь ?

— Ну вон — одного-то тащили ...

— Раненный он, в ногу — потому и тащили. А так — все вернулись, ну вон может с царапинами. Тебе-то уж не привыкать.

И действительно, на второй день Миха словил осколок, как сказал их сержант — 'повезло, на излете', потом ему промыли небольшую рану, налепили пластырь и хлопнули по другому плечу — 'ну, с почином', а через пару часов взводный выдал ему нашивку за ранение — фактически первая его награда. Димка некоторое время завистливо на нее косился и все спрашивал — было ли больно и страшно. А Миха и не знал. Он и сам не заметил, как его ранило — что-то дернуло в плечо и вдруг стало немного резать. Он подумал, что поцарапался, но тут сержант увидел кровь — а вот да — наверное тогда-то Михе стало страшно. Но его быстро осмотрели, поставили диагноз 'до свадьбы заживет' — и действительно, зажило довольно быстро — только меняй пластырь каждый день. Правда, еще немного чесалось, но это надо просто потерпеть, да и форма отстиралась довольно легко — не успело засохнуть.

В общем, диспозиция была ясна — дергаем фрица за усы, но на рожон не лезем. Так и вышло — поползали по полю минут сорок, раз пять поднимались в атаку, с криком 'Ура', чтобы тут же попадать на землю, немного пострелять, покричать и, как стихнет ответный огонь, снова — 'ура' во весь рост. В этой игре со смертью было что-то захватывающее. Кровь стыла в жилах, когда надо было подняться из-за такого надежного бугорка, подставив грудь под пули. Так и казалось, что все фрицы целятся именно в тебя, что сейчас в грудь вопьется пуля, и тебя не станет. И Миха машинально придерживал металлическую пластину, что была вдета в его разгрузку. Как-то не верилось, что она сможет остановить пулеметную пулю, хотя на лекциях им и говорили, что на таком расстоянии пять миллиметров стали останавливают немецкие пули на раз. 'Жизненноважные органы у вас прикрыты, а остальное заштопаем'. Шутники. Хотя, пуль-то как таковых не было — отстрелявшись по предыдущей 'волне атакующих', фрицы затихали — и на перезарядку, и стрелять им не в кого — всех 'убили'. Так что, пока они снова прицеливались к новой волне, было вполне безопасно и можно пару секунд смело бежать 'в атаку' — пока прицелится — секунда, пока пуля пролетит те шестьсот метров, что разделяли позиции — еще почти секунда. Вот тут уже падай и жди, пока поверху не отсвистится очередной свинцовый ливень, потом — еще пять минут, пока не долетят и не взорвутся вокруг мины — самое наверное страшное в этих атаках. И еще минут пять — пока фрицы не успокоятся. И снова — 'ура !!!'. 'Проатаковав' таким образом пять раз, они довольно успешно откатились назад в окопы — в их отделении не было даже раненных, правда, в соседнем взводе убило одного бойца — его вытащили с поля боя. Всего же за тот день в этих 'атаках' было потеряно трое убитыми и семнадцать раненными, из них семерых пришлось отправлять в санчасть, остальные лечились не уходя с позиций. Фрицы же в своих докладах отчитались об уничтоженном полке — это нам потом рассказывали пленные.

Пленные появились буквально на следующий день, когда с этим опорным пунктом было покончено. Пока с фронта шли постоянные 'атаки', наши ДРГ просачивались сквозь цепь немецких постов, частью вырезая их, и обкладывали опорный пункт со всех сторон, заодно перерезая пути подвоза боеприпасов и подкреплений и перекрывая пути отхода. В то же время наблюдатели засекали огневые точки, систему огня, а снайпера понемногу выбивали фрицев и их оружие — прежде всего пулеметы. И вот, потеряв связь с тылом, фрицы забеспокоились и не стали дожидаться, когда у них кончатся боеприпасы, а ломанулись на прорыв к своим и были перехвачены несколькими засадами — уйти удалось немногим. Нам досталось сколько-то оружия, патронов и мин, пара десятков пленных и более сотни раненных. Опорник был взят, и вместе с ним в немецкой обороне образовалась дыра, куда тут же пошли рейдовые группы на бронетехнике — пошерстить по немецким тылам.

Роту же Михаила кинули вслед за ними прикрыть фланги. Тогда то и произошел и его первый встречный бой, и был открыт счет убитым фашистам. Все происходило суматошно. Вдруг спереди началась стрельба, все засуетились, Михаил тоже ломанулся вбок вслед за наставником, и тогда-то, увидев вблизи живых фрицев, он и прочувствовал наставления, которые давали ему в учебке и в части — 'Каждый должен 'откусывать' от врага по кусочку. Увидел сбоку открытого фрица — пальни по нему, помоги товарищу — тогда и он, освободившись от своего фрица, поможет справиться с твоим. Поэтому надо смотреть не только перед собой, но и по сторонам — постоянно искать возможность нанести врагу урон. Пусть ты даже не убьешь фрица, а только придавишь его огнем, заставишь его умолкнуть на пару секунд — уже дело ! Повредишь ему ствол — еще лучше ! Постоянно кусай врага !!! Вцепись и вырывай из него клочки. Мелких клочков не бывает. Любой клок, вырванный из фрица — это путь к победе ! Путь к победе выложен из фрицевских клочьев. Рви фашиста !'

И Михаил рвал. Упав за деревом, он уже привычно угнездил локти в земле, приметил сапог, торчавший из-за дерева, и выстрелил. До 'сапога' было метров пятьдесят, поэтому он явственно услышал вой, который тут же оборвался — видимо, кто-то добил дернувшегося фрица. 'Отлично сработали'. Следующую пулю он засадил в ствол пулемета, который строчил куда-то вбок и был виден Михаилу почти по самую коробку. Через полминуты пулемет снова застрочил, и Миха добавил туда же — теперь фриц заткнулся надолго, пока его не закидали гранатами. А Миха продолжал давить фашистов — стрелял по каждому шевелению, всаживал пули в траву около немецких винтовок, что выглядывали тут и там, откалывал щепу над их стальными касками, еще пару раз наверное попал и по телу. Прижатые таким плотным огнем со всех направлений, фрицы быстро сдулись, но отходить им было уже поздно — с правого фланга послышалась мощная стрельба, и уже через минуту из-за деревьев показались белые тряпки, а за ними и сами фрицы с поднятыми руками.

Михаил собственно и не сомневался в таком исходе боя. К этому моменту он уже просто знал, что он победит врага. Как он знает, что трава зеленая, точно так же он знает, что враг победим. Как нет сомнений в зелени травы, так нет сомнений что враг будет сокрушен. Надо только поднапрячься, приложить усилия, и они обязательно закончатся разгромом врага — враг будет пленен, убит, искалечен. Любые усилия воина заканчиваются разгромом врага — это аксиома.

Но, как ни был Михаил уверен в победе, он не терял сосредоточенности, поэтому-то и срезал фрица, который задумал дать стрекача. Вбил в его спину пулю, наглухо, как в падаль. Так их и надо — уничтожать при малейшей возможности. Михаила даже не трясло — настолько естественным оказалось убивать немцев. Ожидание боя оказалось даже страшнее, чем сам бой. Но и тут Михаил прочувствовал те слова, что им говорили в учебке. Действительно, надо было только дождаться, когда страх нарастет настолько, что сменится веселым безразличием и удивляющимся куражом. Просто ждать этого. Оно так или иначе наступит. Если еще не наступило, значит — еще недостаточно страшно и может быть еще страшнее. Так что просто ждать — когда же станет еще страшнее, чтобы уж перестать бояться. А пока он не стал максимальным — наблюдать за страхом. Откуда он появляется, в каких частях тела возникает, где сильнее всего проявляется — у Михаила, как и у многих, с кем он разговаривал, страх сидел холодным комом в середине живота, сразу за пупком. И у него особо хорошо пошло упражнение, когда надо было прочувствовать тепло в том месте, и как только его уловишь — не представишь, а именно уловишь, на это особо обращали внимание — сразу вести от него слегка зудящие потоки вдоль спинных мышц. И правда — в таком случае страх превращался в легкую смешливость — настолько приятным оказалось это ощущение. Потом, правда, эти ощущения были слабее, ну так слабее был и страх. Туда его.

За этот бой Миха, как и все, получил нашивку 'За встречный бой' — это в дополнение к значку 'За десять атак', что появилась у него после ложных атак опорного пункта. А медаль 'За отвагу' он получил за взятый в плен танк. Когда закончился тот встречный бой, немцы и оружие были собраны и все тронулись обратно, Михаил шел сзади и прикрывал свое отделение. И тут-то на них и выехал танк — при постоянно громыхавших тут и там перестрелках и взрывах, да после горячки боя — проворонили, одним словом. Все вышли уже на поле, поэтому деваться было некуда. Миха оказался ближе всех к нему, как-то на редкость легко попрощался с жизнью и, тут же вспомнив слепые места этой четверки, зигзагами ломанулся к стальной махине. Та стала поворачивать башню, чтобы подстрелить наглеца, а сама продолжала идти вперед. Но Миха был уже рядом. Кинув в катки гранату, он нырнул в воронку, дождался взрыва и выглянул. Его визави начинал крутиться на перебитой гусенице, пулемет на лобовой броне сек по полю, а башня выискивала его, Миху, собственной персоной. И скоро найдет — закручиваясь, танк вплотную приблизился к спасительной воронке, но при этом она не попадала в мертвую зону. Миха чертиком выскочил из укрытия, перекатился вправо и сразу же вышел из-под грозного взгляда стволов — угловая скорость танка была значительно меньше скорости передвижения Михи — от него до танка было не более пяти метров, и только уход вправо по сближающейся с танком дуге еще спасал смельчака. Потом все со смехом вспоминали, как он пошел на танк с дубиной. Михе же в тот момент было не до смеха, подвернувшаяся под руку жердина казалась ему единственным спасением, и он воспользовался шансом, подсунув ее под погон башни, которую тут же заклинило — мощности поворотных механизмов не хватало, чтобы справиться со сразу же зажеванной деревяшкой. Но танк еще мог двигаться — его мотор работал, и корпус поворачивался на одной гусенице. Но, похоже, фрицы потеряли Михаила, так как танк продолжал вращение, тогда как он поднырнул перед его носом в обратную сторону — теперь даже чтобы достать его из лобового пулемета, танку придется поворачивать в обратную сторону. Но сколько еще продержится жердина, было непонятно. И Миха проявил чудеса расторопности — зубами содрать кору с березовой палки, завернуть ее в пилотку, поджечь — все это было проделано моментом, а рывок к танку ему показался вообще молниеносным. Сложнее оказалось взобраться на надгусеничную полку — танк дергался и все норовил сбросить наглеца. Но, обдирая ладони, Михе все-таки удалось подскочить к щели наблюдения в боковой грани башни и ножом пропихнуть разгоравшийся комок внутрь танка. Тот, еще подергавшись, застыл, распахнул люки и выплюнул из них задыхавшихся танкистов. Хорошо, наши быстро подлетели, а то Миха на взводе буквально тремя ударами отметелил одного из фрицев до потери сознания и уже примеривался к другому. Оттащили. А потом и наградили. Еще и корреспонденты взяли интервью и потом напечатали даже в центральной газете, причем с фотографией — Миха на фоне захваченного танка.

Интервью брали уже после того, как их роту отвели в тыл, где после небольшого отдыха им устроили двухнедельные курсы наблюдателей и перемещения по лесу. Уж лучше бы снова в бой. Миха так не уматывался со времени учебки. Снова учебные рейды, во время которых их тренировали вести наблюдение за противником, составлять карту местности — приметные ориентиры, характер местности, возможные пути прохода пешком и техникой, определять проходимость и ее динамику при изменении погоды — где прошедшие дожди расквасят поверхность, сделают непроходимыми лесные дороги, а где — сколько ни лей — всегда можно будет пройти даже на колесах, или наоборот — где можно будет пройти после долгой сухой погоды. Выводили и на передовые, где они в течение пары дней вели наблюдение за противником. Тут-то Михаил понял, как именно так точно была выявлена система огня того опорника — журнал наблюдения за два-три дня позволял выявить основные огневые точки, схему обороны, силы обороны противника. А командиры при этом натаскивали их, обучали наблюдению — выбор ориентиров, доклады, отслеживание изменений — все скрупулезно фиксировалось и проверялось, ошибки тут же разбирались. Учили их и отслеживать изменение характера огня противника во время боя — если усилился — значит подошло новое подразделение. И вообще — отслеживать любое изменение обстановки — если видно, что что-то изменилось, значит, этому есть причина — ее и надо рассмотреть, догадаться о ней.

Перемещение по лесу тоже оказалось непростой наукой, даже для Мишки, который всю жизнь прожил в деревне, стоявшей в окружении леса. Здесь их учили растворяться в окружающей обстановке, чувствовать ее, пытаться слиться с ней, прочувствовать каждый куст, каждое шевеление, отслеживать прежде всего изменения обстановки — новый звук, шевеление веток. От них требовали постоянно исследовать обстановку и одновременно проигрывать ситуации — 'что если'.

После курсов их отделение превратилось во взвод, и Михе дали звание младшего сержанта и двух новобранцев. Подумать только, еще два месяца назад он сам был таким же зеленым юнцом. А сейчас, как обстрелянный боец, уже он натаскивал молодняк, обучал, давал советы и следил, чтобы не накосячили. Вместе со званием ему выдали и автомат, правда, немецкий, не наш. Немного было завидно, что Димке, который оказался хорошим стрелком, выдали снайперскую винтовку. Миха тоже бы не отказался от такой штуки, да даже его мосинка была лучше. Что автомат ? Сто-сто пятьдесят метров — вот и вся дистанция. Правда, по зрелому размышлению, он и из винтовки-то стрелял по врагу на меньшие расстояния — то стрельба 'по направлению', во время ложных атак, когда даже противника не видно, то — с пятидесяти метров во время того встречного боя. Ладно, посмотрим. Тем более что стрельба с глушителем ему понравилась — звук был совсем нерезкий и автомат дергало значительно меньше, чем с голым стволом.

А вскоре стало понятно, для чего их готовили на этих курсах. Михин взвод оказался в группе прикрытия 'кочевников' — гаубичников, которые разъезжали по лесным дорогам и устраивали обстрелы немцев — железнодорожные узлы, станции, мосты, крупные колонны. Работка та еще. Приехать, развернуться, сделать 10-15 выстрелов на ствол и сматываться. Конечно, техника была доработана с учетом низкой проходимости лесных дорог — колеса гаубиц были уширены, на колеса грузовиков надевались цепи, в кузове было полно досок, чтобы быстро загатить какую-нибудь непролазную лужу. И тут Михе и повезло и не повезло. С одной стороны, уже стоял октябрь, листва была не такой густой как летом, так что вероятность обнаружения повышалась. С другой стороны, их прикрепили уже к новой технике — вездеходам на гусеничном ходу. Вот это был зверюга ... по рассказам гаубичников, с автомобилями даже не стоило и сравнивать — пройдет везде и протащит за собой гаубицу, даже в таких местах, где и ногами-то не пройдешь. А уж лебедкой — вытащит себя даже со дна мирового океана — хватило бы троса. Да и по обнаружению у Михи уже были сомнения, когда они, потратив два дня на покраску техники в расцветку 'осенняя листва — голые ветви — пожухлая трава', загнали для проверки вездеход с гаубицей немного вглубь леса и отошли метров на двадцать. Ну что сказать ? Если бы они не знали, что там что-то должно стоять, то ни за что бы не увидели — только ровные очертания некоторых рисунков давали понять, что там не естественный лес, а что-то искусственное. Но с воздуха такое разглядеть точно нельзя, просто невозможно. И они пошли — бесконечные рейды, обстрелы, дозоры. Поначалу было тяжело, приходилось ходить в прикрытие, перегружать сотни килограммов боеприпасов. Но потом на технику установили ручные лебедочные механизмы, с помощью которых можно было загрузить и выгрузить тяжелые ящики, а до позиции довезти их на колесных тележках, которые в сложенном виде занимали мало места. Стало полегче. И только через месяц, когда землю начал покрывать снег, Михаил вынырнул из леса, чтобы получить очередное звание, отделение под свою команду и, самое главное — свою радость — новый автомат с необычными патронами, который он увидел как-то у ДРГшников и тут же в него влюбился.

ГЛАВА 48.

Автомат — всему голова.

Как и многое другое в нашей жизни, новые автоматы появились в результате незаметной, но быстрой эволюции. Проблемы со стрелковым оружием как в июле начались, так и не прекращались — его вечно не хватало. Если боевые части еще были полностью обеспечены стволами, то учебные проводили занятия с оружием по очереди. И захват трофеев и складов не компенсировал убыль оружия из-за поломок, повреждений пулями и осколками, да просто из-за банального износа.

В общем, со стрелковым оружием возникало все больше проблем — не хватало стволов. Наши трехлинейки мы уже с середины июля стали переделывать в автоматы, но с появлением большого количества новых военнослужащих пришлось делать автоматы и из трофейных винтовок. Одна винтовка давала два автомата — уже за счет этого получалась выгода. А учитывая возрастающую огневую мощь подразделений она возрастала многократно — с автоматическим оружием одно отделение на ближних дистанциях, а на других мы старались не воевать, заменяло как минимум взвод, а то и роту, вооруженную винтовками с ручной перезарядкой. Наши самодельные патроны позволяли уверенно поражать цели на дистанциях сто-сто пятьдесят метров, а если учесть поправки — то и все двести. Этого было более чем достаточно в эту войну засад и осколков — на больших расстояниях из винтовки все-равно мало кто попадет и там по любому работают пулеметы и снайпера, а те самые сто метров — рубеж атаки, когда заканчивается артподготовка и наступает время стрелков.

К середине августа наши мастерские начали выдавать по тридцать пистолетов-пулеметов в день уже шестой модификации, она была вылизана очень прилично — перекосы и задержки практически ушли — главное следить чтобы в открытое окно не забивалась земля — ну это недостаток любого автоматического оружия со свободным затвором, а городить закрывающую шторку мы пока не стали. Но возникла проблема с патронами — если вооружить автоматами хотя бы двести человек, то из наших запасов на каждого получалось по три рожка, что очень мало. Химики пока отставали от наших потребностей, но еще в начале августа начали выдавать какие-то объемы чистого вещества для капсюлей, и с пяток килограммов пороха в день, поэтому существующие патроны мы переснаряжали, хотя пока и вручную — сделали два десятка ручных прессов и гражданские прессовали на них капсюли и впрессовывали в собранные гильзы, засыпали порох, насаживали и запрессовывали пули — их мы лили из свинца, причем оболочку для пуль не делали, поэтому стволы грязнились значительно сильнее, но других технологий на тот момент у нас не было. К тому же в пистолете-пулемете скорость пули по сравнению с винтовкой невысокая, поэтому свинец не успеет размягчиться от трения в нарезах и пуля сможет закрутиться нормально. Механики же день и ночь проектировали роторную линию для производства патронов. Как ни возражали военные, я протолкнул изготовление гильз из мягкой стали — любые запасы мы расстреляем менее чем за месяц, поэтому коррозия им не будет грозить, главное следить и не хранить дольше этого срока, в крайнем случае, если будет подходить срок, отстреляем их на полигонах. Цветных металлов-то для 'нормальных' гильз все-равно было очень мало. Правда, по первости стальные гильзы не получались, поэтому их все-равно пришлось делать из цветмета — мы пустили на это дело несколько сотен гильз от гаубиц МЛ-20 — одна такая гильза весом под восемь килограммов от могла дать почти две тысячи гильз от ТТ.

Со свинцом тоже наметилась проблема — пока мы брали его из паровозных колес, где свинец использовался в качестве противовеса — на один паровоз приходилось до полутора тонн свинца, чего хватало на семьсот тысяч патронов. Но эти запасы не вечны — сто, двести паровозов — и свинец закончится. Хотя были и другие источники — вплоть до свинцовых кувалд, которыми забивали, например, сцепной палец в отверстие колесного центра перед запрессовкой — чтобы не повредить его поверхности, но этот источник иссякнет еще быстрее. Так что проблему нехватки свинца надо было решать, и чем раньше, тем лучше. Поэтому оружейники прорабатывали переход на пули со стальным сердечником, и только рубашка вокруг него — свинцовая, чтобы было за счет чего врезаться в нарезы. Но рубашку срывало при вращении в стволе — из него вылетали ошметки, а то, что оставалось, летело непонятно как. Стали делать сердечник ребристым — его ребра удерживали свинцовую рубашку на всем протяжении канала ствола, и та обеспечивала нормальную закрутку. Но для таких легких пуль нужна была нарезка покруче — винтовочная ведь рассчитана на другие массы пули и скорость, и на наших суррогатах она давала слишком сильный разброс на дистанциях уже более сотни метров — чуть ли не метр, а на двух сотнях — уже три метра. И такой разброс можно было скомпенсировать только повышенным расходом патронов — как точно ни целься, а куда улетит пуля в каждом выстреле, зависело от такого множества микрофакторов, что их просто невозможно контролировать.

Попробовали делать удлиненную пулю — кучность повысилась, но стало не хватать пороха в гильзе, чтобы вытолкнуть ее с нормальной скоростью — в пистолетную гильзу не так уж много можно впихнуть. Соответственно, резко упала настильность траектории даже несмотря на остроконечную форму пули — автомат ими почти что плевался. Оставалось только увеличивать длину гильзы — мы не стали мелочиться, увеличили ее сразу на двадцать миллиметров и получили один-в-один промежуточный патрон для АК. Ну, тут конечно этого никто не знал, но я как увидел — сразу сказал делать именно такие — от добра добра не ищут — все-равно приходится делать свое, не похожее на существующие образцы, оружие, так хоть сразу перескочим на следующий уровень.

Под новый патрон пришлось переделывать и пистолет-пулемет — массы затвора уже не хватало, он отталкивался слишком высокой для старого затвора навеской пороха гораздо сильнее и гильза успевала выйти из казенника не только толстым донцем, как при стрельбе из сбалансированной системы порох-затвор, но и тонкими боками, что приводило к ее разрыву. Стали увеличивать массу затвора, но получалось, что его нужно делать более двух килограммов. Тяжеловато. Тут уж оставалось только переходить к полусвободному затвору, который будет тормозиться не только своим весом, но и механически, рычагами, или вообще — к затвору с жестким запиранием. Про меньший калибр я пока не заикался — и так оружейники смотрели на меня волком. Но новые затворы потребуют более сложной механической обработки, на что у нас в августе не было ни времени, ни ресурсов. В итоге тогда решили увеличить длину толстой части гильзы — до пяти миллиметров — ее подобрали опытным путем. С таким утолщенным хвостом гильза успевала выйти из патронника только на его же толщину, которая вполне справлялась с давлением газов после выстрела. Так что к концу сентября разобрались и с роторной линией для производства патронов, и с пистолетом-пулеметом на промежуточный патрон, который я, а вслед за мной и остальные, стали называть автоматом — благо патрон там был уже не пистолетный. ПП для старых патронов решили оставить для использования внутри базы, а новые — для фрицев — там отстрел будет большим. Так что к началу октября мы начали производить уже новый комплекс патрон-автомат.

С новым патроном у нас сложилась стройная система огня. Ведь если противник дальше четырехсот метров, нет смысла стрелять по нему из винтовки — попадут только самые меткие стрелки — несмотря на то, что дульная скорость пули высока, по мере полета ее скорость падает, поэтому на это расстояние пуля летит уже более секунды. За это время цель сдвинется, поэтому надо стрелять с учетом упреждения. Но цель может двигаться не прямолинейно и не с постоянной скоростью, поэтому всякое упреждение — угадайка. Кроме того, на таком расстоянии начинает играть роль рассеивание — даже с жестко закрепленным стволом две последовательно выпущенные пули попадут в разные точки так называемого круга рассеяния — из-за небольших различий в навеске пороха, весе и форме пуль, степени нагрева ствола, микропорывах ветра — на каждую пулю влияет много изменчивых факторов. Ну и — ветер тоже сносит пулю, что требует брать упреждение не только на движение цели, но и на ветер. На полет влияет и атмосферное давление — при пониженном давлении пуля летит дальше, при повышенном — ближе, так как более плотный воздух оказывает на нее большее тормозящее воздействие. Новый патрон как раз давал приемлемую кучность на расстояниях до трехсот метров, а стрельба короткими очередями компенсировала погрешности от смещения цели. Поэтому всех пехотинцев тренировали открывать стрельбу на близких дистанциях — до двухсот, максимум — трехсот метров, оставляя работу на дальних дистанциях снайперам, пулеметчикам и артиллерии — для последней особенно неважны большинство этих факторов — даже если снаряд упадет на три метра левее, его осколки будут обладать достаточной убойной силой, а их количество надежно накроет стоящих поблизости пехотинцев. Поэтому бойцы, вооруженные пулеметами и снайперками, работали начиная с семисот метров, с трехсот к ним подключались винтовки, а автоматчики вступали с двухсот — двухсот пятидесяти метров. То есть по факту получалось, что пехота охраняла позиции пулеметчиков, снайперов и артиллерии. Основной упор в тренировках мы делали на перенос индивидуального огня — цели на поле боя возникают быстро и на короткое время, поэтому важно не только увидеть цель, но и быстро прицелится и выполнить выстрел. Поэтому бойцов натаскивали на быстрое прицеливание — как без патронов, чтобы просто научились на автомате совмещать прицел с целью, так и стрельбой на учебном полигоне с управляемыми мишенями — новобранцы сидели в окопах перед мишенями и на веревках поднимали их после попаданий — так заодно они проходили обкатку обстрелами.

Но, так как пока мы делали стволы как из наших, так и из немецких винтовок, у нас производилось автоматическое оружие двух калибров. А два калибра в общем случае требуют и двух типов патронов, и двух типов оружия, со всеми его деталями — стволом, патронником, спусковым механизмом — ну всем-всем. Тут-то я и провел идею о платформе, когда в оружии для разных патронов все одинаковое, кроме патронника и ствола. Да и патронники были практически одинаковые — просто для 'немецкого' калибра чуть сильнее растачивали пулевую часть, а так все остальное было одинаковым — даже затвор, тут немного поигрались с навеской пороха, чтобы он отталкивал затвор с той же силой, что и для 'русского' патрона — так нам удалось применить на обеих системах затвор одинаковой конструкции. Все остальное в патроне, кроме малого различия в дульце гильзы, было идентичным, что позволяло и остальные детали делать одинаковыми — магазины, коробки, приклады — различие в трех сотых миллиметра было важно только для ствольной части, а даже для магазина это не играло никакой роли.

Конечно, крутизна нарезов винтовочных патронов не совсем соответствовала нашим пулям — закрутка была слабоватой, и на расстояниях более 200 метров разброс составлял 50 сантиметров — чем дальше, тем больше. Но он компенсировался большей плотностью стрельбы.

На этом мы не останавливались. Весь сентябрь наши технологи разрабатывали оснастку и инструмент для производства собственных стволов, а металлурги уже начали выплавку небольших партий ствольных сталей — поначалу из бандажей железнодорожных колес, но к октябрю им удалось подобрать флюсы и для нашей руды, так что в стали почти отсутствовали вредные примеси. Легировали пока маловато, компенсируя нехватку легирующих присадок повышением углерода чуть ли не до полупроцента.

И напряженная работа дала плоды — к концу сентября у технологов почти стал получаться инструмент для самой сложной работы — чернового рассверливания каналов ствола. За основу был взят станок для сверления и расточки паровозных осей — в новых паровозах оси были уже слишком толстыми, и создание внутреннего канала из облегчало без особой потери прочности. Один такой станок оказался в Барановичском депо — уже введенный в эксплуатацию, и еще один — в ящиках в Волковысском, где его планировалось ввести в строй в сентябре, но помешала война. В общем, нашим конструкторам было на что опереться. После нескольких уточнений они нашли нужные углы и размеры режущих кромок и положение базирующих элементов, при которых сверло практически не уводило внутри канала. Физики из лаборатории высоких давлений обещались через пару месяцев начать поставки мелких алмазов для режущих кромок (правда, обманули гады), а пока планировалось использовать пластинки из карбида вольфрама и закаленной стали, покрытой в газопламенном аппарате нитридом бора. И технологи напряженно отлаживали инструмент — доводили стружколомы, чтобы получающаяся стружка была небольшой по размеру и ее можно было выводить вместе со смазывающе-охлаждающей жидкостью. Отлаживались под разброс параметров ствольной стали — металлурги не обещали всегда выдавать сталь одного и того же состава, но гарантировали некоторый диапазон примесей. Вот технологи и смотрели — как будет ломаться стружка на разных сталях при разной геометрии стружколомов и режимах сверления — ведь надо еще сделать так, чтобы стружка не сильно отклоняла сверло. Сложностей хватало.

Тем временем станочники готовили оснастку для производства сверл и заточные станки для заточки под нужными углами — сверлить придется много. Инструмент же и станки для чистовой развертки и обработки каналов был готов еще в середине сентября — там все было гораздо проще — обработать уже существующий канал — это не просверлить новый — инструмент можно было закреплять с двух сторон канала, жесткость системы значительно возрастала, так что его не уводило вбок поперечным и продольным сопротивлением материала.

Для выполнения нарезов мы сделали инструменты с последовательно расположенными резцами, так, чтобы нарезка всего ствола выполнялась за один проход. Опыты с однорезцовым инструментом дали неудовлетворительное время нарезки одного ствола — порядка пяти минут. То есть в час с одного станка получим не более десяти стволов (с учетом времени на установку и снятие заготовок, смену инструмента), к тому же однорезцовый инструмент требует высококвалифицированного рабочего и сложную высокоточную оснастку для сохранения угла — один нарез делается за несколько проходов, и каждый последующий проход должен начинаться в том же месте, что и предыдущий.

Сделанный же нами инструмент давал один ствол каждую минуту, то есть за сутки мы могли получить где-то тысячу стволов с одного станка (с учетом смены заготовок, инструмента). Тут квалификация требовалась уже от слесаря-инструментальщика — инструмент менялся через каждые пятьдесят стволов и слесарь должен был проконтролировать износ его режущих кромок и при необходимости их заменить или подточить, подтянуть установочные винты на изменившуюся высоту режущих кромок — тонкая работа. Но на то они и инструментальщики, чтобы быть высококвалифицированными — высокоточные измерения и обработка стали — их хлеб и конек. С дорнами, чтобы делать нарезы продавливанием, пока не получалось, но технологи работали. Дорны ненамного ускорят формирование нарезов, зато не потребуют такой частой смены инструмента, да и сделать выдавливающие выступы легче, чем резцы. Вся их сложность — в твердости и подборе смазки — чтобы вдавливаемый материал не налипал на инструмент. С этим сейчас и мучались.

В итоге изготовление нарезов в стволах перевели на протяжку. Это был инструмент что-то типа ершика для мытья посуды, только щетинками были резцы. Первые по ходу движения — треугольные — взрезали неглубокие, в половину глубины нареза, канавки. Они делали первую запашку, взрезали целину внутреннего канала ствола. За ними шли резцы, которые последовательно расширяли и углубляли канавку нареза, пока последние — чистовые — не заглаживали последние неровности, снимая микронные бугорки и шероховатости. Все резцы шли не строго друг за другом, а со смещением, винтом, повторяя своим строем будущий нарез. И таких рядов резцов было ровно по количеству нарезов в стволе. Сам ствол жестко закреплялся в нескольких зажимах, так, чтобы он не шелохнулся под воздействием резцов на его стенки. 'Ершик' же протаскивался внутри канала ствола системой штанг, которая была закреплена с обеих сторон ствола и обеспечивала жесткость прохождения инструмента внутри заготовки. Сам инструмент был по диаметру почти равен диаметру канала ствола, и закрепленные в нем резцы лишь чуть-чуть выступали за его поверхность — так обеспечивалась максимально возможная жесткость инструмента и резцов. В зависимости от длины ствола одним инструментом обрабатывали от десяти до ста стволов, а затем он отправлялся на доводку, где его резцы подтачивали, переустанавливали на новый размер кромки, тщательно регулируя установочными винтами, а то и заменяли на новый резец, отправляя старый на наплавку твердого покрытия, а то и в переплавку. В итоге в начале октября оружейники стали выдавать по паре десятков стволов в день, быстро, к середине октября, нарастив производство уже до пяти сотен — станочники и инструментальщики каждые три дня выдавали на гора по новому комплекту станков, инструментов и оснастки для рассверливания стволов и изготовления нарезов, одновременно обучая рабочих, которых также становилось все больше.

ГЛАВА 49.

Увеличению рабочих способствовало то, что к октябрю наконец наладилась система распределения людей. Всех прибывающих мы сортировали на специальных комиссиях. Выясняли их навыки, квалификацию, предпочтения и распределяли по участкам и подразделениям. Чтобы повысить устойчивость нашей территории к возможным прорывам врага, для всех гражданских были организованы курсы военной подготовки — стрельбы, тактических действий при бое в городе, рукопашного боя, оказания первой медицинской помощи. Эти курсы проводились для всех лиц от 12 до 60 лет, как для мужчин, так и для женщин, а для некоторых побоевитее — и старше, если человек настаивал, то чего его удерживать. Но и после прохождения начального обучения еженедельно проводились тренировки по данным дисциплинам — чтобы человек не терял навыков. Так мы наращивали нашу способность к сопротивлению — гражданские, хоть как-то обученные боевым действиям, стали нашим последним резервом, если не дай бог до такого дойдет. Но мы прикладывали все силы, чтобы такого не случилось, поэтому для военных, понятное дело, тренировки были практически постоянными. Причем для разных родов войск упор делался на их специфику, но и другие навыки им тоже передавались и потом поддерживались. Так, штурмовики, основной задачей которых были бои в городах и взятие полевых укреплений, основное время проводили на макетах домов, городских улиц, укрепрайонов, но они обучались и оборонительному полевому бою, как обычная пехота, и диверсионным операциям в условиях леса, как спецназ, и работе в танках в разной роли, и вождению автомобилей, и работе в расчете орудий. Постоянно шла и работа по выявлению особых навыков — к стрельбе, рукопашному бою, работе на радиостанциях и так далее.

И всех — и гражданских, и военных, невзирая на их военно-учетную специальность — обучали здоровой паранойе — сначала рассказывали принципы выбора позиций для стрелков, пулеметчиков, снайперов, ПТО, минометов, гаубиц, танков, а затем на местности заставляли рассказать — кто где может находиться. И так день за днем. Люди приучались на автомате отмечать возможные позиции, где может находиться засада, откуда может начаться стрельба. И оновременно отмечали — как они могут укрыться.

Несмотря на то, что шла война, мы старались по максимуму перевести народ на работу в мастерских и лабораториях. К ноябрю научно-производственными экспериментами с параллельным обучением занималось около пятидесяти тысяч человек — без прорывных технологий нам не выстоять, а немец пока давил на нас не сильно — захватив территорию больше, чем мы могли удержать, мы остановили напор, а фашисты все еще рвались к Москве, им было не до нас — немного притихли — и ладно. Естественно, большинство новобранцев трудового фронта пока не показывали вершин мастерства ни в производстве, ни в научных исследованиях. Оставалось только надеяться, что хотя бы через полгода они смогут вести простые самостоятельные исследования без того, чтобы следить за каждым их действием. Тем более что сейчас нам требовалось множество однотипных экспериментов в химии, физике вакуумных приборов, механике, так что у всех у них было поле сравнительно простой деятельности, где при должном усердии можно неплохо набить руку и голову, чтобы затем переходить на более высокие уровни — а там уж посмотрим, кто на что годен — сейчас мы хотели просеять через практическую работу максимальное количество народа, раскрыть как можно больше талантов и самородков. Поэтому мы как могли развивали институт наставничества — к каждому мастеру, технику, ученому прикреплялось три-пять учеников — наставник должен был передавать им свои знания, и сам должен был работать как можно меньше и давать им практики по максимуму. Большое подспорье в этом деле оказал поток патентов и авторских свидетельств, что мы запросили у СССР — сначала только перечень, а потом стали запрашивать и конкретные наработки. Каждая группа, ведущая какую-либо разработку, смотрела, что уже придумано в данной области и старалась применить в своей работе. Иногда идеи из патентов наводили на интересные мысли. И основную работу по перелопачиванию этого вороха информации вели как раз стажеры. Эффективному обучению способствовала и массовая кампания в газетах, боевых и заводских листках, по радио — идея самоотверженной борьбы на трудовом фронте овладела массами так же прочно, как и борьба с врагом, поэтому люди ожесточенно вгрызались в овладение профессиями и научными знаниями.

И такая система продвигалась не только в производстве и научных исследованиях. Наставничество старались вводить повсеместно — в том числе в руководстве, медицине. У меня, да и у других руководителей, было по пять-десять новобранцев, которые вели проекты разной сложности. С медициной дело обстояло еще круче — там занималось уже около ста тысяч человек — при том катастрофическом нарушении ритма и образа жизни множества людей только массовое медицинское обслуживание могло сохранить здоровье, а то и жизни наших граждан. К медработникам мы относили не только врачей и медсестер, сюда также входили все специализации, как-то затрагивающие жизнедеятельность человека — контролеры воды и пищи, банно-прачечное хозяйство, ЖКХ — все было сведено в единую структуру, которая занималась вопросами лечения и поддержания здоровья, предупреждения массовых заболеваний, гигиены. В эту же категорию мы относили и научных сотрудников, которые проводили исследования в лабораториях — их у нас было уже более сотни, где работало почти десять тысяч человек. И к декабрю такое экстенсивное наращивание лабораторных исследований дало новый ощутимый результат — медики наконец начали получать первые дозы пенициллина, и смертность от заражения крови и воспалений резко пошла вниз. Естественно, передали технологию в СССР, тем более что они их разведка уже давно начала крутиться вокруг наших лабораторий, и не только советская.

Но наша служба безопасности увеличивалась и развивалась. Она делилась на три части — внешняя занималась разведкой на вражеской территории, территориальная — на нашей и внутренняя следила за руководством. Из их же рядов формировалась и охрана руководства и ключевых работников. Отлавливали не только немецких шпионов, но и советских разведчиков. С первыми не церемонились — если они не соглашались сотрудничать — расстреливали, вторых пытались перевербовать, но давили не сильно, и если это не удавалось — передавали руководству СССР. Некоторые шли на сотрудничество из-за боязни наказания за провал, некоторые посмотрели, какая у нас обстановка, им понравилось, и они начинали сотрудничать под гарантии их личной безопасности и безопасности их семей — приходилось внедрять свою агентуру и силовые подразделения в городах Союза, чтобы можно было отслеживать их судьбу и если что — выдергивать к себе.

Силовая и следственная составляющая дополнялись работой на будущее. Аналитический разведцентр вел как фашистов, так и наших соотечественников. Картотека постоянно пополнялась данными о должностных лицах, их пристрастиях, связях, результатах деятельности, отношении их к другим людям и других людей к ним. Та же работа постоянно велась и по нашим людям. Мы просеивали людей сквозь мелкое сито, чтобы понимать, чего нам ожидать в случае кадровых перестановок или контактов.

За всеми этими военными и производственными хлопотами мы не забывали и о культурной жизни. У нас набралось несколько десятков артистов, из которых организовали четыре труппы и они ездили по поселкам и городам с представлениями. Организовали и радиостанцию, она передавала сводки новостей, прогноз погоды, ставила пластинки, артисты зачитывали рассказы. В поселках трансляция шла по проводной сети. Печатали газету — 'Русская Правда' — с новостями, рассказами, статьями о текущем моменте, планах, новых подходах к делу. Основой идеологии мы естественно сделали коммунистическую мораль, но вот в ее реализации делали упор со вниманием к людям. На примерах разбирали разные ситуации (имена упоминались редко) — почему так сделали, почему это правильно или неправильно, как надо поступать и почему. Прекратили гонения на церковь. Разрешили носить старые награды. В газете и по радио рассказывали о героических поступках этого и прошлого времен — мы восстанавливали духовную связь поколений.

Ее же мы продвигали в качестве идеологии, на базе которой новобранцы эффективнее овладевали военным делом. Напор, движение, здоровая агрессивность, устойчивость перед лишениями и трудностями, разумный риск — эти качества мы искали и находили в наших предках, и их же воспитывали в современных поколениях. И они твердо применяли эти установки в учебе и боевой деятельности.

ГЛАВА 50.

Наша система подготовки войск уже позволяла быстро переучивать новобранцев под нашу тактику. Система заключалась в том, что в первый месяц солдат учил только то, что от него требовалось непосредственно на поле боя. Требуется например от наводчика миномета быстро и точно менять настройки прицела — он и занимается только этим по командам командира целыми днями, так что уже на третью неделю может это делать с закрытыми глазами. Или — от заряжающего требуется поместить мину в жерло миномета — только это он и тренирует по восемь-десять часов в день. Конечно, от технических войск требуется еще и умение работы с техникой — прежде всего быстро занять огневую позицию, быстро отстреляться и еще быстрее с нее свалить — мы постоянно учили всех, что противник знает о вас после первого же выстрела. Поэтому те же минометные расчеты много тренировались в приведении миномета в боевое и походное положение. Зато такая интенсивная учеба уже через месяц давала воинов, отлично заточенных под выполнение своих основных задач. А пострелять из винтовок минометчики могут и потом. Или та же пехота. В окопах от нее требуется быстро перемещаться по узким ходам, метко стрелять из амбразур, а в атаке — быстро перемещаться перекатами от укрытия к укрытию, следить за обстановкой перед собой и по бокам и быстро давить огнем оживающие точки противника. Поэтому их и учили уметь выбирать укрытия, резким стартам и падениям на землю, владением балансом тела, ну и меньше — стрельбе и метанию гранат. И это все — в бронежилетах, которые становились штатным снаряжением практически для всей пехоты — на остальных пока не хватало. Они ходили в брониках и днем и ночью, чтобы срослись с ними, стали ощущать их своей второй кожей. Они и сами в шутку стали называть себя пикейными бронежилетами, просить поплакаться другу в его бронежилет и так далее — мы не препятствовали такому народному творчеству и даже наоборот — дали задание подразделениям пропаганды постоянно придумывать шутки, поговорки, анекдоты, слоганы и речевки, в которых была бы показана доблесть, смелость, бесшабашность наших войск и уверенность в победе над врагом — многим это стало помогать в бою и учебе, когда приходилось особенно трудно. В голове всплывала какая-нибудь вбитая постоянным повторением шутка или речевка — и сразу становилось легче. Хорошая замена молитвам — в них спасения ждут от внешних сил, а тут — спокойствие и спасение приходит изнутри самого человека, его товарищей, и он начинает больше верить в себя. Хотя — одно другому не мешает и мы не препятствовали отправлению культовых православных обрядов, хотя к другим относились не очень хорошо — не наше это.

Танкисты тренировались танковому бою. Цель тренировок — увидеть борт противника и не подставить свой. Основной инструмент — рация. Основной способ — координация перемещений в группе танков. Тренировки шли в основном на макетах местности — насыпали из песка разные местности на основе карты и затем командиры отдавали команды, а механики двигали танки с учетом скорости поворота, движения. На местности делали пробные заезды — там ситуация усложнялась тем, что не было вида сверху — в основном была тренировка командиров по поиску противника и составлению плана совместных перемещений группы танков, и наводчиков — по наведению на цель. А потом ввели и учебные бои, когда танки стреляли в друг друга из винтовок, закрепленных на орудиях — степень достоверности резко повысилась. Заряжающие тренировались правильно получать команды и выбирать тип снаряда. Снаряды были учебными — по весу совпадали с боевыми но были сделаны так, чтобы можно было вытащить из орудия — не врезались в нарезы ствола, а в дне была утоплена рукоятка.

Летчики тренировались тактике также, только показывали свои самолеты ладонями. А реальные тренировочные воздушные бои также составляли только десятую часть всех тренировок. Тренировали прежде всего вертикальный маневр и подставление противника под удар напарников. И понемногу летчики отходили от своей тактики горизонтального маневра, разрабатывали новые схемы — ту же косичку, когда два самолета в противофазе двигались вверх-вниз — соответственно верхний подлавливал противника, когда тот атаковал нижнего. А сбоку вторая пара их страховала или добивала фрица, если он смог выйти из-под атаки. Учились предугадывать — куда может повернуть противник в каждый момент времени.

Обслуживание в воинских частях максимально возложили на женщин — уборка помещений и территории, стирка, готовка — чтобы военным максимально освободить время для практических тренировок и теоретических занятий и для отдыха.

И пилотам уже было на чем летать — в декабре мы вышли на уровень производства в пять истребителей в день. Эти значительно мутировавшие И-16 с новыми материалами значительно убавили в весе, и мы потратили часть этого выигрыша на дополнительное бронирование. Защитили двигатель обтекаемыми каплевидными телами — воздух обтекал их и набегал на пластины радиатора цилиндров. Скорость упала километров на десять, но с учетом ее поднятия на сотню только за счет более мощного мотора выигрыш был очень велик — летчики абсолютно перестали бояться идти в лобовую на немецкие истребители и пулеметы бомбардировщиков. Нарастили и бронеспинку — добавили три миллиметра стали. Баки также частично защитили трехмиллиметровым листом, он же, с наваренными ребрами, добавлял жесткости крылу, которое уменьшилось в размерах и испытывало увеличенные нагрузки от нового мотора, брони и оружия.

На самолет мы начали ставить 23-мм зенитные автоматические пушки — у оружейников наконец стали получаться зенитные стволы, хотя пока и недлинные, в один метр — более длинные имели сильный уход при сверлении, который пока не могли выправить, у метровых же уход ствола был в пределах полусантиметра, а разностенность не превышала двух миллиметров — для начала очень прилично. Но для самолета этого хватит, да и для наземных зениток будет нормально. С пушкой спаривали пристрелочный 7,62 с трассирующими пулями, сделанными под баллистику основного оружия на расстояниях до полукилометра, далее траектории начинали сильно расходиться — так мы экономили пока еще дефицитные 23-мм снаряды.

Помимо истребителей, росло производство и на базе планера У-2. Естественно, дорвавшиеся до новых технологий авиаторы, значительно его перекроили. Часть машин становилась более узкими, поджарыми, обрастала броней, навешивала на себя пушки и становилась штурмовиками. И такие аппараты начинали играть значительную роль не только в обстреле колонн и позиций, но прежде всего — в контрбатарейной борьбе. Обстрел артиллерией — самое неприятное, что только могло случиться на поле боя — стволов и грамотных артиллеристов у немцев было много, поэтому они могли нанести нам существенный урон. Да и бойцы начинали нервничать, когда по ним начинало сыпать крупнокалиберными снарядами. Как говорится, пуля — дура, штык — молодец, снаряд — летающий ... эээ ... конец в общем. Поэтому мы уделяли ее уничтожению первейшее внимание — солдатам и без того хватало волнений на поле боя. Другая же часть экс-У-2, наоборот — полнела, увеличивала крылья и становилась транспортниками наподобие Ан-2, которыми было удобно забрасывать грузы диверсионным группам или мобильным батальонам.

Мобильные батальоны выработали свою оптимальную для нас и нашей тактики налетов структуру и численность — 20 танков, 20 ЗСУ, порядка 50ти машин и наливняков, 10минометов 80-82мм, 150 стрелков-штурмовиков и 10 мотоциклов разведки — всего около 500 человек, все — на колесах. Этими группами мы могли громить колонны на марше, захватывать склады, населенные пункты. Вокруг них роились РДГ, которые выполняли функции разведки и бокового охранения. Информацию для мобильных батальонов поставляли РДГ, самолеты-разведчики, служба внешней разведки со своей агентурой. Всего в конце декабря действовало 8 таких батальонов полного комплекта и еще 30 были в процессе формирования. Похоже, мы нащупали идеальную на тот момент организацию боевой работы, когда размер боевых групп, сосредоточенных под одним командиром, еще позволял ему не выпускать ситуацию из-под контроля, а набор вооружения делал такую группу мощным инструментом по уничтожению фашистов. Более крупные формирования мы пока решили не создавать — и так уперлись в проблемы роста — не хватало опытных командиров, которые не теряются в сложной обстановке при управлении большими массами людей и техники. Поэтому, несмотря на то, что народа-то хватало, остальные так и оставались в ротно-тактических группах и ДРГ — пусть пока учатся на таких небольших подразделениях.

Этими-то группами мы и продолжали не только бить немцев, но и втягивать на свою территорию все трофеи и припасы, до которых только могли дотянуться. Но вот к Минску старались не соваться, чтобы не спугнуть фрица раньше времени.

ГЛАВА 51.

То, что мы пропускали всех бойцов через обучение технике и механике, было конечно же хорошо — так мы получали много технически грамотных людей, и не только для производства, но и в боевые части. Вот только у некоторых личностей новые технические знания порождали неуемный зуд в некоторых местах. Например, в конце ноября мы разработали новый 60мм миномет. Я, конечно же, слышал и читал, что это игрушка, от малокалиберных минометов отказались еще в 42-43 годах — и мы, и немцы. И все — из-за дальности стрельбы. Ну еще бы — с такими короткими стволами, менее полуметра, мина естественно летела недалеко — полкилометра, ну, наш — восемьсот метров — и все. Да и разброс на максимальных дальностях с относительно слабой миной не давал надежного накрытия — радиус гарантированного поражения был метров пять, поэтому, чтобы поразить единичную цель, требовалось до пяти мин. С такой дальностью и мощностью еще можно отбить атаку. А вот подавить артиллерию, или пулемет — уже нет. Они ведь могут эффективно работать и с восьмисот метров, а для артиллерии и пара километров — не предел. И минометами их уже не достать.

— А давайте сделаем длинный ствол. Скажем, семьдесят пять сантиметров ... на треть длиннее, чем у нашего ротного 50мм ... И посмотрим, что выйдет.

— Ну ... давайте ... только время зря потратим.

— Хоть потренируемся.

Потренировались, и неплохо так. При первоначальном весе всей системы в пятнадцать килограмм и весе мины килограмм и сто грамм он вдруг стал очень востребован в войсках. В отличие от того же 82мм миномета, с его более чем пятьюдесятью килограммами веса и минами более четырех килограммов каждая, пехота получила очень мобильную систему — обычный взвод мог без труда унести как сам аппарат, так и до восьмидесяти мин — один-два человека несут сам прибор, остальные пятнадцать — по две-три мины, на короткие расстояния могли взять и по пятку каждый. Еще бы — если 82му при его тяжеловатой мине требовался соответственно и более толстый ствол, чтобы выдержал давление пороховых газов, то нашему — при легкой мине и соответственно меньшей навеске пороха — хватало стальной трубы с чуть ли не с миллиметровыми стенками. При этом характеристики этой системы вполне устраивали такие небольшие подразделения — дальность выстрела до двух километров, площадь сплошного поражения — почти двадцать квадратных метров. И разброс был приемлем — на полутора километрах по дальности получалось не более десяти метров, по боковому отклонению — четыре. Получилась система, которой легко можно было заставить замолчать, а то и уничтожить и орудийный расчет, и пулеметчиков — и как раз на тех расстояниях, с которых они могли эффективно работать в нашей местности прямой наводкой.

То есть мы получили мобильное средство борьбы с их самым опасным, кроме танков, тяжелым вооружением — оно могло стрелять прямой наводкой, то есть очень точно, было достаточно многочисленным и мобильным. Так что у нас появился весомый ответ на насыщенность немецкой обороны тяжелым оружием. К тому же большое количество боеприпаса, который можно было унести с собой, дополнительно позволяло не слишком заботиться о меньшей мощности мины — ну, кинешь вместо двух — три — все-равно накроешь, и еще останется пять мин на другую цель, это если считать по равному весу для обеих систем. Все-равно с первого выстрела сложно попасть из любого миномета, тем более что в тяжелом и наводка сбивается сильнее, особенно после первого выстрела, да с неподготовленной дистанции — земля резко уплотняется, поэтому первой мины считай и нет — бесполезный груз. А когда мы применили стеклопластиковые трубы для треноги, и частично из стеклопластика же сделали и опорную плиту, бойцы отрывали оружие с руками — его вес снизился до девяти килограммов, и для переноски стало хватать одного человека.

И вот, наши кулибины нашли что улучшить и в такой практически идеальной системе. Захотелось им, видите ли, стрелять прямой наводкой. Для этого они раскурочили казенную часть и встроили туда затворное устройство со спусковым механизмом — получили эдакую пушчонку, которая могла стрелять по более настильной траектории, чем миномет. Точность стрельбы повысилась чуть ли не в три раза — теперь мина не взлетала более чем на полкилометра, а шла по траектории высотой метров сто, соответственно, время ее полета на дальность в километр снизилось с тридцати до десяти секунд, соответственно, ветер ее сносил гораздо меньше, и придумавшие это умельцы клали свои смертоносные огурцы на такой дистанции в прямоугольник два на четыре метра, правда, только на расстояниях до километра — дальше скорость при такой настильной стрельбе падала слишком сильно, и разброс резко увеличивался, да и взрыватели не всегда срабатывали — сила удара уже не всегда была достаточна. Уменьшилось и время подавления возникающих, то есть новых, целей — если при стрельбе навесом обнаруженный пулемет или пушка могли стрелять минимум пару минут, прежде чем вокруг начнут рваться мины, то теперь — полминуты — и огневая точка подавлена, а то и уничтожена.

Минусов у системы было два. Заряжание с казенной части снизило скорострельность с двадцати до восьми выстрелов в минуту, а самое главное — орудие надо было упирать во что-то твердое — дерево там или стенку окопа. Но народ не унывал. Сделали даже что-то типа стержневой распорки, которую вбивали в землю и с одной позиции могли сделать до трех выстрелов, прежде чем грунт переставал держать. А переставить аппарат — дело недолгое, особенно когда выгнули железные рычаги, с помощью которых можно было сравнительно легко вытащить железные стержни из земли, тем более что она держала их после пары-тройки выстрелов уже некрепко. Вся эта оснастка прибавила к весу сэкономленные было четыре килограмма, но это компенсировалось тем, что возможности оружия резко повысились.

Конструкторы, не в силах предупредить это безобразие, резво его возглавили, немного переделав конструкцию и поставив на поток в дополнение к самим минометам еще и эти комплекты для настильной стрельбы. Заодно сделали и комплект бесшумной стрельбы — перфорированную насадку длиной в полметра, вокруг которой крепились трубы глушителя — они замедляли и смешиванием с воздухом охлаждали пороховые газы. С этой системой звук выстрела стал гораздо тише, уже на ста метрах слышался легкий хлопок. И новая система сразу стала любимым оружием диверсантов.

Но народ на этом не остановился. Все-таки вездеходы были больше грузовиками, чем боевой техникой, и навешивание на них брони было паллиативным решением — и удельная защита хуже, и возни больше. Да и в лесу, чего уж там, проехать могли не везде — большие поваленные деревья, недостаточные расстояния между стволами порой создавали непреодолимые препятствия — приходилось прорубаться или объезжать. Требовалась специальная бронированная техника для пехоты. Так как мощных двигателей у нас было не слишком много, то мы решили делать боевую машину пехоты небольших размеров — человек на пять — водитель и четыре десантника. И мы ее сделали, благо большинство агрегатов и узлов взяли от вездехода. Она даже сохранила возможность плавать. Весом в восемь тонн с полной загрузкой, она была защищена с передней проекции разнесенной броней в двадцать плюс двадцать миллиметров толщиной, а по верхней сильно скошенной части бортов — однослойной в пятнадцать миллиметров. И с передней проекции она выдерживала выстрелы из пятидесятимиллиметровой пушки на расстояниях до трехсот метров, а с бортов держала двадцатимиллиметровые снаряды, и иногда, при углах более тридцати градусов — и тридцать семь миллиметров.

Получился неплохой аппаратик размером два с половиной метра в ширину и три с половиной — в длину, на котором ДРГ могли пробраться через самую чащу и провезти с собой до трех боекомплектов для стрелкового оружия, миномет 60мм с почти сотней мин или 82мм — с тремя десятками, а еще на нее устанавливался 12,7мм крупняк — для отражения атак с воздуха, уничтожения небронированной техники, пулеметных точек ну и всего такого не слишком бронированного на расстояниях до полутора километров. А довольно толстая броня позволяла не очень опасаться засад и блок-постов — первый удар она выдержит, а потом или вломит в ответ, или быстро смоется. Получилась юркая зубастая машинка, которую в войсках окрестили пронырой. Со второй декады января она пошла с завода пока по штуке в день, пока рабочие делали оснастку для массового выпуска.

И вот, не успела еще высохнуть краска на чертежах, а конструкторы с подачи военных уже начали думать, как бы на нее налепить гладкий ствол калибром шестьдесят миллиметров. Имея жесткую опору, которая всегда под рукой, такое орудие могло бы стрелять снарядами с большей начальной скоростью, то есть и дальше, и точнее. Естественно, стенки ствола под более мощный выстрел придется увеличить, но так как орудие будет установлено на технике, то это некритично. Я особо не вмешивался в процесс, тем более что военные ходили кругами вокруг конструкторов и приговаривали 'ну когда же? ну когда же ?' — уж очень им хотелось получить такую автономную и многофункциональную единицу. Единственное что я добавил — это предложил увеличить углы вертикальной наводки градусов до восьмидесяти, чтобы стрелять и по минометному. И сделать ствол подлиннее — раз все-равно его будут только возить, то чего бы еще не увеличить дальность стрельбы. Получалась эдакая недо-Нона-С. Никто про Нону-С тут естественно не знал, но идею оценили, сказали 'Точно !!!' и сели переделывать чертежи. Вот так и зарабатывается дешевый авторитет. А я еще подлил масла в огонь:

— Тогда уж и шрапнельный выстрел добавьте. И перископ.

— Точно !!!!

Но уж эта идея была исключительно моей, так что все-таки было чем гордиться. Я-то обратил внимание, что военные любят забраться повыше, чтобы осмотреть поле боя сверху — так местные неровности и растительность меньше загораживают всякие интересные подробности — стрельбу пушек, пулеметных расчетов, спрятанные танки, линию окопов и прочее, что мешает уничтожать фрицев. А сделать устройство, которое можно поднять из бронетехники — почему-то в голову им не пришло. Естественно, высоко его не поднимешь — от силы пара метров, но обычно выше и не залезали, особенно если надо быстро оглядеться и двигать дальше. А тут — все-равно возить, так можно глядеть не вылезая из-под брони. Вот так, мелкими шажками, практически экспромтом, мы и развивали свои вооружения.

ГЛАВА 52.

Преимущественное использование небронированной и легкобронированной техники было следствием недостатка топлива для танков. Поэтому до декабря танки старались двигать по минимуму, обходясь диверсионными рейдами по лесам на плавающей технике. К декабрю ситуация начала выправляться. Напыление материалов на поверхности двигателей позволяло снизить потребность в топливе на 20-30%. К тому же пошли первые более-менее промышленные объемы со сланцев и с торфа. Выгнать топливо из сланцевых песков было проще — нагревай да перегоняй. Но там был большой объем работ по вскрытию месторождений и самой добыче — оказалось проще построить рядом с карьером завод по первичной выгонке углеводородов из песков, и уже эти продукты везти на заводы по глубокой переработке. Эти заводы, точнее — пока один — как раз был построен к декабрю. Все предыдущее время инженеры и химики отлаживали технологию перегонки, разделения фракций, расщепления тяжелых фракций на более мелкие. Но справились, и завод стал выдавать в сутки пока тридцать тонн топлива — десять — бензина, пять — керосина и пятнадцать — солярки. Получалось где-то семьдесят заправок в сутки.

Перегонка топлива из торфа была освоена раньше, так как летом мы не знали про запасы сланцев в Белоруссии, поэтому все силы кинули на эту технологию. Она была сложнее, менее эффективной, из торфа получалось меньше качественных топлив для самолетов, но, пока не получим достаточный выход топлива из сланцев, шесть заводов продолжали давать сто тонн топлива в сутки. Итого в декабре мы начали получать около двухсот заправок в сутки. Учитывая, что одной заправки хватало на 400-500 километров, или на два вылета, если считать по самолетам, она расходовалась где-то за пять-семь дней — мы не делали длительных маршей, вылетов на большие расстояния — работали по немцам в пределах 'шаговой' доступности, да и они от нас малость отстали, поэтому топливо начинало копиться со скоростью в полторы сотни заправок в сутки. Мы начали закручивать пружину для очередного наступления.

И дело было не только в топливе — у нас появились свои САУ. До начала января наша бронетехника была сделана из советских и трофейных машин. Модернизированные, с усиленной броней, а то и переделанные в САУ, эти машины верой и правдой служили нам полгода, защищая нас и нашу территорию, обеспечивая щит, за которым мы могли создавать свое производство, обучать кадры, заниматься проектированием. Не вся доставшаяся нам техника шла в строй — особо разбитые танки, которые уже не было смысла восстанавливать, служили источником легированных сталей для промышленности. А более-менее пригодные мы приспосабливали для своей армии — на каждый танк или самоходку по возможности ставили более мощные стволы или делали из них ЗСУ. Стволы брали от нашего или немецкого ПТО — старались ставить 75 или 76,2 но ставили и немецкие 50 или наши 57. На тяжелые САУ ставили стволы от немецких 88мм или наших 85мм зениток — и после этого с такими зверями никто ничего не мог сделать — если только авиация, но от нее танки были прикрыты зенитками, и своей авиацией. А с тяжелой артиллерией боролись ДРГ и авиация. И эта техника была еще во вполне пригодном для боев состоянии. Вот только набрать новой было уже неоткуда — много танков нам дал развал ЗОВО, чуть меньше — трофеи, собранные с полей боев, оставшихся за нами. Но в дальнейшем этих источников бронекорпусов, двигателей, пушек не наблюдалось — немцы если и попрут на нас, то только большими силами, соответственно даже если поле боя останется за нами, не факт, что мы сможем взять с него достаточно большое количество танков. Нужно было свое производство.

Как я писал выше, мы начали выделывать свой чугун еще в конце августа. С тех пор металл шел в основном на боеприпасы, машины, тракторы, вездеходы. А металлурги все пытались варить и катать из него бронесталь. И что-то получалось. В ноябре они начали выдавать десятимиллиметровые листы длиной два метра и шириной метр. Они шли на защиту вездеходов, которые ходили в рейды. А металлурги продолжали трудиться — подбирали режимы плавок, колдовали с легированием, терморежимами обработки и отпуска, прокатки и закалки — и уже в декабре пошли и листы толщиной двадцать миллиметров. А это был уже вполне танковый размерчик — с нашей технологией разнесенной брони можно было делать лобовой лист уже отработанным сэндвичем с бетоном посередине, армированным сетками из стекловолокна, по бортам — одинарные листы, а верх и низ — вообще из листов в 10 мм. Конечно, бронирование получалось не ахти какое серьезное, но для САУ сойдет — им не надо идти в атаку, а расстреливать фрицев с расстояния в километр для такой брони будет вполне безопасно — основным врагом на таких расстояниях будут немецкие зенитки, но фрицы еще не ставили их на танковые платформы, поэтому быстрого появления на поле боя этих орудий можно не ожидать, да немцы и сами понимают, что только попробуй они выкатить такое тяжелое и крупное орудие на поле боя, так их сразу раскатают в тонкий блин. Так что за броню можно было не беспокоиться.

Основной проблемой были орудия для танков. Пока сделать стволы самим не получалось, поэтому мы, как и ранее, переставляли стволы с зениток и гаубиц. Но и эти машины получались настоящими зверями — САУ с зенитными стволами могли выносить танки противника с двух километров, а гаубичные смогут эффективно подавлять доты — их так и назвали антидотами. Собственно, ничего нового, кроме платформы для орудия, мы не открыли. Но это-то новое и было для меня самым главным — мы выходили в другую весовую категорию — категорию крупных игроков, которые способны к собственному производству тяжелой бронетехники.

Шасси сделали длинным — шесть метров, с большими катками. Опыты с торсионами для тяжелой техники пока были неудачными, поэтому ставили их на рессоры — это увеличивало массу, но зато было отработанным решением. На этой же платформе делали машины для установки мелкокалиберных зениток, эти — уже с вращающейся легкой башней, и начали работы по проектированию на этой же платформе БТР для перевозки пехоты и грузов. Я старался по максимуму загрузить конструкторов работой над новой техникой, чтобы, пока спокойно, они смогли набить руку и натаскать новобранцев. Скоро потребуется конструировать в десятки раз больше.

Химики разработали технологии извлечения легирующих добавок, так что металлурги сейчас увеличивали ассортимент сталей. Местные месторождения для промышленных разработок были либо слишком малы либо бедны, а зачастую по обеим причинам, но нам не было из чего выбирать, и такие количества нас в принципе устраивали. Сталь немецких танков была для нас хрупковата — в ней было слишком много хрома, из-за чего ее и сваривать было труднее — при сварке, если не ввести достаточно раскислителей, которые возьмут на себя кислород, хром интенсивно выгорал — переходил в окислы и с ними уходил в шлак — шов получался недостаточно крепким по сравнению с броней. Поэтому мы переплавляли их сталь — разбавляли железом, делали другую сталь — менее твердую, но более упругую. В отличие от немцев, чья броня была вертикальной и противостояла снарядам за счет своей твердости, мы делали ставку на наклонную броню, рассчитывая на увеличение доли рикошетов. А в таком режиме нужна не столько твердость, сколько упругость — чтобы, получив энергию от удара снаряда, броня спружинила, а не раскололась. Не все наши ожидания оправдались в дальнейшем, но процент рикошетов без разрушения бронелистов или растрескивания швов был довольно высок.

К тому же, на первых порах мы легировали только внешнюю плиту лобовой брони, остальные были обычным стальным прокатом — его и сваривать было проще. Лобовой и боковые листы дополнительно цементировали и азотировали газовыми горелками. Таким образом, их работа была различной. Внешний противостоял закусыванию снаряда за поверхность — чем он тверже, тем меньше снаряд вгрызется в него, тем легче ему соскочить и полететь дальше. То есть повышенная твердость внешнего листа увеличивала вероятность рикошетирования. А внутренний лист как раз придавал системе упругость — через слой бетона он принимал на себя кинетическую энергию, что снаряд смог передать внешнему листу, и гасил ее своей упругостью.

Боковые листы были прямыми — для упрощения технологии мы отказались от полок и наклона — наклон большим не сделать из-за того, что он значительно уменьшит внутренний объем, а малый наклон практически не прибавлял защищенности. Так что усложнение технологии получилось бы напрасным, а так мы могли бы компенсировать более высокую уязвимость нашей техники ее количеством — и не в плане 'У короля много', а за счет взаимного прикрытия. Конечно, танкистам добавлялось работы — им надо было следить, чтобы не подставить борт под более-менее прямой выстрел — сейчас при стрельбе до тридцати градусов по курсу борт мог противостоять 50мм пушкам — самому массовому ПТО фрицев зимой 42го года. И такие курсовые углы обстрела мы планировали компенсировать количеством стволов в атаке, тщательной разведкой и обстрелом всех мест, хоть немного подходящих для установки орудий ПТО — мы предполагали просто заливать атакуемую местность снарядами и минометным огнем. Ну, это если все-таки придется идти в атаку — повторю, назначением первых наших САУ была оборона.

Отдача устанавливаемых орудий была просто чудовищной, особенно гаубиц 152 мм. Поэтому мало того что пришлось делать пространственную распорную конструкцию под установку орудия, так еще и усиливать задние катки и их опоры с рессорами. Гаубицы стреляли только минимальными зарядами и возвышением не более десяти градусов — все-равно их цели были неподвижными, и стрельба велась только с места. Потом, когда добавим выносные опоры, сможем стрелять и полными зарядами, путь и не с ходу.

Новая техника была тяжелой, поэтому на нее не было смысла ставить наши моторы, что мы ставили на вездеходы и БМП — они хотя и подросли к середине января до ста двадцати лошадиных сил, но этого было мало. Поэтому в качестве двигателя и трансмиссии сначала взяли дизель от Т-34 из тех, которые уже не восстановить — как наиболее проверенный вариант, и затем постепенно его улучшали — эти работы начались еще летом. Как минимум сразу же стали делать газопламенное напыление покрытий на поверхности, подвергаемые повышенным температурам и износу — это существенно увеличило моторесурс наших двигателей.

ГЛАВА 53.

И с августа этот двиган существенно мутировал. Изначально размер двигателя В-2 был полтора метра длиной на девятьсот сантиметров шириной при чуть больше метра высотой, при массе в 750 кг. Причем минимум пятнадцать сантиметров по высоте приходились на масляный и водяной насосы, расположенные снизу двигателя — перенести бы их куда-то вбок — и высота сразу уменьшится, процентов на двадцать.

Привод на механизмы был просто колоссален. От конической шестерни, расположенной на валу двигателя, забирали мощность через конические же шестерни и валы электрогенератор, масляный насос, распределительные механизмы обоих блоков цилиндров, топливный насос, тахометр и наконец водяной насос, которой затем передавал мощность и на масляный. Причем на все механизмы мощность не только забиралась от вала, но и передавалась в вал тоже конической шестерней. Всего мы насчитали в передачах мощности на отдельные механизмы пятнадцать конических шестерен, шесть валов, двенадцать подшипников скольжения.

— Вы представляете, какая это большая механообработка ? Ведь станки для нарезания конических шестерен наверное сложнее, чем для обычных ?

— Да, сложнее. Мы собственно и пришли, чтобы что-то решить по этому поводу.

— А не будем ничего решать ...

— ... ээээ ... как это ? не будем делать свои двигатели ? Вы же сами говорили, что без своих двигателей никак ...

— Да нет, двигатели делать будем, но только на цепных передачах.

— Цепи не применяются. Все на шестернях и валах.

— А почему ?

— Ну ... так вот ...

Похоже, они и сам не знали, почему так происходит. Может — не было цепей, или с их помощью нельзя было передать нужную мощность ...

— Давайте попробуем. Сколько нам потребуется цепей ? Можно конечно обойтись и одной, на все механизмы сразу, но тогда на эту цепь ляжет слишком большая нагрузка, так что давайте рассчитывать на две-три цепи. На каждую цепь .. сколько она ? килограммов пять ? ну пусть даже десять ... потребуется килограмм легирующих добавок. Максимум. То есть на один двигатель три кило легированной стали. Это мы можем позволить, если скажем делать по пятьсот двигателей в месяц ... то это полторы тонны легирующих добавок ... ого ! многовато ... А еще запасные цепи, по комплекту на каждый двигатель ... Надо будет переговорить с геологами и металлургами.

В итоге обошлись гораздо меньшей кровью — поверхностное напыление обеспечило нам производство цепных роликов из слаболегированной стали — за счет повышенной твердости поверхности они изнашивались за достаточно продолжительное время, да и на сами звенья ушло не так много легирующих элементов — в целом на комплект основных и запасных цепей для одного двигателя ушло всего пятьсот грамм добавок.

Но применение цепей потребовало перекомпоновки значительной части двигателя. Ведь цепи — более объемный механизм, чем передача на основе шестерен и валов, цепной передаче требуется свободная плоская поверхность, вдоль которой она будет перемещаться. И такой поверхности на боку двигателя не было — ни плоской, ни свободной — боковые стороны блоков цилиндров были вдвинуты вглубь двигателя относительно боковой стороны картера, и на всем этом пространстве вились различные трубки — подвода и отвода масла, топлива, воздуха, охлаждающей жидкости — они причудливо извивались, повторяя контуры боковых поверхностей, огибали выступающие части, переплетались с другими трубками.

И вот этот серпентарий инженеры убрали буквально за месяц, одновременно двигатель с их помощью спрямил свои боковые поверхности, нарастил наплывы для упрочнений под валы механизмов и звездочек для цепей, сместил входные отверстия с вертикальных на горизонтальные — в новом варианте все механизмы получали механический привод горизонтально, от звездочек, насаженных непосредственно на валы этих механизмов, а не через коническую передачу от вертикальных валов. И потребовалось всего три цепи — две приводили в действие распредвалы блоков цилиндров, и одна — остальные механизмы — генератор, масляный насос, топливный насос, насос системы охлаждения, вентиляторы. Заодно, раз уж шла такая существенная перекомпоновка, двигатель переместил масляный и водяной насосы снизу на свои бока, и его рост сразу уменьшился до семидесяти сантиметров.

В итоге мы получили систему, которая требовала гораздо меньше сложной механообработки на зуборезных и токарных станках. Цепи изготовлялись штамповкой и затем автоматически собирались на сборочных станках, благо гродненский велосипедный завод имел все необходимое оборудование. Звездочки также штамповались. Все цепи были сдвоенными — для повышения надежности мы заложили в них пятикратный запас прочности относительно той мощности, что они должны были передавать. За счет цепных передач уменьшился и вес — килограммов на пятьдесят. Правда, эта экономия была съедена блоками цилиндров, в которых пришлось применить чугун вместо дюралюминия.

Как бы то ни было, за период с августа 41го по январь 42го, чуть больше полугода, мы получили качественно иной двигатель, его технологичность и рядом не стояла с технологичностью его прародителя. Конечно, меня поражало упорство и трудолюбие предков, которые могли гнать и такой сложный двигатель десятками тысяч штук, и это — в условиях войны. Поэтому, передавая им наши наработки, я как бы пытался сказать им 'спасибо' за их самоотверженный труд. Естественно, они об этом не знали, но приняли наши наработки с интересом — раз уж 'партизаны' смогли наладить такое производство, то им грех не повторить этот путь.

Мы же заодно убрали пуск двигателя сжатым воздухом — оставили только электростартерный запуск — это позволило убрать из конструкции баллоны со сжатым воздухом, трубки для его подвода к двигателю, довольно сложный воздухораспределитель, подающий воздух в цилиндры по нужному для запуска порядку, а из цилиндров — убрать отдельные клапаны для подачи этого сжатого воздуха. Конечно, это снизило надежность запуска, требуя полагаться только на электростартер, но мы сейчас старались по максимуму снизить трудоемкость изготовления новой техники, поэтому приходилось жертвовать такими дублирующими системами. Надо сказать, что это решение себя оправдало — за последующие годы было только двадцать семь ситуаций, когда на поле боя не смогли завести двигатель. Но в каждом случае обошлось без потерь — людей вытаскивали либо вместе с танком, либо могли прикрыть их отход. Раненые были, но никто не погиб. Конечно, сложно посчитать, сколько людей не погибло из-за того, что мы смогли увеличить выпуск бронетехники за счет отказа от воздушного запуска. Но, если остался в живых хотя бы один человек, а я думаю что таких будет и побольше, то замысел себя полностью оправдал.

Само собой, зимой мы не пускали технику с новыми двигателями в бой. Днями и ночами десятки курсантов и опытных мехводов обкатывали на учебных полигонах более тридцати бронемашин и танков с новым двигателем — шло обучение с одновременным выявлением слабых мест в новой конструкции.

А инженеры, одновременно с лечением новорожденного от детских болезней, продолжали полет конструкторской мысли. Буквально за две недели они уполовинили число цилиндров и создали менее мощный, но более компактный шестицилиндровый двигатель для техники массой до двадцати тонн — бронетранспортеров, БМП, самоходной артиллерии. И начали работы по оппозитным двухтактным двигателям — я помнил, что именно такие стояли на наших танках начиная с Т-62, ну, кроме Т-80 с его турбинным движком. А раз стояли, то и нам не грех воспользоваться проверенным опытом. Правда, кроме идеи и выделения ресурсов я ничем помочь не мог, разве что в начале направил много сил сотрудников и материальных средств на разработку поршневых колец — они работали в напряженном тепловом режиме, и из статьи про эти двигатели я помнил, что их доводили чуть ли не пять лет. Ну, тут если сделают за два года — будет очень хорошо — я рассчитывал именно на такой срок за счет массовости исследований и, самое главное — за счет технологий напыления покрытий — насколько я помнил, в пятидесятых пытались решить все проблемы только за счет материала, формы и термообработки колец. А у нас есть такой козырь, и мы его сыграем.

И улучшения нашего нового двигателя продолжались. Теплотехники поигрались с формой каналов выпускных коллекторов, и прибавили почти десять лошадей только за счет более интенсивного отвода выхлопных газов — переменные сечения работали как сопла реактивных двигателей, заодно и подсасывали холодный воздух, который охлаждал горячие газы и соответственно уменьшал их объем. Одновременно снижался и звук выхлопа — двигатель стал тише. За счет этого противодавление в выхлопной системе снизилось и цилиндры стали лучше и быстрее прочищаться — свежий воздух встречал меньше сопротивления и полнее заполнял цилиндры. За счет этого повысилась и экономичность — где-то процентов на десять. Но еще больше мощность и экономичность повысилась, когда ввели нагнетатель воздуха. Он работал на выхлопных газах, уже довольно охлажденных подсасываемым воздухом, поэтому турбинка не требовала трудоемкого изготовления из жаропрочных сталей, которые сложно варить. Мощность повысилась сразу на пятьдесят лошадиных сил, при экономии топлива еще почти в пять процентов.

В итоге к маю у нас был двигатель тяжелее прародителя где-то на сто килограммов, но мощнее на девяносто пять лошадиных сил и заметно экономичнее — его расход был 120 грамм на лошадиную силу в час, по сравнению со 165 двигателя В-2 — сыграло еще и применение наплавляемых и напыляемых покрытий — с ними требовалось меньше охлаждать конструкцию, соответственно, снизилась мощность насоса охлаждающей жидкости — и ее требовалось меньше, и длина трубок радиаторов также уменьшилась — ведь им теперь требовалась меньшая площадь, чтобы отвести снизившееся тепло двигателя. Еще и вентилятор стал меньше забирать мощности, и сам стал меньше — а все это уменьшило общий объем агрегата, что позволяло брать больший боекомплект, или уменьшить заброневое пространство, или увеличить пропускную способность фильтров, от чего двигатель с лучшей фильтрацией топлива, воздуха и масла меньше изнашивался. Новые конструкции и технологии открывали нам много путей для развития техники.

ГЛАВА 54.

Но и зимой мы уже ставили новый двигатель на нашу новую технику. Было непонятно — чего конструкторы сразу не развернули мотор поперек корпуса, а поставили его вдоль — мы так прикинули, места вполне хватало, ну может чуть-чуть, сантиметров на десять-пятнадцать уширить корпус, чтобы помещалась и трансмиссия. Тогда и боевое отделение было бы более просторным, и сам танк стал бы короче, и не потребовалось бы поворачивать путь передачи мощности под углом в девяносто градусов — чтобы передать ее с поперечного вращения, которым она выходила с коленвала, на продольное, чтобы вращать колеса. Мы так и сделали.

Заодно, переделали и всю систему переключения передач и управления колесами. Теперь система передач работала на повышенных оборотах, почти равных оборотам двигателя — так уменьшалась нагрузка на ее шестерни и сцепления, что упростило и саму конструкцию, и ее изготовление, а ресурс, наоборот, вырос. А обороты в мощность теперь конвертировались в основном на редукторе — он не регулировался по оборотам, поэтому его конструкция была гораздо проще. Само зацепление тоже изменили — сделали не через подвижные шестерни, как в Т-34, а подвижными муфтами — так не возникала опасность наскока зубцов друг на друга и дальнейшей поломки. Собственно, коробку переключения мы содрали с немцев, только пересчитали под наши мощности, скорость вращения, габариты и возможности технологии изготовления.

Заодно уж я подкинул мысль разместить двигатель спереди, а не сзади. И это привело к тектоническим изменениям — упрощению конструкции и соответственно уменьшению трудоемкости изготовления. Так как топливные баки находились впереди, недалеко от двигателя, нам не потребовались длинные топливопроводы, как в Т-34, где они шли как от баков, расположенных рядом с башней, так и от кормовых баков. Одна длина трубок в Т-34 была больше десяти метров. Мы уложились в три. Правда, у нас была меньше емкость — не 540, а 490 литров. Но с учетом меньшего расхода топлива запас хода был выше процентов на тридцать — до четырехсот километров пути по шоссе и двести пятьдесят — по пересеченной местности. И заправочных горловин у нас было больше, отчего ускорялась заправка одного танка — время на заправку снижалось где-то до пяти минут по сравнению с двадцатью для Т-34.

За счет размещения двигателя и баков в передней части техники, воздухопроводы для наддува баков также укорачивались, в том числе и из-за того, что не требовалось вести от них длинную магистраль к мехводу, где тот краном переключался на нужную группу баков, создавая в них повышенное давление — то есть мы избавились от прокладки этих магистралей через весь танк — все они находились впереди.

Управление топливным насосом также стало более простым — за счет расположения двигателя в передней части танка, механическая тяга от педали газа к насосу высокого давления стала гораздо короче — ее теперь не требовалось тянуть через полтанка от места мехвода, расположенного спереди, к двигателю, расположенному сзади. Вместо этого мы кардинально переделали сам топливный насос. В Т-34 это был компактный агрегат, в котором был свой кулачковый механизм, толкавший плунжеры, и короткая рейка, управлявшая углом поворота плунжера и соответственно количеством топлива, которое подавалось в форсунку при каждом нажатии толкателя на плунжер, пока его спиральная канавка не достигнет сливного отверстия и топливо не начнет выливаться из надплунжерной области через просверленное в плунжере отверстие, тем самым прекращаясь поступать в форсунку. И уже от этого агрегата к самим форсункам вели достаточно длинные и изогнутые трубки, по которым топливо под высоким давлением в двести атмосфер поступало в форсунки и через них распылялось в цилиндрах.

Система была хороша тем, что все управление было достаточно компактно. Все остальное было плохо — длинные трубки, которые должны были выдерживать высокое давление, требовали тщательного изготовления, хорошей изоляции, и могли сломаться от сильного толчка, их уплотнения могли разойтись и топливо начнет хлестать по двигателю. Регулировка момента впрыска также была отвязана от моментов открытия и закрытия клапанов — эти системы надо было регулировать в комплексе.

Мы же разместили плунжеры непосредственно у форсунок, а управление и клапанами, и плунжером каждого цилиндра шло от одного и того же кулачка. Такая система потребовала протягивать рейки управления через весь двигатель, но давало повышенную надежность — теперь магистрали с топливом высокого давления не тянулись по всему мотору — их просто не было -сразу за надплунжерным пространством вместо такой длинной трубки шла форсунка, которая и потребляла топливо под высоким давлением. Плюс — исчезла опасность потери питания топливом при разрушении или поломке одного агрегата — насоса. Теперь подача топлива была распределена, и была высока вероятность того, что хотя бы несколько цилиндров продолжат работать и вынесут танк с опасного места. Одновременно это снизило трудоемкость за счет избавления от этих магистралей — не потребовалось делать трубки, рассчитанные на высокое давление, и заморачиваться с уплотнением ее соединений с насосом и форсункой. А моменты управления клапанами и впрыска топлива можно было взаимно регулировать сдвигом толкателя — его можно было сдвинуть винтом и соответственно изменить момент его срабатывания от того же кулачка, что и всасывающих клапанов — всасывание воздуха в цилиндры и впрыск топлива работали неодновременно, поэтому одним кулачком и можно было последовательно делать два дела. Так мы избавились от многих деталей — корпуса насоса, вала с кулачками для плунжеров и прочих менее трудоемких деталей количеством штук в двести — приличная экономия трудозатрат.

Перенести насос масла вбок нам позволило и то обстоятельство, что за счет более эффективных и стойких поршневых колец угар масла у нас составил три грамма на лошадиную силу в час, по сравнению с двадцатью в В-2. Это позволило отказаться от системы с двумя баками и оставить один, к тому же меньшей емкости. Соответственно, вся маслосистема располагалась теперь на правой стороне двигателя, а не как в В-2, где два маслобака располагались с обеих сторон, и от них через весь двигатель тянулись маслопроводы к масляному насосу, от которого масло под давлением подавалось в каналы в двигателе — теперь между баком и маслонасосом был короткий штуцер — и тут мы избавились от длинных трубок. Упростился и сам маслонасос — так как теперь ему надо было качать масло только из одного бака, у него убрали одну из накачивающих шестерен и патрубки для нее — сократился как размер корпуса, так и количество деталей. Маслофильтров также стало меньше. Ну а за счет переднего расположения двигателя трубки от манометров давления и датчика температуры масла опять же не тянулись через весь танк.

С чем нам пришлось помучиться, так это с системой смазки. Ее надо подвести к каждому подшипнику, в том числе и шатунным, вращающимся вместе с коленвалом. Если положение остальных подшипников в пространстве относительно двигателя стабильно, и можно было бы обойтись обычными трубками подвода смазки, то эти вращаются с частотой вращения коленвала по радиусу, равному радиусу кривошипа коленвала. Советские конструкторы решили проблему 'просто' — просверлили каналы прямо в коленвале и шатунах — и так, изнутри, и подавали смазку к подшипникам коленвала — коренным, шатунным. Эту технологию нам пришлось повторить — ничего другого просто не придумали, а раз коленвал составной, то длина каждого из отверстий была сравнительно невелика — пять-семь сантиметров, и только внутри шатуна она была почти двадцать — но тут никуда не деться, надо сверлить.

Но в В-2 такие же каналы были и в самом корпусе двигателя — в картере, блоках цилиндров. И уж тут каналы были и по метру. За счет мягкого алюминия это у них получалось, нам же потребовалось бы сверлить каналы в гораздо более твердом чугуне — совсем другая задача. Мы и так с трудом освоили сверление стальных стволов, а тут чугун — еще более твердый материал. Пришлось делать проводку наружными трубками, уложенными вдоль корпуса двигателя — мы разве что только сделали для них углубления, чтобы уменьшить вероятность задеть чем-нибудь твердым и повредить маслопроводы. Так что в этом плане наша конструкция была точно хуже детища советских конструкторов. Ну, это пока не получим достаточные количества алюминия — не хватает пока электричества.

В итоге к середине января у нас получились машины весом по 20-25 тонн и скоростью движения по шоссе до 35 километров в час. С внушительной снарядной стойкостью прежде всего из-за наклона лобового листа в 60 градусов — многие снаряды просто рикошетировали от внешнего листа, а те что взрывались должны были, прежде чем добраться до второго листа, перемолоть пятисантиметровый слой армированного стекловолокном бетона, а это удавалось далеко не всем, а кому и удавалось, редко они могли преодолеть второй лист. Кумулятивные снаряды вообще весь свой пыл растрачивали на бетон. По-настоящему опасными были выстрелы из 88мм зенитки — их старались уничтожать при малейших признаках их появления. Отсутствие башни постарались компенсировать механизмом ускоренного разворота, насыщенными средствами наблюдения, улучшенной системой прицеливания с двумя визуальными каналами с увеличением в три и шесть раз, которые были доступны наводчику простым сдвигом головы, наводкой орудия с помощью мощных электромоторов, управляемых джойстиком — сопротивления и диоды, включенные по дифференциальной схеме, позволяли следить стволом за рукояткой управления. Также в САУ устанавливались радиостанции, позволявшие принимать оперативную информацию об обнаруженных целях, а наблюдатели разведслужб, командиры танков и наводчики постоянно тренировались в передаче приеме развединформации с помощью кодовых слов привязкой к конкретной местности, для чего она еще до наступления размечалась по квадратам и характерным признакам.

В начале февраля мы вышли на производство двух САУ в неделю и затем каждую неделю удваивали темпы — по мере овладения технологиями и увеличения производственных и сборочных линий. К марту у нас было уже 22 новых танка. Мы снова наращивали наш ударный кулак, но у же на новом уровне.

ГЛАВА 55.

Борьба с авиацией противника свелась прежде всего к обстрелу их аэродромов. Немцы несколько раз пытались устраивать массированные бомбардировки наших колонн и объектов, но у мы и раньше старались максимально усилить зенитную артиллерию, а после появления радиоуправляемых зенитных ракет и, как следствие, потери немцами боле сотни высотных бомбардировщиков, налеты прекратились, хотя свободные охотники по-прежнему шакалили в округе, и не проходило дня, чтобы наши самолеты не были обстреляны в пикирующей атаке. Второй заход как правило срывался нашими дежурными истребителями или зенитным огнем, но все-равно каждую неделю мы теряли два-три самолета и минимум одного летчика убитым и до пяти раненными. Но и немцы оставляли у нас свои железки и трупы, чуть ли не в два раза больших количествах — наши летчики уже овладели тактиками воздушных засад и выжиманием немцев под наши зенитные заслоны, которые постоянно меняли дислокацию, отчего немцев часто ждал неприятный сюрприз.

И так, если в воздушных боях они каждую неделю теряли от двух до пяти самолетов в воздушных боях, то на аэродромах эти потери были выше минимум в два раза. Сначала, когда в сентябре они усилили охрану аэродромов и их стало невозможно захватывать без больших потерь, мы начали обстрел из снайперских винтовок, ПТР и минометов. Немцам пришлось отвлекать все больше сил, расширяя патрулируемую зону вокруг аэродромов, поэтому к концу года нам стал доступен только минометный обстрел, да и то — после зачистки местности от патрулей. Мы стали действовать большими группами — подразделения ДРГ численностью до ста человек зачищали местность площадью два-три километра, подтягивалась минометная группа из десяти-двадцати минометов, затем следовал короткий налет в три-пять минут и быстрый отход — на место, с которого велся обстрел, немцы тут же начинали стягивать все находящиеся вокруг наземные силы, а их пикирующие бомбардировщики взлетали с соседних аэродромов и начинали утюжить малейшие подозрительные места.

Эта аэродромная война велась с переменным успехом, но в общем в нашу пользу — помимо уничтожения самолетов и складов на аэродромах мы сковывали большие силы на их охране, к тому же места их расположения из-за этого были известны и мы могли планировать довольно крупные операции. И зачастую целью этих операций становились даже не сами аэродромы, а борьба с силами. которые бросят им на помощь — на них мы устраивали зенитные и наземные засады, подсекая колонны на марше и самолеты на пути следования к местам бомбардировки. Таким образом, на полосе в пятьдесят-сто километров от нашей территории в лесах шла маневренная война. Немцы учились у нас — создавали свои ДРГ, вводили камуфляжную окраску, у них даже начали появляться бронежилеты. Но, в отличие от нас, они не могли выделить много сил на лесную войну — основной упор они делали на борьбу с остальной частью СССР, а нас рассматривали как назойливую, но пока терпимую помеху — до их основных аэродромов, растянутых вдоль главного фронта, мы не могли дотянуться, а на глобальные наступательные операции у нас не хватит ни тяжелого вооружения ни людей — нам приходилось держать оборону по всему периметру.

СССР же что-то медлил с зимним наступлением. Хотя мы я и слил им информацию о том, что Япония не нападет, сведений о переброске войск с Дальнего востока к нам не поступало. Более того, японцы более успешно провернули начало войны с США — в Перл-Харборе были накрыты и авианосцы, да и сама база подверглась захвату — бои там шли весь декабрь и закончились поражением американцев. Ага, без чтения японских шифров они оказались не такими уж и крутыми. Информацию о том, что американцы читают японские шифры, мы япам естественно слили, вот только, похоже, это оказалось медвежьей услугой с моей стороны — по донесениям нашей разведки в советских штабах, сухопутная ветка японской армии жутко завидовала успехам моряков, поэтому она начала хищно поглядывать на север. Естественно, в такой ситуации ни о какой переброске войск на советско-германский фронт речи не шло, как бы не стали перебрасывать наоборот, в ту сторону.

Тем более что немецкое наступление выдохлось значительно быстрее — у нас не было ни киевского, ни вяземского котлов — а это минимум полтора миллиона не погибших и не попавших в плен бойцов и командиров — наших хоть и били, но оставшиеся в живых имели возможность отойти на новые позиции — чему-то за три месяца научились, хотя бы выйти из-под охвата. К тому же занятием Западной Белоруссии мы выбили у немцев удобное плечо доставки топлива и боеприпасов, и им приходилось везти их через Украину, вокруг полесских лесов, или через Прибалтику. А это по факту уменьшало их транспортные возможности почти в два раза, помимо того, что постоянно возникали заторы — каждый маршрут ведь обслуживал не одну, а полторы группы армий. Ну, за одно это мне надо поставить памятник. А еще сколько успели эвакуировать ... миллионов двадцать наверное в плюс к тому, что эвакуировали в моей истории, так что под немцами оказалась не почти половина населения СССР, а где-то треть, и мы ее постепенно втягивали к себе.

Жаль, никто тут не знает о той истории — я как решил не раскрываться, пока не прояснится вопрос моих взаимоотношений с властями, так пока тихо и сидел — никаких таких вопросов не прояснилось, и судя по активности советской разведки на нашей территории, в ближайшее время эти вопросы и не прояснятся. И мои знания хода войны, какими бы они ни были незначительными, сейчас совершенно нивелировались — война уже пошла по другому пути. Да и черт с ним, с памятником. Им будут миллионы спасенных жизней советских людей. Передать ряд технологий, в том числе сведения по ядерному оружию — это я еще мог. А о чем-то предупредить — о возможном падении Крыма, о Сталинграде — это уже — увы! И неизвестно, произойдут ли эти события, да и не поверят — судя по всему, неудачи немцев советское командование приписало себе, а не моей деятельности. Поэтому и доказать им что-то будет проблематично. Остается бить немцев своими силами и на своей территории. Хорошо хоть центральный партизанский штаб не был создан — его функции взяли на себя мы, причем сделали это более человечно — не посылали практически безоружных людей поджигать дома с бутылкой с зажигательной смесью — партизаны были нашими глазами и кадровым резервом.

ГЛАВА 56.

В первый день нового, 1942 года, в Кремле проходил важный разговор.

— Докладывайте, товарищ Меркулов.

— Товарищ Сталин, объект 'Леший' появился в лесах Западной Белоруссии в самом начале войны, точную дату установить не удалось, но не позднее 25го июня. На вид 25 лет, но есть сведения, что ему около сорока, может — чуть больше. Роста около 190 сантиметров, спортивного телосложения, но без сильно развитой мускулатуры, скорее просто подтянутый. Фотографии прилагаются. Назвался Калашниковым Сергеем Владимировичем. Нам удалось найти семь человек с такими ФИО, троих визуально определили как не совпадающие с объектом, еще по четверым были проведены беседы со знавшими их людьми, описания с объектом не совпали.

— Самозванец ?

— Скорее всего.

— Лаврэнтий, а не может быть такого, что нашли не всех людей с такими ФИО ? Колхозники там ...

— Не исключено, но этот под колхозника совершенно не подходит — военный или скорее инженер.

— Так точно, продемонстрированные им знания и навыки заставляют предположить именно эти области знаний.

— Эмигрант ?

— Вероятнее всего. Выявлены его незнания реалий нашей жизни. Знаком с английским языком. Возможно, наш советник в Китае.

— Почему Вы так решили ?

— На одежде, в которой он сюда попал, ярлыки с китайскими словами, написанными иероглифами и английскими буквами. Выполнены на довольно приличном уровне. Фабрику-производитель найти не удалось. Ну и его успехи в построении военной структуры говорят о том, что он знаком с партизанскими действиями. Так что если и из-за границы, то скорее всего Китай — больше неоткуда.

— Хорошо ... Продолжайте, товарищ Меркулов.

— 'Леший' назвался полковником государственной безопасности ...

— Это что ж это за звание ?

— Совершенно верно, такое звание отсутствует. По другим сведениям, он назвался просто полковником, но у него присутствуют элементы формы НКВД, что возможно заставило предположить некоторых о его причастности к органам, а звание полковника он присвоил себе, чтобы соответствовать своему званию в НКВД, но не показывать принадлежности к нашим службам.

— Лаврэнтий, что же это у тебя за орлы такие ? Почему ты до сих пор не знаешь ничего о своих сотрудниках ?

— Товарищ Сталин, разрешите ... ? Одной из версий является и то, что он — глубокий агент, и вышел к нам с началом войны или незадолго до нее. И он агент еще с 'тех' времен, и не вышел на нас потому, что опасается за свою жизнь. Я лично беседовал с ним, и он довольно ловко уклонялся от некоторых вопросов, причем владел собой на довольно профессиональном уровне.

— Хорошо. То есть ничего нам пока неизвестно. Как он себя ведет ?

— За прошедшие полгода сколотил войсковую группу общей численностью в три дивизии. Есть авиация и танки. Занимаются нападениями, диверсиями, захватом городков и поселков. Полностью блокировали перемещение немцев в Белоруссии — им теперь приходится ее обходить.

— Они могут ударить на восток ?

— Если и могут, то пока не собираются — якобы нет сил, да и мы с их слов еще не перебросили нужное количество войск для зимнего наступления.

— И все-то он знает ... может — действительно отличный аналитик ? Что с его прогнозами по развитию ситуации ?

— Некоторые из них, как Вы знаете, уже подтвердились ...

— Только мы им не повэрили ...

— Так точно.

— Лаврэнтий, что по атомному проекту у американцев и англичан ?

— Собираем сведения, в основном они подтверждаются. Считаю, надо начать действовать по предложенному Лешим плану.

— А если американцы пронюхают ?

— Мы приложим все усилия, чтобы не пронюхали. Ставки слишком высоки.

— Да, ждать от них ничего хорошего не стоит. Это пока мы союзники, да и то ... А потом эта 'холодная война' ... Нэ вэрится конечно, но оставлять в их руках такой козырь ... Дэйствуйтэ.

— А что это у них за песни ... как там ... 'Родина моя ... Белоруссия ... Песни партизан, от реки туман' ... Очень красивая ... и необычная ...

— Да, у них появился ряд песен, как никогда подходящий к данному моменту. Та же 'Вставай, страна огромная'.

— Да уж — Сталин усмехнулся — Как Дунаевский взвился, что у него украли песню ...

— Да, комедия. Хорошо хоть про 'Синий платочек' не стал такого говорить.

— Творческие люди, что с них взять ...

— Да ...

— Так, значит, наступать они не собираются ?

— Нет.

— Поговорите с ними ... нам нужна хотя бы вспомогательная операция ... в свете наших планов на январь ...

— Есть.

— А может мы его ... — Берия сверкнул пенсне и хищно улыбнулся.

— Нет ... Пока — нет. В текущей ситуации нам не стоит разбрасываться союзниками, или кто они нам ... какими бы темными они не были. Можем разрушить и то, что имеем.

— Но там есть наши командиры, и не из самых маленьких.

— Да что эти командиры ?!? Профукали летом, профукают и сейчас.

— А потом ... ?

— А потом посмотрим.

Случайно или нет, но в Берлине в это же время проходил другой разговор.

— Скажите, Герман, а вот в этой Белоруссии — что это за заштрихованные территории ?

— Это территории, где наблюдается некоторая активность партизан.

— 'Активность' ?! 'Пар-ти-зааан' ?!!!! Герман !!! Вы держите меня за идиота, да ? Думаете, Ваш фюрер не может узнать, что там происходит ? Думаете, он не знает, что по этой территории наши войска не передвигаются, что их там просто нет ?!?

— Но фюрер, это не ...

— Молчать !!!! Партизаны с танковыми батальонами ?!? С эскадрильями истребителей ?!? Что Вы мне тут врете ?! Прямо в глаза !! нагло !! врете !!!! Они наверное их прячут под печками, да ? Баааальшими — такими — печками, да ?

— Мой фюрер, у них действительно ...

— Что 'дей-стви-тель-но' ?!? Печки ?!!!! Ну расскажите, расскажите ...

— Это все specnaz NKVD.

— Какой к черту specnaz ?!??? Что это такое ?!!!

— Войска специального назначения. Три дивизии. Это они устроили нам некоторые проблемы.

— Некоторые проблемы ?!?! Герман, Вы что, не понимаете, что это провал ?!!!! Полный, безоговорочный, провал !!!! Почему мы ничего не знали об этом спецназе ? Почему у нас нет этого спецназа ?!!!!!

ГЛАВА 57.

Естественно, про эти разговоры мы ничего не знали, поэтому в середине января 1942 года мы со спокойной совестью все-таки взяли Минск — пришлось. Немцы начали восстанавливать старую оборонительную линию Сталина, чтобы отгородиться от нас. Мы всячески мешали этим работам — нападали на конвои, освобождали работников из наших граждан. Но работы все-равно, хоть и медленно, но велись, и к весне вполне могли быть закончены. Поэтому, пока немцы не насытили укрепрайоны своими войсками, мы и предприняли успешную атаку на город. Наша атака по времени была согласована с наступлением Красной Армии — они наконец-то собрали мощный кулак, восстановили управление войсками, и были готовы штурмовать Вязьму и Смоленск.

И, пока мы были им нужны, мы выбивали из Сталина по максимуму. Под подготовку к наступлению мы пробили переброску к себе осужденных врагов народа и членов их семей, мотивируя это тем, что нам не хватает народу а людям надо дать шанс искупить вину кровью. Руководству СССР этих людей было тоже не жалко, поэтому к нам в разрывы фронта по непроходимым для немецкой техники, но проходимой нашими вездеходами местам, по воздушному коридору, а то и на санях и даже лыжах, потянулся этот странный поток переселенцев — тогда как основной поток летом и осенью шел на восток, эти шли на запад. Но это позволило многим избежать смерти в лагерях и многие семьи воссоединились на нашей территории. Мы постепенно вводили их в нашу жизнь. Понятно, что многие были озлоблены на советскую власть, но наши следственные органы проводили новые следствия по делам, переданным нам согласно той же договоренности, и многие осужденные были нами оправданы, а против следователей, которые вели их дела, мы, наоборот заводили дела о злоупотреблении властью, хоть во многих случаях и заочно. Но, тем не менее, мы информировали руководство официально и население на Большой Земле — по неофициальным каналам, об этих делах. Такой PR среди населения нам не помешает. Руководство СССР скрипело зубами, но пока терпело — мы надежно прикрыли самые удобные пути доставки грузов центру немецкой армии. А население тихо радовалось. Кто не радовался, так это сотрудники органов, особенно те, кто знал, как он добился признательных показаний. Все чаще бывали случаи неповиновения органам НКВД, иногда сотрудники просто пропадали — тут работали как наши разведгруппы, так и кто-то из местных мстителей. Заодно вытягивали к себе по тем же каналам и семьи наших бойцов и командиров — уже под предлогом воссоединения семей.

Итак, под видом аэродромной войны мы стянули вокруг Минска значительную группировку наших войск и 15го января решительным штурмом взяли город. До этого в течение трех дней в город просачивались штурмовые группы и размещались по схронам, подготовленным нашими подпольщиками. Утром 15го они вышли из схронов и начали отстрел фашистов — сначала с оружием из глушителей, а затем, после начала заполошной стрельбы, уже не таясь стали бить фашистов наотмашь. Напали на узловые точки города, частью уничтожили в них немцев, а частью блокировали. Одновременно с внешнего кольца пошли штурмовые группы — тихо, без артиллерийской подготовки, они подбирались к немецким позициям, войска на которых частью были отвлечены на стрельбу в городе, а частью уже и снимались, чтобы войти в него. Поэтому многие позиции были застигнуты со спущенными штанами и там прошла массовая зачистка. Наши орудия и танки начинали стрелять из леса только если не удавалось застать врасплох — тогда обнаруженные огневые точки давились артиллерийским и минометным огнем, пока наши группы заходили им во фланг и окончательно их гасили. Координация действий выполнялась массовым применением переносных раций, которые были у каждой группы минимум в двух экземплярах, а если те разбивались — ракетницами — красным указывали куда бить, зеленым — закончить огонь.

За полдня все было кончено, и еще три дня велась тщательная зачистка. В городе было освобождено 100 тысяч советских граждан, около 20 тысяч наших военнопленных, уничтожено — убито или взято в плен — около пяти тысяч фашистов и их пособников. Продовольственных запасов на захваченных складах нам хватит на полтора месяца, также нам досталось теплой одежды и обуви на тридцать тысяч человек — немцы еще не успели передать их в свои войска — пусть померзнут подольше.

Немцы узнали о захвате Минска только днем 17го — мы глушили их радиостанции, прервали проводную связь и плотной сетью заслонов перехватывали всех связников и группы, двигавшиеся на восток. Но часть смогла проскользнуть, и когда они дошли до своих, немцы стали снимать части с главного фронта, поднимать резервы и отправлять их всех на запад, чтобы вернуть себе город. За это время мы переодели часть наших батальонов в немецкую форму, под видом немецких войск пошли и практически без потерь, уже к вечеру 16го взяли Молодечно в семидесяти километрах на северо-запад от Минска, Борисов — в семидесяти на северо-восток, Могилев — в двухста километрах на восток и Бобруйск — в ста семидесяти километрах на юго-восток, образовав вокруг Минска выступающий на восток огромный клин, в котором можно будет удобно маневрировать по внутренним коммуникациям в предстоящих оборонительных боях. А минский УР будет нашей твердыней.

Затем эти же части рассыпались вокруг этих городов и зачистили мелкие населенные пункты, одновременно эвакуируя гражданское население и вывозя склады, прежде всего — продовольствие — нас стало уже более трех миллионов и вопросы еды были чуть ли не на первом месте после борьбы с немцами.

Тем временем наши танковые батальоны рывком прошли по основным дорогам дальше на восток, под прикрытием бойцов в немецкой форме взяли мосты и двигались вперед до встречи с немецкими частями, которые те спешно снимали с восточного фронта и такими же героическими маршами отправляли на рухнувший запад. Первые немецкие колонны были расстреляны в кратких встречных боях на марше — огонь из зениток вдоль колонны в первые же минуты выкашивал до половины личного состава, а их танки ничего не могли противопоставить нашим САУ, кроме как закупорить на время дорогу своими дымящими тушками.

Продвинувшись на сто километров на восток от Днепра, батальоны начинали готовить позиции для засад — тыловым частям надо было дать время чтобы утащить к нам захваченные трофеи и пленных. Поэтому последующие две-три немецкие колонны также уничтожались на марше — полностью или частично, но последние все-равно не могли двигаться дальше. А нам ведь надо было уже отходить — усиливался натиск немецкой авиации. Несмотря на то, что мы стянули к полосе прорыва все наши ВВС и поначалу имели господство в воздухе, уже на третий день оно от нас ушло — весовые категории были несопоставимы. Поэтому мы медленно, с арьергардными засадными боями, покатились назад, утаскивая с собой что только можно — трофейное оружие и технику, боеприпасы, запасы еды и обмундирования, немецких пленных, советских граждан. Попутно взрывали все мосты, закладывали фугасы, оставляли снайперские и минометные засады. Повторялась та же ситуация, что была в боях на Припяти буквально два месяца назад — немецкая машина двигалась через пластилин нашей мобильной обороны и никак не могла разогнаться. Только все происходило в гораздо больших масштабах — тогда на нас двинули не более двух дивизий, здесь же их шло не менее десяти, и каждый такой стальной удав оставлял на дороге кровавые и стальные ошметки — там автомобиль с пробитым радиатором, там — обгорелый танк, подорвавшийся на управляемом фугасе, там — вообще цепочку грузовиков и трупов на обочине, попавших под краткий минометный обстрел. Но они шли. Теряли людей на переправах от мин и огня, но шли. Их бы упорство да в мирных целях.

К 20му января они дошли до наших опорных пунктов на правом берегу Днепра, которые все это время яростно обустраивали сотни тысяч человек. Дошли и встали. Штурмовую авиацию мы как могли сдерживали зенитным огнем и истребителями, попытки танков пойти в атаку прерывались нашими ПТО и САУ, выползающими из укрытий в самый неподходящий момент, а пехота нарывалась на фланкирующий огонь из множества ДОТов. Немцы не смогли сразу подтянуть тяжелую артиллерию — именно их колонны были главной целью диверсантов и штурмовых У-2. К 23му января на нашем фронте скопилось немало немецких войск, и тут ударил основной фронт.

Прорвав оборону в пяти местах, части Красной Армии устремились конно-механизированными группами в образовавшиеся бреши и ломанулись к Смоленску. И тут немцев снова застали со спущенными штанами, только уже в более грандиозном масштабе. Они наконец почувствовали, что это значит — воевать без оперативной связи — наши глушилки гасили все их радиопередачи, вестовыми быстро сообщать не получалось, с учетом насыщенности местности нашими ДРГ и партизанами, а проводную связь еще надо протянуть и после этого охранять. Оставались самолеты, но их к каждому полку и батальону не поставишь.

Махина, которая надвигалась на нас, стала разворачивать свою тушу в обратную сторону. Оставляя тяжелую технику, склады, она выдиралась из нашего капкана с кровавыми ошметками, но все-таки успела. За Смоленск разгорелись сильные бои — первую линию обороны наши войска смогли проломить на третий день наступления, но потом в город стали входить вернувшиеся немецкие части и наши смогли захватить только несколько окраин. А потом начали откатываться — с юга и севера немцами были переброшены несколько танковых дивизий, которые взломали еще неустоявшуюся оборону и пошли отрезать клиньями наши прорвавшиеся войска, а сверху утюжить их пикировщиками. Теперь уже наши стали спешно отступать, теряя технику и людей. Мы уже не могли помочь большим наступлением — дороги и переправы были разрушены либо защищены сильными заслонами. Единственное что смогли сделать — закинуть самолетами на магистральные железные дороги Прибалтики три десятка ДРГ, которые на неделю парализовали движение. Потом немцы бросили в леса пехотную дивизию и наши ДРГ, кто остался в живых, пришлось эвакуировать. В итоге, опрокинув наступавшие части Красной Армии, немцы сами перешли в наступление и к середине февраля захватили на юге — Брянск, на севере — Новгород и на востоке — Ржев, а также снова вернули себе Вязьму — короткое плечо между восточным и белорусским фронтами позволило немцам быстро сманеврировать и остановить не только нас, но и наступление с востока. В маневре крупными силами они все еще были значительно сильнее нас. Мясорубка снова временно затихла, все начали окапываться, затягивать раны и копить запасы.

За это время мы восстановили минский УР и построили УРы вокруг городов оборонительного клина и опорные пункты на перекрестках дорог. Наши дорожные роты проложили десятки километров лесных дорог и путей, по которым можно было скрытно от авиации перебрасывать войска. Также построили пятнадцать лесных аэродромов с хорошо укрытыми складами, капонирами, дотами охраны и зениток — и на вырост, и в качестве резервных. Минск мы отдавать больше не собирались.

Для немцев же его потеря не была критична — основные дороги с запада мы все-равно надежно блокировали, поэтому он не представлял для них важного транспортного узла, каким был в прошлой истории. И они его обошли — пустили грузы по северным и южным путям. Вот Орша, а особенно Смоленск, были для них важны — в этих узловых точках сходилось несколько веток в меридиональном и широтном направлениях. Уж их-то немцы не собирались нам отдавать.

ГЛАВА 58.

Мы же, не дожидаясь окончания кампании, занялись уже привычной работой по сортировке новых людей — к трем миллионам добавилось еще столько же эвакуированных со временно отбитой у фашистов территории. Бывших пленных красноармейцев и советских граждан мы как обычно распределяли по производственным участкам и подразделениям. Причем, что тоже стало привычным, не всегда боец шел в часть — до критичного момента хороший токарь нам был полезнее хорошего бойца.

А токарей и прочего квалифицированного персонала нам потребуется немало. Ведь мы захватили города уже из 'старой' — восточной — части БССР, которая развивалась советской властью не два, а двадцать два года, и за время советской власти в крупные индустриальные центры превратились многие города — Минск, Витебск, Могилев, Гомель, Бобруйск, Борисов, Орша. За годы пятилеток было построено свыше 1000 крупных и средних предприятий, созданы новые отрасли промышленности, а всего введено в строй и реконструировано 1863 предприятия. И это без учета 'слияний и поглощений' — с ними количество производств получалось еще больше, только потом они сливались друг с другом и в статистике 'с накоплением' два-три предприятия после слияния могли работать учитываться как одно. Так, за первую пятилетку вступили в строй 78 крупных и 460 средних и мелких предприятий, а за годы второй пятилетки в БССР было построено 1700 предприятий, около 90 было реконструировано — то есть общая цифра получается явно больше тех 1863. И, отмечу, цифры по двум первым пятилеткам относятся к восточной части БССР, куда мы, собственно, сейчас и вступали.

Соответственно, тут было множество предприятий и учреждений, которые требовалось быстро встроить в нашу хозяйственную деятельность. Взять тот же Минск. Уже в двадцать четвертом году тут действовало 24 крупных предприятия, а к началу войны в городе функционировало 332 государственных и кооперативных предприятия при населении под триста тысяч человек. И практически ни одно из них не было вывезено с началом войны — немцы слишком быстро ворвались в город. Причем промышленность была очень разноплановой — от производства потребительских товаров до станкостроения, а перед самой войной началась постройка самолетостроительного завода, на котором предполагалось выпускать 800 двухмоторных самолетов в год, с вводом в строй к 1 апреля 1942го года.

И подо все это подводилась мощная энергетическая база. Так, существовавшая тут в начале тридцатых ГЭС-1 (ГЭС расшифровывается как 'Государственная', а не как 'Гидро-') имела мощность 6,7 МВт, в 1934м пущена ГЭС-2 мощностью 6,8 МВт, впоследствии она стала ТЭЦ-2, в сороковом начаты работы по пуску второй очереди. Ну и до кучи — распределительные подстанции, 240 тепловых пунктов, 52 километра кабельных линий напряжением 6 кВ, 115 километров воздушных линий, 63 километра высоковольтных линий. По области работало множество локомобильных и дизельных установок по 54-167 кВт.

Станкостроение было представлено двумя крупными заводами — имени Ворошилова и имени Кирова, и несколькими помельче. Завод имени Ворошилова был образован еще до Революции и назывался тогда 'Гигант'. При численности рабочих в 12 человек он выпускал мелкие скобяные изделия, ремонтировал сельхозмашины, водопроводное оборудование, а в двенадцатом году был переименован в 'Энергию', и при числе рабочих в 25 человек уже отливал части машин, ограды, памятники и так далее. В двадцать первом году завод был восстановлен — станки для него прислали Коломенский машиностроительный и Тульский чугунолитейный заводы, так что с двадцать второго завод начал выпуск сельхозоборудования, выпустив за два года 1332 плуга, 161 соломорезку и 2313 штук разного литья — при численности рабочих в 100 человек это был крупнейший завод Белоруссии. Потом он несколько раз расширялся, строились корпуса литейного и механического цехов, на него присылались десятки строгальных, фрезерных, штамповочных и других станков, установлены подъемные краны, построена новая плавильная печь на 500 пудов литья в сутки — и уже в 1927 завод выпустил первые станки — 200 сверлильных и 15 токарных, в 1928 — сложное оборудование для крахмальных заводов. В 1933 сделал два сушильных барабанов для Кричевского цементного завода — крупнейшего в республике предприятия по производству цемента.

Завод имени Кирова также производил станки — протяжные, центровальные, гидравлические ножовочные и так далее. Как и завод имени Ворошилова, он вырос из местного предприятия по ремонту различных машин и механизмов, на базе которого был создан чугунолитейный и машиностроительный завод "Металл". 1928 году, "Металл" объединился с заводом "Восход" и Центральными сельскохозяйственными мастерскими. На их базе было образовано довольно крупное предприятие — завод 'Коммунар', который стал осваивать выпуск комбинированных циркулярных и гонторезных станков, насосов для крахмальной промышленности, трансмиссионного оборудования, камнедробилок и бетономешалок. Ну а в 1934 он был переименован в завод имени Кирова, заодно освоив выпуск и металлообрабатывающих станков. Правда, во время бомбежек в июне завод сильно пострадал, но потом немцы согнали много населения и восстановили цеха и даже попытались запустить производство. Мы присматривались прежде всего к производству протяжных станков, а также подумывали над мощностями по гидравлическим механизмам — сейчас тут строительная техника работала в основном с тросовым приводом, который был довольно неудобным в плане обслуживания и не таким уж производительным, а я к тому же помнил по своему времени, что в основном техника работала уже на гидравлике — и была мысль запустить тут производство именно гидравлических приводов, прежде всего для строительной и сельхозтехники.

Это я перечислил только станкостроительные заводы, хотя тут было и много металлообрабатывающих — например, железнодорожными делами занимался вагоноремонтный завод, которые ремонтировал и восстанавливал сотни вагонов в год.

Впрочем, и другие современные отрасли тут уже развивались. Так, в городе находился радиозавод имени Молотова, который был построен в 1940 на базе лесопильно-деревообделочного производства 'Деревообделочник' — оборудование для производства радиоаппаратурной начинки было перевезено с вильнюсского завода 'Электрит', а вот корпуса радиоприемников тогда были деревянными и составляли до четверти стоимости радиоприемников, поэтому такое странное на мой взгляд решение было более чем оправданным. В сороковом завод за два месяца уже выпустил более четырехсот приемников, а к июню 1941го — уже 13 500 приемников, с дальнейшим ростом производства — производительность была рассчитана на 54 тысячи приемников в год, также завод мог производить усилители мощности, микрофоны и мегафоны, аппаратуру для кинотеатров и конференц-залов. Немцы возобновили производство — аппараты выпускались под маркой Radiofabrik Minsk, а также организовали на заводе ремонт своей аппаратуры — только на складе мы насчитали более тысячи немецких радиостанций — уже готовых либо ожидающих ремонта. Этот завод стал весомой прибавкой к нашим мощностям по производству радиотехники, прежде всего — радиостанций. А вот на немецкой армии потеря такого мощного ремонтного производства и большого количества радиостанций сказывалась еще несколько месяцев.

Развивалось в Минске и строительство — одних только кирпичных заводов в Минске было шесть штук — часть появились еще до Революции и потом были реконструированы, часть построены за годы пятилеток — эти уже строились как механизированные кирпичные комбинаты с производительностью 40 миллионов штук кирпича в год. Сорок миллионов. Со своими узкоколейками, кузнями, экскаваторами, прессами, камерными сушилками и кольцевыми печами для обжига. Работал тут до войны и стеѓкольный завод — а для нас каждый стекольный завод означал не только производство оконного стекла, но и стекловолокна — надо было срочно развивать самолетостроение, тем более что раз уж тут до войны строили такой завод.

Естественно, такой крупный город не обошелся и без предприятия легкой и пищевой промышленности. Тут были трикотажная и галантерейная фабрики, тонкосуконный комбинат, швейная фабрика, щеточная фабрика имени Крупской, обойная фабрика, обувная фабрика им. Кагановича, кожевенный завод 'Большевик', на котором было создано хромовое производство, производство цветного кожтовара, на заводе были машинный зал и база кожевенного сырья, построен клееварных цех, пущен локомобиль "Вольфа", который снабжал завод паром и электрической энергией, появился первый гидропресс. И множеству других, более мелких предприятий.

Пищепром был представлен такими крупными предприятиями, как кондитерская фабрика 'Коммунарка', Минская колбасная фабрика, пивзавод 'Беларусь', крахмальный завод, молочный завод. Работало тут и несколько хлебозаводов. Казалось бы — что там хлебозавод ? Пеки себе хлеб и пеки. А дело-то важное, позволяющее экономить много человеко-часов на выпечку хлеба. Так, хлебозавод 'Автомат', введенный в строй в 1940 — это высокомеханизированное предприятие, которое выпускало до ста тонн хлебобулочных изделий в сутки — то есть кормили хлебом более ста тысяч человек. При числе рабочих в пару сотен. Другое предприятие — Минский хлебозавод ? 1, который организован в 1927 на базе пекарен — на 50 тонн в день, причем немцы уже обновили его — установили немецкую печь марки Werner & Pfleiderer. Правда, подполье организовало передачу изготовленного здесь хлеба партизанам и в минское гетто.

По части минского гетто можно сказать только одно — фрицы — уроды. Технически грамотная нация технически устроила на земле сущий ад.

ГЛАВА 59.

Немцы устроили в Минске аж три гетто — одно, большое, где содержались большинство евреев Минска и окрестностей. Еще одно — в районе радиозавода — на нем содержали рабочих радиозавода из числа евреев. И третье гетто — для иностранных евреев. В большом гетто было до восьмидесяти тысяч человек — и это на площади всего два квадратных километра. Скученность, антисанитария, постоянные эпидемии — немцы быстро смекнули, что так инфекции чего доброго пойдут и наружу, поэтому вскоре разрешили открыть на территории гетто две больницы. Но такое 'человеколюбие' вовсе не мешало им уничтожать евреев. Наиболее массовые убийства произошли в августе, ноябре сорок первого и январе сорок второго — тогда было убито более пятидесяти тысяч человек — частью в самом гетто, частью — в лагере смерти Малый Тростенец под Минском. Естественно, евреи не ждали смиренно своей участи — в гетто были созданы десятки укрытий, организовано подполье, которое добывало еду и оружие, проводило диверсии, выводило людей в леса, к партизанам. Действовали они совместно с городским подпольем, которое образовалось сразу же после оккупации.

Помимо уничтожения немцы накладывали на гетто и контрибуции — сначала два миллиона рублей, двести килограммов серебра и десять килограммов золота, затем — пятьдесят килограммов золота и серебра. Евреев убивали и выдаивали, выдаивали и убивали. И при этом заставляли работать на себя. Гетто у радиозавода немцы пока не трогали — евреи были значительной трудовой силой, которая могла работать на заводе и которая оказалась в полностью безвыходном положении — русских и белорусов немцы в гетто пока не загоняли, опасаясь сразу закручивать гайки — партизаны и подпольщики и так доставляли им много ущерба. В третье гетто — для иностранцев — стали привозить евреев из Европы — Германии, Чехии — видимо, собирались уничтожать их тут, чтобы не травмировать их бывших соседей. Наряду с самими немцами охраной и уничтожением занимались литовцы и латыши — 2й литовский охранный батальон и латышская рота при СД. Вот их-то освобожденные нами евреи порвали всех. Размесили в кровавую кашу. Как и эсэсовцев, что подвернулись им под руку. Мы даже не препятствовали такому самосуду — отчасти потому, что надо было дать людям выплеснуть злобу, отчасти — просто без стрельбы бы не удалось отбить этих полицаев. Так что нафиг надо из-за этих уродов стрелять в своих же людей.

Но и потом самым страшным наказанием для пленных немцев стало обещание назначить им в охрану евреев — тогда процент гибели пленных 'при попытке к бегству' резко возрастал. Впрочем, русских и белорусов тоже приходилось просеивать — а то были случаи, когда в охране оказывались люди, у которых кто-то в семье погиб, а то и все. И тогда немцам устраивалась кровавая баня. В принципе, оно и ладно бы, но это ведь был обменный фонд — на одного немца мы могли выменять десять-двадцать советских граждан — мирного населения или военнопленных.

В других городах тоже были организованы гетто — пусть и меньше минского, но в них также убивали людей — немцы поставили себе задачу избавиться от евреев и славян, и они ее последовательно выполняли — пока больше по евреям, но и наш черед скоро настанет.

Так что после освобождения новых территорий мы развернули широкую деятельность по расследованию преступлений и пособничестве немцам — помимо военизированных частей из соседних республик, немцы создавали охранные части и из местного населения. Так, в Бобруйске был полицейский отряд в 183 человека, в Старых Дорогах — 147, Осиповичах — 105 — и так далее, всего по Минской области — 1085 полицейских. Правда, это из населения более чем в полмиллиона человек — народ предпочитал уходить в партизаны и подполье, чем служить немцам — против немцев сражалось как минимум на два порядка больше человек, чем служило им, и это явно, с оружием в руках, так-то скрытая поддержка — передача продуктов, сведений, собранного или украденного оружия — шла от четверти населения республики, ну и большинство просто поддерживало такие действия.

При вступлении в полицию люди писали заявления, где указывали, что пострадали от советской власти и давали примерно такие клятвы: 'Обязуюсь служить справедливо германскаму правительству без измены, так как я терзан большевистской бандой и на сегоднешний день меня преследует банда коммунисто-жидовская. Правдивость вышеподанной информации удостоверяю собственноручной подписью' (орфография сохранена).

Впрочем, контингент полицаев не нравился и самим немцам. Так, Франц Кушель — белорусский националист и заодно шандартенфюрер СС — в своих показаниях на допросе указывал, что бургомистр Минска пригласил его на должность начальника местной городской полиции и, когда он немного ознакомился с положением этой полиции, то его охватил ужас. 'Это была публика абсолютно недисциплинированная, в большинстве своем бывшие криминальные элементы, освободившиеся из тюрем, пьяницы, воры и разбойники'. В декабре 1941го в 'Менскай газэце' он как-то пытался оправдать 'несовершенство' местной полиции отсутствием опыта в построении государственности. Ну да — если набирать в полицию воров и убийц — откуда вообще возникнет такой опыт. А другие в полицию и не шли. В начале 1942го в 'Беларуской газэте' в ответ на 'некоторые акты насилия со стороны полицейских' вопрошали — 'Откуда взялось такое озверение некоторых наших полицейских неизвестно. Белорусы в натуре очень добрые, имеют мягкий характер'. Несколько позднее там же отмечалось, что 'в полицию попало много случайных людей, которые хотели просто пережить военное время или решить свои личные дела. Тут были и пьяницы и воры, грабители, которые компрометировали полицию, потом удирали к партизанам и продолжали издеваться над безоружными белорусскими деревнями. Своими часто отвратительными действиями они оттолкнули от себя белорусское общество. Отсюда и появилось неуважение к черному мундиру' (в РИ это писал в ноябре 1943го года журнал белорусской полиции (sic!) 'Беларус на варце' ('Белорус на страже')).

Кстати — за эти черные мундиры полицаи страдали дополнительно. На самом деле это была старая форма СС, которой много завалялось на складах — в СС ввели новую форму серовато-зеленого цвета, вот ее в основном и носили, а носить черную становилось моветоном — значит, ССовец на фронте не воевал, и чтобы в Германии на таких не косились, член СС предпочитали новую форму черной — вот черную и сбагрили своим помощничкам. Проблема была в том, что довоенная советская печать очень много говорила про черную форму ССовцев и прочих чернорубашечников, поэтому черный цвет стойко ассоциировался именно с этими головорезами. Вот полицаев, не спрашиваясь, зачастую и ставили к стенке как ССовцев, несмотря на их вопли что они 'не такие'. Так что вскоре эта форма стала очень непопулярной и у самих полицаев — те при первой же возможности старались переодеться хотя бы в советскую, или польскую форму, а то и в гражданскую одежду.

Немцы вообще пытались разыграть карту белорусского национализма. 22 октября 1941 года была создана Белорусская народная самопомощь (БНС), возглавляемая Иваном Ермаченко, а по отчеству — внимание! — Авраамович. Мы даже не были уверены, что он именно Иван. Как и насчет Ермаченко — слишком уж украинская фамилия. То есть в ФИО видного деятеля белорусского националистического движения не было ни одного белорусского слова. Прямо издевательство какое-то, как будто кто-то криком кричал — не ходите ! это подстава ! Этот деятель участвовал во всяких националистических правительствах организациях еще с революции, с 1938го был куратором белорусско-немецкого общества. 'Проверенный кадр'. И мы его внимательно допрашивали — где, когда, с кем, о чем — и не только по немцам, но и по французам с англичанами — ведь он жил в Чехословакии, а это их вотчина — ну, пока они не сдали с потрохами своего союзника Гитлеру.

БНС тут сначала действовала вроде бы из благих побуждений — взяла на себя функции по обеспечению нуждающегося населения, имела право организовывать приюты, медицинские учреждения, проводить культурные мероприятия, издавать книги, журналы на белорусском языке.

Но, как отмечали сами немцы — 'Большинство поставленных нами на руководящие должности от Белостока до Смоленска — это выходцы из Польши и в основном католики. Поэтому они смотрят на Белоруссию через польские очки. Но белорусы-католики — это не настоящие белорусы, под лозунгом Белоруссии они стремятся построить новую Польшу... Между белорусами и поляками происходит острая борьба. Немецкие оккупационные власти вернули в Белоруссию польских помещиков, которые в 1939 г. бежали от русских'.

Немцы играли на национальных чувствах белорусов, проводя мысль о том, что они по своему происхождению не имеют ничего общего со славянами, а значит, у них свой исторический путь (и что-то мне это напоминало до боли знакомое, только южнее — ну да — учителя и рецепты — одни и те же). Настойчиво внедрялась мысль о двухсотлетней колонизации Белоруссии Россией (так что и этот тезис — не первой свежести). Гауляйтер Кубэ хотел создать здесь нечто вроде белорусского правительства, которое помогло бы немцам более эффективно достигать своих целей. 10 сентября 1941 года вышел приказ Кубэ об открытии к 1 октября всех школ. Устанавливалось обязательное обучение для юношей и девушек от 7 до 14 лет. Распоряжение Кубэ о временном школьном порядке, которое в начале октября опубликовала "Менская газета", обязывало представителей народов, проживающих на территории Белоруссии, изучать белорусскую культуру. "Преподавание в школах будет на белорусском языке", — говорилось в приказе. Всего в Минске после оккупации работало 14 школ. Учителей не хватало, не было и национальных учебников — учились по советским, только вычеркивали оттуда советских партдеятелей и их портреты. Высшие учебные заведения в республике не работали, что, впрочем, не помешало создать Академию наук, в число почетных членов которой входили Вильгельм Кубэ и редактор "Беларускай газеты" Антон Адамович — ну последний хотя бы писатель, был арестован в 1930м по делу 'Союза освобождения Белоруссии' — сначала раскрутили маховик белорусизации, потом испугались самими же созданного возрастающего национализма и стали 'вертать все взад'. Ну да — раскручивали одни, вертали другие — но колеблющаяся линия партии как-то многих заколебала — куда она потом повернет и что будет с теми, кто поддерживал предыдущий курс ... 'стабильности нет'.

Вот ряд представителей творческой интеллигенции и поверили немцам, увидев в них спасителей от 'сталинского режима' — раз им не помогли 'английский режим', 'французский режим', да и 'режим САСШ' тоже 'не смог'. Наталья Арсеньева, Владимир Клишевич, Масей Сиднев, Микола Равенский, Алесь Смоленец, Рыгор Крушина, Фёдор Ильяшевич, Алесь Дудицкий, Михась Кавыль, Янка Юхновец, Алесь Соловей, Сергей Ясень, Масей Седнёв. И куда девать всю эту творческую интеллигенцию ? с одной стороны они зашкварились сотрудничеством с немцами, а другой — некоторые были репрессированы, может даже и незаконно, а с третьей — сотрудничество с такими людьми зашкварит уже нас. И не расстреливать же их в самом деле ? Но из таких вот недобитков потом вылезло достаточно нацгадов, то есть вроде бы и оставлять нельзя. Вопрос.

Причем жизненные пути многих из них были мало того что запутанные, так еще и очень туманные. Например, та же Арсеньева была женой польского офицера — после воссоединения Белоруссии ее выслали в ссылку в Казахстан и разрешили вернуться в Минск перед самой войной (что само по себе странно — вот вам и 'кровавый режим'). Но интрига на этом не заканчивается — она была женой того самого Франца Кушеля, который занимался местной полицией — этот кадр служил в армии Польши, в 1939м был взят в плен РККА, попал в Старобельский лагерь в Ворошиловградской (Луганской) области, потом каким-то 'чудом' избежал 'массовых расстрелов' польских военнопленных 'кговагым сталенским гежимом' (откуда тогда потом взялась армия Андерса, если 'всех расстреляли' ? а потом еще одна, когда 'Андерс и ко' свинтили к союзникам в Иран ?), переведен в Бутырскую тюрьму, где его подсаживали к высокопоставленным польским военнопленным (не для них ли и пелись эти сказки про массовые расстрелы, чтобы запугать). В начале 1941го он зачем-то освобожден и отправлен в Белоруссию, где и воссоединился со своей женой. Ну и с приходом немцев стал служить им.

Очень все 'странно'. Его песням о том, что он завербован советской разведкой и является штатным сотрудником, 'поэтому вы должны немедленно передать меня в Москву!', мы как-то не поверили. Ну да, как минимум стукачок, раз сидел в тюрьме со своими бывшими сослуживцами, но вряд ли ценный — прежде всего ввиду малоценности самого дела — ну кому сейчас важны польские военнопленные ? Хотя и умный — не отнять — недаром его привлекли к сотрудничеству и наши, и немцы. Поэтому мы продолжали допросы — надо было выяснить, кто это там в Москве отправлял поближе к границе такие кадры. А ну вдруг как и в самом деле окажется немецким шпионом — причем настоящим ! — который в преддверии нападения Германии на СССР формировал в близких к границе областях группы агентов ? Вот и эту семейку переправил в белорусскую столицу, и еще предстоит выяснить, чем они там занимались. Оч-ч-чень не хотелось бы мне попасться тому человеку — слишком гнилое дело. И такие гнилые дела мы раскручивали по очень многим захваченным нами 'деятелям' — связи куда только не тянулись — и к немцам, и к англичанам, и к американцам, и в Москву. И не только по писателям, но особенно по руководству Белорусской народной самопомощи — все стороны как-то хотели использовать друг друга, и заиграться тут — легче легкого.

И этот клубок мы будем раскручивать еще очень долго — допросить несколько сотен человек, связать показания, выполнить по ним перекрестную проверку, выстроить взаимосвязи — дело не на один год, так что наша секретная тюрьма, замаскированная под архивный отдел, работала днем и ночью — хотелось бы все сохранить в тайне — не столько даже от немцев, сколько от англичан, американцев и от Москвы — мало ли что там вылезет, да уже и вылезало. Правда, от наших уже шли запросы — чем занимаются в этом здании — ну да — работали-то у нас те же следователи, что и при советской власти, связи у них с людьми с большой земли наверняка были, так что информация понемногу просачивалась. Еще надо будет думать — как использовать этот факт — надо бы прежде всего будет выяснить, а кто это вообще интересуется этими предателями ? И с какой целью ...

Ну и развивать внутреннюю безопасность, как минимум дублировать допросы, чтобы потом сравнивать — а не утаил ли кто уже из наших следователей какие-то сведения — глядишь, так и раскроем кротов. А пока я организовал при этой тюрьме отдельную боевую группу с задачей 'Никто из пленных не должен выйти отсюда живым без моего личного приказа' — а то мало ли — выцепят ценного кадра — и пропали сведения. Группу я формировал как раз из идейных коммунистов, которые на дух не переносили коллаборационистов и были готовы разорвать их на куски. Да, там была и обычная охрана, а этих мы залегендировали под антидиверсантов, тем более что они действительно днями и ночами тренировались на устроенном там же полигоне — я заодно создавал группу боевиков для действий в городе. Правда, по хорошему и им бы не стоило так уж доверять — могут сойтись с кем-то из следаков или охраны — но тут была надежда на разные ветки подчиненности. Своих-то, из собственной службы безопасности, я на это дело отрядить не мог — и помимо этого дел хватало — по охране меня и внутренней слежке, так еще среди них было много обиженных советской властью — а ну как найдутся общие знакомые с арестованными ? И до чего они могут договориться ? Это ведь люди, с одной стороны имеющие выход на немцев, с другой — близкие ко мне. Так что ну нафиг. Да, между арестованными и антидиверсантами стоит охрана, но мало ли — кто-то кого-то увидит — и понеслась. Правда, было опасение, что я просто перемудрил со всеми этими слоями взаимной подстраховки и прикрытия. Но пока пусть будет так — слишком мало прошло времени, чтобы так уж всем доверять — с моими-то деяниями.

В общем, коллаборационисты пока проходили через ежедневные допросы — мы хотели как можно больше выудить по горячим следам. Были среди них и злостные враги, которых ни за что нельзя выпускать, были и запутавшиеся, были и в самом деле незаконно пострадавшие от советской власти — с последними двумя категориями пока шло основное сотрудничество, и была надежда вернуть их обратно в наше общество. Насколько я понимаю, в моей истории все эти люди ушли вместе с немцами и потом составили костяк белорусской эмиграции, которая работала против СССР. А так — глядишь, меньше народа будет мутить тут воду после войны, меньше будет жертв во время лесной войны — в БССР она тоже велась, хотя и меньше, чем на Украине или в Прибалтике. В общем, что бы со мной не случилось, народу будет всяко полегче.

Причем, возможно, сейчас коллаборационистов было меньше, чем в моей истории. Так, с осени мы разбрасывали над временно оккупированными территориями листовки, в которых рассказывалось о немецком плане Ост, согласно которому 75% белорусов должны быть выселены либо уничтожены, должны быть уничтожены все евреи, а немцам раздадут земли по сто гектаров на семью — ну и с подсчетами, что земли хватит на четыре миллиона семей, то есть самим белорусам, сколько их тут останется, земли не хватит. Правда, я допустил пару ошибок — я ведь составлял листовку на основе смутных воспоминаний. Во-первых, зря упомянул, что латыши, эстонцы и литовцы будут использоваться в качестве помощников немцев — после этого отношение к ним стало очень плохим. Правда, пока эти национальности присутствовали тут в основном в качестве полицаев, к которым и надо плохо относиться. Да и массовое сопротивление литовцев при освобождении нами Вильно тоже говорило о многом. Проблема возникнет позднее, когда в Прибалтику будут возвращаться те, кто ушел с Красной Армией. Да и в самой Прибалтике оставалось еще много нормального народа, это помимо того, что и в наших войсках прибалтов хватало. Так что эту ошибку придется исправлять. Вторая ошибка заключалась в том, что пока никакого оформленного плана Ост насчет белорусских земель еще не существовало — в Берлине шло только обсуждение его наметок. Об этом мы узнали, когда при освобождении Минска захватили группу следователей из Германии, который выясняли — как и когда могла произойти утечка этих секретных сведений. Ну и ладно — пусть ломают головы. Глядишь, появится шпиономания и кого-то у себя репрессируют.

Так что эти листовки дополнительно подогрели ненависть населения к захватчикам. Хотя и сами захватчики, повторю, неплохо на нее работали. Так, даже сами коллаборанты в своем докладе министру восточных земель Розенбергу писали — 'Роль беларусов в новом гражданском управлении ограничивается исключительно пассивным исполнением распоряжений немецких начальников; беларусы не имеют определенной структуры для удовлетворения своих нужд, для обращения немецких властей на недостатки текущей жизни страны. Поэтому до настоящего времени нет так необходимых школ как: полиция, среднеобразовательных, учительской, духовной семинарии. Словом, с белорусами обращаются не как с освобожденным, а как с захваченным народом'.

Сказывалось отношение немцев к завоеванным странам и в разграблении культурных ценностей республики. В БССР до войны было несколько крупных библиотек и множество библиотек поменьше. Государственная библиотека БССР им. В. И. Ленина, основанная в 1922 — на начало 1941 года в фонде библиотеки было более 2 миллионов томов, в том числе редкие и старопечатные издания, рукописи. Фундаментальная библиотека АН БССР им. Я. Коласа, основанная в 1925м — библиотека стала регулярно получать обязательный экземпляр периодических изданий РСФСР, шел активный обмен с другими библиотеками, так что к 1936му году фонд библиотеки насчитывал 150 тысяч книг, порой довольно редких, в том числе 20 тысяч из книжного фонда Радзивиллов, древнего рода из Великого Княжества Литовского. Общий же фонд республиканской системы библиотек составлял более десяти миллионов томов. Богатство.

Помимо этого в республике были и музеи. Так, только в Государственной картинной галерее БССР находилось около 1700 произведений живописи и икон, более 50 скульптур, а также многочисленные рисунки, гравюры, музыкальные инструменты, мебельные изделия. Среди них творения знаменитых мастеров: Айвазовского, Брюллова, Врубеля, Левитана, Репина, Сурикова, Микеланджело, Растрелли и других.

И немцы собирались все это разграбить. В Минске действовала организация Розенберга — Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg. Это "учреждение" занималось грабежом культурных ценностей в захваченных странах. К февралю 1942го года они уже разобрались с культурным достоянием республики и начинали готовить его к вывозу — в освобожденном городе мы нашли на путях эшелон с культурными ценностями, и много деревянных ящиков по помещениям библиотек и музеев. Успели. Подозреваю, в моей истории большая часть пропала, а так — наши искусствоведы начинали формировать выставки, чтобы поездить по республике и показать их народу.

Я тут же приказал все это достояние — прежде всего книги и рукописи — перевести на микрофильмы — взыграли мои компьютерные привычки, когда важную информацию — наброски, подобранную под себя коллекцию музыки — я старался хранить в нескольких копиях. А тут — книги. Ну как не сохранить хотя бы их изображение ? А то мало ли что потом будет, а так хоть что-то да останется. А с субчиками из этой организации также вдумчиво беседовали наши следователи — где и что они еще вывезли, куда — не только у нас, но и в Европе — если представится возможность, пройдемся по их следам.

Но и этого немцам было мало. Они ведь чего удумали ? Они стали забирать кровь у детей и переливать ее своим раненным. Немцы — повторю, культурная, технологичная и научная нация — научно установили, что детская кровь благотворно влияет на восстановление после ранений, так как в ней находится много гормонов и мало шлаков. И вот они — так же технично и научно — создали детский концлагерь, где и забирали кровь у его заключенных. Забирали полностью, высасывая ребенка досуха. А детский труп потом сжигали. Такой концлагерь и госпиталь при нем были организованы в деревне Красный Берег, что между Жлобиным и Бобруйском. Мы когда его освободили, даже сначала не поверили в происходящее. Потом, когда до всех дошло ... это был единственный госпиталь, который мы вырезали подчистую. Все три тысячи раненных. Даже не расстреливали — кололи штыками и били прикладами, прямо на кроватях и в коридорах. Бойня. Пригнанные потом военнопленные целую неделю выносили трупы, отмывали кровавые стены и полы, причем на второй день все стали ходить на эту работу на пустой желудок, иначе грязи только добавлялось. Потом, когда все отмыли, мы поняли, что работать и лечиться там никто не сможет — пришлось все сжечь нахер. Охранников концлагеря тоже размесили в грязь и смахнули лопатами в какую-то яму.

К счастью, удалось отбить у наших бойцов несколько врачей, и показания полились рекой. А на немцев посыпались листовки с текстами типа 'Вы забираете кровь наших детей — за это вы все умрете' — и фотографии концлагеря, детей — с поясняющими подписями. После этого увеличилось количество перебежчиков от немцев, да и военнопленные стали чаще отказываться возвращаться обратно по обмену — некоторые и раньше подозревали, что их режим — преступный, а уж после фотографий из детского концлагеря, после фотографий рвов с расстрелянными мирными жителями ... мало того что отвечать за это не хотели, так и воевать — тоже. Но не все, не все.

Ну а те из средств массовой информации 'свободного мира', которые назвали эту информацию и фотографии 'большевистской пропагандой', мы пока взяли на карандаш — будем по ним работать. Хотя, скажем, в США все сильнее поднималась волна — народ, особенно еврейская часть — все громче требовали начать высадку в Европе — особенно когда мы выпустили в свет информацию и про гетто, куда немцы свозили евреев из Европы — информация про расстрелы советских евреев их, конечно, тоже взволновала, он не так, как расстрелы уже 'культурных' сородичей.

На всякий случай весь этот самосуд я оформил приказом под собственной — и единственной — подписью, хотя соратники и отговаривали от такого приказа — 'Да зачем ? И так все понятно и никто слова не скажет !', а потом все пытались поставить и свои подписи. Не дал. Сейчас-то не скажут, а вот потом — пойдут разговоры, что якобы это делали не немцы, а их прихлебатели с востока — 'хиви', а то и вообще большевики при отступлении — таких разговоров я в свое время уже наслушался, да и сейчас они шли с разных сторон — Геббельс не спит. А то и какие-нибудь 'правозащитнички' или 'гаагские трибуналы' лет через тридцать-сорок-пятьдесят начнут расследования о 'зверствах' — так чтобы не было явных зацепок на непосредственных участников этого народного правосудия — по документам все пройдет как 'они выполняли приказ'. Конечно, если захотят — это никого не остановит, но все-таки — хоть какое-то юридическое прикрытие, которое затруднит вынесение приговоров. А слова 'культурная нация' с тех пор стали для нас страшным ругательством.

Не понять такой 'намек' немцы не могли — еще одна попытка организовать такое лечение в 1942м сначала наталкивалась на отсутствие врачей — никто не хотел этим заниматься, а потом, когда такие все-таки нашлись, взбунтовались уже раненные фронтовики (в РИ было как минимум пять таких детских концлагерей).

ГЛАВА 60.

И вот поэтому 'мягкие и добрые' белорусы рвали немцев на тряпки. Да, в общем-то в поднемецкой 'Беларуской газэте' правильно писали, что 'Белорусы в натуре очень добрые, имеют мягкий характер'. Так оно и было. Но только если их не трогать. А вот если тронут — мало не покажется. Да и русские тоже оказались не подарком — как отмечали сами немцы — 'Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать.'. Впрочем, как и украинцы. Да и евреи, за много веков соседства нахватавшись 'плохого', не отставали от славян. Все 'началось' еще до войны, когда начали создаваться истребительные батальоны — я уже упоминал про постановление ЦК КП(б)Б от 25 мая 1941го 'Об организации на территории Белоруссии постоянных групп и отрядов по уничтожению авиадесантов противника'. С началом войны сопротивление со стороны народа только усиливалось — массово создавались истребительные батальоны, люди уходили в отряды ополчения, а с приходом немцев повсюду создавались партизанские отряды, в городах и поселках расширялась подпольная деятельность — к осени 1941го по БССР действовало 213 партизанских отрядов — и это не считая наших структур, которые вобрали в себя часть зарождавшихся или уже существовавших отрядов. А с остальными мы устанавливали контакты, проводили обучение, поддерживали их оружием, боеприпасами, воздушными ударами, постепенно начали проводить совместные боевые операции, пока в итоге эти отряды постепенно не становились частью наших сил, получая номера в/ч и становясь на довольствие. Происходило все это не сразу, постепенно — ведь людям надо было посмотреть на нас, на наши действия, понять, что мы из сея представляем, да и порочащие нас слухи тоже поначалу мешали доверию. Мы не спешили — не хотят пока становиться под наши знамена — ну и ладно — пока повоюем рядышком, бок о бок — такая совместная деятельность все-равно постепенно приводила к тому, что люди переходили полностью под наше крыло — если и не руководящий состав, накачанный на советской территорией фразами о бдительности относительно националистов и троцкистов — то есть нас — то рядовые бойцы и низовые командиры. Впрочем, и из высшего звена совсем уж упертых было немного.

А партизан и подпольщиков было бы неплохо привлечь в наши ряды по максимуму — это ведь активные и деятельные люди, которые не побоялись оказать сопротивление фашистам, рискнуть поставить на кон свои жизни. Причем люди в отрядах собирались разные. Были и погранцы, и бойцы НКВД, и военные — то есть люди с какими-то боевыми навыками, а были и обычные граждане — хотя советское руководство и развивало военную подготовку населения, но все-таки научиться стрелять из винтовки или пулемета — это далеко не все навыки, нужные в бою — тактическая подготовка — выбрать укрытие, подобраться к врагу — были не менее важными вещами. Да, партизанская тактика требовала несколько иных действий, чем общевойсковой бой, но такие базовые навыки требовались и там.

Правда, в партизаны ушло достаточно много народа, который готовился к партизанской войне с середины двадцатых до середины тридцатых, когда руководство СССР целенаправленно готовила кадры для партизанской войны. Потом эта деятельность была свернута — тут и прошедшие репрессии, когда партизан готовили репрессированные военные, и соответственно подготовленные ими кадры рассматривались как неблагонадежный элемент, и смена военной парадигмы, когда руководство СССР посчитало Красную Армию уже способной противостоять внешнему агрессору без помощи населения — причин было много. Много осталось и народа, подготовленного к такой войне. Правда, далеко не всегда он был обеспечен всем необходимым, так что оружие и продовольствие приходилось добирать в процессе формирования отрядов где только можно. Тут, конечно, помогли бы закладки, которые создавались одновременно с подготовкой партизан в тридцатых годах. Но со свертыванием такой подготовки эти закладки были в основном уничтожены — якобы Сталин боялся партизанской войны. Но вот местные из знающих говорили, что там просто вышел срок хранения — и продуктов, и патронов с гранатами, а надо было вооружать армию, поэтому якобы и не стали делать новые закладки, тем более что ситуация по сравнению с двадцатыми годами, когда и делались эти закладки — поменялась — тогда РККА была относительно слабой, поэтому была велика вероятность того, что придется отступать, а сейчас армия была уже сильной и предполагалось выгонять агрессора контрударами, так что и партизанские закладки не нужны. Никто ведь даже не думал, что немцы так быстро прорвутся вглубь страны, никто в это просто не верил. И я вполне понимал, как это самое 'никогда' вообще можно чувствовать — я ведь точно так же не верил, скажем, в 1985м, что СССР развалится. Да что там не верил ? Даже такой мысли не было ! Как и в 1990м — разговоры о необходимости отделиться от республик уже велись, но воспринимались как желательное, но невозможное событие. Так и здесь — с агрессором предполагалось разобраться быстро и малой кровью. По факту выходило не совсем так, хотя многие еще в начале 1942го считали, что общее наступление не за горами. Как бы то ни было, деятельная часть белорусского общества взяла в руки оружие и ушла в леса, не менее деятельная стала организовывать в городах и поселках подпольные группы. Одна из фаши-стских газет сокрушенно писала: 'Таинственное ужасное проклятие тяготеет над нами в Белоруссии. германские чиновѓники не находят здесь ничего, что могло бы облегчить их деятельность, им приходится бороться здесь с непреодолимыми трудностями. Крестьяне не хотят мириться с новыми условиями собственности. Ремесленники не откликнулись на наш призыв'. Гитлеровский министр оккупированных территорий Розенберг вторил: 'В результате 23-летнего господства большевиков населеѓние Белоруссии в такой степени заражено большевистским мировоззрением, что для местного самоуправления не имеется ни организационных, ни персональных условий, что 'позитивных элементов', на которые можно было бы опереться, в Белоруссии не обнаружено'.

А вот что было обнаружено — так это массовое сопротивление населения. Так, уже в июле 1941 года на минском железноѓ дорожном узле действовала подпольная партийная организаѓция во главе с Ф. С. Кузнецовым. Подпольщики произвели много диверсий, неоднократно засыпали песок в буксы паровозов, портили оборудование, организовывали рабочих на затяжку ремонтных работ и так далее — даже захватив мощную промышленность, немцы не могли толком ею воспользоваться. А в конце ноября ѓ1941 года в Минске был создан и городской подпольный комитет партии в составе И.П. Казинец, С.И. Зайца (Зайцева), К.Д. Григорьева И.Г. Семенова. В начале 1942 года комитет объединял 12 партийных звеньев и 6 комсомольских групп, в которые входили 'тройки', 'пятерки', 'десятки' — коммунисты быстро вспоминали навыки подпольной работы во времена царизма. Были созданы также районные партийные центры или подпольные райкомы партии. Подпольщики развернули большую работу среди населения города, организовывали на предприятиях диверсии, собирали и передавали в партизанские отряды оружие, переправляли к партизанам патриотов, стремившихся с оружием в руках сражаться с оккупантами.

Так, в разгар январского наступления (в РИ — битвы под Москвой) подпольщики на станции Минск-товарная вывели из строя систему водоснабжения. В результате из-за недостатка воды 50 паровозов бездействовали. В течение 10 дней гитлеровцы вынуждены были гонять паровозы на мост реки Свислочь и насосами качать в них воду. На минском железнодорожном узле подпольщики сожгли пакгауз с военным имуществом и часть оборудования на заводе им, Ворошилова. На спиртзаводе они уничтожили значительную часть заготовленного к отправке в немецкую армию спирта. В начале 1942 года члены подполья вывели из строя на радиозаводе партию радиоприемников, на заводе имени Ворошилова взорвали отремонтированный танк и сожгли 360 бочек бензина. На мясокомбинате подпольщики портили продукцию, предназначавшуюся немцами для отправки на фронт. На гвоздильном заводе они привели в негодность станки. Комсомолец Н.Кедышко вывел из строя механизм конвейера и электромоторы на городском хлебозаводе. К весне 1942 года подпольные партийные и комсомольские организации действовали на многих фабриках и заводах Минска, в том числе на заводах им. Мясникова, 'Большевик', им. Ворошилова, 'Красная заря', 'Автомат', в типографии им. Сталина, на радиозаводе и так далее — наши наносили немцам вред любыми способами и при первой же возможности. Правда, после освобождения нами Минска многое пришлось восстанавливать тем е людям, которые и сломали, но эта работа была уже в радость, да и не впервой для нас — подобная ситуация складывалась во многих населенных пунктах. Ничего, отремонтируем.

(В РИ немцы несколько раз производили аресты активистов, а то и полностью раскрывали подполье. Так, первые массовые аресты подпольщиков прошли в марте-мае 1942 года, в сентябре подпольный горком был фактически разгромлен, что не помешало на 25ю годовщину революции в Минске и области развесить на красных полотнищах более 700 лозунгов Коммунистической партии, расклеить 1300 плакатов, тысячи листовок и радиосводок Совинформбюро — людям надо было показать, что сопротивление живо и не сломлено. Вновь подпольный горком Минска был создан уже в октябре 1943 года и находился за пределами города)

Но минские подпольщики действовали не в вакууме — связи городского подполья с партизанами минской области начали устанавливаться еще с августа 1941го года, еще до организации горкома. Так, почти сразу удалось установить связь с действовавшим в окрестностях Минска партизанским отрядом В. Т. Воронянского и направить к партиѓзанам большое количество рабочих-ѓжелезнодорожников, составивших впоследствии костяк отряда 'Мститель'. А я как-то, вспомнив американский фильм по комиксам, назвал его 'Первый Мститель' — и вскоре в области было уже шесть 'Мстителей', каждый их которых после освобождения нами Минской области был преобразован в отдельные батальоны. Возникали и другие отряды — имени Сталина, Штурмовая, 2ѓя Минская, имени Фрунзе, отряды Никитина, имени Сергея Лазо и другие.

Это в городе. В области тоже восстанавливались или создавались партийные и комсомольские организации. Уже в июле 1941 года была создана минская областная подпольная партийная организация. Свою деятельность обком начал с создания сети подпольных организаций в районах области. А уже райкомы собирали оставшихся в каждом районе коммунистов, комсомольцев и беспарѓтийных активистов и организовали их в партизанские группы, позже объединившиеся в отряды. И повсюду разворачивалась партизанская война.

(в РИ — в декабре 1941 года Минский подпольный обком партии и штаб соединения партизанских отрядов организоѓвали большой рейд, начавшийся в январе и продолжавшийся по апрель 1942 года. Командование рейдом было поручено В. З. Коржу. В рейде приняли участие отряды Минской, Пинской и Полесской областей. Партизаны на 500 санях с боями прошли сотни километров через по районам Минской, Полесской, Барановичской, Могилевской областей. Участники рейда громили на своем пути немецкие комендатуры, полицейские участки, разрушали коммуникации и линии связи противника. Они совершили налет на город Слуцк, где перебили охрану лагеря и освободили советских военнопленных, а также забрали ценности из городского банка.)

ГЛАВА 61.

Причем к началу 1942го партизаны уже настолько вошли в силу, что начали создавать целые партизанские зоны, в которых восстанавливалась советская власть, возобновлялось обучение в школах, налаживалась местная промышленность, вводились в строй электростанции. Конечно, эти зоны возникали в труднодоступных местах, где не было достаточно мощной промышленности, как у нас, но факт остается фактом. К весне 1942 года партизаны освободили от оккупантов обширнейшую площадь, которая превысила территорию Бельгии, Голландии и Дании вместе взятых (РИ) — это еще без учета нашей территории.

(В РИ партизаны к началу 1944 года удерживали и контролировали свыше 60 процентов территории республики и более 20 районных центров. По существу власть оккупантов держалась лишь в городах и вдоль железнодорожных магиѓстралей.)

Две таких партизанских зоны мы инкорпорировали в свою территорию сразу после освобождения Минска и броска на восток в январе-феврале 1942го.

Одна из них находилась в Кличевском районе. Город Кличев располагался в 40 километрах на север от Бобруйска, 160 километрах на восток-юго-восток от Минска, 80 километрах на юго-запад от Могилева. Через десять дней после оккупации Кличева состоялось подѓпольное собрание кличевских коммунистов. На нем была избрана тройка для руководства партизанской борьбой и политической работой в районе. Вскоре был организован первый в районе партизанский отряд. Партизаны взрывали вражеские склады, уничтожали автомашины, мотоциклы, живую силу врага. Только в 1941 году отряд разгро-мил 55 сельских управ и полицейских гарнизонов, отобрал у оккупантов и роздал населению 200 тонн продовольствия, подготовленного к вывозу в Германию. В 1942 году отряд увеличился за счет местных жителей в 9 раз и был способен проводить более крупные боевые операции. А тут подоспели мы.

(в РИ 20 марта 1942 года Кличевский районный отряд совместно с другими партизанскими отрядами разгромил Кличевский опорный пункт гитлеровцев. При этом было убито 120 фашистов и полицейских, уничтожен склад продовольствия (так в использовавшемся мною тексте — зачем уничтожили склад — не написано). В итоге этой операции город Кличев, а к апрелю 1942 года и весь Кличевѓский район были полностью очищены от оккупантов. Эту зону партизаны удерживали в своих руках около двух лет. Кличевский 'партизанский край' Могилевской области имел территорию около 30 тысяч квадратных километров и свыше 70 тысяч человек населения.)

Другая зона образовалась на территории Октябрьского и смежных с ней районов. Центром зоны была деревня Рудобелка — примерно в 60 километрах на юго-запад от Бобруйска и в 90 километрах на юго-восток от Слуцка. Про эту зону, которую называли то Рудобельской, по названию центрального населенного пункта, то Октябрьской — по названию района, в котором она образовалась — я уже упоминал — именно она частично прикрывала осенью 1941го года восточный фас нашего фронта к югу от Минска. Как и в других зонах, там работали школы, электростанция, мастерские и так далее.

Инкорпорировали мы в свои ряды и отдельные партизанские отряды. Так, много отрядов присоединилось в Бегомльском районе минской области — 90 км на север от Минска — он почти полностью контролировался партизанами еще с декабря 1941 года. Дальше, в 60 км на северо-северо-восток от Бегомля, находился город Ушачи, в районе которого также действовали партизанские отряды, как и в районе Лепеля — 45 километров на северо-восток от Бегомля. Сами города пока оставались в руках у немцев, но округа была уже нашей, так что нашими скоро станут и города.

(В РИ с апреля 1942 года начал действовать отряд 'Дубова'. 7 мая 1942 года создан отряд 'Смерть фашизму'. Вскоре отряды выросли в бригады 'Дуброва' и имени Чапаева. В сентябре 1942 года партизаны провели несколько наступательных операций на Ушачи, в результате чего немецкий гарнизон оставил поселок. А в декабре 1942 года партизаны наконец освободили и райцентр Бегомль — образовался очередной крупный 'партизанский край' площадью около 6 тысяч квадратных километров с 1088 населенными пунктами и около 80 тысяч населения.

Причем перед самым захватом Бегомля партизаны блокировали охрану двух мостов на шоссе Минск-Витебск — обстреливали с разных сторон, не пропускали транспорт, так что вскоре фрицы не выдержали и свалили со своих постов. Затем партизаны совершили санный рейд длиной в 110 километров вокруг Бегомля — перерезали шоссе, связь. Причем партизаны были в пошитых местными жителями белых маскхалатах с капюшонами, из-за чего многие принимали партизан за десантников, что дополнительно деморализовало немецкий гарнизон Бегомля. Сам город был взят в два приема. Сначала наши ворвались в него, освободили часть, но выбить фрицев не удалось — тогда наши утянули с собой продовольственные склады, так что прибывшее к немцам подкрепление — 102й полицейский батальон — застало гарнизон деморализованным и голодным, а растущие слухи о десантниках в итоге вынудили их через два дня покинуть город. Немцы вновь заняли Бегомль только в 1944 году.

В Лепеле наши разбили немецкий гарнизон в октябре 1942го, но удержать город не смогли.

В результате активных действий партизан значительная часть района освобождена от немецких захватчиков. В 1943 году в этой зоне базировались 16 партизанских бригад, в которых насчитывалось 17 тысяч бойцов, имевших на вооружении около 700 станковых и ручных пулеметов и свыше 150 противотанковых ружей. В населенных пунктах стояли партизанские гарнизоны, между которыми имелась телефонная связь. Общая длина телефонной линии составляла 450 километров.

Большие бои развернулись у деревни Пышно — к западу от Лепеля. Партизаны освободили ее также в декабре 1942го, но так как она находилась на путях снабжения 3й танковой армии, то немцы попытались отбить ее сразу в декабре. Партизаны отбили эту атаку немцев в количестве 300 человек. В январе немцы бросили на Пышно уже полк при поддержке танков — наши также отбили ее с применением артиллерии — порой танковые пушки ставили на колеса от телег или сеялок. В мае 1943го немцы предприняли еще более крупное наступление, уже с серьезной артподготовкой и с привлечением авиации — и только тогда им удалось выбить наших из Пышно. Но не из округи — в итоге фрицам для снабжения 3й танковой армии пришлось строить узкоколейку в обход партизанского края.

В Ушачском 'партизанском крае' (другое название — Полоцко-Лепельский) работали восстановленные партизанами три небольшие электростанции, шесть мельѓниц, два скипидарноѓдегтярных завода и более 150 мелких кустарных мастерских, обслуживавшие нужды партизан и насеѓления. В имевшихся в крае типографиях печаталось восемь районных газет и большое количество листовок — своеобразного твиттера тех лет, только гораздо важнее.

Так же строилась жизнь в Суражской, Оршанской, Освейской, Сенненской, Плисской, Ивенецкой, Налибокской, Ленинѓской и других партизанских зонах. В каждой из них работали райкомы партии и комсомола, районные и сельские Советы депутатов трудящихся. Здесь действовали кожевенные заводы, маслозаводы, мельницы и хлебопекарни, пошивочные мастерские, в некоторых местах работали школы и библиотеки. Партизаны имели в Белоруссии 12 аэродромов, систематически принимавших с 'Большой земли' советские самолеты.

Всего же за три года борьбы в тылу врага партизаны убили и ранили около 500 тысяч гитлеровских солдат, офицеров, полицейских и их пособников, 47 генералов и других высших чинов немецкой армии; разгромили 948 гарнизонов и штабов противника, вывели из строя 21 радиостанцию, 7300 километров телеграфно-телефонной связи. Партизаны взорвали свыше 300 тысяч рельсов, пустили под откос 11 128 воинских эшелонов; нарушили работу 29 железноѓдорожных станций; повредили 37 водокачек. Они уничтожили 939 воинских складов, 305 самолетов, 1355 танков и бронемаѓшин, более 20 тысяч автомашин и мотоциклов, сожгли 13 455 тонн бензина, разрушили на шоссейных и грунтовых дорогах 5529 мостов.

300 тысяч рельсов ... помню, демократы, они же — экс-коммунисты, все пытались высмеять рельсовую войну — типа 'ну что там взорвать одну рельсину — ее заменить недолго'. Ага, 'недолго'. И так триста тысяч раз. И только в Белоруссии.

)

Еще дальше на северо-восток в витебской области действовали партизаны отряда 'батьки Миная' — такое прозвище получил Минай Филиппович Шмыѓрев — на начало войны — директор Пудотской картонной фабрики имени Воровского в Суражском районе — 40 километров на северо-восток от Витебска. Из рабочих и служащих этой фабрики и был создан партизанский отряд — вот он — настоящий красный директор ! В первом же бою партизаны уничтожили отряд немецкой конницы, расположившейся на отдых — фашисты потеряли около 30 человек убитыми. А минаевцы настолько разошлись, что в августе 1941 гитлеровское командование было вынуждено объявить дороги Cyраж-Усвяты, Сураж-Велиж и Усвяты-Велиж запретной зоной для своих войск, вывесить повсюду большие объявѓления: 'Зона партизан'. А к февралю 1942го между Суражем и Усвятами образовались так называемые 'Суражские ворота' — разрыв в обороне немецких войск, который те не спешили запечатывать — нечем было, да и незачем — местность не располагала к массовому наступлению. А партизанам — в самый раз. Из-за фронта к партизанам потекли боевые группы, оружие, медикаменты, печатная продукция, радиостанции, а от партизан на большую землю — мирные жители, раненные, продовольствие, животные, деньги и ценности — но недолго — к концу весны это направление было перекрыто из-за сильных изменений в линиях фронтов

(в РИ ворота существовали до конца сентября 1942го года — на большую землю партизанами было переправлено около 200 тысяч мирных жителей, в том числе 25 тысяч призывников, обнаруженная в лесах техника и вооружение, 1600 тонн хлеба, около 10 тысяч тонн картофеля и прочего продовольствия, 2-4 тысячи лошадей, 6 тысяч голов скота.

К весне 1942 года вся Витебская область была охвачена партизанским движением. Наряду с партизанами 'батьки Миная' здесь действовали отряды под командованием А.Ф. Дункалова, Д.Ф. Райцева, М.Ф. Бирюлина и другие.

20 марта 1942 года ЦК КПБ создал Северо-Западную и Западную группы для координации работы за линией фронта. По ее инициативе в апреле 1942 года отряд батьки Миная и остальные отряды Витебщины были сведены в lѓю Белорусскую партизанскую бригаду. К этому времени на боевом счету отрядов 'батьки Миная' было 1300 уничтоженных гитлеровских солдат, 60 офицеров и один генерал, несколько десятков подорванных автомашин и 50 сожженных мостов. Партизаны освободили от фашистских гарнизонов 15 населенных пунктов, они помогли около 5000 юношам приѓзывного возраста переправиться через линию фронта для службы в рядах Советской Армии. Чтобы застаѓвить М. Ф. Шмырева прекратить партизанскую борьбу, гитѓлеровцы взяли в качестве заложников его малолетних детей. Не сумев добиться своего, фашисты расстреляли детей.)

В Орше действовал отряд Константина Заслонова, бывшего до войны начальником паровозного депо в Орше. Сначала они совершали диверсии на железнодорожном узле — организовала 98 крушений поездов, вывела из строя и уничтожила свыше 150 пароѓвозов, сотни вагонов и цистерн с горючим, большое количеѓство вражеской боевой техники — зимой 41/42 пропускная способность железной дороги упала с двадцати до пяти составов в сутки (все — РИ). Ну и выводили из строя важные мелочи, без которых железная дорога также не будет работать -замораживали систему водоснабжения, переставляли стрелки, сталкивая поезда на встречке, ставили магнитные мины, поджигали разные объекты типа складов и прочего. 25 февраля ему все-таки пришлось уходить с узла — был образован партизанский отряд 'дяди Кости'.

В Россонском районе — 45 километров на север от Полоцка — объявился и Машеров — мы собирали сведения о проявляющихся активных деятелях подполья и партизанских вожаках — это и кадровый резерв, и одновременно возможные противники — как там дальше пойдет с руководством СССР, было пока неясно, как неясно было и чью сторону примут конкретные люди. Но картотеку мы подбирали — вот и выцепил глаз знакомую фамилию. Я-то о нем знал из рассказов — о нем отзывались как об отличном руководителе БССР в 70х годах, и якобы он рассматривался как будущий генсек, поэтому его убили в 1980м, чтобы расчистить дорогу Горбачеву — устроили автомобильную аварию. Так это или не так — не знаю, и стоило подумать что с ним делать — то ли приближать к себе и растить преемника, то ли наоборот не марать совместной работой — ведь неизвестно, и что будет со мной, и как такое сотрудничество скажется на его карьере, могут и придержать — и тогда — прощай отличный руководитель. Ну, время подумать пока есть — еще неизвестно, когда мы доберемся до тех мест.

Но это все ладно — война приводила к созданию порой довольно странных конструкций. Например, в десяти километрах на юго-запад от Полоцка, в районе деревни Заскорки, обнаружилась так называемая 'старообрядческая республика Зуева'. Не больше не меньше. Причем скорее пронемецкой ориентации. Сама деревня была населена староверами — ну, это известные противники российской государственности — тот же Ельцин — уж так отомстил за многовековые преследования своих собратьев, почище чем Ленин за своего брата. Да и дореволюционные купцы-фабриканты тоже поддерживали всяких революционеров — поднялись на поставленных ткацких станках из Англии, которая взращивала себе агентов влияния в Российской Империи. Впрочем, Англия взращивала и всяких народовольцев с большевиками. Хотя по результату все они в итоге все потеряли — что фабриканты, что большевики первой волны.

Впрочем, в рядах РККА и партизанах старообрядцев сражалось много, а глава Старообрядческой Церкви Белокриницкого согласия архиепископ Иринарх в Рождественском послании призвал не только доблестно служить в Красной Армии, но обратился и к тем, кто находился на оккупированных территориях — 'Помогайте партизанам, вступайте в их ряды, будьте достойны своих предков, бившихся за свою святую Русь. Вспомните, как наши достославные предки, движимые любовию к Родине, все как один вилами и рогатинами истребляли и гнали со своей земли двунадесять языков гордого завоевателя. И сколько же их ушло из России? Жалкая кучка! Освобождение нашей матери-родины от исконного врага и губителя русского народа — немца — всенародное святое дело. Помогайте нашей армии истреблять и гнать врага с священной земли нашей и тем самым приближать радостный час соединения с вами. Мы же здесь возносим Господу Богу непрестанные молитвы, чтобы он сохранил вас от зла и губительства и дал вам силы предков наших в борьбе за освобождение нашей отчизны от захватчиков'.

Вот так-то. Только, похоже, то ли Зуев не послушался иерарха, то ли до него не дошли эти слова, а может он принадлежал к другой старообрядческой церкви — их ведь много. Может, просто решил мстить за репрессии — сам он отсидел восемь лет в лагерях, а два его сына и вовсе там сгинули. Как бы то ни было, сельский сход выбрал его главой, и он тут же разделил колхозную землю, восстановил старообрядческую церковь. В ноябре 1941го в деревню пришли какие-то то ли партизаны, то ли окруженцы, то ли еще кто, но они собирались сделать деревню своей базой — их напоили-накормили, а потом убили — так в деревне появилось оружие. С его помощью зуевцы отбили следующих ходоков, потом еще и еще — вскоре к нему потянулись из других старообрядческих деревень с просьбой взять под защиту — количество отбитых 'посещений' возросло, патроны стали заканчиваться и в декабре 1941го года Зуев приперся к коменданту Полоцка с просьбой выделить им оружие и патроны взамен на очистку территории от партизан и поставки продовольствия. Комендант выдал ему 50 винтовок и несколько ящиков патронов, а предприимчивый мужик еще выменял на продукты у стоявших в Полоцке венгров (sic!) четыре советских пулемета.

В начале 1942го Зуев со своей 'армией' уже совершил рейд по округе, выгнав партизан из еще нескольких деревень, создав из них укрепленные пункты — обнес колючкой, построил ДОТы. И зажил счастливо — партизаны туда не совались, немцы — от случая случаю, продукты и дрова он им поставлял, взамен получал оружие и патроны. Но и сукой не был — не выдал немцам ни одного партизана из тех, кого смогли захватить его отряды. Нескольких расстрелял, остальных в большинстве случаев отпустил с наказом не возвращаться, кто-то присоединился к его отрядам. Но немцы не получили от него ни одного партизана. (все — РИ). Что делать с этой республикой — также будем думать потом.

(в РИ зуевцы прожили 1942 год в небольших терках с немцами и партизанами, слегка законтачились с Народно-Трудовым Союзом — организацией русских эмигрантов, потом — еще и с русской Национал-социалистической партией (чего только не бывает !) Бронислава Каминского (еще один 'националист' — на этот раз 'русский', из польско-немецкой семьи — ну все ведь по шаблону !), в 1943м терки усилились — партизаны уже существенно окрепли, немцы требовали все больше поставок продовольствия и людей — даже пришлось отправить в Германию на работы несколько десятков человек, в 1944м Зуев получил от немцев четвертый орден и настойчивое предложение одеть немецкую форму и взять под контроль более обширный район. Зуев отказался, от Красной Армии милости тоже ждать не приходилось, поэтому он и еще две тысячи человек снялись с места, с боями пробились через партизанские и АКовские земли в Польшу и затем в Восточную Пруссию, где отряд распался — в советскую зону оккупации и затем в лагеря попало только двести человек. Сам Зуев вступил в РОА, но дальше его следы затерялись).

ГЛАВА 62.

В общем, ситуации складывались разные, но с расширением наших территорий расширялась и зафронтовая полоса, в которой мы начинали оказывать поддержку населению на оккупированных территориях. Откуда-то выводили людей, где-то формировали и обучали новые партизанские отряды, которые формировались вокруг наших ДРГ, где-то создавали в деревнях группы самозащиты — если не от немцев, так хотя бы от небольших групп полицаев. Количество нашего населения разрасталось, пусть часть людей еще находилась на оккупированных территориях. И тут шла взаимная поддержка — мы давали защиту от немцев и надежду на скорое освобождение, а люди отвечали чем могли — вступали в ряды наших боевых отрядов, добывали сведения о противнике, поставляли продовольствие и ценности — так, только в Минской области было собрано в фонд обороны три миллиона рублей деньгами и облигациями, 2810 рублей золотыми монетами, большое количество золотых и серебряных вещей.

(В РИ — это собрано за годы войны. Также — в РИ немецкая газета 'Дойче альгемайне Цайтунг' 22 июня 1943 года писала: 'Территория, расположенная вдоль верхнего течения Западной Двины, Березины, Припяти и Днепра, окаймлена городами Минск, Пинск, Гомель. Брянск, Смоленск и Витебск. Здесь свили гнездо большевистские партизанские отряды, разѓвернувшие в тылу нашей армии ожесточенную борьбу. Многие из них прекрасно вооружены и снабжены радиоаппаратами, автомашинами и всевозможными военными материалами. Они ведут ожесточенную борьбу с немецкими оккупационными войсками, угрожают железнодорожному движению, нарушают восстановительные работы. Нельзя отрицать, что эта борьба стоит нам больших жертв, сковывает часть наших сил и наносит нам серьезный ущерб'.)

Ну и заодно с расширением зон контроля мы продолжали организовывать хозяйственную деятельность — встраивать местные предприятия в нашу промышленность.

Напомню, в самом Минске было 332 промышленных предприятия. Причем эвакуировать хоть что-то толком не успели. Как отмечали сами минчане, 'В течение первого дня войны немецкие самолеты несколько раз пытались прорваться к Минску, но были остановлены, на Минск не упала ни одна бомба. Поэтому обстановка в городе оставалась достаточно спокойной, многие еще не успели осознать серьезности случившегося и по инерции продолжали заниматься заранее запланированными делами'.

В довоенные годы были очень популярны маевки — это то же самое, что пикники в мое время. 22 июня 1941 года было жарким днем, и многие минчане, несмотря на то, что по радио уже прозвучало сообщение о начале войны, решили не отказываться от поездки за город. Кроме того, на 22 июня было запланировано открытие Комсомольского озера, котлован которого копали всем миром. Никто не сомневался, что война продлится пару недель, от силы — месяц. Единственное, что в этот день показалось необычным — самолет, который весь день кружил над окрестностями города. Почему-то все говорили, что это разведчик.

На второй день войны, в понедельник, люди как ни в чем не бывало пошли на работу, по городу курсировал общественный транспорт... Только были слышны разрывы бомб где-то за городом. Потом узнали, что уничтожены самолеты на городском аэродроме, разбомблен станкостроительный завод имени Кирова. Во вторник, 24 июня, немецкая авиация начала планомерно бомбить Минск. Всего было семь налетов. Позже немцы посчитали, что за эти три дня уничтожили почти 85% города. Ну, уж не знаю как они считали. Центральная часть города, особенно в районе железнодорожного вокзала — да, лежала в руинах. Но даже там находились уцелевшие здания. Да и по всему городу было так же — наряду с целыми кварталами встречались и совершенно разрушенные. Но многие здания сохранились — оперный театр, здание городской больницы, здание духовной семинарии, Третий дом Советов хоть и пострадал, но уцелел. Здание Минского пехотного училища, АН БССР, Дом Красной армии, Дом авиации, комплекс зданий мединститута — все это было целым, разве что с небольшими повреждениями. Меня больше всего поразил Дом правительства — как мне сказали архитекторы, построенное в стиле конструктивизма — огромнейшее здание высотой 7-9 этажей, составленное из нескольких секций — очень интересная архитектура, мне понравилась — вроде бы длинное и высокое здание, но его фасад разбит вертикальными элементами, само здание — переменной этажности, да еще середина утоплена вглубь от улицы, а по бокам стоят пристройки с колоннами — причем не в стиле классицизма, а вполне так современные. Немцы уже успели снять статую Ленина из его двора, поэтому мы вернули Ильича обратно.

Причем на теме разрушений смачно отметились наши союзнички. В журнале Life от 22 сентября 1941 года поместили снимок разрушенного Минска, и подпись к нему: "Едва ли на эти разрушенные районы Минска, столицу Белоруссии, в которой живут 200 000 белорусов, евреев и поляков, упала бомба. Русские сами сожгли город дотла в рамках той же политики "выжженной земли", которая помогла победить Наполеона". Ну, мы им это припомним — и про национальный состав, и про наветы. Ну кто будет в здравом уме, на четвертый день войны, уничтожать собственные города, когда еще неясно — это длительная война или просто небольшой конфликт, а даже если война, то 'малой кровью и на чужой территории', а противоречащие этой мантре факты пока все-равно не воспринимаются как данность — вспомнить хотя бы те факты, что народ в понедельник массово пошел на работу как ни в чем не бывало. Ну а если кто не в здравом уме — так он просто не сможет организовать поджоги и разрушения, а даже если сам начнет действовать — его свои же и скрутят. Владелец журнала — Генри Люс — ранее основал журнал Time (который в 1938м сделал человеком года Гитлера) — член тайного общества 'Череп и кости' Йельского университета. Членами этого общества становились представители элиты США, и по слухам оно как-то связано с немецким обществом Туле. Так что на чью мельницу журнал лил воду — было понятно — 'это все русские, а немцы — белые и пушистые'.

Впрочем, и местные коллаборационисты от них не отставали. Так, на базе местной печатной индустрии немцы запустили несколько газет, так в одной из них — 'Менской газэте', некто Заруцкий в своей статье 'Подлинные разрушители города' в первом же номере писал, что Минск разрушили не немецкие бомбардировки, а евреи и большевики. А сама печатная индустрия была немаленькой — тут находились Дом печати, были построены и введены в действие типографии 'Звязды' в Минске, Белорусское телеграфное агентство (БелТа) работало вообще с 1931 года, а первые радиопередачи начались в Минске в 1925. Всего же в сороковом выпускалось 27 изданий годовым тиражом 1100 тысяч экземпляров — очень внушительные объемы, мы тут же развернули на их базе печать своих газет и листовок.

В общем, эвакуация из Минска не удалась. Сначала все не могли даже представить, что всего на пятый день войны немцы уже будут у Минска, а потом, после начала бомбардировок. подвижные пути Минского железнодорожного узла оказались разрушенными, часть подвижного состава была уничтожена — 23-25 июня смогло выехать не более пятидесяти эшелонов — и все. Ну и пешком, автотранспортом — но там уж больше вывозили документы и ценности. Успели вывезти ценности Госбанка и сберегательных касс, документы НКВД, НКГБ, Партархив ЦК КПБ и большую часть документов обкомов, горкомов и райкомов.

Но многое осталось. В руки немцев попали почти все дела, касавшиеся государственного управления БССР — документы Наркоматов, Президиума Верховного Совета БССР и ведомственных архивов, в том числе: списки членов правительства и их семей, руководящих работников ЦК ЛКСМБ, важнейших государственных структур, а также все мобилизационные дела БССР. Подстава.

И население города перед войной тоже было немаленьким — под триста тысяч человек. Те, кто не смогли уехать, летом 41го понемногу возвращались обратно в город. Одним из первых приказов новая власть обязала минчан явиться на свои рабочие места. Все имущество предприятий было инвентаризовано и перешло под немецкую юрисдикцию. До войны в Минске была развита кооперативная форма собственности — парикмахерские, швейные, сапожные мастерские и ателье. Во время войны они продолжали работать, активно создавались новые. Порядок получения патентов был значительно упрощен.

Еще в июле 1941г. полевая комендатура Минского района указала: "Главной задачей является обеспечение снабжения продовольствием". Власти призывали крестьян везти в город продукты и, для того чтобы их заинтересовать, открыли специальные магазины, где в обмен на продукты можно было получить не только деньги, но и дефицитные товары.

Было очень много беспризорников. Они сбивались в стаи с жесткой иерархией и целую войну жили одни, без родителей, в подвалах и руинах. Многие прятались в минских катакомбах, которые начинались в подвале дома N17 по ул. Свердлова и тянулись до самого вокзала. Контролировать их жизнь не удавалось даже дотошным немцам.

Приказом Кубэ цены и зарплаты были заморожены на уровне 20 июня 1941г., любое их колебание регулировалось властями. Ржаной хлеб стоил 0,12 рейхсмарки за килограмм, пшеничная мука — 0,18, соль — 0,15, яйца — 0,05 за штуку. В городе работало четыре рынка. За их пределами торговля была строго запрещена и каралась тюрьмой либо штрафом до 100 марок. На "черном" рынке килограмм хлеба стоил 3,50 марки, 1 кг масла — 32 марки, 1 яйцо — 1 марку, а пол-литра самогона — 15 марок. Средняя зарплата составляла 400-500 рублей, квалифицированный рабочий в Минске получал 60 марок, то есть 600 рублей в месяц, чернорабочий — 1 марку в день. Продовольственную проблему решали кто как мог. ( в РИ в войну в городе было много огородов, которые разбивали на пожарищах. Горожанам было разрешено брать под огороды участки вокруг Минска.)

Набор рабочих на предприятия нередко был принудительным, через обязательную регистрацию на бирже труда. Продолжительность рабочего дня достигала 10-12 ч, однако администрация могла увеличивать его, отправляя рабочих за саботаж в концлагеря. Работающее население получало продовольственные карточки, на них в Минске выдавались только хлеб и сироп. Ели плохо, в основном картошку и хлеб. На оккупированной территории в обращении были две валюты — немецкие марки и советские рубли. Также в ходу были оккупационные рейхсмарки, которые отличались от тех, что имели хождение в Германии, лишь портретами на купюрах, даже курс их был 1:1, а отношение оккупационной марки к рублю составляло 1:10.

Работали в основном обслуживающие учреждения — банки, магазины, рынки, парикмахерские, сапожные мастерские, ателье, а также Белорусский городской театр и четыре кинотеатра. А вот с промышленностью дело у немцев не заладилось — к октябрю 41го немцы смогли запустить в Минске 39 предприятий — в основном легкой промышленности. Но не сумели обеспечить их сырьем и рабочей силой, и зимой следующего года работало только 10.

Часть предприятий занимались ремонтом техники, вооружений, подвижного железнодорожного состава. Так, в минских мастерских гаража Совета Министров БССР немцы развернули ремонт артиллерийских орудий, что для нас было очень кстати. Кстати было и производство по ремонту танков, что немцы запустили на минском вагоностроительном — причем не только самими танками, захваченными на этом предприятии, но и налаженными техпроцессами, а, главное, специалистами — не только из немцев, но из наших — последним мы на всякий случай затерли факт работы на немцев — ситуация складывалась сложная, и порой просто не было выхода кроме как идти на работу, особенно если нет запасов еды — а по-тихому намекнули, что если будут показывать отличные результаты, то выдадим справку об участии в сопротивлении — мы выдавали еще и справки партизана, справки подпольщика — вот будут еще и такие. А вот до Гомеля мы пока не могли дотянуться — а ведь там на производственных мощностях Гомсельмаша немцы также ремонтировали танки. Помимо ремонта орудий немцы запускали и еще ряд ремонтных предприятий.

ГЛАВА 63.

Так, до войны в Минске начали строить завод по производству самолетов с годовым выпуском в 800 двухмоторных бомбардировщиков в год. Огромные корпуса возводили в три смены, день и ночь, поэтому к началу войны они уже были во многом завершены и начиналась установка оборудования — завод планировали запустить к апрелю 1942го года. Естественно, немцы начали на этом заводе ремонт своих самолетов — к моменту освобождения города там скопилось более сотни машин, требующих ремонта, да еще мы захватили пару десятков уже готовых. На минском аэродроме нам тоже досталось около сотни самолетов — уже исправных. А вокруг него были груды советской авиатехники и вспомогательного оборудования — наливняки, компрессоры, даже запасы авиабомб — немцы что-то использовали, но в основном в лучшем случае поставили над техникой навесы, а в основном пользовались своим вооружением и оборудованием, которого там тоже оказалось несколько десятков тонн и единиц.

Сам авиационный завод был немаленьким, хотя и не самым большим — с производственными площадями порядка 40 тысяч квадратных метров. Аналогичный завод номер 153 в Новосибирске был рассчитан на выпуск 1200 И-16 и 1500 СБ в год. При таких объемах он имел производственные площади в 180 тысяч квадратных метров и тысячу металлорежущих станков. Тут все было скромнее, причем завод был ориентирован на производство металлических бомбардировщиков, поэтому нам не очень-то и подходил.

Минский авиазавод начали строить согласно постановлению СНК СССР от 17 октября 1940 года. На 1е января 1941 на стройке работало около четырех тысяч человек, в три смены, к 1 апреля тут работало более восьми тысяч человек, а к началу войны — более десяти тысяч — советское руководство запустило его постройку на волне паники, поднятой сведениями о том, что немцы производят 80 самолетов в день — на 112 авиастроительных заводах как самой Германии, так и Чехословакии, Франции, Польши, и к ним еще 58 моторостроительных заводов. Тогда как СССР выпускал в день 'только' 26 самолетов, совершив за предыдущие годы большой рывок — в 1937 выпускалось 10 самолетов, в 1931 — 2,5. И к началу 1941 в стране действовало только 25 авиазаводов, причем только 9 выпускали или были готовы выпускать металлические самолеты. Правда, Франция до войны выпускала 7 самолетов, Англия — 20. Впоследствии сведения по немцам не подтвердились — Германия выпускала так же 25-35 самолетов — в 1940м — в среднем 850 самолетов в месяц, в 1941 — 1030. К началу войны наши выпускали уже 50 самолетов в день, с последующим увеличением — в июле выдали 2125 самолетов, в августе — 2144, а в сентябре — 2350 — 79 самолетов в сутки, а по некоторым данным и все сто. Затем начался спад — в октябре выпущено 1619, в ноябре — 627 самолетов, в декабре — всего 600 — то есть менее 20 самолетов в сутки. Нам, правда, и эти показатели даже и не снились. Правда, по модельному ряду в СССР выпускалось 6 типов истребителей, 9 типов бомбардировщиков, 1 тип штурмовика, 2 типа морских самолетов и 7 учебных и тренировочных.

Как бы то ни было, тут шло уже не только строительство корпусов, но и установка, наладка оборудования — потребность в металлорежущем оборудовании на 1941 год по плану определили в 660 единиц, и как минимум половина была уже установлена, и еще сколько-то десятков ящиков находилось на площадках — производство ведь надо готовить задолго до начала выпуска, вот и устанавливали оборудование, начали изготовлять оснастку, шаблоны, инструмент. Правда, многое из этого нам непосредственно не пригодится — технология производства самолетов у нас другая, а производство инструмента у нас было централизовано — поначалу было просто мало и народа, который мог производить инструмент, и самих производств, где он требовался, да и запасы еще не иссякли — вот и собирались инструментальщики под одной крышей. А далее так и пошло — возникала какая-то потребность — и эта команда делала необходимый инструмент, потом для других, для третьих, ну а потом уже начинали спрашивать — 'А зачем вам такая фреза ? Мы вот такую недавно сделали — и нормально работала'. Ну и от этого вопроса был только один шаг к унификации — технологи начали составлять наборы режущего инструмента, проводить его унификацию между предприятиями, а следовательно и унификацию техпроцессов — и потом инструмент изготавливался на спецстанках и сконструированных под конкретные инструменты приспособлениях — у нас появился свой инструментальный завод. Собственно, для СССР такие производства были не новостью — первый завод — Московский инструментальный — начал работу в 1919 году.

Так что мы пошли по проторенной дорожке, и по сравнению с обычным производством — в инструментальных цехах предприятий — при таком централизованном подходе экономия трудозатрат уже составила десять процентов и далее будет только расти — по мере амортизации первоначальных затрат на разработку и изготовление оснастки и спецстанков. Но инструментальное производство авиазавода тоже встроим в эту схему, разве что оно будет выпускать инструмент не только для авиазавода, но и для других производств — так мы получим еще и возможность маневра по инструменту — заканчивается инструмент, скажем, на производстве вездеходов — делаем для них, понадобилось для снарядного производства — делаем для него.

Новый авиазавод проектировался под выпуск металлических двухмоторных бомбардировщиков, то есть по технологии подходил нам не во всем — мы-то делали самолеты из стеклопластика. Вот чем завод был точно полезен, помимо станочного парка, так это своими площадями. Сейчас мы делали где-то пять самолетов в день — два штурмовика, два истребителя, один транспортник — это позволяло нам компенсировать ежедневные потери, ну и еще один высотный разведчик в неделю.

И почти такие же объемы производства шли на исследования — там были уже не всегда целые самолеты, а порой отдельные элементы — скажем, сотня труб для лонжеронов, изготовленных с небольшими отличиями — в силе намотки, направлении слоев, толщине, степени пропитки, виде пропиточных смол, времени выдержки — и потом эти трубы ставились в испытательные стенды и над ними начинались издевательства — многократные скручивания и изгибы — под силовой привод для стендов мы выделили авиаторам целый паровоз. Причем эти издевательства проходили в специальной камере площадью тридцать квадратных метров в регулируемой средой — температурой и влажностью — чтобы смоделировать более жесткие режимы работы — скажем, повышенную до семидесяти градусов температуру, или наоборот — мороз в минус двадцать. Мы набирали статистику. Так что, по идее, мы могли уже сейчас увеличить производство самолетов в два раза, но пока отбиться нам хватало и существующего самолетного парка — как уже нашего изготовления, так и — пока на две трети — восстановленных советских и захваченных немецких самолетов.

А так — многое из того, что требовалось для производства металлических самолетов, нам не подходило по технологии, как минимум для самолетов. Например — раскрой алюминиевых листов на фрезерных станках. Сами-то станки пригодятся, но не в самолетостроении. Также нам не требуется штамповка, по крайней мере — в тех количествах, что для самолетов из дюраля. Для меня, кстати, оказалось удивительным, что на советских заводах применяли технологию штамповки не стальными штампами, а штампами из дерева или резины — их твердости хватало, чтобы придать форму деталям из алюминия или даже дюраля, но изготовление было гораздо проще, так что можно было смириться с меньшим временем жизни таких штампов.

Очень много проблем доставляли советским производителям самолетов потайные заклепки. Их применяли, чтобы увеличить скорость, то есть хотя бы на обтекаемых воздухом поверхностях. Потайная заклепка требовала раззенковать отверстие и потом клепать так, чтобы головка не выступала за поверхность. А это более толстый лист как минимум в месте клепки, чтобы не снижалась прочность клепаного соединения — то есть тут либо усложнение проката, когда надо делать не плоский лист, а с выступами, либо увеличение массы конструкции, если делают плоский лист. Порой отверстия не зенковали, а вдавливали вглубь — но это вносило локальные напряжения, с которыми также над было что-то делать — то ли отжигать деталь, то ли, опять же, делать более толстый лист или чаще ставить заклепки. Ну и освоение технологии требовало много времени — прежде всего чтобы рабочие смогли научиться более сложному методу клепки. Причем количество заклепок на бомбардировщиках доходило до полумиллиона, пусть и не все они были потайными. Но все-равно — такое количество требовало много постов клепки, и хорошо если оборудованных клепальными пневматическими молотками, ручными дрелями — пневматическими или электрическими. Поэтому один самолет проходил через конвейер долгое время, и чтобы выпуск был большим — приходилось одновременно держать на конвейере много самолетов, соответственно, он становился очень длинным (даже если разбивался на сегменты). У нас же — при крупноблочной сборке — время нахождения самолета на конвейере измерялось часами, в худшем случае днями. Правда, пока как такового конвейера не было и мы собирали самолеты по старинке, на неподвижных стапелях, но расчеты конвейера — его стадий и цикла — уже начались, и даже с его вводом здания потребуются не такие большие, как с применением клепки — пятьдесят, ну пусть сто метров длиной. И метров тридцать шириной — три тысячи квадратных метров на сборку.

На новых советских самолетах каркасы были уже стальными, что тоже было непростым делом. После сварки двухметровых отрезков они закаливались в вертикальных печах, а затем был еще и рентгеноконтроль — и тут поначалу браковали много даже хороших конструкций, так как порой было непонятно — что там за черточка на рентгеновском снимке — действительно трещина или же недостаток фотографии ? Ну а клепка к трубам — ее вообще нельзя было проконтролировать — внутрь трубы пропихивали пружинную поддержку, о которую и расплющивали головку заклепки — а глазом внутрь трубы уже не проберешься, так что как там расплющилось — неизвестно, оставалось только надеяться, что все нормально. Ну, частично от этой проблемы избавились после перехода к открытым профилям — не везде можно было их применить без существенной потери в прочности и, соответственно, увеличение массы получалось бы слишком большим, так что клепка к трубам все-равно оставалась с техпроцессах изготовления самолетов, хотя и в меньших количествах.

Мы же, повторю, уже вовсю использовали стеклопластики — резка, штамповка и клепка тут заменялись намоткой, пропиткой, прессованием и сушкой — технология совершенно другая, она ближе как раз к более старым самолетам, сделанным из дерева, фанеры и перкаля — и, кстати, за прошедшее время накопилось много людей, знакомых с такими процессами, прежде всего в воинских частях, где требовалось проводить много ремонтов. Так что мы с самого начала имели некоторый избыток трудовых ресурсов. Стеклопластики были отличным материалом, но они требовали много крупногабаритной оснастки и оборудования — тут и намоточные оправки, и прессы, пусть и не требующие таких больших усилий, как для металлов, и нагревательные печи. Причем, ввиду объемности элементов, и само оборудование должно было быть объемным. Это прототипирование самолетов из стеклопластика могло выполняться быстро — одноразовые оправки позволяли быстро смакетировать силовой набор и обводы — налепить стеклоткань вручную, пропитать, высушить, облетать. А массовое изготовление требовало много подготовки — прежде всего в плане формования поверхностей — тут уже нужны многоразовые оправки и пресс-формы, чтобы уменьшить количество вспомогательных производств по их изготовлению — вариант с ручной лепкой для массового производства мы не рассматривали — не для того в СССР строился коммунизм, чтобы заставлять людей работать руками, когда эту же работу можно поручить машинам.

В этом плане строящийся авиазавод требовал оборудования прежде всего для штамповки и прессовки алюминиевых листов обшивки, гнутия алюминиевых и стальных профилей для изготовления элементов каркаса. Вот только для стеклопластиков были нужны длительные усилия, то есть скорее не сами штампы, а затянутые струбцинами формы, хотя их и надо было сдавливать на прессах, чтобы уплотнить структуру, удалить лишний воздух, как следует промазать стеклоткань смолой и придать поверхностям более точные формы. Но таких элементов было не так уж много — прессование требуется прежде всего для элементов, которые будут определять внешние обводы — мы использовали закрытые формы только для элементов, которые будут формировать обшивку крыла, кабину, капот хвост и хвостовое оперение. Поэтому штампы и прессы мы начали приспосабливать не только под прессование, но и под изготовление самих форм, а также оправок для намотки элементов силового набора — лонжеронов, стрингеров и прочего. И если с прямолинейными конструкциями — лонжеронами, балками корпуса — проблем не было, то с изогнутыми элементами возникал вопрос — как потом вытащить оправку из намотанного на нее стеклопластика. Приходилось делать ее составной, с подвижными элементами, а в изогнутых оправках схема сдвижения их стенок получалась довольно сложной — сначала боковые сектора с помощью тросовых тяг и эксцентриков вдвигались внутрь, потом верхние и нижние стенки с помощью других тяг слегка сдвигались также внутрь — и сегменты оправки можно осторожно вытаскивать. Морока — и не только в работе, но особенно с изготовлением. Причем оправок требовалось много — под каждый шпангоут корпуса — своя оправка, и унифицировать их между моделями самолетов не получалось — обводы были разными. Собственно, эту идею мы и взяли из технологии клепки на трубы с помощью раздвижной поддержки, только поддержка была длинной.

Поэтому часть менее ответственных деталей мы стали делать не в виде полых изогнутых коробов и трубок, а в виде изогнутых же, но балок, которые можно прессовать только снаружи — отсутствие внутреннего пространства, которое требовалось подпирать, резко упрощало изготовление, хотя толщину стенок пришлось увеличить — все-таки замкнутая конструкция лучше сопротивляется нагрузкам, и чтобы компенсировать более хлипкий элемент, его надо делать массивнее. Так что тут уже намечался прогресс. Но почти сразу же наметился еще больший прогресс — один из 'студентов' сказал — 'А почему бы не делать оправку из картона и потом ее просто и оставлять внутри ?', на что ему сказали сразу в четыре голоса 'И где ты раньше был ?!?' и засели за проектирование.

Действительно, если не возиться со сменными внутренними оправками, производство резко упрощается — сделать оправку из картона, намотать на нее стеклоленту, пропитать — и в печь, на полимеризацию и сушку — оправка просто становится часть элемента — это как при отливке порой ставят металлические подпорки — державки, чтобы стержень держался плотнее — и при заливке они сплавляются с металлом, становясь частью изделия. Правда, оправка сама должна быть полой. Но ей не нужна большая прочность — только чтобы выдержала усилия намотки, поэтому стали делать ее составной, из двух продольных половинок, и потом их склеивать. Возникла проблема с самой печью — как там выдержит картон, да и во время намотки необходимо, чтобы он не размокал. Но и с этим справились — просто начали обмазывать готовую оправку фенолформальдегидной смолой — та полимеризовалась и придавала оправке нужную жесткость, ну а частичное разложение картона в печах было небольшим — там температура-то чуть более сотни градусов. Кстати, на советских самолетах открытые дюралюминиевые профили стали применять в конце тридцатых годов — это хотя и снизило прочность, зато так же упростило сборку по сравнению с трубчатыми каркасами. Мы же, благодаря новому материалу и технологии, смогли вернуться к более прочным элементам.

Пока, правда, элементы были все-равно составными, иначе пришлось бы наматывать, скажем, шпангоуты, вручную — как еще протащить бобину со стеклолентой через их замкнутый контур ? Конструктора прикидывали, как бы это сделать механически, но пока сойдет и так. А потом и я вспомнил про сотовые конструкции — видел по телевизору, как делались лопасти то ли для Ми-26, то ли еще для чего-то— задняя часть лопастей составлялась из сотовых блоков — сами соты делались из бумаги, затем их пропитывали смолой и после схватывания обклеивали листами стеклопластика — ведущий программы вставал на такой блок и тот выдерживал нагрузку. Народ идеей загорелся, а я еще подкинул угольку — вспомнил про двухслойные конструкции — два листа, а между ними пенопласт. Так что работы у материаловедов, прочнистов, конструкторов и технологов только прибавлялось. Впрочем, и остальным хватало дел, причем для производства самолетов мы задействовали порой совершенно неожиданный персонал. Так, для раскроя картона под оправки мы привлекли швей — те привыкли работать с крупногабаритными листовыми материалами, так что раскрой и вырезка элементов оправок для них не составила труда, тем более что для раскроя слесаря делали комплекты шаблонов, и швеям оставалось только положить шаблон на лист картона, старательно обвести его внешний контур, а также точки и линии сгиба и надрезов — смотря где слесаря сделали в шаблоне прорези или отверстия. Сначала детали оправок сгибали и склеивали на столе, но скоро и для них народ стал делать шаблоны-оправки-зажимы — работа ускорялась раз в десять.

ГЛАВА 64.

Вообще, при работе с шаблонами мы многое почерпнули из книги Бабичева 'Разбивка самолета на плазе и изготовление шаблонов' от сорокового года, где он достаточно подробно расписал технологию плазово-шаблонного производства — на основе производства самолета DC-3 — собственно, советская копия — ПС-84 — делалась по такой же технологии, и на нее постепенно переходили остальные советские авиазаводы — ручная подгонка постепенно перемещалась с процесса изготовления самолетов на процесс изготовления шаблонов, что существенно снижало потребности в высококвалифицированной рабочей силе и одновременно ускоряло производство. Мы смогли быстро распространить эту технологию практически на все самолеты полностью только потому, что у нас было гораздо меньше деталей и точек соединения, а следовательно и шаблонов.

Под вычерчивание и раскрой шаблонов у нас была сформирована рабочая группа в количестве двухсот чертежников — тут и учителя математики, и ученики старших классов из тех, кто силен в геометрии, и художники-графики, и студенты, в конце концов — инженеры и чертежники с предприятий. Причем двести чертежников — это уже костяк, у них в учениках было еще четыреста человек — по двое на одного чертежника. И вот эта орава последовательно перемещалась от производства к производству и оформляла документацию и шаблоны — они уже потрудились над производством обогревательных приборов, мин и снарядов, минометов, автоматов, крупнокалиберных пулеметов, автоматических пушек калибра двадцать три миллиметра — зенитных и авиационных, двигателей семи типов, вездеходов, самоходов, ну и самолетов — чертежной документацией было полностью обеспечено порядка тридцати производств, и еще около сотни производств имело чертежи на основные процессы, так что опыт был уже приличный.

Сейчас они в основном работали над шаблонами для выпуска грузовиков, но с появлением новой технологии изготовления самолетов часть снова вернулась к авиационному производству — с ростом числа чертежников вся группа начала дробиться на подгруппы по направлениям, причем это было не выделение на полное время, а привлечение на выполнение конкретных работ — мы планировали и дальше сохранять единое управление чертежными работами в нашем производстве. А вместе с чертежниками от производства к производству перемещались слесаря — высококвалифицированный костяк из более чем трехсот человек и в помощь к ним пятьсот учеников — эта армада изготовляла эталонные шаблоны, с которых на предприятиях будут делать уже рабочие шаблоны, использующиеся непосредственно в производстве. Впрочем, подобные структуры создавались нами и на других участках — строительство промышленных зданий и сооружений, жилищное строительство, медицина, сельское хозяйство, наладка производственных процессов — спецы были собраны в мощные группы, которые и управляли работами — а уж менее опытные специалисты выполняли основной фронт работ, заодно обучаясь и повышая свой профессиональный уровень. Эту схему мы сначала применили в нашей армии и постепенно распространяли на гражданские сферы.

Впрочем, в Советском Союзе подобные схемы работы также широко применялись. Так, в том же самолетостроении, чтобы внедрить поточно-конвейерные методы производства, Оргаметалл разрабатывал техпроцесс под конкретную марку изделия или самолета на конкретном заводе и затем оказывал консультации выполнял общее руководство при внедрении. Сам Оргаметалл был организован в начале 1924 года и назывался тогда 'Акционерное общество по рационализации производства в тяжелой промышленности' — его акционерами были заводы металлообрабатывающей промышленности, хотя организация была основана не непосредственно ими, а на основании постановления Президиума ВСНХ СССР. Тем не менее, она занималась проектными работами и организацией производства — как модернизацией существующих, так и созданием новых металлообрабатывающих заводов. Так, сразу после образования организация спроектировала Луганский машиностроительный и Горьковский завод фрезерных станков. В 1937 из Оргаметалла были выделены Оргаавиапром, Оргасудпром, а остатки были слиты с ЦНИИТМАШем — Центральным научно-исследовательским институтом технологии машиностроения.

Вот и мы пытались повторить у себя что-то подобное, благо у нас были специалисты и из этих организаций — перед войной они как раз поднимали и развивали промышленность БССР. О результатах работы этой организации рассказывали прямо чудеса. Так, к лету 1937го затраты времени на изготовление мотора АМ-34РНБ упали на 50%, а средний разряд рабочих на сборке стало возможным опустить с 4 до 3,5. На заводе ?22 брак по сварке упал с 90 (sic!) до 2 процентов. А внедрение конвейерной сборки бомбардировщиков СБ снизило трудоемкость сборки с 2500 до 900 человеко-часов — внедрением пневмосклейки, пневмоклепки, частично замены клепки сваркой и так далее. Подобные работы по конвейеризации проводились с середины тридцатых и на других советских заводах — 18, 21, 22, 23, а новые авиазаводы, в том числе и минский, строились изначально с учетом конвейерной сборки самолетов.

Наряду с массовым внедрением шаблонов мы старались максимально унифицировать внутренности, не влиявшие на внешние обводы, то есть на аэродинамику — лонжероны, балки корпусов. Точнее, унифицировали оборудование для их производства — по сечению эти элементы делались одинаковыми для всех моделей, а по длине — куда сколько нужно — они все-равно сидят внутри корпуса и держат нервюры — вот те, задающие обводы крыла, уже делались свои для каждой модели, хотя тут мы приближались к унификации между штурмовиком и грузовым самолетами — как минимум по концам крыльев. Ну а уж остальное — топливные баки, сиденья, рукоятки управления, переключатели и приборные панели, топливопроводы — унифицировать сам бог велел. Даже шасси были одинаковы на всех моделях, кроме высотного разведчика — и система выпуска, и пневматическая система подъема, и сами стойки и колеса — для сравнительно легких истребителей шасси, конечно, имело излишний запас прочности, но перерасход по весу был незначительным, так как многие элементы делались из стеклопластика — за счет этого перерасход получался килограммов двадцать максимум, но мы на этот счет не переживали — все-равно широкое применение стеклопластика экономило нам сотни килограммов, так что небольшой шажок назад был нестрашен. На советских самолетах также проводилась подобная унификация — масляные амортизаторы, колеса, подмоторные рамы, педали, штурвалы — только мы пошли еще дальше.

Впрочем, стеклопластик пока использовался не везде — менее ответственные элементы, в том числе и силового набора в хвосте корпуса, мы начали изготавливать из фанеры — это немного утяжеляло конструкцию самолета, зато позволяло подключить к производству многочисленные фанерные заводики, так что сейчас мы высвободили более сотни рабочих-самолетостроителей на отладку дополнительной оснастки. И площади нового авиастроительного завода в освобожденном Минске позволят нам собирать до десятка самолетов в сутки в дополнение к тем пяти, что собирались сейчас — требовалось создать много сборочных стапелей для отдельных элементов — крыла, корпуса, хвоста, и стапелей для стыковки этих элементов — я в волюнтаристическом порядке остановил непрерывный процесс изменения конструкций наших самолетов и заявил — 'Выведете производств на двадцать самолетов в сутки — и тогда можете экспериментировать дальше'.

Собственно, у нас основная проблема была в изготовлении изделий. Мы могли бы делать самолеты из малогабаритных панелей и потом скреплять их шурупами и клеем со смолой — зачастую мы пока так и делали. Но хотелось бы избавиться от всего этого, то есть делать крупногабаритные детали — скажем, не десяток панелей и потом крепить их на лонжероны, а сразу готовый цилиндр для корпуса длиной в метр, а то и сразу в два — количество сборочных операций существенно снижалось — а ведь во многом именно они занимали существенное время в изготовлении самолетов.

Тут уже проблема в форме, на которую надо наматывать такую объемную деталь — с самой намоткой проблем не было — мы взяли для пробы несколько намоточных машин с ткацких и бумажных фабрик, и по результатам их эксплуатации уже конструировали собственные. На изготовление намоточных форм мы отвлекли литейщиков — те ребята привычные к изготовлению литейных форм с обводами различной сложности, так что и эта работа была им привычна — расчертить сечения, по ним вырезать в форме нужные поверхности, выполнить отливку — и форм готова. Пока мы отливали формы из дюраля, хотя начали проводить эксперименты с изготовлением форм из фенолформальдегидной смолы с наполнителем из талька для уменьшения потребности в смоле и коротких стеклонитей для повышения прочности. Да и для сушки требуется печь внушительных размеров.

Впрочем, с печами постепенно налаживалось — для изготовления изделий из стеклопластика не требовалось высокотемпературных печей — сто, максимум двести градусов. Можно и вообще без них, но тогда процесс полимеризации займет гораздо больше времени. Так что печи постепенно строились, пока из кирпича, но прорабатывались вопросы и сборных конструкций, из металлического каркаса и теплоизоляционных панелей — ведь неизвестно, какие у нас будут дальше конструкции, поэтому хотелось бы создать максимально гибкое производство. Сейчас-то мы строили печи на вырост, так что какой-то запас гибкости будет, но с наборными печами этот запас существенно повышался — скажем, потребуется делать конструкции диаметром не два, а три метра — да ерунда ! — наращиваем каркас дополнительными секциями, закрываем новые площади дополнительными панелями — все — на винтах-болтах ! — при необходимости добавляем еще одну топку, трубу — и вперед ! Тут уже можно поиграться и с расположением топок и труб, чтобы создавалось более равномерное температурное поле. Оно и сейчас было равномерным, так как печи были двухкамерными — во внутреннем объеме находилась сама деталь, а вне его и между внешней стенкой шли топочные газы — чтобы они не воздействовали непосредственно на саму деталь.

Но с наборными печами гибкость тепловых процессов должна будет повыситься, при незначительных трудовых затратах на обслуживание — печи топились генераторным газом, так что управление заключалось в довороте-отвороте кранов, подающих газ, воздух в топку, охлаждающий воздух и задвижки на выпускной трубе — уже сейчас на щитах управления печей было порядка двадцати таких кранов, с десяток термометров и трех десятков манометров — все — для повышения управляемости процессов сушки и полимеризации. Подозреваю, управление еще больше усложнится — сейчас конструктора прорабатывали вопросы дифференцированного использования разных пропитывающих смол — на более нагруженных участках — одни смолы, на менее нагруженных — другие — вот для разных участков и потребуются разные температуры. Уж не знаю как они собираются управлять таким температурным полем. Разве что электронагревателями — их тоже понемногу начинали пробовать. Люди были очарованы новым материалом и, на мой взгляд, несколько увлеклись.

Но, в отличие от разработки новых конструкций самолетов, исследования в области материаловедения я не останавливал — все-равно самолеты надо развивать, а для этого нужно развивать прежде всего материалы и технологии. Ведь вскоре у немцев наверняка появится что-то новое — Гитлер понемногу снимал запрет на разработку новых образцов вооружения, в основном — после того, как немецкие войска столкнулись с нашим вооружением. Так что надо быть хотя бы на полшага впереди. К тому же немцы после провала Блицкрига начали перевод промышленности на военные рельсы, так что как бы они вскоре не задавили нас техникой, как это сделал с Германией СССР в моей истории.

Причем мы уже начинали изготавливать не только самолеты, но и какие-то приборы для них. До этого мы брали готовые с захваченной авиатехники — сначала те, что были полностью рабочие, потом постепенно начинали ремонтировать сломавшиеся. Тут, правда, мы столкнулись с проблемой допусков — в приборах требовалась более высокая точность, чем в машиностроении. Сначала изготовление точных деталей шло с переменным успехом. Причем еще в самом начале этих работ был курьезный случай — все никак не удавалось изготовить трапецевидную резьбу на валу одного из приборов — получающиеся резьбы имели слишком большое отклонение от номинала. Мы, правда, их все-равно ставили на приборы, потому что ошибающийся на двадцать процентов измеритель скорости — это всяко лучше, чем вообще никакого. И тут один мастер вдруг начал выдавать резьбу в пределах допуска. Причем на обычных станках, на которых ранее допуск выходил почти за все разумные пределы. Чудо ? Нет, смекалка! Дело в том, что на токарных станках гораздо чаще обрабатываются сравнительно короткие детали. Соответственно, суппорт и закрепленный на нем резец обычно ходят вперед-назад вблизи бабки — там-то ходовой винт больше всего и изнашивается. И вот токарь просто попробовал протачивать резьбу на более длинных заготовках, но дальше от бабки, где резьба ходового винта была меньше изношена — и стал получать нормальные допуски. Токарь получил по полной — и сдельную оплату за выполненные работы, и премию за точность, и премию за рацуху, и почетную грамоту, и до кучи повышение разряда, а потом ему еще дали и трудовой орден — это уже по совокупности последующих достижений. А мы начали измерять износ станков не по среднему отклонению, а по участкам поверхностей. И это привело к нескольким последствиям. Во-первых, у нас вдруг появилось много станков, на которых можно было выполнять точные работы — надо только так построить техпроцесс, чтобы использовать еще неизношенные участки рабочих поверхностей — скажем, брать более длинные заготовки. Во-вторых, станки стали отправляться на восстановление рабочих поверхностей при достижении предельного износа на отдельных участках, а не по среднему износу. Соответственно, хотя они и стали отправляться в ремонт чаще, но сам ремонт стал производиться быстрее, так как степень износа была меньше и на меньших площадях.

ГЛАВА 65.

И повышение точности станочных работ увеличило выход моторов, что было очень кстати. Ведь немцы начали в Минске строительство завода по ремонту автомобилей. Они строили завод на базе уже существовавших тут ремонтных мастерских 26й танковой дивизии — к 1936му году тут был построен целый комплекс зданий, включавший не только сами мастерские, но и казармы, офицерские дома, общественные здания. И немцы еще больше расширили этот комплекс — в итоге предполагалась постройка тридцати ремонтных павильонов с оборудованием. На момент освобождения было введено в строй только пять, остальные — либо дооборудовались, либо достраивались, либо были на уровне котлованов. Самое главное — помимо строений и оборудования мы захватили много специалистов, причем они были не только из советских граждан — нам попались и более двухсот немецких специалистов, в основном из фирмы Даймлер-Бенц, которой и поручили постройку тут ремонтного завода. И этот улов был нам очень кстати.

Фирмы Даймлер и Бенц и до своего объединения в 1926 произвели много грузовиков — с 1919го — 13 и 21 тысячу соответственно. Правда, после объединения работал только один из заводов в Гаггенау — шла реорганизация и унификация производств, да и то — с началом кризиса производство грузовиков на нем упало 3800 до 1600 штук в год — кстати, не такой уж и большой завод. После объединения и оптимизации производства грузовиков (причем 'оптимизация' означает не сокращение, как сейчас) концерн начал наращивать выпуск, тем более что он щедро проспонсировал приход Гитлера к власти и в благодарность получил поток заказов. В 1934м концерн произвел уже 5600 грузовиков, в 1935 начал работу завод в Мангейме — он делал полноприводные грузовики, затем к их производству подключился и реконструированный завод в Мариенфельде. В 1937 концерн производил уже 10 000 грузовиков в год. Всего с 1932 по 1939 они произвели 70 тысяч только коммерческих грузовиков, и соотношение все больше смещалось в сторону военных заказов, так что к 1940му году все грузовики шли в армию. Так что опыт организации массового производства у специалистов фирмы был немалый.

Правда, трехтонные 'мерседесы' по надежности, ремонтопригодности, отношению собственного веса и груза, динамике проигрывали грузовикам фирмы Опель. Еще бы — Опель с тридцатого года перешел в собственность Дженерал Моторс, и американцы дали немцам много нового и полезного из своей техники и организации производства. Так, в 1935 году в Бранденбурге был построен новый завод по производству грузовиков, причем строительство завода длилось всего 190 дней. А его производительность — 50 машин в день. Что самое интересное, полуторки и двухтонки Опеля использовали двигатели от легковушек — первые — опелевских, мощностью 36 лошадиных сил, вторые — от бьюика, мощностью 64 лошади, за счет чего грузовик мог везти груза больше, чем он весил сам — прямо муравей. Недостатком опелей по сравнению с мерсами было то, что опели применяли бензиновые двигатели, тогда как мерсы работали на дизелях.

На трехтонниках Опель-Блиц стояли также бензиновые двигатели объемом 3,6 литра и мощностью в 68 лошадей — его мощность намеренно снизили с 75 для повышения надежности. Причем и тут Опель использовал в качестве базовой модели двигатель от своей же легковушки Опель-Адмирал. Ну еще бы — в середине тридцатых Опель выпускал 80 тысяч легковушек ежегодно — в пять раз больше Даймлер-Бенца. Мда, взошли на американских дрожжах. К 1938му Опель производил 140 тысяч автомобилей всех марок.

Как и Даймлер, Опель производил и полноприводный вариант своей трехтонки, с дополнительной двухступенчатой раздаточной коробкой — на этой модели двигатель был смещен немного вперед, чтобы донагрузить переднюю — теперь уже тоже ведущую — ось. За счет этого грузовики Опеля хоть как-то могли ездить по бездорожью — если стандартный грузовик даже по проселку ехал не очень, то полноприводный выгребал, да еще повышению проходимости способствовало то, что он мог переключаться на понижающую передачу на ходу, без остановки — эту идею мы уволокли себе. Впрочем, как и многое из остальной конструкции. Вот двухскатные задние колеса снижали проходимость — такие колеса увеличивали сопротивление движению на вязком грунте.

В общем, мы бы предпочли, чтобы к нам попали специалисты Опеля, а не Даймлера — первые могли бы познакомить нас с американскими технологиями, за счет которых опели были более простые, надежные, ремонтопригодные. Да и конструирование в американском стиле — технологичность, простота, унификация — нам бы н помешали. Даймлер в этом плане, конечно, уступал Опелю — он был приверженцем немецкой школы — качественные, но сложные механизмы, требующие рабочих высокой квалификации. Но — на безрыбье и рак рыба, так что мы брали что 'дают'.

К моменту освобождения Минска мы уже делали по три автомобиля в день, причем собственного производства, а не починки сломавшихся — тех мы чинили штук пятнадцать в сутки, причем сейчас объем работ спадал, так как основной вал автомобилей, поврежденных во время боевых действий, мы починили, и дальше останется только поддерживать этот уровень — сейчас у нас было порядка тридцати тысяч автомобилей как советского, так и немецкого, французского, английского производства — изготовленное до войны на советских заводах или притащенных фрицами с началом войны. При немецких нормативах по 500 грузовиков на пехотную дивизию получалось, что мы обеспечивали 60 дивизий. По танковым — с нормативами в 1500 — тоже получалось немало — 20 дивизий. Правда, за счет внутренних линий коммуникаций и довольно статичному фронту наши потребности в перевозках были гораздо ниже. Зато на таком объеме ремонтных работ мы получили коллектив автомобилеремонтников в пять тысяч человек — сейчас им предстояло переквалифицироваться в автомобилестроителей, так что дополнительные трудовые ресурсы, собранные фрицами на минском автомобильном заводе оказались нам очень кстати.

Эти наши три автомобиля в день пока делались не на конвейерах, а на стапелях — за основу мы взяли как раз немецкий Опель-Блиц — трехтонный грузовик с бензиновым двигателем мощностью 68 лошадиных сил при трех тысячах оборотов, но с некоторыми изменениями — двигатель был уже наш, мощностью в сто лошадей — оборотов в нем было под полторы тысячи, но за счет объема в шесть, а не 3,6 литра, мощность повышалась — почти такой же двигатель мы ставили и на вездеходы — все-равно 'родной' движок мало того что был бензиновым, так еще и со степенью сжатия 6, то есть ему не подходил наш бензин, если только разбавлять его спиртом. К тому же наши грузовики были рассчитаны на работу как от бензина, так и от генераторного газа — бензиновые двигатели, с менее сильной степенью сжатия, применялись в варианте самосвалов. От вездеходов же была и коробка переключения передач — почти в неизменном виде, пусть она и не обеспечивала такой высокой скорости, как на самом Опеле, зато позволяла буксировать тяжелые прицепы, чего на Опеле делать было нельзя — его передаточное число 43/10 было взято с легковушки, и позволяло буксировать нетяжелые прицепы на относительно хороших дорогах, а чуть какая грязь или бездорожье — и привет. Так что только за счет возможности буксировать прицепы наш автомобиль заменит пару Опелей. Сцепление мы тоже ставили свое, с тех же вездеходов — пятидисковое вместо однодискового на Опеле — все — для повышения надежности и тяговитости. Стекла — прямые, а не выгнутые, как на Опеле, кабина и бензобак — из фанеры — этого добра в Белоруссии было как грязи, как и заводиков по производству деталей из нее — только за счет этого на каждом автомобиле мы экономили более сотни килограммов стали, да и фанерные бензобаки со стенками толщиной в сантиметр повреждались пулями гораздо сложнее, а уж осколками — и подавно, да мы еще дополнительно прикрыли бензобак с наружной стороны дополнительным фанерным листом. Форма кабины также была изменена — прежде всего мы расширили ее, спрятав крылья под внешние обводы, так что кабина приобрела вполне современный для меня вид. За счет этого появилось внутреннее пространство, в котором и смогли разместиться наши более объемные агрегаты — двигатель, КПП, сцепление. Разместились там и более объемные фильтры, что так же играло на повышение отказоустойчивости. Да чего там ?

Сейчас конструкторы пришпандоривали привод на передние колеса — пока обычный карданный вал, который подключался по мере необходимости. Передние колеса при этом могли поворачиваться всего на пять градусов, но и такое решение позволяло протаскиваться через такие хляби, в которых обычный Блиц намертво бы завяз. Впрочем, на наших автомобилях и шины были шире — что на передних, что на задних — сдвоенных — колесах — еще и это добавляло проходимости. А конструктора уже прорабатывали односкатные колеса — за счет большой ширины без углубления посередине, как на двускатных, такие колеса дадут прибавку проходимости процентов на десять минимум. За счет всех этих нововведений — более мощного двигателя, широких колес и переднего привода — наш грузовик мог тащить и пять тонн груза. Но тут уже становилась хлипковатой рама и подвеска Блица, которую мы также 'упростили', удалив из нее гидравлические амортизаторы и оставив только рессоры, пусть и усиленные по сравнению с оригиналом — мы старались всячески упрощать технологию.

Впрочем не во всем. Так, мы добавили пневмоусилитель рулевого управления — пневмодвигатель стали делать по аналогии с двигателями в пневматических дрелях, а питание — от постоянно работающего поршневого пневмонасоса — поначалу хотели сделать накопитель, накачка в который выполнялась бы по мере необходимости, но потом поняли, точнее — поговорили с водителями и они объяснили, что подруливать требуется практически постоянно, соответственно, этот накопитель потребуется все время заряжать, поэтому и применили значительно более простую схему — насос работал от двигателя постоянно, и когда водитель поворачивал руль, он этим поворотом сдвигал золотник и тот впускал сжатый насосом воздух в пневмодвигатель — тот начинал вращать редуктор, который помогал поворотам руля — он был включен параллельно рулевому управлению, так что если механизм сломается — рулить все-равно будет можно. Так, ценой потери одной лошадиной силы, мы уменьшили нагрузку при рулении раз в пять.

Правда, водителям приходилось приноравливаться к этому управлению, особенно на первых моделях, где золотник открывал отверстия не сразу и присутствовала задержка примерно в полсекунды, так что иногда, в режиме мелких подруливаний, никакого усиления и не было. Когда увеличили рычаг передачи от рулевого управления к золотнику, реакция усилителя заметно ускорилась. А потом еще подумали — и переделали тормоза с гидравлического, как на оригинальном Блице, на пневматический привод, от того же пневмодвигателя — при нажатии на тормоз золотник переключался на подачу сжатого воздуха в тормозную систему, оставляя для руля только силу рук водителя — ну да когда тормозишь активно поворачивать особо не нужно — все-таки не дрифтеры.

В итоге за счет перехода на пневматику мы избавились от гидравлики, хотя в самосвальном варианте она присутствовала — надо поднимать кузов, а городить там тросовую систему с высокой рамой не хотелось. Так что мы разработали гидравлический подъемник — на основе гидравлических прессов, что были у нас, и даже начали производить их, пока по две штуки в день, а с освобождением Минска с его производствами гидропрессового оборудования мы сможем делать хоть сотню гидравлических подъемников в сутки. Правда, нам столько не надо — по расчетам дорожников, нам пока будет достаточно трехсот самосвалов — весной-летом мы планировали серьезно заняться нашей дорожной сетью.

Хотя гидравлическое оборудование все-равно потребуется — для грейдеров, бульдозеров, экскаваторов — пока они тут были в основном на тросовом управлении, которое по сложности не особо уступало гидравлическому, а по производительности и удобству управления — наоборот, уступало раза в три. Впрочем, самосвал ГАЗ-410 работал вообще на силе тяжести — груз, расположенный в кузове позади оси этого кузова, опрокидывал кузов, как только тот будет освобожден от защелки. Схема оригинальная, но неудобная — вращение вокруг оси и опрокидывание за счет силы тяжести требовало, чтобы позади кузовной оси было много груза, то есть часть, идущая назад, должна быть сравнительно длинной, и при сбросе груза она опустится слишком низко. Вот и получалось, что остатки все-равно надо было выгребать лопатами — груз самостоятельно ссыпался до высоты в сорок сантиметров, а потом доставал до опущенного заднего среза кузова и препятствовал высыпанию оставшегося груза. Неудобно. Кузова с гидравлическим подъемником позволяют разместить кузовную ось сильно дальше назад, чуть ли не за осью задних колес, поэтому задний срез кузова оказывается высоко над землей даже при полном поднятии — все высыпается без применения ручного труда. Так что, пустив мощности по производству гидравлического оборудования на строительную технику, мы планировали значительно увеличить ее выработку при том же ее количестве — конструктора уже прикинули как будет переделываться под гидравлику существующая техника, с дальним прицелом также производить собственные строительные механизмы — хотя бы по штуке в день — такие объемы мы потянем практически по любой строительной единице.

В общем, на наших Опель-Блицах конструктора сейчас усиливали раму и подвеску — более толстые балки, подкосы, да и в подвеске пробовали приторочить торсионы от вездеходов — мы продолжали политику максимальной унификации, чтобы как можно больше механизировать и автоматизировать производство и за счет этого выгадать в рабочей силе — мы ведь не немцы, не можем себе позволить поставить рабочих на вытачивание и строгание каждой детали — нам нужна групповая обработка, уж как минимум на спецстанках. Так, колеса мы пока штамповать не могли — все мощные штампы были заняты на более важных производствах, а свои штампы пока не получались, поэтому колеса мы делали из составных элементов — сначала штамповали их на менее мощных прессах, а потом сваривали между собой, ну и термообработка, чтобы не потрескались нафиг. Да, надежность таких колес будет меньше чем из цельноштампованных, но иначе у нас вообще не будет колес. А так — группа из одного штампа со сменными матрицами, одного бандажепрокатного станка и одного сконструированного уже нами специально под эти колеса сварочного стапеля для автоматической сварки по расчетам позволит получать сотню колесных дисков в сутки — почти на пятнадцать автомобилей. Это с учетом того, что конвейер мы проектировали на десять автомобилей в сутки — еще пять колес пока пойдет в запас или на замену у существующей техники — постараемся уменьшить зоопарк, хотя бы в плане копыт.

Конвейер пока задерживали в том числе и вносимые изменения под более высокую загрузку, причем мы решили производить нашу модель без обкатки, почти всырую — была надежда, что расчеты с запасом не позволят автомобилям рассыпаться после первых же километров, ну а там будем подваривать сломавшееся и понемногу вносить изменения в конструкцию и конвейер — сейчас нам бы хоть что-то получить. Впрочем, подобным же образом мы делали и вездеходы, так что опыт такой работы уже был.

Да, эти десять автомобилей в сутки не дотягивали до объемов производства немецких Опеля и Даймлера, разве что чуть превосходили производство грузовиков на МАНе — там делалось порядка трех тысяч грузовиков в год. Да и ГАЗ, с его конвейером в 25 грузовиков в сутки уже в начале тридцатых — был для нас недостижим. Зато наше производство было рассчитано только на грузовики — тут не предполагалось производить ни автобусов, ни легковушек, ни танков — все, что делалось на том же ГАЗе. Даже двигатели, КПП, коленвалы и многое другое наш автозавод будет получать со стороны — на нем будет помимо сборки производство колес, мостов, кабины с рулевым управлением ... а и все — остальные узлы и механизмы мы делали централизованно. За счет этого сам завод сильно упростится — по первым прикидкам, нам даже не потребуются все те площади, что немцы понастроили в Минске, так что часть их, наверное, пустим на изначально задуманный ремонт.

А завод мы назвали просто и незатейливо — Минский Автомобильный. МАЗ.

ГЛАВА 66.

Так что в Минске была мощная промышленная база, которую нам предстояло встроить в наши производственные цепочки. Но и в остальной части освобожденной нами восточной Белоруссии было сотни предприятий, большинство из которых простаивало — как и в Минске, немцы мал где смогли набрать достаточное количество рабочих и обеспечить эти предприятия сырьем.

Например, в Борисове, расположенном в восьмидесяти километрах к северо-востоку от Минска, были бумажная фабрика 'Профинтерн', фанерные заводы, леспромхоз, химлесхоз, макаронная фабрика, деревообрабатывающий комбинат, фабрика пианино, спичечная фабрика 'Пролетарская победа' в Борисове, Борисовская ТЭЦ при спичечной фабрике и другие. Стекольный завод имени Ф.Э. Дзержинского в Борисове специализировался на выпуске посуды из бесцветного и цветного стекла. В 1924м году на заводе была оборудована ванная печь для выпуска бутылок, создано механизированное шлифовально-полировочное отделение. Завод начал производить сортовую посуду и ламповое стекло высшего качества. В конце 1930-х завод был еще реконструирован. Вроде бы и мелочевка, но свет народу нужен, так что ламповое стекло было очень важной для нас продукцией этого завода. Впрочем, не только этого. Так, в Бобруйском районе, недалеко от Елизово — поселок к северо-западу от Бобруйска — сразу после освобождения вновь заработал крупный стекольный завод 'Октябрь'.

Он возник еще до революции, с начала двадцатых понемногу восстанавливался — на нем построили газогенератор и малярное отѓделение, отремонтировали ванную и удлиняли тянульную печи, усѓтановили машину в шлифовальном отделении, к 1922му заработали три цеха — выдувальный, гладильный, гончарный — он делал горшки не для населения, а те, в которых будет плавится стекломасса в печах. Завод выпускал не только ламповое стекло, но и посуду, и оконное стекло. А в 1935м началось строительство по сути нового завода — с системой газогенераторов и, что самое главное — с поточной ванной печью, в которой стекломасса проходила расплавление непрерывно, в отличие от старой системы, когда она засыпалась в горшки, которые ставились в печи — внедрение поточной печи резко повысило выработку стекла. Правда, выйти на новые вершины помешал 1937й год — было арестовано и обвинено во вредительстве более двухсот заводчан, количество коммунистов на заводе уменьшилось в четыре раза — такое ощущение, что кто-то из панских недобитков мстил и писал доносы один за одним, а 'где надо' им и рады — еще бы — план-то по выявлению 'врагов народа' выполняется. Да, хороший же инструмент дали истинным врагам народа.

Производство устаканилось только к 1939му — выпускали ламповое стекло, ламповые резервуары, бутылки для вина, баѓночки для крема, прессованные чайные стаканы и графины для воды. А для питания газогенераторных печей от торфоразработок построили узкоколейку — до этого торф с торфопредприятия 'Новый мост' возили на подводах, из-за чего весной и осенью, когда дороги развозило, были перебои с топливом. Причем производство постоянно совершенствовалось, в том числе и самими рабочими завода. Так, слесарь И. Свинкин предложил отрезать колпачок лампового стекла на станках огневой отѓколки и на машине отопки, тогда как до этого их отѓрезали вручную на станке с помощью абразивного камня, а край шлифовали вручную на центробежной чугунной шайбе с поѓмощью песка и воды, что приводило к большому количеству браѓка и боя. Было и множество других улучшений — и в серебрении ножек фус-лампы с помощью вращающегося аппарата вместо ручного серебрения, и выдувка ножек ламповых резервуаров в одной форме вместо двух — сейчас эту технологию мы пытались приспособить для выдувки колб для электронных ламп. Так что новое оборудование и рацпредложения привели к тому, что к началу войны завод выпускал 35 тонн стекломассы в день.

После оккупации завод еле теплился — немцы уговорили либо заставили работать на нем всего несколько десятков человек из более чем тысячи довоенных рабочих. Заправлял всем бывший главный инженер завода Геринг, немец по происхождению — по вот не он ли и ему подобные писал те доносы в тридцать седьмом ? Позднее графологическая экспертиза выявила, что не он. Естественно, как и в других городах и поселках, в Елизово сразу же после прихода немцев возникли подпольные группы, которые в меру сил вредили фрицам. К сожалению, мы чуть-чуть не успели предотвратить одну из таких акций — партизаны напали на гарнизон, сожгли деревянное здание цеха номер два, уничтожили ванную печь, разрушили оборудование в других цехах. Так что теперь — сами разрушили, сами же и восстанавливали. Впрочем, подобная деятельность была характерна для многих мест и предприятий — народ ломал все что только мог, а после освобождения он же все и восстанавливал.

Мне, кстати, понравилось слово 'фуркист' — это оператор машины Фурко — аппарата по вертикальному вытягиванию стеклянных лент — оказывается, тут (да и везде) оконное стекло вытягивали именно на таких машинах, для чего потом его и требовалось полировать — отливку стекла на ванны с расплавленным оловом тут не знали, и я пока подумывал — запускать ли это производство или пока не светить этот способ и отложить его до лучших времен, когда мы сможем запатентовать этот метод и состричь малость денег. А само слово было прикольным, особенно употреблявшееся вместе с другими словами — 'мастер-фурктист', или 'знатный фуркист'.

Были и другие стекольные заводы — поменьше. Для нас эти заводы были важны не только той продукцией, что выпускалась до войны — мы планировали расширить производство стекловолокна, так что сразу после освобождения мы начали прикидывать — где и как мы сможем развернуть это производство — техпроцессы были же отлажены, а самолетов нам потребуется все больше и больше, благо производство элементов из стеклопластика мы разворачивали где только можно. Например, на мебельном и фанерном производствах — собственно, на них ведь тоже надо гнуть и сушить деревянные изделия, наматывать и пропитывать ткани — то есть все то, что требуется в деревянном самолетостроении — недаром в СССР при развитии авиапромышленности ей передавали текстильные и швейные фабрики, заводы школьного оборудования и музыкальных инструментов — технология производства этих вещей была схожа с технологией производства самолетов, несмотря на казалось бы совершенно разные по характеру изделия.

Бобруйск, расположенный в 140 километрах на юго-восток от Минска, также был крупным промышленным центром с населением 46 тысяч человек. Пожалуй, самым ценным из его производств для нас был химический завод, который еще в 1937м начал производство изделий из резины, а 1938-40 он последовательно расширялся — как я уже отмечал раньше, натуральный каучук на него поступал с местных совхозов, где выращивали каучуконосы, приспособленные для нашей полосы — гваюлу, кок— и тау-сагыз. Особенно для нас полезным стало его производство шин и транспортерных лент — с шинами понятно, а ленты пойдут не только на торфодобывающую технику, но и вообще для механизации погрузочно-разгрузочных работ. Находился здесь и Бобруйский деревообрабатывающий комбинат — крупнейший в Европе. В его составе были лесопильный, фанерный, стружечный, бочарный цеха, белодеревный завод, сушилки, и даже своя электростанция, а его цех стандартных домов, запущенный в 1932, мы взяли за основу организации таких производств по другим деревообрабатывающим заводам.

Еще одно крупное предприятие — плодоперерабатывающая фабрика 'Красный пищевик', организованная в 1929 на базе дрожжевого завода, начала, помимо старого производства по выпуску дрожжей, выпускать повидло, мармелад и пастилу из яблок, в 1932 году на ней ввели в эксплуатацию халвичный цех, еще через два года — карамельный, еще через три — дражейный.

Гидролизно-спиртовой завод производил этиловый спирт из отходов лесопиления и деревообработки — щепы и опилок — решение о его постройке было принято в мае 1932 года на первой Всебелорусской конференции по химизации сельского хозяйств, а первую продукцию он выпустил первого мая 1936 г.

Был тут и машиностроительный завод, образованный в 1932 году на базе механического, котельного и чугунолитейного заводов — до объединения эти предприятия выпускали кирпичные агрегаты для кирпичных заводов, дробилки — вальцы, глиномялки, с 1932го начал выпуск еще и шаровых мельниц, гидротурбин для сельских гидроэлектростанций мощностью от 20 до 400 кВт, скреперно-элеваторных агрегатов для торфяной промышленности — вещи чрезвычайно нужные и полезные.

Ну и до кучи в городе и окрестностях было множество других производств — канифольный завод, два кирпичных завода, лесопильные заводы, две электростанции, судоремонтный завод, который занимался строительством и ремонтом деревянных судов и их механизмов.

Были в Бобруйске и достопримечательности — бобруйская крепость, построенная к началу войны 1812 года, которая находилась в осаде до ноября 1812 года и сковывала значительные силы французов, а немцы устроили тут концлагерь. В Бобруйске же была типография, в которой в 1898 году был напечатан манифест I съезда РСДРП, который, кстати, состоялся в Минске — то есть своим наступлением мы по сути освободили самые что ни на есть 'истоки'. Как бы теперь это обыграть.

Ну, тут больше долговременная внутренняя политика — типа 'у нас — истоки, значит мы главнее' — это как нас все время пытаются убедить, что мы тут никто и звать нас никак — типа пришлые. А краткосрочно — в газетах каждый день печатали передовицы с описанием открытых новых производств — по тому же МАЗу было целых три полосы — тут и фотографии с торжественным разрезанием ленточек, и цеха — уже введенные в эксплуатацию, и еще находящиеся в стадии строительства, и даже макет супер-завода, что сварганили наши архитекторы — красиво, пусть и далеко от реальности и даже от планов — пока ничего подобного мы не задумывали, освоить бы то, что есть.

Зато политический эффект был внушительным — ведь каждое открытое производство — это очередной кирпич в фундамент наших будущих побед, так что народ, видя такой промышленный спурт, сам начинал как-то подтягиваться, становился собраннее и решительнее. Ну и про 'продолжателей дела Ленина-Сталина' — то есть меня и моих соратников — тоже не забывали. Надеюсь, люди простят нам некоторое преувеличение в этих статьях, тем более что это сейчас — преувеличение, а потом — чем черт не шутит. Ну а то, что информация раскрывалась и немцам — так они и так вполне себе представляют, что и где находится — мы ведь не расписывали подробно где и какие технологии применяются — автомобили автомобили, а как мы их будем производить — кому надо знают, а остальным не положено.

Тем более что МАЗ был не единственным автомобильным производством, что мы начинали разворачивать на освобожденных землях. Могилев — тоже крупный город, в котором были промышленные производства, многие из которых были построены за годы первых пятилеток. Так, в 1929 году тут вступает в строй крупное предприятие — швейная фабрика имени Володарского, на которой к концу первой пятилетки работало более 1500 человек. В июле 1930 завершается строительство кожевенного завода. За годы первой пятилетки вступили в строй действующих плодоовощесушильный завод, шорная фабрика. К 1 Мая 1930 года была пущена опытная установка на фабрике искусственного волокна — большой комплекс корпусов и сооружений был построен всего за год. За годы второй пятилетки были созданы новый карамельный цех на кондитерской фабрике, цех по обработке свиных кож на кожзаводе, сероуглеродный цех и новая ТЭЦ мощностью 5500 квт на фабрике искусственного волокна. Коренной реконструкции подвергся завод имени Димитрова — здесь вступил в строй новый цех электромоторов, значительно расширился профиль выпускаемой продукции — завод стал производить строительные лебедки, бетономешалки, токарные станки по дереву, электромоторы, запасные части к сельхозмашинам, центробежные электронасосы. В 1933 г. на северо-восточной окраине Могилева поднялись корпуса труболитейного завода мощностью 12 тысяч тонн труб в год. Построен костеперерабатывающий завод, выпускающий клей, костную муку, азотные удобрения.

К началу войны в Могилеве проживало под сто двадцать тысяч человек, в нем было 46 промышленных предприятий с 12 950 рабочих. Наиболее крупные предприятия — авторемзавод имени Кирова, труболитейный завод, металлообрабатывающий завод имени Димитрова, фабрика искусственного волокна имени Куйбышева, швейная фабрика имени Володарского, кожзавод имени Сталина, шорная фабрика, мебельная фабрика имени Халтурина, три кирпичных завода, тарный завод, костеперерабатывающий завод, кондитерская фабрика 'X Октябрь', хлебокомбинат, сушкомбинат, пивзавод 'Пролетарий', мясокомбинат, птицекомбинат, горпромкомбинат и некоторые другие.

Причем советская власть заботилась о том, чтобы для всех этих предприятий хватало кадров. В городе были политпросветтехникум, медтехникум, землемерно-топографический и архитектурно-строительный техникумы и рабфак химико-технологического института — после постройки фабрики искусственного шелка Могилев стал городом большой химии.

Наиболее 'вкусным' для нас предприятием был, конечно же, моторостроительный завод, образованный на базе авторемонтного завода и завода имени Димитрова. Могилевский автомобильный завод имени Кирова начал строиться в 1932, в 1935 году начал работу с плановой мощностью в 5000 отремонтированных грузовиков в год. В конце тридцатых он был основной ремонтной базой для автомобильных и бронетанковых частей Западного Особого Военного округа. В октябре 1940 года руководством СССР было принято решение о строительстве в Могилеве авиамоторного завода — сначала он профилировался на выпуск авиационных бензопомп и синхронизаторов, но потом его специализацию поменяли. Начало серийного производства намечалось на июль 1942 года. Будущему заводу, который получил номер 459, были переданы здания и оборудование завода имени Димитрова и авторемзавода. Плановый выпуск моторов типа АМ-35а и АМ-37 — 3000 штук в год — завод должен был работать в паре с минским самолетостроительным — поставлять моторы прежде всего на него. На московский авиамоторный завод ? 24 была отправлена из Могилева группа рабочих и специалистов для ознакомления с технологией производства двигателей, но в Могилев из-за войны они уже не вернулись. Работы по перепрофилированию проводились в две смены, в темное время суток стройка была ярко освещена. Ввод завода планировался на конец июня 1941 года — на этот год планировалось выпустить 10 моторов, перед самой войной сюда уже завозили станки новейшей конструкции, большей частью — немецкие.

Правда, во время более чем двухмесячной обороны (АИ, в РИ — три недели) город был серьезно разрушен, также уменьшилось и количество жителей — сначала много людей было мобилизовано в РККА, потом, при подходе немцев к городу, были созданы многочисленные отряды ополчения, а также проходила эвакуация населения, потом, после захвата немцами города, в течение осени 1941го было уничтожено еврейское население города и окрестностей, а также разгромлено подполье, которое было организовано еще до захвата города, так что к нашему приходу тут действовало уже новое подполье. Вот с эвакуацией промышленных предприятий получилось не очень. Неудача, постигшая Гудериана в попытке прорваться к Минску и далее на восток (АИ), возродила в советском руководстве надежды на скорый перелом в войне, поэтому начавшаяся было эвакуация производств была приостановлена — а зачем, если скоро начнется общее наступление и немца наконец-то будут бить на его территории и малой кровью ? А когда фрицы все-таки продавили пехотными дивизиями оборону советских войск, вывозить что-то было поздно — железные дороги были перерезаны передовыми отрядами вермахта в сотне километров к востоку от города, а потом, когда наши все-таки окружили и частично уничтожили эти отряды, затем восстановили железнодорожное сообщение, под мощными авиаударами оказались уже близлежащие окрестности самого Могилева. Да, часть все-таки смогли эвакуировать, но осталось очень много — из 528 крупных предприятий Могилевской области эвакуировано всего 8 (в РИ — 15). Частично вывезли оборудование авиамоторного завода, и с других заводов — по мелочи. Еще что-то успели подорвать перед самой сдачей города, когда стало ясно, что контрудар РККА по обложившим город немецким войскам потерпел неудачу, ну и подпольщики — как без них ? — тоже смогли вывести их строя немало станков и механизмов. Так что наши производственники сейчас составляли перечень оборудования, сортируя его по степени работоспособности. А я, кстати, помимо моторостроительного производства, присматривался к фабрике искусственного шелка — на ней ведь производили вискозу, а память мне подсказывала, что из нее делали углеродное волокно. И если нам удастся получить этот материал, он станет отличным дополнением к стеклопластикам — прочность наших самолетов можно будет повысить еще больше, а вес — наоборот, снизить. Будем пробовать, но не сразу, а то штаны порвем.

ГЛАВА 67.

И так требовалось освоить и ввести в строй сотни предприятий — к началу войны в БССР было под пятнадцать тысяч предприятий с более чем ста тысячами производственных зданий, а мы сейчас освободили как раз уже развитые в течение первых пятилеток районы республики — по сути, мы освободили уже две трети территории республики, за исключением северной части — Полоцк, Витебск, Орша, юго-восточной — Гомель, и юго-западной — Брест. И помимо описанных мной ранее крупных предприятий повсюду были разбросаны тысячи средних и мелких. Так, в Осиповичах с населением десять тысяч человек были паровозное депо, вагоноремонтный пункт, машинно-тракторная мастерская, леспромхоз и промкомбинат, артель 'Красный химик', мастерская по ремонту средств связи и мастерская по ремонту телефонов и средств управления железной дороги, сапожная артель 'Звезда' и портняжная 'Прогресс', завод маслопрома и пищевая артель 'Передовик'. Рядом с Борисовом в Жодино были камнедробильный завод, депо узкоколейной железной дороги — а это снова — станки, литейка, мастера. Ацетоновый — в Быхове, к югу от Могилева, бумажная фабрика — в Шклове, к северу от Могилева, Рогачев — консервный завод. И так далее — одних только льнозаводов по республике было уже свыше семидесяти, и минимум шестьдесят из них были на нашей территории, а сорок уже работали или были готовы работать, когда пойдет сырье.

Сельская местность, помимо мелких лесопилок и торфодобывающих предприятий и артелей, имела под полтысячи машинно-тракторных станций, которые являлись значительными промышленными предприятиями. В среднем МТС имели 10-20 тракторно-полеводческих бригад, до 100 тракторов, более 30 зерноуборочных комбайнов и много почвообрабатывающей и посевной сельхозтехники, а помимо этого — мощную ремонтную базу. Так, первая МТС Белоруссии — Койдановская, организованная весной 1930го года, уже с самого начала имела гараж на 250 тракторов и цехи — машинный, разборки и сборки тракторов, сельскохозяйственный, радиаторный, инструментальный, механический, кузнечный, деревообрабатывающий, сварочный, а также склад для запчастей, электроотделение и котельная. Так что МТС были существенным подспорьем для более чем десяти тысяч колхозов и совхозов БССР. Да, многие МТС были разрушены, а те, что находились на востоке республики, лишились большей части тракторов и автомобилей, что были направлены в РККА с началом войны. Но многое и осталось.

Осталась и военная инфраструктура, которую немцы развивали в своих интересах. Например, автобронетанковые рембазы в Старых Дорогах и Борисове, на которых оставалось немало оборудования для ремонта танков, а немцы развернули на их базе свои ремонтные мощности. Автобронетанковые склады в Минске и Могилеве, где хранились запчасти, резинотенические изделия, траки и гусеницы, шлемофоны и запасные лампы, радиостанции, лопаты и кирки — в общем, все, что может потребоваться танкистам. На базе минского 20го дорожно-эксплуатационного полка немцы развернули свои дорожные части — а даже наши ДЭПы — это не только автомобили, но тракторы, экскаваторы, грейдеры для восстановления дорог, и даже кабельно-шестовые роты связи для обеспечения проводной связи вдоль дорог.

По части медицины — прежде всего минский Медицинский институт, а также клиники самого Минска и других городов — в 1940 году в БССР было 514 больниц на 29,6 тысяч коек. И это помимо военных медучреждений — так, на освобожденной территории в самом Минске был окружной военный госпиталь на 450 коек, в Бобруйске — военный госпиталь на 900 коек, Борисовский — на 400, Молодеченский — на 100 — и немцы восстановили и существенно расширили все эти учреждения — большой поток раненных не позволял отправлять всех в Германию, да и советских граждан — из мирного населения или военнопленных — там хватало. особенно в начале войны. Правда, по немецким документам смертность была чрезвычайно высокой, что немцы списывали на слабость русского организма. Ну и хорошо, так как многие 'умершие' по документам на самом деле уходили в партизанские отряды — из-за нехватки медперсонала немцы широко привлекали к работе советских граждан, поэтому такие трюки и проходили в массовом количестве. Помимо этого, немцам достался расположенный под Минском фронтовой склад, в котором хранилось до 400 вагонов медикаментов и оборудования — немцы и попользовались его запасами, но к нашем приходу этот склад был забит уже немецкими лекарствами. Также были забиты и окружные продовольственные склады — в Минске, Молодечно, Бобруйске, Борисове, Осиповичах, Могилеве, а в Бобруйске был восстановлен и работал учебный хлебозавод, а также холодильник округа в Красном Бору. Не упустили немцы и авиацию — в Бобруйске и Могилеве были восстановлены и расширены стационарные авиамастерские, в Могилеве действовала кислородно-добывающая станция, ну и авиационные склады — помимо небольших, при аэродромах — действовал складской комплекс в Бобруйске. Немецкая техника запитывалась топливом с окружных складов — в Крупках, Молодечно, Могилеве, Бобруйске, Борисове. Это помимо множества более мелких гарнизонных складов. На круг — десятки тысяч тонн топлива и масел. Немцы даже вновь запустили в работу окружной склад тары и топливного оборудования в Могилеве, окружную мастерскую тары и оборудования там же, окружную лабораторию горючего в Крупках. Ну и совсем уж вроде бы небоевые, но важные для армии производства — окружная обозно-обувная мастерская в Минске, окружная мастерская по пошивке обмундирования там же, походная мастерская по ремонту обоза и электролужению походных кухонь — снова в Минске.

И сейчас мы все это оприходовывали и восстанавливали, активно привлекая для этих и других работ и пленных немцев — их у нас уже скопилось под пятьдесят тысяч человек, так что многие отрабатывали нанесенный советскому государству ущерб — прежде всего на тяжелых физических работах — на карьерах, на торфодобыче, на лесоповалах, на строительстве — домов и дорог. Но не только — грамотных специалистов мы привлекали к обучению наших рабочих, а также к ремонту техники и сооружений. Многие даже получали какую-то оплату в рейхсмарках, хотя у них больше ценились дополнительные пайки за прилежание и перевыполнение плана — намеренно морить мы их не собирались, так как они были обменным фондом, но поесть в прозапас никто не отказывался.

Свежих пленных немцев следователи тщательно допрашивали, интересуясь не только из какой они части, но и чему их обучают, какую тактику они применяют, какова их повседневная жизнь. Немцы уже не расстреливали наших командиров, хотя от расстрела политруков и евреев они еще не могли отказаться, так же как и мы — от расстрела эсэсовцев и лиц, замешанных в карательных операциях против мирных граждан СССР. Но, вместе с тем, уже зная о том, что мы готовы обменивать военнопленных и гражданских, немцы собирали указанные категории во временных лагерях с более-менее сносными условиями — порядки и смертность в них были уже не те, что в начале войны. При обмене мы яростно торговались, и по-прежнему за одного немца выдергивали из плена по десять-пятнадцать наших граждан. А так как военнопленных у нас было почти столько же, что и у немцев, мы получали много гражданского населения. Брали всех — ведь это наши люди. Кроме того, РДГ координировали действия партизанских отрядов — совместными усилиями они искали и переправляли к нам тех, кто еще не попал в плен или их населенный пункт еще не был занят немцами, проводили операции освобождения небольших групп военнопленных, вытаскивали из оккупированных населенных пунктов гражданских лиц. Основная нагрузка на переправку легла на плечи транспортной авиации на базе У-2 и на вездеходы — зимой по лесам особо не походишь. Хотя уже в начале февраля в лесах на оккупированной территории мы проделали скрытые пути, по которым мог двигаться наш автотранспорт — такие колонны в пять-семь грузовиков отвозили партизанам и ДРГ на захваченной территории боеприпасы и оружие, а обратно вывозили наших граждан из тех, кто не мог или не хотел остаться в партизанах, или по кому нами принималось решение не оставлять его там. Продовольствие тоже подкидывали, но немного — основным поставщиком служила немецкая армия.

Жаль, конечно, что наше наступление с востока окончилось так нехорошо. Им бы еще поднакопить силы, боеприпасы, подучиться атакам. Ведь все уже было — на том же юге, еще в июне Пуркаев предлагал встать в оборону чтобы организовать части, но Жуков приказал наступать — в результате натыкались на оборону, теряли танки на маршах — из-за поломок, атак авиации, сюда же добавить несогласованные действия из-за неналаженной связи и бардака на уровне командиров дивизий. Некоторые дивизии проходили до пятисот километров за три дня — еще бы не терять до половины танков на этих переходах. А потом уже и топлива не хватает— еще бы его хватало при таких бесполезных маршах. Даже несмотря на это действовали успешно — пробивали линии обороны немцев, брали пленных, в Дубно захватили несколько десятков немецких танков, а когда оказались в окружении — смогли вырваться и выйти к своим. Что же было бы если бы встали в оборону ? Комдивам же надо было учиться, а в обороне это делать всяко легче. Глядишь, в той истории и сдачу Киева не только бы отсрочили, а возможно и вообще бы его не сдали или сдали бы, но позднее и с меньшими потерями — если бы не приказы вести наступление. И тут опять — вместо натаскивания войск в обороне и на контратаках — пошли в большое наступление. В моей-то истории зимой 41го мы наступали уже на значительно ослабленного фрица, а тут его остановили гораздо раньше, соответственно у него осталось больше сил. И вот результат — провал. Хорошо хоть не катастрофа, как летом 42го под Барвенково. Мы таких ошибок не допускали и полномасштабных наступлений не вели — только локальные атаки и контратаки, удары из засад, маневр вдоль фронта — постепенно учили своих командиров крупномасштабным боям.

ГЛАВА 68.

К марту все относительно успокоилось. Мы контролировали свою территорию и действовали диверсионными группами и штурмовиками У-2Ш на территории противника в полосе 50-100 километров от нашего фронта. Немцы постепенно начали уплотнять территорию вокруг нас. От юга они отрезали нас еще в ноябре — выбравшись из припятских лесов и болот, их части окопались на немногочисленных дорогах по южной окраине этого массива и затем стали уплотнять свою линию опорных пунктов, так что мы могли просачиваться через нее только мелкими диверсионными группами или малошумными транспортными самолетами. Они плотно держали подходы к железнодорожным путям от Бреста на юго-восток. На северо-западе такую-же оборонительную линию они устроили в декабре, тем самым прикрыв свои грузовые линии в Прибалтике — наши вылазки в январе были ими быстро пресечены — они организовали несколько десятков постов воздушного наблюдения и три аэродрома истребительной и штурмовой авиации для борьбы с нашими транспортниками и высаживаемыми ими ДРГ. С юго-запада нас поджимал Брест, на западе — Белостокская линия обороны, пока относительно свободно мы чувствовали себя лишь на востоке. Они явно готовились нас раздавить.

К этому времени — марту 42го года — у нас в строю было сто тысяч кадровых — постоянных — военнослужащих и полмиллиона резервов — обученных стрелковому делу, получивших основы тактики, но как следует не обстрелянных ополченцев, в том числе женщин — они еще могли вести оборонительные бои в полевых укреплениях и городах легким стрелковым оружием, но к маневренной войне, тем более более на технике, не были готовы.

Хорошо хоть к этому моменту удалось всех вооружить автоматическим оружием и создать запас патронов и снарядов для МЗА. Наши оружейные мастерские каждый день выпускали уже по тысяче автоматов под наши промежуточные патроны, к ним — два миллиона патронов 7,62 — за счет собственного производства стволов мы отказались от немецкого калибра, а также в день мы выпускали тысячу мин для 60, 81,4 и 82-мм минометов, пять тысяч патронов и снарядов для авиации и МЗА — крупнокалиберных пулеметов 12,7 и 23-мм пушек. Со снарядами для танковых пушек было сложнее — если по гильзам их еще можно было использовать повторно, то производство снарядов пока шло медленно — их приходилось вытачивать из болванок, так что получалось около сотни снарядов разных калибров в день. Снаряды для МЗА мы научились обрабатывать на автоматизированных линиях — сначала делался корпус методами горячей штамповки, потом после термообработки он обтачивался на станках с фасонными резцами — снимать металла надо было немного и износ резцов был небольшой, и затем в горячем состоянии насаживались уплотнительные кольца из мягкого железа. Для самолетов использовали ту же технологию — износ стволов по сравнению с медными кольцами вырос незначительно, к тому же мы уменьшением пороха снизили начальную скорость снаряда — ее для самолетов хватало — они все-равно должны были подбираться к цели на расстояние сто-сто пятьдесят метров — с большей дальности стрельба была неэффективна — если только отогнать. Наземные же автоматы из-за своей неподвижности могли эффективно стрелять на большие дистанции, поэтому не стоило их лишать возможности бороться за свою жизнь — в отличие от самолета они не смогут небольшим движением рукоятки выйти из-под обстрела — подвижность объектов была совершенно разной.

В январе как раз состоялось очередное заседание технического комитета, где решали вопросы изготовления орудийных снарядов.

— Дмитрий Михайлович, расскажите нам о текущем положении дел в производстве боеприпасов.

— Вытяжка снарядов 23мм из горячего прутка в целом отлажена — сейчас отрабатываем роторные линии, думаю, уже через месяц первые три выйдут на проектную мощность.

— Расчетная производительность достигнута ?

— Не совсем. Пришлось уменьшить скорость выдавливания, иначе пуансоны изнашиваются слишком быстро.

— И каково падение ?

— Где-то процентов на десять. То есть полторы тысячи снарядов в час.

— Так может поставить еще пару-тройку пуансонов ?

— Придется пересчитывать кинематику, размеры, снова отлаживать. Честно говоря, сейчас нам проще сделать еще один станок и таким образом компенсировать падение производительности, чем снова все пересчитывать.

— Так Вы же говорили, что конструкторская группа уже набила руку.

— Набить-то набила, но она сейчас занимается линией для снарядов среднего калибра — не хотелось бы их от этого отрывать.

— Долго еще будут заниматься ?

— Да месяца три минимум.

— А что там ?

— Решили все-таки проектировать две разные линии — под бронебойные и фугасные. Вес корпуса в обоих случаях различается, соответственно, разные моменты и инерции, получается практически две разных линии, хоть и построенных на одинаковых принципах.

— И что — все узлы совершенно разные ?

— Нет конечно. Но держатели, захваты, да и цепи — разных толщин. Да и стадии обработки различны. В бронебойном не надо протачивать отверстие головного взрывателя — его там нет. А корпуса вообще не взаимозаменяемы — бронебойные — практически металлическая болванка, с небольшим наполнением взрывчаткой и донным взрывателем, а ОФ — считай тонкостенный корпус с головным взрывателем, а все остальное — взрывчатка и поражающие элементы.

— А он не развалится в стволе с таким тонким корпусом ?

— Нет, для этого же специально сделали меньше метательный заряд, потому и его скорость меньше. Выдерживают. Стрелять-то надо по неподвижным целям, так что скорость неважна.

— Так ведь настильность падает.

— Падает. Но за счет взрывчатки повышенный разброс будет скомпенсирован. Да и не так уж там все и плохо — вот и военные подтвердят.

— Подтверждаем. Нормальные снаряды. — сидевший на совещании подполковник из артуправления степенно кивнул головой.

— Это на какие калибры ?

— Да на все — и наши, и трофейные — 45, 47, 50, 57, 75, 76,2, 85, 88, 105, 107, 120, 150, 152.

— Да, зоопарк какой-то ...

— Что поделать. Свои стволы пока нам недоступны, приходится использовать что соберем — как нашего, так и немецкого.

— Это да ... И под каждый калибр своя линия ?

— Не только под каждый калибр, но и под каждый тип снаряда для каждого калибра.

— Ага ... тогда понятно чем они там занимаются. А совместить нельзя ? Скажем — 85 и 88 близки. Да и 105 и 107, может — и 45 и 50 ... и 152 со 150 ...

— Не получится. Для каждого калибра придется перенастраивать практически всю оснастку — резцы под другими углами, калибры, ну все. Единственное, что пока удалось — унифицировать взрыватели и их посадочные гнезда. Но это — внутренности. А наружные обводы рассчитаны на баллистику своих стволов. Сделаем немного по-другому — и таблицы стрельбы придется составлять заново. А если возьмем трофеи, то расчетам придется учить уже два комплекта таблиц.

— Мда ... с расчетами сейчас и так напряженка. Ладно, вижу что по-другому не получится. Тогда так и оставляем. Что сейчас самое важное ?

— 88 и 85. — опять слово взял подполковник. — и против танков, и по пехоте и по ДЗОТам — самое то. Выстрел сравнительно легкий, чтобы можно было заряжать вручную без серьезного утомления, но в два раза мощнее 76 мм. Мы их сейчас стараемся использовать по максимуму. Далее по важности — 76 — из-за близости по противотанковым свойствам. Остальные — потом. Прежде всего — 120 — для контрбатарейной борьбы. Ну а уж 150-152 — пока сидим на существующих запасах. Оборону прорывать нам не надо, так что хватает. Конечно, если не будет принято решения по наступательным операциям. Но это вопрос уже политический.

— Да, политический — не готовы мы пока к новым наступлениям — переварить бы результаты этого. То есть сейчас самое важное — это противотанковые снаряды ?

— Противотанковые, легкие укрепления, зенитные 23, ну и ОФ — для подавления батарей. Для обороны и локальных операций этого вполне хватает.

— Да. — Дмитрий Михайлович подхватил слова военного. — Мы тут попробовали убрать из линии 23мм шлифовку оживальной части — так скорость производства существенно выросла — теперь для двух вытяжных линий достаточно одной шлифовочной. Правда, рассеяние растет после семисот метров. Вот военные обещали подумать — надо ли им такое ...

— Да, обещали. — опять солидно кивнул подполковник. — В принципе, для стрельбы по наземным целям этого будет достаточно, но возникают сложности со снабжением и управлением — по сути, придется иметь два боекомплекта — для воздуха и земли. А если налет, а в ленте — 'наземные' снаряды ? Так что если можно — лучше уж делать одинаково.

— А что по 12,7 ? Удалось справиться ?

— Да, металлурги начали выдавать сталь нужного качества и стабильности — теперь заготовки для гильз не рвутся, так что линии работают на полную мощность.

— Увеличить нельзя ? Больно полезный калибр.

— Очень полезный. — подтвердил подполковник.

— Нельзя. — Дмитрий Михайлович развел руками. — Не хватает прежде всего станочников высокого класса, поэтому все их силы пока направлены на линии средних артиллерийских калибров.

— Можно как-то переиграть порядок ввода линий ? Поясню. В скором времени ожидается усиление давления на нас авиацией, и крупнокалиберные пулеметы помогли бы достаточно надежно прикрыть войска и позиции. Тем более что проблемы со стволами и затворной группой уже решены — линии, оснастка и персонал позволяют выпускать более ста пулеметов в день. Мы сейчас будем устанавливать их на всю технику, которую только найдем. И их надо будет чем-то 'кормить'.

— Как скажут военные.

— Подумаем. В принципе, сейчас на каждый из ста тридцати двух стволов 85-87 есть по пятнадцать бронебойных снарядов, то есть почти две тысячи выстрелов. Еще для 75-76 где-то по десятку. Так что сможем поразить порядка пятисот танков — и это в самом худшем случае. Поэтому, если в ближайшие три месяца не ожидается массированных танковых атак, то можем и переиграть.

— Да. Давайте переиграем на 12,7. Танков мы у немцев повыбили прилично, им и для основного фронта не хватает, не то что на нас. А заводы у них еще не переведены на режим военного времени, так что месяца три, а то и пять у нас есть. Но после 12,7 — сразу бронебойные.

— Хорошо.

— Ну вот и договорились. Кстати — почему именно 85-88 ? Есть ведь и 76, и 57, да и 45-50 еще ничего так ...

— 85-88 сейчас позволяют поразить любой тип танка — главное — попасть, да даже задеть — и то — перекосит башню, поломает зубцы передач, выбьет пушку — и это с дистанций километр и более. Сейчас этот калибр, да еще если установленный на технику — король поля боя. С 76 уже не совсем так. А 45 — только для дистанций до пятисот метров — риск сильно возрастает — на таком расстоянии немцы уже могут вполне эффективно работать по нашим орудиям. Мы их сейчас конечно используем — хоть какая-то пушка лучше чем вообще ничего, но — до того, как расстреляем запасы. По крайней мере, если выбирать между 45 и 85 — лучше делать второе. 57 — да, замечательные орудия. Дальнобойные, пробивные. Но — не универсальные — осколочный и фугасный эффект все-таки слишком мал. В этом плане 85-88 — оптимально.

— Ясно. Значит, последовательность такая — 12,7, затем — 85-88. Так. Что у нас с обеспечением станками ?

Слово взял наш главный станочник — Павел Яковлевич:

— Четырехшпиндельный полуавтомат для 85 мм работает без сбоев уже третью неделю, правда пока в две смены — третья отведена под регламентные работы и наблюдение. Петров предложил загрузочную кассету, которая позволит переставлять с базированием по четыре заготовки между станками.

— Сейчас вся линия будет рассчитана на одновременную обработку только четырех заготовок ?

— Да. Это же опытная линия, как и договаривались. Конструктора начинают работы над 'восьмерками', но пока, где-то полгода, будут только 'четверки'.

— Ну что ж, и это неплохо. Так. Стоп. А что Вы там говорили про кассеты ?

— Заготовки вставляются в кассеты, а уже кассеты — в автоматы. Зажим — на все четыре заготовки. То же — и на станках — не надо устанавливать каждую деталь, все массово, согласно указаниям.

— Ну, не указаниям, а решениям. Вы же сами их поддержали ...

— Да, поддержал и не жалею. Очень перспективная технология. Вот только сложно все это разрабатывать — считай под каждую операцию — станок или приспособление, а если и удастся унифицировать, так это только винтами и зажимами — повышаются требования к наладчикам.

— Ну, снаряды-то — изделие простое.

— Снаряды — да. А вот те же шестеренки для двигателей ... Сейчас с двигателистами подгоняем конструкции под полуавтоматы — плоскости шестеренок там сдвинуть, шлицы ... работы много.

— Так неудивительно. Немцы-то проектировали свои двигатели под производство с массой квалифицированной рабочей силы. А нам откуда ее взять ? Придется компенсировать массовостью механизации обработки.

— Ну да. Зато набьем руку — мы этих немцев ...

— Это да. Так ... кассеты ... Но ведь сейчас зажимы в станках не рассчитаны на установку кассет ? Эти кассеты ведь занимают место, а я видел, что там места-то нет, к шпинделям даже самой кассетой не подсунешься, это не одиночную заготовку устанавливать ...

— Ну да. Поэтому сейчас все и переделываем.

— Как ?!?

— Ну ...

— И много успели переделать ?

— Да нет — только начали в расточном торцов ...

— Срочно ! Немедленно ! Все остановить ! Павел Яковлевич ! Ну как же так ? Видите же, что снарядный голод !!! А Вы начинаете эксперименты ...

— Уж больно заманчивая ...

— Не надо увлекаться !!! Сначала — результат, а уже потом — улучшения. Вот сколько у вас займет времени ? Недели две ?

— Побольше ... Месяц ...

— Значит — два месяца. Два месяца мы будем точить снаряды по старинке, штука в час.

— Ну там ведь народа много ... справляются ...

— А что им еще остается ? НО ! У нас столько дел ! И весь это народ не от хорошей жизни поставлен на снаряды, а только потому, что этих снарядов вот так не хватает. — я резанул ладонью по горлу. Сил нет с этими рационализаторами. Только отвернешься — все норовят что-то улучшить. И ведь понимаю, что дело — нужное. Но надо же и меру знать ... — Надо меру знать в улучшениях. Ваши станки, даже без кассет, высвободят почти три человека-часа на снаряд. Это очень много !!! Кассеты — да, добавят еще минут двадцать ... так ?

— Тридцать семь.

— Пусть тридцать семь. Но три часа СЕЙЧАС важнее этих тридцати семи минут, но еще через два месяца. Да за эти два месяца высвободившиеся рабочие настрогают Вам десять таких же линий. Вот и считайте ...

— Да понимаю я.

— Так. Ладно. Все все осознали, как исправить ситуацию знаем, так ?

— Так.

— Ну и отлично. Доведете сейчас до ума четверки — и начинайте восьмерки, но их уже проектируйте под кассетную загрузку. Дело тоже нужное, молодцы.

— Там уже подъемники потребуются.

— Делайте. По времени будет уже некритично, а снарядов будет нужно много. Отработаете технологию — все вам спасибо скажут. Да уже и сейчас — 'спасибо'.

— Да ладно Вам ... — Павел Яковлевич слегка порозовел. — Я же не один работал. Да и Вы тоже подсказали, и людей выделили ...

— Да, все поработали отлично, предстоит поработать так и дальше. Павел Яковлевич, как закончите со станками, начинайте плотно работать с двигателистами, прежде всего — по коробкам передач для грузовика.

— Ладно.

Он грустно вздохнул, обмяк, я а еле сдержался, чтобы не заржать.

КОНЕЦ Книга 1, часть 3.

КОНЕЦ Книга 1.