Зверь лютый. Книга 1. Вляп

Ниже — штанины из красного шифона. Такая полупрозрачная ткань из витых шёлковых нитей.

Вообще, кроме тазобедренного пояса, грудных нашлёпок и никаба на голове, всё — или прозрачное, или кисейное, или просто голое. А когда я, по ходу одного танцевального па, заложил локоть за голову — прислужницы мои просто охренели. По их словам получается, что вид безволосой подмышки действует на местных самцов круче, чем зрелище полностью обнажённой девицы. Всё приглашённое на свадьбу святорусское боярство прямо тут же потечёт и вытечет. Включая и моего Хотенеюшку.

Чтобы всё это показать правильно — строим танец с раздеванием. Не просто выскочить, попкой в дутых шортиках покрутить, монистами позвенеть, а постепенно. Подводя, заводя и доводя. До кипения и слюновыделения. Или что там у них капает.

Снова проблемы: что первым слоем, что вторым. Как закрепить и чтобы при прыжках-скачках-верчении не развалилось, и чтобы в нужный момент слетело.

Здорово помог опыт государственного ансамбля Китайской Народной... Они как-то прямо на сцене Большого Кремлёвского в хороводе восьмёркой — штук по восемь юбок с себя скинули. Всем ансамблем. Не останавливаясь и с ритма не сбиваясь.

И тут посреди всех этих забот и хлопот прибегает девка теремная:

— Хозяин приехал. Велел в опочивальню быстро. Хи-хи.

Снова — как новобранец по тревоге.

А вот вам и — нет. Я раз сбегал — мне не понравилось. Собрался спокойно, с чувством.

Ну, пошли, задница моя. К месту твоего употребления. Спасать головушку лысую и всё остальное.

Опа... А Хотеней-то не один — с Корнеем-злыднем.

Та же опочивальня, где он поганое ведро рычанием своим пугал. Только с корытом. Хотеней в корыте, Корней его намывает, старается. Кажется, намечается кое-какой тройничок. В смысле: секс втроём. "Этажерку" репетировать будем? А кому роль боярыни?

Корней меня к господскому телу не допускают, типа: постой в сторонке пока. А Хотеней Корнея за всякие места щиплет, тот повизгивает игриво, радуется. Хотеней его дёргает, поглаживает да на меня смотрит — наглядно уму-разуму учит, "вежеству" пред-постельному научает. И сам заводится постепенно. Вода хоть и мыльная, но видно. И я сам потихонечку. Завожусь. Не видно, но я-то себя чувствую.

Потом вытерли господина, в постель положили. Теперь в эту же бадейку Корней полез. Тон у него сразу с умильного на хамский поменялся.

Командует мне: подай, принеси, спинку потри...

Стараюсь, подаю, приношу, тру. Глаз не поднимаю. Только разок так, ресницами взмахнул, на хозяина глянул... Ух как он... аж задохнулся. А я чего, я — ничего, я завсегда послушный и покорный. Вот холопа твоего намываю.

Корней почувствовал какое-то... мимо него проходящее, выскочил, едва вытерся — и в постель.

Эх, парень, кто ж так, с чистой сухой кожей, без смазки, к сильно разогревшемуся господину... А господин-то... уж давно готов. Сходу... ка-ак "вступил в стремя", так и без остановки. Только меня разок ручкой поманил. Типа: давай к нам. А я глазками скромненько на корыто показываю, дескать, у меня тут дела.

Ну, положим, мыться в эту воду после двух мужиков, я не полезу. А вот лишнее с себя снять... Никаб оставить, он мне плешь закрывает, рубашечку... с потяжечкой чуть-чуть замедленной, с прогибом и скромным прикрыванием... долой. Чулочки с поясочком — оставим. И займёмся уборкой. Динамика куда интереснее статики.

Набрызгали они тут, подтереть надо. Наклонился, тряпочкой поводил, в углах вытер насухо. Потом, будто вспомнил — смотрят на меня. Ойкнул и присел... засмущавщисися. А за спиной — выдох. С чувством. Сквозь зубы.

А ты как думал, миленький? Я тебе не этот дурак Корней.

Звуки за спиной всё чаще, всё сильнее... Всё.

Теперь тёплой водички в шаечку и умывать. Господское богачество. Корней в раскорячку, в наклонку, с охами да ахами и сам до корыта дойдёт, а я, наконец-то, хоть в руки возьму да разгляжу.

И чем же это меня в самом ближайшем...? И вокруг чего именно столько всякого и всяких крутится...?

Немного. И это — хорошо. Лишних разрывов мне не надо. У меня самого, пожалуй, больше. А вот это плохо: на Руси "как в Польше — у кого больше, тот и пан". Могут возникнуть проблемы от подсознательного ощущения дискомфорта моим господином. Значит, мериться не будем. И, судя по наблюдаемой "стойкости", правильнее сказать — "вялости", применять — не сразу. Часик-другой надо ему отдохнуть.

Я оказался прав, господин ласкового потрепал меня по щёчке — "жди", накинул халат и удалился в соседнюю комнату. Там уже был кто-то из слуг. Начались разговоры, потом дверь плотно закрыли.

Сижу себе тихонько на краю постели, соображаю.

Всё я мучился-решался — отдаться Хотенею до похода или после? Не твоя забота, холоп. Думать — господа есть. Вот на этой постели через часик-другой и меня.... Переменить постель нечем, простыни... хорошо хоть не заляпали. И как-то всё это будет... Продемонстрированное с Корнеем что-то... сильно индустриально. "Холодная штамповка", называется. Не вдохновляет.

Выбора-то нет. Так что... "думай о хорошем".

Интересно, Корней подмылся, отдышался, но не успокоился. Прижался к двери, даже в свою рабочую позу встал. Под дверью, видать, щель, и там ему слышнее.

Подслушивает. А это нехорошо.

Придурок. А это ещё нехорошее.

У кровати поднос с какими-то чашками-кувшинами стоит. Поднос медный. Снял с него посуду. И с мысленным исконно-посконно-выстраданным "а пошли вы все...!" как летающую тарелку — в дверь.

Ух как он грохнул! Три раза. Первый — когда в дверь попал. Второй — когда Корнею на голову. А третий, когда Хотеней дверь чуть не снёс и ногой поддал. И поднос, и Корнея.

За ним ещё пара мужиков ворвалась — я только простынкой пользованной обернуться успел.

Картинка ясная, понеслось. С руко— и ного— прикладством.

— Подслушиваешь?! Доносишь?! Падла-гнида-вошь-собака... На кого работаешь?!

— Да я... Да мы...

"Били-били-колотили, морду в попу превратили...". А попочка у Корнея уже и прежде... помятая была. Так что, с обоих концов — цвет одинаковый. Сильно-сильно розовый.

Я сначала от криков и ударов вздрагивал. Потом как-то успокоился.

Может, и бывает где пролетарская солидарность, а вот холопская — нет. Особенно — между наложниками. Много мне вреда Корней сделал. И ещё больше хотел. А зря. Меня обижать не надо — для здоровья вредно.

Допрос переместился в соседнюю комнату, я спокойно оделся, морсу попил, снова прибрал что разбросали. Устал как-то. Выбрал на господской постели место почище, прикорнул и задремал. Нужен буду — разбудят.

Я ожидал разных вариантов побудки. От нежного шёпота в ушко с полным страсти жарким дыханием в затылок, до картины "Геракл разрывающий пасть льву", где в роли пасти выступает моя... Ну, не пасть же!

Но проснулся я от голоса Степаниды свет Слудовны. Всё-таки глуховата бабка. Вот и говорит командным голосом.

— У тебя там есть кто?

— "Княжна персиянская". Напугался как мы тут Корнея... Уснул. Он-то Корнея и высветил. Как тот подслушивать под дверь полез — малёк подносом в дверь. Ну, мы на шум и прибежали.

— Может, подстава?

— Корней у двери сидел. Возле самой щели. Это я сам видел. Да и порассказал он о делах своих. И про колдуна, что наговор творил, и ещё. Твои-то мастера сколь за Корнеем ходили-выглядывали, а вот малёк раз — и на горяченьком.

— Ловок-ловок. Что с Корнеем делать думаешь?

— А... Прогнать — нельзя, продать — нельзя. Даже язык урезать без толку — грамоте разумеет. Так что, пусть Саввушка его... доработает. А после твои в пригородную вывезут и закопают. С твоего двора холоп померший. А людям скажу — отпустил в Васильков, у него там родня, он давно просился. Вот-де, встретил знакомцев, я его и отпустил. Не в поход же такого брать, в войско-то.

— Ладно. Сделаю. А чего с мальком делать, с "княжной персиянской"?

— А чего? Он ни в чем таком. Любит он меня без памяти, из воли моей не выйдет.

Степанида явно обозлилась. В голосе появились и нажим, и сталь.

— Ты вправду дурень или только прикидываешься? Кто сегодня обещал Гордею княжну персиянскую в подарок?

О! Вот так новость. Меня мой господин, любимый, ненаглядный... другому мужику решил подарить? Да ещё Гордею. А у того взгляд... до сих пор мороз по коже. Как же так?! Гордей же меня не просто отымеет... даже — скорее не отымеет... Он же меня... долгой и мучительной... Это у меня не в одном месте кожа порвана будет, а по всему телу. Снимут всю. Заживо. Потом — мясо, потом — кости...

И вообще... Я же только вот к Хотенею привык, как-то притерпелся, сам себя уговорил. А тут...

А тут, Ванечка, долька холопская — как господин скажет, так и будет. И радоваться будешь, господа бога благодарить истово, если Гордей тебя только с удом своим познакомит, а не с катом дворовым, с кнутобойцем да костоломом.

Я лежал, боясь шевельнуться, боясь вдохнуть, боясь...

— Ну и что, что обещал? Сказано было — после свадьбы. А уж когда после...

Голос Степаниды зазвенел от злости:

— Ты никак с Гордеем шутки шутить надумал? За дурня старого его держишь? Как поутру красные простыни вывесят, так он с тебя малька и стребует.

— Ну, это ещё посмотреть надобно. Дочка его уже жена венчанная будет, от девства избавленная, приданное в церкви оглашено, на пиру подарки приняты...

— Да ты и вправду дурак-дураковский! Об чем речь-то шла?! О девке этой или о тряпье в приданное?! О Гордее речь-то шла! Что он тебя к князю подведёт, что тебе, зятю любимому — место подле себя даст, что тебя, идола безмозглого, поднимет и приблизит. А ты в первый день с ним шутки шутить?! Да ты сам ему эту "княжну персиянскую" приведёшь да поставишь, да подержишь, чтоб старому удобнее было. Если соизволит.

— Ну, значит, отдам.

— Ну, точно дурень! Колода берёзовая...

— Ну чего ты, чего ругаешься всё?

— Ты княжну к Гордею приводишь — он сразу наш обман понимает. Что будет?

— Мда... Из похода мне не вернуться. Сделает Гордей свою дочку вдовой — месяца не пройдёт... А может малька — как Корнея?

— Плохо. Во-первых, двое сразу. Будто мор на подворье. Во-вторых, приметный он: безволосый, "шкурка с искоркой". И сказать как: вот был холоп и в одночасье помер? Как раз как перед тем, как к Гордею идти? Гордей начнёт искать — найдёт. Хоть в могиле. Знаешь, поди, знатоки есть — по костям скажут кто лежит — мужик или баба.

— Так как быть-то?

— Надо так сделать, чтобы не только его самого, но и тела, и даже костей его не сыскали б. И не только его.

— Что, и Прокопием своим с Саввушкой пожертвуешь?

— Ну, до них Гордею только после моей смерти дотянуться. А вот служанка с лекаркой... И снова — сами исчезнуть должны, без следа.

— Ну не тяни, говори, бабушка! Ведь вижу — удумала уже чего-то.

— Значится так. Малёк твой какой-то хитрый танец придумал. Соромное что-то. Вот пусть "княжна персиянская" перед молодыми на свадьбе и спляшет. Ближе к концу, когда уже подопьют гости-то, но ещё помнить будут. Поглядит как тебя с молодой женой в опочиваленку поведут. Все видели? Вот она, наложница Гордею обещанная. Но отдать — после. А пока — назад на мой двор. У тебя там и тесно от гостей будет, да и гости пьяные — с "подарочком" могут чего худое учинить. А наложница, в господине своём души не чающая, увидав, как сокол её ясный с другой ушёл. Бросилась...

— Топится?

— Дурень! Его и утопить нельзя! А ну как всплывёт тело где под Каневым? А тут вы, рати киевские подошли. Да опознают, да Гордею донесут. Нет, ни в землю, ни в воду его нельзя. Слушай дальше. Поплакала красавица и решила бежать куда глаза глядят...

— Ну и дурость. Его ж на первом перекрёстке возьмут и назад приведут. Он же здесь, с плешью своей да без языка...

— Сам дурак. Слушать будешь? Ну вот. Соблазнила она служанок своих. Золотом боярским. Они там всю скотницу мою вытрясли, украшений чуть не полпуда золотом навешали. И побежали они втроём...

— Сыскать! И сыщут. Уж больно особенная троица: девка, явно из "верховых", горбунья и столп-баба ходячая.

— Не, не сыщут. Не будет таких. Уходить они будут ходом тайным с моего подворья. Фатима там лекарку и придавит. Костей в век не найдут.

— А может, и малька там?

— Не. Я же говорю тебе: его — ни в землю, ни в воду. Дальше слушай. Фатима с мальком там переоденутся. Искать будут двух баб с девкой, а будет торк с торчёнком. Понял? Не найдут. Нету уже того, чего искать велено.

— А с Киева как? По воде-то, когда здесь и торговые стоят, и войско в лодиях...

— Хоть что умное сказал. Ты Перемога Ряску помнишь? Вот он у меня уже третий день в Заднепровье стоит, коня купил, телегу. И повезёт он торчина с торчёнком в нашу черниговскую деревеньку. Но не довезёт. Поскольку торчин рабёнышу своему — дорогой горло перережет и в болото глухое кинет. Не в землю и не в воду. В болото. Нехристь, что возьмёшь. А потом Перемог и Фатиму... Да, может, и в то же болото. Перемог о "княжне персиянской" не знает, отвезёт вещички кое-какие в деревеньку. Цацки золотые там и полежат. Покуда случай не придёт их назад вернуть.

— Хитро. Все при деле, каждому свою правду нашла. Лады. Спать пойду, устал я. Сперва Корнея ял, потом имал, потом брехню его сопливую слушал... Завтра дел невпроворот, выспаться надо, пойду, прогоню малька с постели.

Шаги, скрип кровати под тяжестью мужского колена, лёгкое похлопывание по моему плечику.

— Что, целочка моя серебряная, притомился-задремал? Видать, не поиграться нам нынче. Меня тоже в сон тянет. Иди-ка малёк к себе. В другой раз побалуемся.

Я, не открывая глаз, изобразил сонную улыбку, отполз к краю, старательно потирая кулаками глаза, протопал мимо Степаниды в дверях. Она, кажется, хотела меня остановить.

Тогда — всё. Эта змея сразу бы поняла, что я слышал. Но Хотеней что-то спросил у неё насчёт приглашённых гостей на свадьбу.

Спокойно.

Тихонько.

Как обычно.

Семенящими шажками.

Не поднимая глаз.

Не махая руками.

По лестнице — не бежать.

Двери — не рвать.

Мимо слуг... к себе.

Отбиться от прислужниц, погасить весь свет. Даже лампадку под иконой.

Лечь спокойно в постель.

Вытянуться.

Разжать кулаки.

Выдохнуть.

Ме-е-е-дленно.

Чтобы не услышали в соседней комнате.

Глава 22

Тихо, темно. Все в доме спят. В доме — три покойника. В самом скором... Что делать?! Кинутся к ним, к моим подружкам-учительницам?! Рассказать, предупредить, попросить помощи, три головы лучше... Их же тоже...

У холопов солидарности нет. Не поверят. Или — поверят и донесут. Чтобы моей головой — свои выкупить.

Если бы не Корней с его идиотской жаждой подслушивания, я бы лежал сейчас здесь, вполне оттрахнутый, в общем-то, всем довольный, прислушивался бы к ощущениям в собственной заднице и беспокоился только об одном: произвела ли на господина моя попка такое сильное впечатление, что он и после жаркой сечи её вспомнит?