Под пальцами что-то маленькое и твердое. Малый фрагмент, о котором даже не предполагал. Пропустил бы — и пациент мог бы прожить с ним всю жизнь, даже не подозревая, что глубоко в утробе затаился капсулированный кусочек металла. А мог бы умереть через сутки-другие от стремительного перитонита.
Кто-то страшно кричит снаружи. Наверное, ожоговый, у них всегда очень высокий, тонкий крик. Пусть кричит, сейчас его нет, он все равно, что на другом континенте.
Вот осколок, прямо за печенью. Рассек внешнюю оболочку железы и замер, ожидая момента, когда можно будет чуть провернуться и вскрыть артерию. Так оно выглядит — обыденное медицинское чудо. Еще полсантиметра — и смерть.
Последний кусок чужой стали опустился поверх уже извлеченных собратьев, злобно звякнув напоследок. Теперь два метра кишок резецировать, разрыв зашить. Пуговку Мэрфи ему... и, если все будет хорошо, отделается умеренным соблюдением диеты лет на тридцать, а то и на сорок... Медленно, осторожно. Сколько раненых ушло в лучший мир потому, что хирург расслабился и чуть поспешил. Что-то пропустил, что-то недоделал, недосмотрел.
Теперь промыть.
— Горячий физраствор. Аспиратор переключить.
Струя физраствора — прозрачной, с легким лимонным оттенком жидкости — вымывает из разверстой брюшины сгустки крови, грязь, скудное кишечное содержимое.
— Готовьте радиометр.
Навряд ли что внутрь попало, но береженого...
— Пульс не прощупывается! — тревожно сообщила сестра. — Кровь в вену не идет!
— Вижу, — проскрипел сквозь зубы хирург.
Из-за печени пробивается струйка крови, слабенькая, но крепнет. Здравствуй, вторичный шок, вот и ты. Когда раненый в шоке — это плохо. Когда уже вроде бы выйдя из него, пациент валится туда снова — это стократ хуже. Кровь в вену не идет, значит, кровоснабжение практически встало. Еще один шаг в ладью Харона.
Казалось, стать более бледным невозможно, но раненому это удалось. Кожа обрела прозрачно-голубоватый оттенок, лицо походило на череп, туго обтянутый пергаментом.
— Буду вскрывать левую сонную артерию. Аппарат Боброва, быстро!
Наш последний аргумент. Внутриартериальное нагнетание крови — чтобы дать хоть какое-то давление жизненно важным органам. Бакулев пробовал, говорят, с того света вытаскивал.
Иглу в артерию. Подогретую кровь — под давлением прямо в артерию, к мозгу, пока не наступило кислородное голодание. Держись, боец, мы тебя не отпустим.
И тут сердце замерло, как уставший солдат, присевший отдохнуть на минутку, да так и замерший, привалившись к стенке окопа. Значит, ничего у нас нет срочнее, чем его запустить.
— Камфору под кожу.
Никакой реакции.
Непрямой массаж сердца. Раз, два, три... Непередаваемое ощущение, которое никогда не поймет не-медик — почти что держать в руке сосредоточие человеческой жизни, жадно ловить его малейшее трепетание. Среди хирургов почти не бывает толстяков — трудно набрать лишний вес, когда каждая секунда такого ожидания сжигает калории, как атомный реактор.
Есть сокращение, но это пока ничего не значит. Еще одно, и еще.
Вдохнул... выдохнул.
— Кислород.
Дышит. Поверхностно, слабо, но дышит. То, что пульс не прощупывается — ерунда.
— Лейте кровь. Две дозы в артерию, как пойдет в вену — две дозы туда. Среди оставшихся выздоравливающих есть такие, у которых можно взять кровь? Нужна нулевая группа. Поищите. Боюсь, с тем, что осталось, мы его не вытащим.
— Есть пульс! Сто двадцать, очень слабый.
Ну, что, дружище, держись. Сейчас затампонируем печень кусочком сальника, зашьем. Как новый не будешь, до конца жизни — диета и дважды в год медицинский осмотр.
Но не умрешь. По крайней мере — не сегодня.
— Что там за шум? — спросил Поволоцкий, снимая маску и с наслаждением протирая лоб и глаза. Боже, какое это счастье — самому взять и протереть лицо, которое будто закаменело от мышечных узелков.
— Раненые. Еще три машины.
— Радиометр?
— На втором диапазоне — зеленый.
— Примите этих и сменяйтесь. Я моюсь и перехожу в главную операционную.
Мир вокруг Ивана рождался заново — из звона в ушах, сухости во рту, пелены перед глазами... "Палатка. Полевой госпиталь", подумал он, силясь сообразить, как же он сюда попал. "Судя по не слишком далекой канонаде — медсанбат. Значит, про День Победы был сон... ну, что ж, еще повоюем..."
— Фы пришльи в сепя. Гут. Карашо.
Над Терентьевым наклонился человек в белом халате поверх черной формы. Белые или светло-серебристые петлицы, одна из них — с черепом и скрещенными костями.
"В плену... Досада какая..."
С этой мыслью он провалился обратно во тьму.
— Кислород, — скомандовал кто-то невидимый, на чистом русском языке.
— Пульс отчетливый, — это уже другой, женский голос, да какой там женский — лет восемнадцать девчонке.
Почему-то очень сильно замерз нос, как будто к нему приложили кусочек нетающего льда. Мутная пелена сползала с глаз, медленно, неохотно.
— Если вы меня видите, моргните, — строго приказал кто-то расплывчатый и одноцветный, нависший над инспектором.
— Ви...жу... — с трудом выдавил из себя Иван. Ему показалось, что для спасения от кошмара, в котором он попал в плен, почему-то было очень важно заговорить.
Влажный тампон промокнул губы.
— Пить вам нельзя, — сказал суровый врач. Забавно, какие они всегда строгие. Как с детьми малыми разговаривают.
— Вы извините, — обратился врач к кому-то невидимому, — по уставу у легкораненых кровь брать нельзя. Но у нас остался только НЗ, и даже физраствора мало.
— Ничефо, ничефо. Дойчьлянду я крофью послушил, теперь России послушу.
Не рискуя поднимать голову, Терентьев осторожно повернул ее на голос. На носилках слева от него лежал немец, явный белобрысый немец с орлиным профилем, в черной форме под белым халатом. Между ним и Иваном протянулась резиновая трубка с огромным шприцом посередине. Молодой санитар, сидя на маленьком складном табурете, сосредоточенно нажимал на поршень, вводя Терентьеву немецкую кровь.
Не в плену, понял инспектор. У своих. А немец, скорее всего, алеманнер — доброволец из европейских беженцев.
Мысли Ивана понеслись вскачь, как пришпоренные лошади — где он, что за госпиталь, прошла ли колонна, как вообще дела на фронте. Когда, наконец, он сможет вернуться в строй... И, не выдержав скачки, разум снова провалился в бездонную пустоту, сопровождаемый последней внятной мыслью:
"Отвоевался..."
Глава 28
Дизель тихо гудел за плечами, ровно и успокаивающе, словно на плечах у Таланова улегся огромный мурчащий кот. Майор поглубже вдохнул спертый воздух, прошедший фильтры скафандра, пропитанный специфическим кисловатым запахом пота. Изнутри скорлупа самоходной брони была выложена специальным каучуком, для облегчения чистки. Но от запаха подкладка не отмывалась.
Плотная шерстяная повязка прижимала к голове наушники и защищала глаза от струек пота, ворсинки кололи лоб, как крошечные иголки. Таланов не пользовался обычным шлемом и в бой надевал повязку, которую ему когда-то сделала жена. Наушники... Совсем не подумал, что теперь это лишняя помеха, накинул по привычке и отработанному автоматизму. Теперь не снять до конца боя. Или, если уж быть честным с самим собой — до конца жизни.
Врагов было много, на глазок Виктор определил, что на них идет примерно батальон тяжелых танков и батальон мотопехоты. Точнее, не наступали, а просто шли напролом, не маскируясь. Несколько плотных — не более десятка метров между машинами — цепей, в которых линия танков чередовалась с линией бронетранспортеров. Странное построение, но, наверное, оно как-то удовлетворяло намерениям противника.
Таланов опустился на правое колено, под басовитое жужжание приводов чуть наклонил вперед массивный корпус. Так уменьшалась площадь поражения, хотя и сужался угол обзора — цельный торс скафандра не позволял вращать верхней частью "туловища". Некоторые бойцы приваривали дополнительную броневую пластину на одну из "голеней", специально для усиления защиты. Но Виктор предпочитал не экспериментировать с балансом — управлять скафандром и без того было мучительно трудно.
Операторы часто подражали экипажам броневиков и прочих машин, забирая с собой в "шагоход" памятные фотографии, сувениры, талисманы и прочие безделушки, наделяемые неким сакральным смыслом. Виктор никогда так не делал, считая, что в бою есть место только человеку и его оружию. Все остальное — от лукавого, потому что может отвлечь в самый неподходящий момент. Но сейчас ему неожиданно захотелось, чтобы на узкой сигнальной панели оказалось что-то из другой, мирной жизни. Например, снимок семьи, который был совсем рядом, в старой кожаной фотографнице, в нагрудном кармане. При некотором старании можно было вытащить руку из бронированного "рукава", достать тонкий картонный прямоугольник и вставить его в специальный держатель для карт и прочих ценных мелочей. Но это требовало времени.
А времени уже не оставалось.
Таланов чуть наклонил голову, прикидывая расстояние до первой вражеской цепи по дальномерной шкале, нанесенной прямо на лобовое стекло. Уже следовало открывать огонь, но по уговору, первыми начинали "Драконы" и уже после — все остальные. Танкоистребители, как старинные арбалетчики, должны были нанести максимальный урон первым залпом.
— Мы все останемся здесь, — прошептал Виктор, как будто его мог кто-то услышать. — Но они дальше не пройдут. Они не пройдут... Не пройдут...
Он повторял это, как литанию, чувствуя твердые, теплые кольца копиров, охватывающих пальцы. До смерти хотелось сделать что-нибудь обычное, человеческое — передернуть плечами, подкинуть оружие, чтобы почувствовать его тяжесть. Но скафандр таких манипуляцией "не понимал", копиры либо не реагировали, либо преобразовывали сигнальные импульсы в судорожные бессистемные подергивания. Таланов ограничился тем, что поочередно пошевелил стальными пальцами левой руки, придерживавшей пулемет за рукоять в виде закрытой рамы, сбоку от массивного ствола.
Пулемет был новый, не усиленный "Дегтярев-Штольц", а модель с водяным охлаждением и удвоенным боезапасом. По сути, малокалиберная автопушка. Почему-то вспомнились наработки, которые должны были пойти в части "механиков" ближе к осени — оптические дальномеры, самозарядные ракетные ружья, переломные и перископические прицелы. Огнеметы и автоматические дробовики-картечницы — для уличных боев.
Хотелось бы все это увидеть, но не судьба.
— Вы не пройдете...
Вражеские танки приблизились, уже можно было различить узкие прорези наблюдательных приборов, таблетки фар и прожекторов, границы разноцветных пятен маскировочной окраски. Серьезные машины. Если батальон, то от тридцати до полусотни штук. В промежутках между танками виднелась вторая линия — угловатые, шкафообразные транспортеры. Техника не для боя, а для быстрой перевозки пехоты, но и у них хватает пулеметов. Третья линия — снова танки — скорее угадывалась. Ветер усиливался, бросая пригоршни пыли, как шаловливое привидение.
Почему медлят "Драконы"? Дистанция уже вполне располагает, а ближний бой танкоистребителям категорически противопоказан...
Обычно в тяжелом броневике экипаж состоял из четырех или пяти человек, но "Дракон" управлялся тремя — благодаря автоматизации перезарядки. Впрочем, сами танкоистребители свои машины называли "лучниками".
Подполковник Георгий Витальевич Лежебоков оторвался от смотрового прибора командирской башенки и окинул взглядом боевое отделение, освещенное зарешеченными плафонами. По неведомой прихоти конструкторов кресла экипажей были сделаны "по-аэростатному", то есть с ремнями безопасности, которые сходились на спине "ракетчика". Далее через специальную прорезь в спинке кресла уходил тросик, намотанный на маленькую лебедку со стопором. Таким образом, противотанкист мог по желанию регулировать свободу движений, прихватывая себя к креслу намертво или отпуская трос на удобную длину. Были даже какие-то уставные требования — какой ситуации какой режим соответствует, но их, разумеется, никто не соблюдал, действуя в меру удобства и личных соображений.
Мехвод, сидевший впереди, ниже всех остальных, вообще снял "упряжь" и замер над рычагами, крепко вцепившись в кожаную оплетку рукоятей. Его можно было понять — справа от водителя располагались топливные баки, поэтому, случись что, покидать машину нужно было очень быстро.
Хотя, говоря по совести, у мехвода и так было самое безопасное место, к тому же и удобное — можно даже разложить сиденье полностью и дремать, как в шезлонге или первом классе автопоезда. Дальше начинался массивный механизм, объединявший собственно пусковую установку, автомат перезарядки и механизированный стеллаж с ракетами — каждая в собственном контейнере, похожем на длинный металлический ящик с ребрами жесткости. По разные стороны от пусковой сидели командир машины, в просторечии именуемый "пассажиром", и оператор-наводчик.
Лежебоков взглянул на собственный блок приборов — радиостанцию, переговорное устройство и все остальное. Сбоку сиротливо пристроился бачок с питьевой водой. Затем командир посмотрел направо, на оператора ракетной установки. Юноша явно и откровенно трусил, ремни были затянуты намертво, тросик выбран полностью, так что парень сидел, спеленатый, как аэростатчик-испытатель. Лица не было видно из-за респиратора, но пальцы на панели дневного прицела и диссекторном блоке съема координат побелели. А ведь вроде бы ветеран, несмотря на возраст, даже герой, переведен из бронеходчиков после ранения, полученного в жестоком бою против превосходящих сил противника. "Георгий", пусть даже четвертой степени — награда почетная и очень значимая.
Лежебоков поправил респиратор и провод переговорного устройства, встроенного прямо в "намордник", после чего вновь приник к окулярам наблюдательного прибора.
Все не так, подумалось ему. Все не так, как должно быть... Сколько планов, расчетов и выкладок — каким образом следует наиболее эффективно использовать ракетные танкоистребители, какими силами прикрывать. И все насмарку. Вместо того, чтобы отстреливать самые опасные танки противника, скрываясь за "спинами" собственной "брони", "лучники" сейчас отработают как одноразовый эрзац-заслон, прикрываясь тощей линией слабосильной пехоты и горсткой "механиков".
Если бы работала связь, если бы не ветер, поднявший тучи пыли и пепла после атомного удара... Танкоистребители могли многое — работать на дистанциях более трех километров и даже совершать групповые запуски, когда до пяти ракет сразу били в одну мишень, повинуясь указаниям одного наводчика. Но без связи, надолго вырубленной близким атомным взрывом, без нормального прикрытия, без хорошего плана, минных полей и ...
Подполковник запретил себе прорицать, что неизбежно случится без всех этих полезных вещей. И только мимолетно подумал — интересно, а у противника все так же? Планы, которые приходится менять на ходу; проволочки, которые оборачиваются катастрофическими задержками; мелкие недочеты, скатывающиеся в огромный ком неразрешимых проблем?
