Невысокий толстяк, почти не изменившийся, похожий на пупса, накачанного концентрированной жизнерадостностью. Губерт Цахес — минер-подводник на пенсии, погибший под развалинами приюта имени Рюгена в Барнумбурге.
Молодой человек в форме аэродесантника старого образца и с высоким задорным чубом. Так мог бы выглядеть Петр Зимников лет в двадцать.
И еще множество людей, которых объединяло одно — все они были ему рады.
Виктор осмотрелся, почему-то ему казалось, что здесь не хватает еще одного человека, который обязательно должен быть в окружении детей. Того, кто много лет искал искупления и, наконец, обрел прощение. Но этого человека майор так и не заметил.
Но он увидел красивую женщину в легком летнем платье и две светловолосые головки, мелькающие над густой изумрудной травой. Его семья — жена, сын и дочь. Такими Таланов запомнил их августовским днем пятьдесят девятого года, когда видел в последний раз.
Виктор раскрыл объятия и шагнул в вечность, навстречу тем, кто так долго ждал его.
Глава 31
Лохматый куст разрыва ознаменовал конец еще одной артиллерийской точки русской гвардии. В воздух полетели обломки и щепки. Томас стиснул кулаки, с такой силой, что коротко остриженные ногти впились в ладони. Не будь на Фрикке перчаток, непременно выступила бы кровь. Попискивал дозиметр, здесь, в бронеавтомобиле, было безопасно.
Это несправедливо! Нечестно!
Нобиль всегда был любимцем судьбы, тем, кто не ждал удачи, а сам хватал ее. Пригибал непокорную шею к земле, седлал и мчался вперед, к новым победам. Так было всегда, недаром он сохранил жизнь и положение даже после провала с безумным Айнштайном. Сейчас высшее достижение, абсолютный успех оказались на расстоянии вытянутой руки. Второстепенный участок фронта стремительно стал ключевым, маленькая точка на карте обратилась осью, на которой вращался весь мир.
И все рушилось...
Несколько часов назад Фрикке проклинал хитрую физику атомного оружия, ограничивающую радиосвязь. Сейчас он радовался, что избавлен от разговора с командующим группой армий. Томас понимал, какой вопрос задаст генерал. И понимал, что сейчас ему ответить нечего. Точнее, нобиль мог бы подробно расписывать, как проворачивались маленькие шестеренки случайностей и непредвиденных помех, раскручивая уже по-настоящему значимые события и проблемы. И для каждой в отдельности имелось очень практичное, адекватное объяснение. Но в целом будущее все явственнее рисовало одно короткое слово — "провал".
Дивизия двигалась вперед, но медленно, непростительно медленно. Соединение словно продиралось через мелкий частый кустарник, оставляя на мелких шипах капли крови и частицы плоти. Штурмдивизия увязла в мелких стычках, вынужденная не рваться вперед на всех парах, а планомерно продвигаться, добивая очаги сопротивления. Потери были ничтожные, но время, драгоценное время! Оно уходило, испарялось, как капли воды в пустыне.
Томас возлагал все надежды на панцерпионеров. Но последнее известие, которое доставил вестовой, гласило, что "братья" натолкнулись на узел противотанковой обороны и ведут тяжелый бой. Изощренный ход с рывком через эпицентр, чтобы избавиться от встречи с противником — не удался. Кто стал на пути пионеров — случайная часть, импровизированный заслон, подходящие резервы?.. В любом случае, они оказались достаточно сильны, чтобы затормозить "черных", а сколько таких заминок еще впереди?
Фрикке бесился, как пошедший вразнос паровой котел — тонкие стенки еще сдерживали бешеный напор ярости, но даже стальная выдержка начинала давать трещины. Кто-то должен заплатить за то, что штурмовая дивизия застряла в нелепых и смешных тенетах. Кто-то страшно заплатит...
Томас вновь сжал кулаки, прислушиваясь к канонаде за бортами автомобиля. Надо перегруппироваться, усилить фланги. Еще не все потеряно, пионеры наверняка уже смяли преграду, а его "ягеры" добьют настырных русских самоубийц. Немного — самую малость — приукрасить действительность, составить надлежащим образом доклад, преподнести гвардейцев в надлежащем виде, как элиту элит, которую тем не менее...
Мир рухнул на нобиля, взорвавшись коротким резким ударом, огненно-красной вспышкой и грохотом, который хлестнул по ушам, как плеть. Осязание, зрение, слух — все послушные и верные слуги его тела и разума возопили одновременно, корчась от запредельной боли.
И оставили хозяина безвозвратно.
"Где я?"
"Что со мной?"
Некому было сообщить нобилю, что его бронеавтомобиль лежит, перевернутый, обожженный до черноты световой и температурной вспышкой русской ракеты с атомной боеголовкой. Тяжкий молот взрыва причесал огненным гребнем порядки штурмовой дивизии, превратив непобедимых "ягеров" в разрозненные группы смертельно испуганных людей.
Ракетчики понимали, что обрекают на смерть тех немногих гвардейцев, кто еще оставался в живых. Но командир батареи принял решение, зная, что никогда не сможет примириться со своей совестью.
Томас этого не ведал. Как не ведал и того, что вторая ракета накрыла атомную мортиру. Интенсивность применения сверхоружия на второстепенном участке фронта оказалась невероятной. Уровень разрушений и радиоактивного загрязнения превратили район в смертельно опасную и непроходимую пустыню.
Есть ли загробная жизнь, существует ли преисподняя — этого не дано знать смертному. Но одно можно сказать точно — последние минуты жизни Томаса Фрикке стали для него вечностью. Вечностью, проведенной в собственном аду, сотканном из всепожирающей, бессильной ненависти и ужаса.
* * *
— Донесение воздушной разведки.
— Говорите.
Пальцы связиста, читающего с листа, чуть подрагивали. Дрожал и голос, самую малость, так что только опытное ухо императора чувствовало запредельное напряжение офицера. Тот в самом прямом смысле слова держал в руках судьбу страны. Уже свершившуюся, но еще не оглашенную.
— Доклад... Связь восстановить не удалось. Воздушное наблюдение показывает... показывает, что Восьмой опорный пункт серьезно поврежден... Но продолжает действовать.
Связист поднял белое лицо от бумаги, взглянул на Константина, серого и больного даже на вид, прикрывшего веками воспаленные глаза.
— Дальше, — спокойно, словно нехотя повелел монарх.
— Продолжает действовать, — повторил офицер. — Пожары тушатся, в завалах проложены проезды. Автоколонны идут к фронту, к терминалу подтягиваются наши войсковые части и военная полиция, они готовятся защищать узел. Дальнейшее наблюдение невозможно — разведчик был поврежден воздушной ударной волной и попал в радиоактивную полосу, пришлось возвращаться. Разведка фронта готовит следующих.
— Восьмой устоял... — негромко сказал Константин, опуская руки на колени. Его дыхание, и без того частое и мелкое, перешло в череду всхлипов, тонко и высоко запищали приборы. Кардиолог бросился к креслу, но самодержец уже не видел этого.
Сердце понеслось с немыслимой скоростью... и неожиданно замерло. Император почувствовал, как будто в груди лопнула струна, которую долгие недели наматывали на ворот — понемногу, по миллиметру выбирая запас прочности. И, наконец, истончившаяся нить не выдержала.
Наверное, ему следовало испугаться. Могучий инстинкт тела кричал, что время вышло, пора уходить туда, где все равны — и правитель огромной державы, и последний бедняк. Но Константин думал не об этом.
В свое время он поделился с Терентьевым сокровенным — страхом перед безликим Координатором. Можно ли победить не человека, но символ, аватар абсолютного зла, у которого и лица то нет? Теперь император знал — можно. Бесплотный призрак, два года стоявший за каждым провалом, каждой неудачей, съежился и отполз за грань сознания. Как и положено тени, оказавшейся на свету.
Константину казалось, что даже сквозь невообразимую даль пространства он слышит безумный вой, полный отчаяния и безнадежности. А еще — нечеловеческого ужаса того, кто считал себя высшим существом, но был повержен и остался один на один с безжалостной предопределенностью.
"Я уйду, но мой народ будет жить" — с отчетливым спокойствием подумал русский император. — "Ты останешься и увидишь гибель своего".
* * *
Время шло, часы сменяли друг друга, но для Поволоцкого время остановилось. Точнее, утратило смысл. Непрерывный, неостановимый конвейер раненых, умирающих не оставлял возможности для посторонних мыслей. Да и не посторонних — тоже. Разум словно отгородился непроницаемой стеной от ужасов, разворачивающихся на операционном столе.
Всех легких везли в тыл, но десятки тяжелых и безнадежных — оставались.
Хирург работал, как автомат, механически совершая заученные действия, которые следовало проделать в каждом конкретном случае. Скальпель, зажим, нить. Никогда еще война так не старалась показать медику свое убийственное совершенство. Ранения всех видов и разновидностей, ожоги, облучение, минно-взрывные травмы, отравления — по отдельности и во всех мыслимых комбинациях.
Когда жажда становилась нестерпимой, медик, не отрываясь от очередного пациента, двигал плечом и говорил "воды". Он даже не смотрел, откуда берется трубка или стакан. Хирург не ощущал голода — это чувство тонуло в мертвенной, свинцовой усталости, растекающейся по членам. Многочасовой марафон со скальпелем наперевес сделал тело чрезвычайно чувствительным — почти любое движение отзывалось острой болью в мышцах. Поволоцкий сжимал зубы, заканчивал обработку и говорил "следующий".
В конце концов, Александр отстраненно понял, что он близок к полной потере годности — пальцы начинали подрагивать, яркий свет операционных ламп резал глаза, проникая в зрачки толстыми зазубренными иглами. И случилось чудо.
— Все, — просто и коротко сказала медсестра, похожая на привидение — бледное изможденное лицо с глубоко запавшими глазами.
Поволоцкий хотел было спросить "что?", но голосовой аппарат отказался служить — он словно забыл все слова, не относящиеся к медицине. Пришлось размассировать непослушными пальцами челюстные мышцы, вернуть подвижность закостеневшему языку.
— Что?
— Больше никого нет.
— Не может быть, — негромко сказал Александр, отступая от хирургического стола, недоуменно оглядываясь. От поясницы до шеи каждая мышца словно превратилась в натянутую веревку. Суставы в руках немилосердно ныли, колени одеревенели.
Он вышел из операционной, похожий на высокого, страшного и бородатого мясника, держа руки на отлете. Борода неприятно колола шею и, казалось, хрустела при каждом повороте головы. Или то были позвонки?..
Поволоцкий сел за небольшой канцелярский стол и закрыл голову руками. Он должен был идти, командовать, принимать отчеты. Следить за радиологической обстановкой, налаживать связь... Должен был.
— Прибыло пополнение. С медикаментами. Пробились, как только чуть спал уровень радиации. С ними еще какие-то чины.
Это сказал санитар. Постоял немного, ожидая указаний, не дождался и ушел.
Никогда медик не ощущал такой всепоглощающей, запредельной усталости. Он всегда считал, что когда говорят о "не шевельнуть ни рукой, ни ногой", это по большому счету лишь оправдание душевной слабости. А сейчас сам чувствовал, что проще умереть, чем открыть плотно зажмуренные глаза и что-то сделать. Хотелось лишь одного — сидеть вот так, в неподвижности, отгородившись от всего мира стеной безразличной апатии. Слишком много смертей для одного медика. Слишком много страданий несчастных, кому не помогло даже его искусство хирурга.
Еще минута покоя, и он соберется с силами, чтобы встать. Только одна минута... Нельзя спать сидя за столом, это роняет достоинство хирурга-консультанта армии... и встать после пары часов такого сна — совершенно невозможно. Нужно разобраться в обстановке... принять пополнене... не... не спать...
Кто-то опустился на стул напротив. Скрипнула старая заштопанная обивка. Поволоцкий молчал, не открывая глаз, стараясь продлить еще хотя бы на мгновение импровизированный отдых.
— Александр... Саша...
Этот голос не мог прозвучать здесь ни при каких обстоятельствах. И все же — медик его слышал, если только это не была галлюцинация. Он вскинул голову, уронив на стол безвольные руки, и увидел ее. Анну.
В резком электрическом свете ее лицо казалось болезненным и угловатым, землистым от усталости. Потеки пота и пыли виднелись на висках и скулах. В комбинезоне химической защиты, с противогазом на поясе Анна Лесницкая казалась почти неотличимой от обычного солдата. Уставшая, почти некрасивая женщина, появившаяся там, где ее быть не должно и не могло.
Самая прекрасная на свете...
— Ты живой, — прошептала она, положив на ладони Александра узкие длинные пальцы, кажущиеся невероятно тонкими по сравнению с широкими мешковатыми рукавами комбинезона.
Она не плакала и не улыбалась. Только смотрела на хирурга огромными, бездонными глазами, в которых читалось все — страх за любимого, тяготы возвращения, сумасшедшая радость.
Александр крепко сжал ее руки своими широкими ладонями, стиснул с такой силой, будто только это пожатие связывало его с реальным миром.
— Да, — прошептал он в ответ. — Я живой.
Эпилог
Мы были смертны...
1991 год
Путь оказался долгим, гораздо дольше, чем он ожидал. Хотя, наверное, дело не в путешествии, а в самом путешествующем. Самолетом до Люблина, дальше на поезде до Варшавы, а затем монорельс — когда тебе без малого восемьдесят лет это уже не так легко, как в молодости (увы, теперь очень далекой). Теперь даже комфортабельные кресла изнуряют тело больше, чем когда-то — простые лежанки в военных дирижаблях.
Никто не молодеет, к сожалению.
За окном сменяли друг друга промышленные районы варшавского промышленного узла, небольшие селения, фермы. Маленькие леса, больше похожие на большие ухоженные парки. Странно было наблюдать за мирной жизнью из вагона быстро мчащегося монорельсового состава — люди в разноцветной одежде, автомобили... В памяти накрепко засели совсем другие пейзажи и картины — серые, хмурые пустоши, эвакуированные города, толпы беженцев, военная техника и усталые солдаты, идущие по разбитым дорогам.
Тридцать лет прошло, а как будто все случилось вчера. Стоит закрыть глаза, и прошлое становится близким, ощутимым, почти таким же реальным, как твердый подлокотник кресла в "сидячем" вагоне или легкое стеснение в груди.
Поволоцкий достал из кармана маленькую пластмассовую колбочку и вытряхнул на ладонь овальную таблетку. Положил ее под язык и отправил колбу обратно, мимолетно улыбнувшись при взгляде на этикетку с золотыми буквами на черном фоне "Поставщик армии Его Величества. Вместе в труднейшие годы". Это давно стало чем-то вроде семейной традиции — каждый раз, сталкиваясь с продукцией "Козинов и партнеры", супруги Поволоцкие переглядывались и, не сговариваясь, улыбались, вспоминая давний шестьдесят первый год и первое знакомство. К сожалению, лекарственные этикетки сопровождали Александра куда чаще, чем хотелось бы. С другой стороны, гораздо реже, чем могли бы, учитывая долгую напряженную жизнь военного хирурга и разные жизненные коллизии.
