Вирус разума

— Не переживай, сынок, конечно с одним легким ты олимпиаду не выиграешь, зато за девчонками можешь бегать сколько угодно. И даже то, что левая рука пока плохо слушается, в этом деле как раз помеха небольшая. Кстати, руку не забывай разрабатывать.

Кирилл вернулся домой, вернее, вернулось его тело, а душа и мысли его остались там, в том кишлаке. Бедные родители не знали, чем помочь сыну. Если днем Кирилл еще как-то отвлекался за домашними хлопотами, которыми отец старательно его нагружал, то ночью приходил один и тот же кошмар: Кирилл входил в дом и убивал детей. Единственное, что спасало — это водка. Только забывшись хмельным сном, Кирилл спал спокойно, как убитый. Он понимал, что спивается, но ничего не мог с собой поделать, и спился бы, как многие, наверное, но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Возвращаясь из соседнего городка на машине, его родители попали в аварию. Мама погибла сразу, а отец умер спустя несколько часов в больнице. Так Кирилл остался совсем один. И с этого дня он бросил пить, и ему больше никогда не снился тот самый кошмар.

Поминки по родителям справляли в столовой, помогли со службы отца. Когда все разошлись и Кирилл думал, что наконец-то остался один, к нему подошел мужчина и с до боли знакомым голосом произнес:

— Прими мои соболезнования, сынок. Пусть, епть, земля им будет пухом.

— Товарищ капитан? Батя?

— Так точно, только не капитан, епть, а майор Коваленко, собственной персоной. Я к тебе по делу, сынок.

— Слушаю вас, товарищ майор.

— Помнишь Голос, который помогал тебе там, за речкой? Он, епть, считает, что вам пора встретиться и приглашает тебя в гости.

— Теперь он говорит с Вами?

— Вероятно я, епть, тот, кто поверил бы ему, и кому поверил бы ты.

— Что же он сам не пришел? Раньше, помнится, у него с этим проблем не было.

— Стресс, епть, и водка наглухо заблокировали твой мозг, и он не мог до тебя достучаться. Поэтому он, епть, попросил меня помочь. Ты, насколько я понимаю, сейчас не очень занят?

— Почему бы нет? Когда нужно ехать?

— Да прямо сейчас, епть. Чего откладывать?

Через четыре часа Кирилл сидел в доме на озере и разговаривал с Дедом. Точнее, говорил Дед, а Кирилл в основном слушал. Дед рассказал ему про Арктиду, про кровичей — людей, в чьей крови присутствует частица крови арктидов, про магию и сверхспособности, рассказал и про то, что сам он, возможно, последний арктид на планете. Может быть, это странно, но Кирилл поверил во все услышанное сразу и безоговорочно. Два месяца он прожил у Деда. Тот очистил его организм от алкогольной зависимости и ее последствий, потом научил его включать регенерационные процессы в собственном теле. Способность к этому была у Кирилла с рождения, мама еще все время удивлялась, что на нем все заживает, как на собаке, а отец говорил с гордостью: 'Весь в меня, я тоже никогда подолгу не болею'. Дед просто научил его, как вызывать этот процесс сознательно, как проводить диагностику собственного организма и направлять живительную энергии в нужное место.

Когда следующей осенью он поступал в университет, левая рука функционировала полностью, а разорванное пулей легкое срослось и работало, как новое.

* * *

С тех пор прошло почти двадцать лет. Кирилл многому научился: от телепатии до владения бесконтактным боем. Он помогал Деду находить новых кровичей, иногда приводил их к нему, со многими занимался сам, помогая развивать им их врожденные способности. Кирилл как-то спросил Деда:

— Зачем тебе все это?

— Видишь ли Кирилл, когда-то мы владели этой планетой, она, тогда, называлась Арктидой. Вернее, мы думали, что владели. И планета нам за это отомстила. Потом я долго мечтал возродить цивилизацию арктидов. Теперь это невозможно. Но я могу и хочу помочь людям, в чьей крови течет наша кровь. Я могу помочь им выжить в этом мире. Помочь не повторить наших ошибок, чтобы не довести свою цивилизацию до катастрофы, как это сделали мы в свое время...

Глава 2

Потомок славного дворянского рода Уваровых Александр Федорович Уваров, ныне успешный бизнесмен и гражданин Франции, прибыл в свое родовое поместье во Владимирской области. Деревня их до сих пор называлась Уваровка, жителей в ней осталось не ахти сколько, в основном старики. Центральную усадьбу давно перенесли в соседний совхоз, работоспособная молодежь, постепенно перебралась поближе к центру, а то и вовсе в город, и помещичий дом, бывший некогда колхозным клубом и резиденцией председателя, был брошен за ненадобностью на разграбление местным дачникам. Со временем дом пришел в полное запустение, и все, что от него осталось, — это стены с фрагментами лепнины, крыша, кое-где уже просевшая и готовая вот-вот рухнуть, да колонны, исписанные местными графоманами, не умеющими самовыражаться по-другому. Полы и перекрытия давно сгнили и осыпались трухлявым пологом. Внутри, среди куч строительного и бытового мусора, весело зеленела свежая травка, золотились вездесущие одуванчики и невысокая березка, невесть как занесенная в здание, отчаянно бившаяся за место под заглядывающим в проемы окон и прорехи крыши солнцем.

Несмотря на ужасающую картину, Александр Федорович находился в прекрасном расположении духа. Наконец-то, кажется, сбывается вековая мечта его деда и отца, и фамилия Уваровых возвращается в свое родовое гнездо. Думал он об этом все-таки пока осторожно, сделка по купле-продаже этой усадьбы и прилегающих земель еще не была окончательно оформлена. Друзья говорили ему, что по нынешним законам он вполне может через суд доказать свое право на владение этими землями, благо документы, это подтверждающие, имелись. Однако Александр Федорович считал ниже своего достоинства бегать по судам, выклянчивая свои права. К тому же он искренне думал, что лично он, как собственно и все его поколение, права на наследство утратил: дед фактически бежал, все бросив; ни отец, ни он сам здесь ни разу не были и участия в жизни поместья по понятным причинам не принимали. Эта точка зрения не у всех находила поддержку, но Александр Федорович настаивал на своем и гнездо свое родовое предпочел выкупить. К тому же сказывалось западное воспитание. Все, что бесплатно досталось, так же легко может быть и потеряно, а вот то, что ты купил за свои кровные, отобрать будет не так-то просто. Мысль о том, что частная собственность — священная корова и основа мира, впитанная с молоком матери, сидит в голове куда как крепче, чем память о том, что уже случилось однажды с частной собственностью в этой стране, на примере того же деда, хотя бы.

Рядом с Уваровым стоял директор совхоза Гребешков Андрей Иванович, практически уже бывший владелец этой земли и этих развалин. Смотрел он на заграничного гостя и никак не мог понять, чего ему не жилось спокойно у себя в Париже? Чего понесло его в эту глухомань? Столько сил, средств, чтобы вернуть себе то, что тебе и не принадлежало никогда, а сколько еще нужно будет потратить денег, чтобы все здесь отстроить заново, и для чего, чтобы жить здесь? Да тут же со скуки помрешь, после Парижа-то. Однако Андрей Иванович четко понимал свою личную выгоду от всего происходящего и даже выгоду совхоза в какой-то мере. И поэтому, как и Уваров, тоже боялся спугнуть удачу.

* * *

Два месяц спустя, когда все бумаги уже были оформлены, молодая симпатичная девушка Алена, которая, несмотря на возраст, уже была весьма известным в определенных кругах архитектором, предоставила Уварову проект усадьбы. По просьбе заказчика она попыталась максимально точно восстановить внешний и внутренний облик дома, опираясь на архивные материалы и фотографии, сохранившиеся в семье Уваровых еще с дореволюционных времен. К большому сожалению Александра Федоровича, по старой русской традиции, прежде чем начать восстанавливать усадьбу, было принято решение сломать практически все внутренние перегородки и часть внешних стен. Состояние их не выдерживало никакой критики и было опасно для строителей и будущих жильцов.

Клад нашли двое рабочих, ломавших перегородку между спальней и кабинетом. Сначала они хотели припрятать находку, чтобы потом продать подороже, но вскрыв жестяную, тщательно пропаянную по всем швам коробку, не обнаружили там ничего ценного, кроме нескольких писем. Тогда, рассудив, что 'с худой козы хоть шерсти клок', и надеясь хоть на какое-то вознаграждение, отнесли ее Уварову. Радости последнего не было предела. Он даже выдал всем небольшую премию и объявил выходной день.

Разобрав письма, Александр Федорович обнаружил, что его предок, действительный статский советник Федор Федорович Уваров, в молодости будучи бригадным адъютантом командующего 1-й уланской дивизии генерал-майора князя Лопухина, пользовался большим успехом у дам высшего света. То, с какой тщательностью были спрятаны эти письма, несомненно, говорило об исключительной порядочности и благородстве графа, ведь он не счел возможным рассказать о тайнике даже в день своей смерти. Александр Федорович с глубоким волнением и трепетом перебирал бумаги, вчитываясь в строки и имена отправительниц, как вдруг из очередного сложенного вдвое письма выпал листок, написанный другим почерком. На листке был начерчен план Санкт-Петербурга. Две сливающихся линии, одна широкая с двойным изгибом, другая поуже, означали реки и даже были подписаны 'Нева' и 'Фонтанка'. Рядом с Невой, недалеко от точки слияния двух рек, на верхней дуге был нарисован квадрат, подписанный 'башня'. На другом берегу, около нижней дуги, был изображен православный крест. На том же берегу, что и башня, за Фонтанкой было отмечено крестиком какое-то место. Место, где зарыт клад. Впрочем, это уже была догадка Александра Федоровича, поскольку около крестика не было никаких пояснительных надписей. В углу листка в столбик были записаны какие-то цифры. Каждая строка заканчивалась стрелкой, направленной то вверх, то вниз, то влево, то вправо.

— Шарада какая-то, — пробормотал под нос Уваров и перевернул листок.

То, что он прочел на обратной стороне, привело его в крайне возбужденное состояние. Александр Федорович вскочил, сделал пару кругов по комнате, протер вмиг запотевшие очки, сел обратно на стул и прочел еще раз:

'Здорово, брат Уваров. Зная твою исключительную порядочность, тягу к разного рода приключениям, а также в память о нашей 'Зеленой Лампе', прошу сохранить сии каракули до поры до времени. Твой Пушкин. Двадцатое ноября 1836 года'. И подпись.

Вот так вот запросто, 'твой Пушкин'. Он вновь перевернул листок и внимательней всмотрелся в план. Что же это за схема? Место, куда Пушкин зарыл клад? Бред, Пушкин, закапывающий темной ночью сундук с золотом, — ну точно бред. Дама сердца? Тоже вряд ли, зачем так шифровать? Пушкин, насколько было известно Уварову, свои амуры не очень-то и скрывал. Какое-нибудь тайное общество вольнодумцев, в которых так любил участвовать великий поэт? Вот это возможно. Пометил для истории место тайных встреч и спрятал у старинного приятеля. Впрочем, эта тема Уварова не очень заинтересовала. Он понимал, что держит в руках неизвестный автограф Пушкина, да еще подписанный за несколько месяцев до гибели. Конечно, нужно провести экспертизу, консультации со специалистами, но он уже не сомневался: автограф подлинный, а значит, стоит не одну сотню тысяч долларов, если, конечно, им с умом распорядиться. А деньги ему ох как пригодятся. Россия оказалась страной с очень дорогими чиновниками. Суммы, потраченные им на начальном этапе сего мероприятия, уже перекрыли все разумные пределы, и находку клада он расценил не иначе, как помощь далекого предка в его начинании.

* * *

— Мишель, посмотри-ка на это.

Пожилой, лет шестидесяти, мужчина, с седой шевелюрой и щегольской испанской бородкой, бросил газету человеку, сидящему напротив.

— Ты об аукционе, отец? — спросил Мишель, пробежав глазами газету. — И что тебя так заинтересовало? Автограф Пушкина? Ты что, знал его? Был знаком?

— Конечно. Я в то время жил в России. Звали меня, конечно, не Франсуа Кретон, но это и не важно. Жить в России и не знать Пушкина — было невозможно. Да и лично знаком был, конечно, но не очень близко.

— Тогда в чем дело?

— Когда я в то время узнал об этом листке, было уже поздно. Конечно, мои люди, в поисках этой бумажки весь архив пушкинский перерыли. Между прочим, раньше охранки успели. А он его вон куда припрятал, Уварову. Я потом всех его дружков прошерстил, а про Уварова не подумал. Тот из столицы рано уехал, от света отдалился. Заперся в своем поместье и носа не показывал. А Пушкин, смотри-ка, вспомнил и даже план ему передал.

— Так что за план-то, отец?

— А вот ты мне его привези, тогда и расскажу.

— Предлагаешь Сотбис ограбить?

— Ну, зачем же грабить. Привлекать излишнее внимание к этому делу не стоит. Просто езжай и купи его мне.

— На какую сумму ориентироваться?

— На любую. Поезжай и купи.

* * *

Мишель Кретон, сорокалетний красавец, совладелец довольно крупной корпорации, приемный сын одного из самых богатых людей мира, ни разу не попадавшего, тем не менее, в пресловутые списки журнала 'Форбс', Франсуа Кретона, летел в Лондон на собственном самолете и коротал время в размышлениях над странным заданием отца. Впрочем, Кретон старший носил в себе достаточно странного и загадочного и ни с кем, даже с сыном, делиться этим не торопился. Когда-то в далеких восьмидесятых в трущобах Марселя Франсуа спас маленького беспризорника. Спас буквально: еще бы немного и его забили бы до смерти свои же дружки-бродяжки. Маленький Мишель отбивался, как мог, но силы кончались. Он держался только на злости и отчаянной жажде жить. Франсуа, повинуясь какому-то безотчетному порыву, вмешался в драку, безжалостно разметав нападавших, и, подняв на руки окончательно обессилевшего Мишеля, перенес его в машину. Кретон дал мальчишке блестящее европейское образование, затем отправил на два года в Китай, где тот в высокогорном монастыре изучал у-шу, в основном ее философские, медитативные и дыхательные комплексы. К двадцати годам это был молодой красивый мужчина, в совершенстве владеющий русским, английским, немецким и китайским языками, ну и чуть хуже еще пятью-шестью языками родственных языковых групп. После возвращения Мишеля из Китая Франсуа устроил своего воспитанника, упорно называвшего его отцом, в сверхсекретное учебное подразделение, принадлежавшее ГРУ России, вернее, тогда еще СССР. 'Учебка' была настолько секретной, что студенты за год интенсивной учебы так ни разу и не увидели ни лиц товарищей, ни лиц преподавателей, постоянно скрываемых масками. Впрочем, и учителя своих студентов в лицо тоже не знали. Студенты жили отдельно, каждый в своем весьма комфортабельном номере-камере, единственном месте, где им разрешалось открывать лицо. Начальство и преподаватели связывались с ними строго по телефону. Даже голоса их всегда искажались специальными насадками. Режим секретности соблюдался неукоснительно, и главным гарантом этой самой секретности была живейшая заинтересованность самих выпускников, чтобы в последующей жизни никто никогда не смог бы связать их имена со спецслужбой. Их учили выживать в любой ситуации и убивать голыми руками, держать на контроле и анализировать одновременно три-четыре информационных потока, поступающих из разных источников и на разных языках. Они могли за считанные минуты разминировать любое взрывное устройство и собирать мину из того, что продается в каждом супермаркете, изготавливать документы любой сложности, от паспортов до ценных бумаг, и много еще чего, очень вероятно нужного для Родины. Зачем все это было нужно Мишелю, он понятия не имел. Он, конечно, задумывался над этим и задавал сам себе вопросы: 'Зачем? Зачем мне все это? Кому нужны все эти навыки и способности?'. И каждый раз находил единственный ответ: 'Отец приказал, значит, так нужно'. Мишель боготворил его и был готов сделать для него все: скажет 'учись' — будет учиться, скажет 'женись' — женится, скажет 'умри' — умрет, не задумываясь. Мишель выполнял все, что говорил ему Кретон, и не задавал вопросов. Лишь однажды, лет десять назад, он решился на вопрос, который его уже давно мучил.