Вирус разума

Выходные получились шумными и суматошными. Произошел неизбежный разговор с женой, начавшийся со вполне невинного вопроса: 'Вася, что происходит?', затем плавно перетекший на новый, повышенной нервности уровень и закончившийся взаимными оскорблениями и классической истерикой супруги. В процессе выяснения отношений Василий Петрович узнал много нового и интересного о себе, своей маме, своем непосредственном начальнике и о мужчинах в целом. На фоне этого разговора он радикально пересмотрел свои взгляды на отношения с Барчуком и всей конторой в целом. Нервного запала Коржикову хватило и на понедельник, что не осталось не замеченным сотрудниками и руководством. Попытка Барчука поговорить по душам (Людка, зараза, уже настучала) закончилась хлопнутой дверью и обоюдной уверенностью, что лучше бы Коржикову задуматься о новой работе. В общем, к пятнице он был морально готов к принятию самого авантюрного решения в своей жизни. Поэтому ночью, когда брат, как и обещал, приснился вновь, Василий Петрович, не задумываясь, ответил положительно на его: 'Что скажешь?' и лишь поинтересовался:

— Что я должен делать?

— Спасибо, Петрович. Поверь мне, я смогу по достоинству отблагодарить тебя. Ты не пожалеешь, — Братишка был явно обрадован и растроган согласием Коржикова. Впрочем, он быстро справился с охватившим его возбуждением и, перейдя к деловому тону, продолжил:

— Слушай внимательно и запоминай. Тебе нужно взять две недели отпуска за свой счет. Скажешь нервы подлечить — отпустят. Поезжай в санаторий 'Дубрава', адрес и путевки есть в любом турагентстве. Делать все нужно быстро, поэтому не позднее вечера вторника ты должен быть на месте. Главврач санатория Гусев Сергей Владимирович — мой человек. Он знает, что нужно делать. Полностью доверься ему, ничего не бойся и ничего не спрашивай. Все равно ничего не скажет.

— Прощай, брат, - Петрович вдруг поймал себя на мысли, что впервые всерьез назвал его братом. Видимо, только теперь поверил ему окончательно и бесповоротно.

На следующее утро сообщил жене, что уезжает, написал заявление на отпуск и завез его на службу, оставив у охранника с наказом передать секретарю в понедельник. Во второй половине дня он успел еще купить в турагентстве путевку. В воскресенье заехал к матери, сказал, что уезжает срочно на две недели и подарил, наконец, ей лотерейный билет, о котором все время забывал:

— Это вам с генералом подарок от меня на свадьбу. Хочешь, продай, деньги будут, а хочешь, свою старушку поменяй, сами с генералом решите.

Выехав в санаторий в воскресенье вечером, Коржиков в понедельник к полудню уже был на месте. Встретил его лично главврач. Мужчина сорока пяти-пятидесяти лет, довольно полный, страдающий заметной одышкой и обильным потоотделением. На полном добродушном лице явным диссонансом выглядели маленькие, глубоко спрятанные глаза. Взгляд был жестким и холодно оценивающим. Впрочем, если специально не приглядываться, то первое впечатление от главврача оставалось все-таки вполне положительным. Сергей Владимирович достаточно хорошо владел собой, поскольку внешне никак не прореагировал на условную фразу, произнесенную Коржиковым:

— Меня направил к Вам на лечение Кратос.

Он лишь слегка кивнул, обозначая, что все услышал и понял, и добавил:

— Хорошо, что Вы не стали затягивать с приездом, чем раньше начнем, тем лучше. У нас уже все готово.

Поселили Коржикова в отдельном номере, и после стандартного обследования Гусев лично заполнил на него карточку, предупредив:

— Не стоит афишировать цель нашего с вами мероприятия. Ни к чему это, да и не поверят все равно. Операцию проведем завтра, в девять.

— Сергей Владимирович, а нельзя ли поподробней узнать о предстоящей операции. А то, знаете ли, неизвестность, она как-то напрягает.

— Конечно, голубчик, о чем речь. Пойдемте, — Гусев поднялся из-за стола и жестом пригласил Коржикова из кабинета. Поднявшись вверх на этаж и пройдя длинным коридором в другой конец здания, они очутились перед дверью с надписью 'операционная'.

— Прошу Вас, дорогой Василий Петрович. Вот здесь все и произойдет, — Гусев распахнул двери, и глазам Коржикова предстала классическая операционная палата с белым кафелем, огромной, как стадионный прожектор лампой над операционным столом, накрытым простыней цвета морской волны. Рядом со столом стояла стойка с аппаратурой совершенно неизвестного Коржикову назначения, вся увитая какими-то проводами и прозрачными трубочками.

— Это что, — указал на стойку Василий Петрович, — какое-то специальное оборудование?

— Да нет, что Вы, оборудование обычное, так называемый аппарат 'Искусственная почка'. Конечно слегка доработанный под наши нужды. Мы исключили функции плазмафереза и гемосорбции, за ненадобностью, и добавили миксер для смешивания крови, ну и переделали аппарат так, чтобы он работал в одноигольном режиме. То есть он забирает кровь и отдает ее обратно через один прокол. Как видите, в общем-то, ничего экстраординарного.

— Хотелось бы поподробнее понять суть процесса. Я немного волнуюсь.

— Да все очень просто. С помощью этого аппарата мы заберем кровь у Кратоса.

— Как у Кратоса, он разве здесь?

— Да, его тело буквально на днях доставили сюда.

— А, простите, откуда доставили?

— Этого я не знаю. Не моя, как говорится, компетенция. Так вот, — вернулся к теме Гусев, — мы возьмем у Кратоса двести пятьдесят миллилитров крови, затем возьмем пятьсот у Вас. Смешаем Вашу кровь и кровь Кратоса в равной пропорции в миксере и вольем обратно Вам.

— А почему у меня Вы берете крови в два раза больше?

— Чтобы не перегружать вашу кровеносную систему, нам придется часть Вашей крови удалить. Если не возражаете, мы используем ее в качестве донорской. Эту операцию мы, возможно, повторим несколько раз, пока неизвестно, сколько крови удалось сохранить Кратосу.

— А почему нельзя взять сразу всю кровь у Кратоса, а потом вдвое больше у меня и провести процедуру за один раз?

— Дело в том, что безболезненно для организма можно единовременно изъять порядка пятисот миллилитров крови. И к тому же процесс возврата Вам смешанной крови будет проходить для Вас весьма болезненно и сопровождаться судорогами и резким повышением температуры. Именно поэтому нам придется проводить операцию в несколько этапов и под общим наркозом, ради Вашей же безопасности и облегчения страданий.

Гусев закончил свою импровизированную лекцию и напоследок, слегка помявшись, произнес:

— Знаете, любезный Василий Петрович, с точки зрения современной медицины, все, что мы собираемся проделать, выглядит абсолютным бредом, если не преступлением. Но если Кратос уверен в успехе, то у меня нет причин сомневаться, что все получится.

— Вы хотите сказать, что проделываете это впервые?

— Ну, разумеется. Такие чудеса не каждое столетие происходят. Так что можно считать, что нам с вами здорово повезло.

— Почему же Вы так верите Кратосу?

— А он не давал мне повода усомниться в этой вере. Все всегда происходит именно так, как говорит Кратос, и именно так, как он хочет. Все и всегда, — еще раз подчеркнул Гусев, глядя ему прямо в глаза.

Главврач закрыл двери операционной и, проводив Коржикова к выходу из медицинского корпуса, на прощанье произнес:

— Пока отдыхайте, голубчик, и ничего не бойтесь. Все будет хорошо.

До самого заката Василий Петрович бродил по роще, вдыхая чистейший воздух, такой густой от ароматов леса, что казалось, им не дышишь, а пьешь его и напиться не можешь. Птицы вели свои бесконечные перепевы, сопровождая каждый его шаг и, даже казалось, каждую мысль своими комментариями. А мыслей в голове Коржикова хватало. Прочно укрепившийся в своих позициях дух авантюриста рисовал радужные перспективы, последующие после операции. Редкие всхлипы трусости и осторожности, призывавшие все бросить и бежать отсюда, пока не поздно, тонули в волнах безудержной уверенности, что все теперь будет хорошо. Закатное солнце зацепилось за верхушки деревьев на другом берегу большого, чистого и сверкающего, как зеркало озера, окрасив его воду в розовато-сиреневый цвет. Птицы, наконец-то, угомонились, передав свою вахту ночным жителям этого райского уголка. Тут и там раздавался пока еще робкий стрекот то ли сверчков, то ли кузнечиков. Коржиков не очень в них разбирался, но звук этот завораживал, как звук костра, как шум водопада. Он готов был слушать его бесконечно, думая ни о чем, глядя в никуда, испытывая какое-то детское счастье, от всего, что видит и слышит. Вообще-то, подобное поведение было не свойственно Василию Петровичу, и если бы он мог взглянуть на себя со стороны, то здорово удивился бы своему поведению. Но, увы, человеку вообще несвойственно смотреть на себя со стороны, а друзей, способных это сделать, рядом с Коржиковым не было. Как-то так жизнь сложилась, что их не только в санатории, их и по жизни рядом не было.

* * *

Василий Петрович, находящийся в радужном и приподнятом состоянии души, проспал всю ночь безмятежным сном младенца, и первый червячок тревоги шевельнулся в нем лишь на операционном столе, когда ему в вену воткнули капельницу, но было уже поздно. В кровь начало поступать снотворное, и Василий Петрович заснул. Его подключили к аппарату искусственного дыхания, на лицо опустили маску с закисью азота, можно было начинать. В операционную вкатили еще одну каталку, на которой лежало изуродованное тело Кратоса, то самое, которое Коржиков видел во сне. Прежде чем приступить к операции, Гусеву предстояло произвести некие действия, смысла которых он не понимал, но на которых Кратос настаивал, категорически. Доктор достал из переносного сейфа, предварительно набрав замысловатый шифр, довольно приличных размеров шкатулку. Затем подошел к телу Кратоса и, набрав в пипетку немного крови, капнул одну каплю на крышку шкатулки. Она самостоятельно раскрылась. Внутри оказалась сфера, сделанная из какого-то прозрачного материала: стекла, или полимера, по форме напоминающая большое яйцо. Гусев и на 'яйцо' капнул кровь. По корпусу прошла ломаная трещина, и оно разделилось на две части. В 'яйце' на черной бархатной подушечке лежала стеклянная игла, отдаленно напоминавшая современную катетерную иголку, применяемую при переливании крови, только она, в отличие от своей рационально-функциональной сестры, была украшена довольно крупным набалдашником с замысловатой вязью и несколькими драгоценными камнями. Гусеву вдруг вспомнились наставления Кратоса:

— Будь с иглой осторожен, если с ней что-то случиться, шкуру с тебя спущу, причем не сразу, а тонкими полосками, пока ты от боли и ужаса с ума не сойдешь.

Не имея ни малейшего желания проверять на практике серьезность этой угрозы, Гусев аккуратно ввел иглу в вену Василия Петровича и только тогда уступил место ассистентам. Они подключили с помощью катетеров оба тела к аппарату и включили его. Операция началась, Гусев уверенно руководил действиями ассистентов, те, в свою очередь, четко и молча выполняли его инструкции. И лишь однажды один из ассистентов спросил:

— Сергей Владимирович, а почему кровь не сворачивается в миксере? Ведь мы ее даже на группу не проверили?

— Тут все дело в игле, ну и в особенности крови пациентов, разумеется. Про иглу ничего не знаю, кроме того что она для хозяина дороже всего золота мира, а что касается крови, то думаю, это особенная кровь, кровь существа высшего порядка, нам, человекам, не доступного.

Гусев не боялся откровенничать с ассистентами. Они уже не первый год работали с ним и были прекрасно осведомлены и о Кратосе, и о всем, что с ним связано. Все они давно были его верными и далеко не единственными слугами. Этот таинственный сейф со шкатулкой принесли им другие люди Кратоса, те, кто доставил и само тело. Гусев из любопытства попытался было открыть его, но не смог, и тут же оставил попытки. Кратос приучил его делать свое дело, четко выполняя инструкции, не задавать лишних вопросов и не пытаться узнать больше положенного. За это он щедро награждал своих преданных слуг всевозможными благами: от карьерного роста до решения любых бытовых и материальных проблем. Ночью, накануне операции, во время сна он получил подробную инструкцию, как вскрыть сейф, как открыть шкатулку и так далее. Тогда же и прозвучало то самое предупреждение. В личном сейфе Сергея Владимировича хранилось одно средство, переданное ему в свое время одним из людей Кратоса, которое позволяло не беспокоиться об утечке информации. Достаточно было развести пять капель этого средства в любой жидкости, будь то молоко или медицинский спирт, и человек, выпивший, это, проснувшись, напрочь забывал все, связанное с Кратосом за последние семь дней. Гусев входил в число особо приближенных, и ему позволялось помнить все. А вот ассистентам сегодня придется выпить за успешную операцию. Сохранение тайны — это была еще одна почетная обязанность Гусева.

* * *

Три дня Василий Петрович жил жизнью стандартного отдыхающего. Часами гулял по лесу, упиваясь чистейшим лесным воздухом, купался в озере, заплывая почти на середину, и лежа на спине, разметав по воде руки, подолгу вглядывался на плывущие в небесной синеве облака. Однажды с мужичком из соседнего номера сходил на утреннюю зорьку. Наловили приличных карасей, коих им и пожарили в столовой со сметанкой. Улов получился знатный, так что хватило на всех желающих. С законной гордостью Василий Петрович принимал благодарность от санаторной публики, улыбался и раздавал дамам комплименты, однако голова его была занята совершенно другим:

— Черт ВОЗЬМИ, Почему я ничего не чувствую? Ничего не получилось?

— Ага, развели тебя как лоха последнего.

— Эх, зря только с женой разругался.

— точно, и с работы теперь погонят. Будешь по электричкам побираться.

— Спокойно! Доктор же сказал, что три-четыре дня нужно потерпеть, пока матрица приживется и окрепнет.

— Ага, и где теперь твой доктор. Ты его с тех пор видел? — доктор и в самом деле старательно избегал встреч с Коржиковым. То ли был очень занят, то ли пытался избежать неминуемых расспросов? А может быть, ему просто нечего было сказать своему секретному пациенту.

— Откачали у тебя, дружок, пару литров крови для своих тайных целей, а тебе, дурачок, даже спасибо не сказали. Тоже мне, 'врачи-вредители', — и этот диспут в голове Василия Петровича, с небольшими вариациями, продолжался уже три дня, практически не переставая. Исключение составляло лишь время сна. Вот что-что, а спал он все эти дни, как младенец: никаких снов, волнений и тревог. Просыпался отдохнувшим и бодрым. Видимо, свежий воздух и отсутствие привычных раздражителей в виде жены и работы делали свое дело. Если бы не эти дневные размышления.