— Мы тебя разбудить пробовали ... — А теперь в голосе Полины слышались уже слезы.
— Так, — Вадим сделал над собой усилие, но все-таки слез с кровати и встал на ватных ногах посередине комнаты. — А Лиля где?
— В магазин пошла, — Давид с интересом посмотрел на борющегося с головокружением Реутова и, ехидно усмехнувшись, добавил: — Мы, понимаешь, глядя на тебя, так разнервничались, что проголодались. Но и в ресторан с тобой не пойдешь — не поймут. Одного оставить тоже как-то ... А вдруг помрешь? Так что ...
— И давно я так? — теперь Реутов сообразил, что ему срочно нужно в туалет, но уйти посередине разговора было неловко.
— Семнадцать часов, — тихо, едва ли не шепотом, ответила Полина, глядевшая на него все это время своими красными от бессонницы и нервного напряжения глазами.
— Семнадцать?! — Удивился Вадим и даже об уборной забыл. — И что совсем не ...?
— Никак, — развел руками Давид. — Мы уж и нашатырь пробовали и порукопрекладствовали слегка ... Так что если синяки где обнаружатся или еще что ...
— Ни хрена себе!
— Да, вот и я тоже так думаю, — усмехнулся Давид. — А уж как материлась Полина Спиридоновна ...
— А что я такого сказала? — Теперь нездоровая бледность на ее лице сменилась краской. И не просто краской: так краснеть, как покраснела сейчас Полина, могут только рыжие или приравненные к ним золотые блондинки.
— Да ничего особенного! — Выставил перед собой руки в успокаивающем жесте Давид. — Я только хотел сказать, что не только Лили, но и я некоторых слов раньше даже не слышал.
— Э ... — сказал Реутов, сразу вспомнив, как виртуозно владел русским-матерным комбриг Шуг и соответственно представив, что могла выдать нагора в стрессовой ситуации его дочь. — И про уши было?
— Было, — виновато призналась Полина, становясь уже совершенно пунцовой.
— Помню, — одобрительно кивнул Реутов, на самом деле вспомнив даже не сами слова Шуга, а переправу через Буг, когда слова эти он впервые и услышал. Там было весело тогда, но даже там и тогда кое-кто вздрогнул после командирской тирады, в которой из словаря Ожегова присутствовало одно только слово "уши".
— А ты спишь и спишь, — попыталась оправдаться Полина.
— Так все правильно, — успокоил ее Вадим. — Я бы тебя даже обнял и поцеловал, золото, но мне экстренно нужно в уборную. — И он "опрометью" поплелся на все еще неверных ногах в туалет.
4.
Выяснилось, что заснул он действительно еще в машине. Часа два рулил, потом передал управление Давиду, пересел и заснул. Заснул и заснул. На это никто тогда даже внимания не обратил, ни Давид, ни тем более спавшие на заднем сидении женщины. Но когда под утро прибыли в Царицын, выяснилось не только то, что Реутов спит, но и то — и это было самое неприятное — что не собирается просыпаться. Вроде и ничего страшного. Ни температуры, ни лихорадки, ни бреда какого-нибудь. Просто спит. Дышит ровно и выглядит нормально, но, с другой стороны ...
— У тебя такое уже бывало? — Спросила Полина, которая все никак не могла отойти от пережитого ужаса.
— Да, нет, вроде, — пожал плечами Вадим. Ситуация казалась совершенно идиотской. С ним такого действительно никогда не происходило. Напротив, даже в те времена, когда был молод и "здоров дрыхнуть", спал он на удивление мало и просыпался легко и сразу. А так, чтобы лежать колодой и не реагировать на многочисленные попытки — а он уже вполне представлял себе и характер и интенсивность этих попыток — такого, как полагал он еще вчера, с ним и вообще случиться не могло. Однако случилось. И что это должно было означать?
— У тебя глазные яблоки двигались, — сказала Полина, все это время не отрывавшая от Реутова глаз, как будто боялась, что отведи она взгляд хоть на мгновение, он тут же опять в спячку впадет. — И пульс временами скакал. Пару раз было чуть ли не под двести!
"БДГ1?" — удивился Вадим.
#1БДГ — быстрые движения глаз, фаза сна.
— И как долго? — спросил он вслух.
— Так почти все время! — Выпалила Полина, так всплеснув руками, что чуть не посбрасывала со стола чашки и принесенные Лилей нехитрые яства.
— Так не бывает, — автоматически возразил Реутов. — Стадии сна с быстрым движением глаз очень короткие ...
— Вообще-то это даже я знаю, — успокаивающе улыбнулась Лили, возвращая на место пакет с беляшами. — Но у тебя, Вадик, это чуть ли не часами длилось.
— Ничего не помню, — он и в самом деле ничего такого не помнил, хотя по идее при БДГ должен был видеть сны.
— Запишем в странности, — предложил Давид, разливавший чай. — Одной больше, одной меньше, какая разница? Твоя история болезни, mon ami1, от этого не сильно изменится. Или я не прав?
#1Мой друг (фр.).
— Прав, — вынужден был согласиться Реутов. — Но мне очень не хотелось бы ненароком уснуть в неподходящем месте в неподходящее время. Je suis claire je m'exprime? 2
— Il est tout Ю fait clair3, — усмехнулся Давид, возвращая чайник на место. — Mais une fois est seulement une fois4.
#2Я ясно выражаюсь? (фр.).
#3Вполне ясно (фр.).
#4Но один раз — это всего лишь один раз (фр.).
— Mais de quoi cela vous sur franГais avez adoptИ?5 — удивленно подняла брови Полина. — Я по-франкски тоже умею, но все-таки как-то странно.
#5А с чего это вы на французский переключились? (фр.).
— Да так как-то, — пожал плечами Давид. — Само по себе вышло.
"История болезни ... — рассеянно повторил про себя Реутов. — История ... Сны ..."
Картинка появилась перед глазами так резко, что он даже вздрогнул, увидев перед собой, как наяву, светло-желтую картонную папку со стандартной шапкой — номер, серия, дата начала эксперимента — но с прочерками в графе ФИО. Только в верхнем правом углу обложки была поставлена крупная цифра "6", жирно выведенная синим цветным карандашом.
"История ..."
Папка открылась, демонстрируя Реутову первую страницу записей, начинавшихся с даты: 18.04.62.
— Ты в порядке? — Голос Давида взорвал наваждение, "картинка" исчезла, оставив по себе лишь мельтяшню цветных пятен перед глазами, гул в ушах и холодный пот, струйками стекавший по лбу и спине.
— Я ... — Реутов споткнулся, ощущая чудовищную сухость во рту и потянулся к чашке. — Я ...
Он залпом, едва ли ощущая температуру кипятка, выпил чай и затряс головой, пытаясь избавиться от ощущения разворошенного муравейника там, где должен был находиться лишенный нервных окончаний, а значит и ничего не ощущающий мозг.
"Твою мать!" — но дело было сделано и Вадим понял это даже в том состоянии, в котором находился.
"Твою ..." — под настороженными взглядами друзей он осторожно поставил на стол опустевшую чашку и, протянув руку, каждое — даже минимальное — движение которой приходилось теперь тщательно контролировать, взял пачку сигарет. На то, чтобы разыскивать свои папиросы у него просто не оказалось ни сил, ни желания.
— Я в порядке, — сказал он, и это простое действие — произнести три коротких слова — потребовало от Реутова такой концентрации и такого усилия, что в былые времена хватило бы, верно, на целые сутки напряженной работы. — Давление ... — Он вытряхнул сигарету, поднес к губам и взглянул на Полину. — Переспал, понимаешь. — Раздвинуть губы в улыбке оказалось столь же трудно, как закатывать в гору сизифов камень, но он все-таки справился и перевел взгляд на Давида. — Давление скакануло ... Это бывает, — успокоил он друга. — Бывает от недосыпа, — Реутов наконец закурил и, выдохнув дым, закончил начатую мысль: — А бывает и от пересыпа.
— А сейчас? — Похоже, Полина ему не поверила. Она учила психофизиологию сна совсем недавно и не успела забыть.
— Сейчас я снова с вами, — улыбнулся Вадим. На этот раз и речь и улыбка дались гораздо легче. "Муравьиная суета" в голове прекратилась, оставив по себе лишь гулкую пустоту, с которой, однако, можно было уже жить. Перестало шуметь и в ушах, ну а все прочее могло потерпеть до лучших времен, когда он сможет — если, разумеется, сможет — разобраться со всем этим дерьмом. Однако одно Вадим понял совершенно определенно: чем бы все это ни закончилось, до тех пор, пока он сам не изучит то, что свалилось ему теперь на голову, и тщательно все не обдумает, рассказывать он никому ничего не будет. Ни Полине, ни Давиду, ни Марику ... Никому, потому что ... Впрочем, этого он пока не знал, просто чувствовал, что не стоит. Во всяком случае, до времени... а может быть, и никогда.
4.
Петров, Русский каганат, 3 октября 1991 года
— Давай поговорим, — предложила Зоя, закончив сервировать стол и садясь напротив Марка. В ее глазах ...
Ну, что сказать, он увидел в них не только ожидание и совершенно не обнаружил страха.
— Давай, — мысленно вздохнув, согласился Греч, хотя, видит бог, говорить с Зоей на эту тему он не хотел, но, как выяснилось, не мог и отказать. Иначе, зачем вообще пришел к ней этим вечером? Но Зоя заговорила совсем о другом.
— Мне было двадцать лет, — сказала она, однако смысл ее слов дошел до Марка не сразу. Дрогнули прекрасные губы, и их движение на мгновение заставило Греча забыть обо всем.
— Мне было двадцать лет, — сказала Зоя. — В Новом Амстердаме мне предложили место секретаря-референта ...
— Не продолжай, — остановил ее Марк, освобождаясь от сладкого наваждения.
— Почему? — спросила она, и движение ее губ едва снова не выбросило Греча из реальности.
— Я не хочу этого знать, — честно ответил он, борясь с собственной так не вовремя обнаружившейся слабостью.
В глазах Зои появилось удивление, и даже разочарование, и тогда он посчитал необходимым объяснить.
— Это ничего не изменит, — Марк взял бутылку белого "Мозельского" и неторопливо наполнил сначала бокал Зои, потом свой. — Я бессилен изменить прошлое, Зоя. Я всего лишь человек, но даже бог, как мне кажется, никогда не обращал случившееся в небывшее. Твой рассказ ... Возможно мне будет больно услышать то, что ты собираешься рассказать, а, может быть, и нет. К сожалению, я видел в жизни такое, что вообще невозможно передать словами. И тем не менее, я всего лишь человек, девочка. И если ты была с ним счастлива, я позавидую этому счастью, а если страдала, сердце мое разорвется от жалости и гнева. Но ни в твоей судьбе, ни в судьбе Домфрона это уже ничего не изменит. Он приговорен и умрет, а ты будешь жить, чего бы мне это ни стоило.
— Меня это не устраивает, — покачала головой Зоя.
— Что именно? — спросил Греч и в самом деле потерявший на мгновение нить разговора.
— Любая цена, — объяснила она ровным голосом.
— К сожалению, цену назначаем не мы, — возразил Марк, который все уже для себя решил и готов был заплатить любую цену.
— Но мы вправе от нее отказаться, — в глазах Зои разгорался огонь бешенства, знакомый и незнакомый Гречу огонь.
— Я мужчина. — Ну не объяснять же ей в самом деле все, что значили для него эти слова.
— А я женщина, — твердо сказала Зоя. — И я тебя никуда не отпущу.
Прозвучало это вполне мелодраматически, но, с другой стороны, что есть жизнь, если не мелодрама? Драма или трагедия. Но для Зои он предпочел бы все-таки мелодраму.
— Дело не в твоем желании, — попытался объяснить он. — И не в моем. Иногда обстоятельства сильнее нас.
— Я тебя люблю, — казалось, без всякой связи с предыдущим ответила Зоя, и, как оказалось, возразить на эти слова ему было нечего, потому что правда заключалась в том, что и он мог, не покривив душой, произнести вслух эти простые слова.
"Но не произнес ..."
Марк смотрел ей в глаза и молчал. Сколько длилось молчание, он не знал, но ему было и неинтересно. Он им не тяготился, как, впрочем, и Зое его молчание, как оказалось, было не в тягость. Однако чем дольше они молчали, тем более бессмысленными становились любые слова, которые он мог бы теперь произнести, и тем большую силу обретали три слова, сказанные ею. И в какой-то момент Греч неожиданно осознал, что мог бы сейчас рассказать Зое все про свою исковерканную ненавистью и темной страстью жизнь, но и это уже потеряло всякий смысл. Чтобы он ни сказал ей сейчас, она не отступится, но и обратное верно. Своими словами она заставила его усомниться даже в правильности бесспорного и безукоризненного, как ему казалось еще несколько минут назад, плана. Он не имел права оставить ее одну. Просто не мог, потому что ...
— Я люблю тебя, — сказал Греч, поднимаясь из-за стола. — Я ...
— Молчи! — Как выяснилось, он пропустил мгновение, когда она поднялась на ноги и оказалась рядом с ним. — Молчи!
Но он и без того не смог бы сейчас произнести ни единого слова: целовать ее губы и одновременно говорить было невозможно.
5.
Петров, Русский каганат, 4 октября 1991 года
В пять утра он уже был на ногах. И не то, чтобы специально старался. Даже не планировал. По нынешним обстоятельствам мог себе позволить выспаться, но времена, когда дела делались разумом, а не душой, судя по всему, безвозвратно прошли. Теперь Греч не мог просто "выключить процессор" и отправиться в оперу или завалиться спать. Возможно, впервые в жизни в его поступки стали вмешиваться эмоции, и что характерно, никакой тайны для него в этом не было. И даже больше. Этим утром, оставляя спящую Зою в ее тайном убежище, он окончательно убедился, что чувство — а последняя любовь, как оказалось, кружит голову не хуже первой — делу не помеха. Напротив, тонус, который задавала любовь, нежданно-негаданно вспыхнувшая в его бесплодной, как мертвые солончаки, душе, был сродни тому ощущению полноты жизни, что знакомо только молодости. Такого подъема, такой вовлеченности в дело, Марк не испытывал едва ли не со времен войны. Впрочем все хорошее имеет и оборотную сторону, и страсть, как доподлинно знал Греч, в иных обстоятельствах ненадежный помощник. Ведь сильные чувства стоили головы немалому числу вполне профессиональных и отнюдь небесталанных людей. Что ж, praemonitus, praemunitus1, не так ли? Вероятно, так. Следовало лишь принимать данное обстоятельство в расчет, и не позволять себе не вовремя "сойти с ума".
#1Предупрежден, значит вооружен (лат.).
Погода испортилась, но оно и кстати. Холодный ветер, несущий заряды уже совершенно ледяного дождя — великолепное средство против "перегрева мозгов".
Марк усмехнулся, поймав и оценив эту нехитрую мысль, мелькнувшую между делом среди других, гораздо более серьезных, стремительно проносившихся в голове, пока, проверяясь, он выходил проходными дворами на параллельную улицу. Но, объективно, это была худшая из возможных в Петрове погод.
"Жар, может быть, и снимет, — еще раз усмехнулся Греч, садясь в припаркованный на противоположной стороне улицы "Майбах" — Лишь бы мозги не застудить".
Он тронул машину и включил радио. Передавали "Катание на санях" Леопольда Моцарта, и, хотя "отец не сын", как не преминул отметить любивший музыку и понимавший в ней толк Греч, эта непритязательная музыкальная зарисовка, впрочем, выполненная в лучших традициях великого века германской музыки, подняла ему настроение и, как ни странно, окончательно успокоила разошедшиеся с вечера нервы. Покрутив минут двадцать по заливаемым дождем полупустым улицам Петрова, Марк нацелился уже ехать домой, на Васильевский остров, когда получасовой выпуск новостей заставил его насторожиться и серьезно задуматься о сложившейся в городе ситуации.
