Стейнмод как-то сказал: для свандов дохрамовые порядки были Золотым веком. Ересь и богохульство, если подумать. А если еще больше подумать, не оглядываясь на катехизисы Храма и проповеди священников, подумать собственной головой, то кое-что начинаешь понимать.
Ты сам должен распоряжаться своей судьбой. Да, принимая чужие правила игры, затеянной без тебя и без учета твоих желаний, но принимая их сам, по собственной воле. Не безвольная пешка из бхатских шахмат, а равный другим игрок — пускай вначале слабый и неопытный, но решительный и самостоятельный. Только так можно превзойти чужие правила и начать диктовать свои.
Ардж понял это лишь наполовину. Прошлое еще довлело над ним. Благородное прошлое Горнего Дома, пожирающее его душу — как тайное прошлое клана Нода поглощает душу Хитоми. Ардж понял, что должен освободиться, но не знал как. И пришел к Хельгу.
Лис видел — верным вассалом, как Свальд, или просто другом, как Катайр, Гаутама не будет. Он желает научиться новому, чтобы укрепить старое — свой пошатнувшийся среди "птенцов" авторитет. Ардж все так же ненавидел Хельга и его товарищей, но сумел обуздать ненависть. Победил здоровый, вполне понятный Лису прагматизм. Бхат собирался поучиться у Хельга, а там... там видно будет.
Вот только у Хельга учителя были получше.
— Вот что я предлагаю, — закончил Лис, внимательно следя за реакцией одногруппников и Арджа.
Катайр задумчив — ему не нравится, но он понимает, что так у них больше шансов на победу. По безэмоциональному лицу Свальда ничего не разобрать, но сын Дома Огня поддержит Лиса, даже если все в нем восстает против столь неблагородного плана. Рунольв заворожен — он теперь не безмолвный зритель или инструмент для запугивания Арджа, а полноценный участник. Гаутама недобро ухмыляется — план им полностью одобрен. Фридмунд рисует на песке фигурки: люди с копьями скачут вокруг привязанного к столбу человека. Хотя, если приглядеться, это не копья, а скорее палки или прутья, да и привязанный человек изображен в традиционном бхатском доспехе...
Хельг вздохнул. Рыжего только могила исправит.
— Внимайте словам моим, боги и смертные! — затянул вдруг кто-то неподалеку, и "птенцы" от неожиданности вздрогнули. — Великие дети Хеймдалля и малые!
Песня — старая, громкая, хриплая, от всей души.
— Ты, Один, желаешь, чтоб речь повела я о судьбах предвечных всего, что живет!
— Я знаю века исполинов древнейших! — подхватил кто-то. Кто-то из свандов, несомненно. С чего бы остальным архипелаговцам петь песни чужой им культуры? — Чей род моих предков на свет произвел!
— Знаю девять миров я под Деревом вечным, чьи корни покоятся в недрах земных! — сразу несколько голосов поддержали первого певца.
В начальное древнее время жил Имир.
Земли тогда не было; не было неба;
Ни морского песку, ни холодной волны;
Трава не росла: всюду бездна зияла.
От Бора рожденные подняли почву,
И вместе устроили Мидгард прекрасный;
Грел с полудня луч солнца соленые камни, —
И травою зеленой земля поросла.
Совершенно неожиданная здесь и сейчас песнь свандов, пришедшая из седой эпохи Смутного времени, а может, и еще раньше, до Катастрофы, удивительным образом вплелась в узор полотна, который плели боги нынешней ночью. Прибытие на Маркланд, изматывающая пробежка, дурацкая забава с козлом — и "Прорицание вельвы", повествующее о начале и конце мира. Мира, бывшего до Катаклизма; мира, который не дождался Рагнарёка, однако все равно погиб из-за Катастрофы.
"Академия — наш Рагнарёк, — внезапно подумал Хельг. — Конец привычного мира для каждого "птенца". И не каждому суждено его пережить..."
Ардж ушел. Рунольв и Катайр забрались в палатку спать. Свальд отлучился в сторону леса по нужде. Фридмунд умчался смотреть на танцы девчонок — Сигрид явно вознамерилась выжать из курсанток все соки, и пляска все еще продолжалась.
Ну и правильно. Не одному же Хрульгу над подопечными издеваться.
Солнце черно; земли канули в море,
Звезды срываются вниз, с вышины.
Пар всюду пышет, и, Жизни Питатель,
Лижет все небо жгучий огонь.
Лает пес Гарм у пещер Гнипахеллира;
Узы расторгнуты, вырвался Волк!
Много я знаю; вижу я, вещая,
Грозно грядущий жребий богов.
Знаю я, вижу, как снова возникнет,
Вновь зеленея, из моря земля.
Бьют водопады; орлы за добычей
Станут к водам на лету припадать.
Хельг смотрел на затухающий костер. Спать не хотелось. Гремевшая в несколько глоток песня уже подходила к концу — возрожденный мир начинал все с начала.
А сможешь ли ты, Хельг? Когда завершатся пять лет академии, когда ты достигнешь своей цели (а ты ее достигнешь, даже не сомневайся!), сможешь ли ты начать все с начала? Сможешь возродить разрушенный мир?
Лис вздохнул. Неправильный вопрос. Ему нечего возрождать. Академия для него не Рагнарёк, а лишь начало Последней Битвы.
Он здесь потому, что собирается уничтожить весь существующий миропорядок.
По крайней мере, попытаться.
Вижу чертог, затмевающий солнце,
Золотом крытый, украсил он Гимли.
Только достойные там обитают,
В вечном блаженстве жизнь проводя.
Сходит тогда для суда высочайшего
Мощный Властитель в мир с высоты.
На этом месте песнь закончилась. Распевавшие "Прорицание" сванды замолчали, начали расходиться по палаткам вслед за своими северными, южными и восточными товарищами. Лис усмехнулся. Жрецы хорошо поработали, убрав из общедоступных источников последнюю строфу "Прорицания". "Сходит тогда для суда высочайшего мощный Властитель в мир с высоты" — эти строки, как возвестил Храм, есть прямое указание на Бога-Солнце и его потомков, указание на конец старой темной истории, не знавшей Всеотца и закончившейся Катастрофой, и начало новой, осиянной благодатью Бога-над-богами. Мол, древние если и не знали об Истине, то предчувствовали ее.
И мало кто сейчас знает подлинную концовку, настоящую последнюю строфу:
Темный дракон, чешуею сверкающий,
Снизу, с утесов полночных летит.
Нидхёгг умерших уносит под перьями —
Скрыться теперь мне время пришло.
Как раз в духе древних свандов. Родился новый дивный мир, но не за горами свары, обиды, распри и убийства. Новый виток. Новый поворот колеса, все того же старого и скрипящего колеса от телеги мира. Поворот, ведущий к новому Рагнарёку, к новому Катаклизму — как бы ни старались люди и боги. "Ничего нет нового под небесами", — говорят чжаны.
Наверное, правильно говорят.
Хельг поворошил палкой затухающие угли. Взметнувшиеся искры осветили вернувшегося Фридмунда — с фингалом под глазом, но довольного. Рыжего прямо-таки распирало от гордости, будто он только что завалил Сигрид в поединке один на один и постриг Кнутсдоттир налысо. Кнультссон испытующе уставился на Хельга, ожидая расспросов, однако Лис уже собирался спать и лишил одногруппника удовольствия похвастаться своими невероятными "подвигами". Сообщив Фридмунду, что как последний отходящий ко сну он теперь должен погасить костер, Хельг залез в палатку. Спать он ложился, предварительно полностью одевшись. В мундирах дрыхли и остальные члены группы 2-13. Наверняка все парни сегодня если и не оделись перед сном, то, по крайней мере, приготовили одежду так, чтобы было можно быстро обрядиться утром.
Повторно оказаться в дураках перед новым испытанием никто не собирался.
"Хотя Хрульг..." — попыталась сформироваться какая-то мысль, но было поздно. Навалилась ждавшая уже довольно долго усталость, и Хельг заснул. И самое приятное — ему ничего не снилось.
Альдис Суртсдоттир
Лагерь сверху походил на поле для чжанской игры го. Черные пятна кострищ, пожухлая трава вокруг. Широкие полосы разнотравья делили долину на почти правильные четырехугольники. То тут, то там среди пожелтевших и скрюченных стеблей проглядывали молодые изумрудные ростки.
Осенние ветра оборвали листву, и зимний лес стоял нагим, как и положено лесу зимой. Редкие пожухлые листья и зеленые сосны не в счет. А трава не хотела умирать.
Альдис швырнула свою поклажу у почерневшего прошлогоднего кострища, над которым уже стояла Томико. За ней подтянулись остальные девчонки со спальниками.
Справа и слева кипела работа. Сокурсницы занимались кострами, ставили палатки. Из леса уже доносился стук топора, над поляной летали короткие деловитые приказы.
"А ведь они сделали это, — подумала Альдис. — За полгода Сигрид и наставники превратили разношерстных девчонок в будущих солдат, умеющих выполнять приказы и соблюдать дисциплину".
То ли еще будет.
"Если вы хотите стать большим, чем вы есть, вам придется измениться", — частенько повторял Торвальд на своих уроках. Обычно девушка пропускала эти слова, как и многие другие поэтические метафоры, которыми любил щегольнуть эльдри.
"Мы уже изменились. Кто-то больше, кто-то меньше. Мы будем меняться дальше. Нас будут менять. Как кузнец кует клинок, как камнерез обтесывает кусок мрамора. Не беда, если несколько заготовок расколется. Всегда можно взять новый кусок".
Но некоторые вещи все же не менялись.
— Полувзвод, слушай мою команду! — Томико попробовала скопировать интонации Сигрид. Получилось неубедительно. — Занимаемся местами для ночевки! Потом костром!
"Сейчас начнется".
Словно в ответ на мысли девушки Сольвейг фыркнула. Нарочито громко. Чтобы, не дай Всеотец, кто-нибудь не подумал нечаянно, что она согласна с Накамурой.
— У тебя совсем мозгов нет? Сначала всегда занимаются дровами. Пока мы будем тут копаться, в лесу стемнеет!
— Синдзимаэ! — не выдержала Белая Хризантема. — У тебя мозгов никогда и не было, коно-яра!
Томико идеально говорила по-свандски, но ругаться предпочитала на родном языке. В последние недели Альдис сильно расширила свои познания в оскорблениях на ниронском. Такаси такому не учил.
"Да сколько можно? Кто-то должен прекратить это!"
Разнимая ссоры братьев, нянюшка любила повторять: "Кто умнее, тот и уступит". Если верить ей, получалось, что ни Сольвейг, ни Томико умом не блистали.
Смотреть на скандалисток, а тем паче слушать ругань, было противно. Девушка опустилась на тюк, угрюмо поворошила палкой прошлогодние угли. Выжженная земля и утоптанный пяточок вокруг нее свободны от травы. Словно еженедельно на поляне собиралось по полсотни "птенцов", не оставляя сорнякам ни единого шанса.
Мальчишеский лагерь за холмом сейчас пустовал. Сразу по прибытии Вальди увел свою роту по песчаному пляжу.
— Не смей спорить с приказами командира!
— Из тебя командир, как из навоза "эйнхерий".
Песчаный берег означает мелководье. Будь Маркланд обычным островом, вокруг него колыхались бы водорослевые плантации и сновали фермеры в легких лодках.
— Скучаешь по родному навозу, селедочница?
— Неа. Когда такая куча навоза командовать пытается, скучать некогда.
Как же они обе достали со своим высокомерием, нетерпимостью, эгоцентризмом!
"На ближайшие недели курсант Накамура — ваш командир. Другого не будет, учитесь побеждать с таким".
"Но что я могу сделать?"
"Учитесь побеждать..."
Удобно притворяться, что от Альдис ничего не зависит. Самоустраняться во время скандалов, делать вид, что происходящее не имеет к ней отношения. А еще потом жаловаться Сигрид: ах, какого плохого командира вы мне назначили, сержант!
Очень удобно. Удобненько. По-рабски удобненько так. Словно это чья-то чужая жизнь, над которой Альдис не властна. Словно не от нее зависит, что сделать и что сказать.
Потерять инициативу. Уступить, возможно, самое важное дело в своей жизни кому-то другому. И не "кому-нибудь", а двум дурочкам, для которых гонор и желание настоять на своем важнее всего на свете.
Ради чего? Почему?
Потому... потому что...
Потому что она не хочет побеждать вместе с Томико и Сольвейг.
О Всеотец! Из-за какой малости иногда мы разрушаем все, чем жили и о чем мечтали.
"Я делаю это не для Томико. Я делаю это для себя!"
Альдис встала:
— Я поставлю палатку, Томо-сан.
От уважительного обращения к Томико во рту появился кислый привкус, словно пришлось разжевать горсть неспелой клюквы. Сольвейг на ее маленький демарш не обратила внимания, а вот Томико подавилась заготовленной репликой и уставилась на девушку во все глаза. Наверное, если бы Альдис ударилась оземь и обернулась белой чайкой, у ниронки и то был бы менее изумленный вид.
"Учитесь побеждать..."
"Да учусь я, учусь!"
Из сумерек вынырнули Бранвен и Тьяри, помогая освободить непромокаемое кожаное полотнище от веревки. До этого они всего один раз устанавливали палатку, и Альдис, как и другие девчонки, пока путалась в завязках. Сольвейг еще что-то доказывала, по привычке мешая дельные советы с оскорблениями, но Накамура помотала головой, словно избавляясь от наваждения, бросила в сторону свандки короткое "заткнись!" и присоединилась к остальным.
— Тьяри, держи этот край. Ты... э-э-э... Альдис, — она с некоторым усилием выговорила имя сокурсницы, словно ей тоже непросто было его произнести, — тяни на себя.
— Не так надо, бестолочь, — снова влезла Сольвейг. — Сначала надо срубить шесты.
И снова оказалась права. Стойки необходимы: без них палатку можно растянуть, но не закрепить.
— Без селедочников разберемся, — отрезала Томико. — Бранвен, ты тоже тяни на себя.
"Учитесь побеждать, курсант Суртсдоттир".
Когда над морем встала низкая, одетая в пурпур луна, все было готово. Сигрид построила подопечных, объявила, что ждет их через два часа на этом же месте, а пока курсантки свободны, и куда-то ушла.
Ее уход послужил сигналом. Пожалуй, впервые за те месяцы, что "птенцы" провели в академии, им довелось вкусить пусть относительной, но свободы, и ее хмельной вкус опьянил девчонок.
На Виндерхейме у первокурсниц тоже бывало время, не занятое муштрой или уроками, но предполагалось, что эти часы они тратят на повторение и закрепление материала, самостоятельную работу или сон. Да и в любом случае рядом всегда присутствовал кто-нибудь из старших.
Оставшись в одиночестве, строй мгновенно превратился в орду хохочащих, кувыркающихся, гикающих подростков. Восторженные разноголосые вопли летели в небеса, пугая ночных птиц и летучих мышей. Полная луна в ужасе спряталась за тучу и лишь изредка косилась оттуда на творящееся непотребство.
Минут через десять восторги поутихли, и девчонки разбрелись кто куда.
Альдис, к своему стыду, не удержалась и тоже приняла участие во всеобщей вакханалии праздника Свободы. Ее торжествующий клич звучал в унисон с другими голосами. И то, что она не стала крутить "колесо" или кувыркаться вокруг костра, еще не значило, что ей не хотелось.
Горьковатый дым. Сырая роса. Россыпь крупных звезд в небе. Холод надвигающейся зимней ночи и оранжевые искры над костром.
Свобода.
Она ушла от поляны. Нарочно тайком, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь еще из подружек. Эта ночь была такой живой, такой пронзительно, невозможно настоящей. Ее надо было прожить в одиночестве.
