Прощай и не поминай лихом.
Твой
09.03.89 12.30 по Новгородскому времени".
"Твой", — усмехнулся Реутов, но там так и было написано — "Твой". А дальше полторы страницы текста, состоящего из столбиков пятизначных чисел. Единый код и все та же шифровальная книга...
4.
Расшифровывал послание Вадим в маленьком уютном кафе на Звенигородской улице. Извозчик сидел за соседним столиком, с аппетитом уплетая оплаченный Реутовым обильный полдник. А вот у Вадима никакого интереса к еде на этот раз не было. У Полины, впрочем, тоже. Поэтому себе они заказали только кофе.
— Что это? — следовало признать, Полина проявила невероятное терпение, но свой предел есть у всех, даже у таких замечательных женщин, как она.
— Это? — Реутов отхлебнул кофе и развернул письмо. — Это, можно сказать, "последнее прости" моего дорогого папеньки.
— Мне не нравится твой тон, — нахмурилась Полина. — Он все-таки твой отец.
— Ну какой он, к черту, отец! — Криво усмехнулся Реутов, на мгновение позволивший чувствам взять верх над благоразумием. — Так, производитель.
"Производитель, — повторил он про себя, пробуя случайное, в общем-то, слово на вкус. — Ну, не так уж и далеко от истины. Ведь так, папочка?"
— А теперь помолчи, пожалуйста, — попросил он совершенно опешившую Полину. — Мне надо сосредоточиться. Пять минут... — но, увидев, что, на этот раз, девушка его не поняла, вынужден был объяснить: — Мне еще надо его расшифровать, — сказал он, показывая ей страницу, заполненную рядами чисел. — Не то, чтобы очень сложно... но все-таки требует некоторой концентрации внимания. Так что, пять минут. Ладушки?
— А ключ? — еще больше удивилась Полина.
— Ключ? — переспросил занятый своими мыслями Вадим. — Ключ здесь, — и он постучал согнутым указательным пальцем по лбу.
Самое смешное, что он не обманывал. "Понятие о совершенном живописце"1 он помнил наизусть. Причем не просто так, как запоминают, скажем, люди с хорошей памятью стихи или прозу, а построчно и постранично, притом в том единственном экземпляре того самого издания 1789 года, которое для этой цели и было когда-то выбрано. Томика того, как он теперь доподлинно знал, физически более не существовало, но не суть неважно. Книги не было, но она по-прежнему существовала потому, что Вадим ее помнил, вернее, знал наизусть. Этого достаточно.
#1Понятие о совершенном живописце, служащее основанием судить о творениях живописцев; и Примечание о портретах", Роже де Пиль / Переведено Коллежским Асессором Архипом Ивановым. С.-Петербург, Печатано у Вильковского, 1789 г. Перевод сочинения Роже де Пиля " Lidee du peintre parfait ", сделанный с итальянского перевода " Lidea del perietto pittore ".
Тем не менее, декодирование — да еще без карандаша и бумажки — задача не из простых, но к счастью, письмо оказалось недлинным. И, хотя Реутов и не уложился в обещанные пять минут, через четверть часа, закуривая третью по счету папиросу, он запалил заодно и комок мятой бумаги, в который превратилось теперь письмо от "старшего Хутуркинова". Дело было сделано, и хранить эти опасные во всех смыслах листочки стало незачем. Вадим улыбнулся, как бы извиняясь, перед хозяйкой кафе, с удивлением посмотревшей в их сторону, бросил вспыхнувший комок в пепельницу, дождался, пока бумага не прогорит до конца, и размешал пепел чайной ложечкой.
— Все, — сказал он с поразившей его самого грустью. — Теперь мы можем идти. Дело к вечеру, а у нас еще дел невпроворот.
5.
Они вернулись на извозчике к оставленному еще днем "Итилю", перегрузили в багажник баулы и поехали на Чухонскую сторону, в ломбард господина Кожина и неизвестных по именам партнеров, которые как, впрочем, и сам Аврамий Провович, могли оказаться существами вполне мифическими. Но вот само "хитрое" заведение существовало в Петрове без малого сто лет.
Ломбард помещался в старинном, едва ли не восемнадцатого века постройки особнячке, торчавшем, как пенек среди деревьев, в ряду высоких краснокирпичных, нежилого вида зданий, занятых какими-то складами и средней руки конторами. Однако, при ближайшем рассмотрении, выяснялось, что, как минимум, два смежных с ломбардом дома являлись его неотъемлемой частью. Там располагались "камеры долговременного хранения", где за деньги — порой немалые — можно было оставить на время — практически любое — все, что в голову придет, будь то шкатулка с крадеными бриллиантами или грузовик со старой мебелью. При этом степень надежности ломбарда приближалась к банковским гарантиям, а формальности были сведены до минимума, существуя только для удобства клиента. Хозяева были заинтересованы только в деньгах и поддержании своей весьма специфической репутации. Больше их ничего, по большому счету, не интересовало. Но правда и то, что криминал их не трогал, а у государства ни разу не нашлось сил доказать, что "Кожин и партнеры" нарушают закон. Во всяком случае, букву закона.
В обширном, похожем на музей клиентском зале ломбарда Реутов назвал свободному приказчику номер "единицы хранения", перечислил пять кодовых слов, записанных на соответствующей карточке, извлеченной из сейфа, находившегося где-то в никому неизвестных недрах здания и принесенной приказчику посыльным, и был наконец препровожден внутрь, где и получил оставленный для него Хутуркиновым старшим "гостинец" — старенький, потертый фибровый чемоданчик, какие были в употреблении едва ли не полсотни лет назад.
— Благодарю вас, — поклонился Вадим приказчику. — Я вам что-то должен?
Но он знал, разумеется, что ничего ломбарду не должен, что и подтвердил вежливый до безобразия служащий "Кожина и К®": — Нет, господин Берг, — сказал он с сухой улыбкой. — Напротив, "единица хранения" остается за вами до 1999 года. Всего хорошего.
Вечер уже наступил. Во всяком случае, в Петрове — осенью и в такую погоду — это был именно вечер, хотя если бы не оживленное движение на улицах, легко было представить, что уже ночь.
В восемь вечера Вадим снова встретился с Гречем. На этот раз, Марк, дирижирующий полутора десятками операций различной степени сложности, одновременно происходящих в четырех странах мира, вынужден был допустить Вадима в святая святых — на свою конспиративную квартиру на Васильевском острове, о месторасположении которой, как понял Реутов, не знал больше никто. Но в таком деле, какое им предстояло, или полное доверие, или не стоило даже начинать. Ну и, кроме того, время уходило, а обсудить надо было многое, и "обменяться", как говорится, и согласовать свои действия на "сегодня и завтра" тоже.
— С двух часов готовность "Зеро"", — повторил на прощание Марк, и то, что обычно хладнокровный, как рыба, Греч повторяется, напомнило Реутову о том, что все они уже не дети и что положение, и в правду, более чем "нервное". Но вот беда — "Беда ли?" — сам Реутов ничего подобного не чувствовал. Он вообще, кажется, перестал что-либо чувствовать. Как поговорили утром, приняв все основные решения, так и прекратил, как ножом отрезало.
— Не волнуйся, — успокоил он друга. — Не подведем. И не забудь: первый — за пять минут до старта, второй — перед рывком, третий — только на крайний случай, но до этого лучше не доводить: сердце может не выдержать.
— Повторяешься, полковник, — усмехнулся Марк.
— Так, старый я, — улыбнулся Вадим. — Вот и повторяюсь. Будь!
И он едва ли не бегом вернулся в машину, где его терпеливо ждала Полина.
— Домой? — спросила она, и ему очень не понравился ее голос. В нем неожиданно прорезалась нотка обреченности.
— Нет, не сразу, — покачал головой Реутов. — У нас еще есть время. Часа два, я думаю. С Лили говорила?
— Да, — кивнула Полина. — У них все по графику. Приглашали поужинать вместе, если у нас не будет других планов, — и она вопросительно посмотрела на Вадима.
— Вот именно, — улыбнулся Реутов. — У нас другие планы.
— Какие? — прищурилась Полина.
— Как какие? — делано удивился Вадим, уже несколько часов подряд выстраивавший график движения таким образом, чтобы получить эти заветные два часа. — А поужинать?
— Так мы будем ужинать вдвоем?
— Тебя что-то не устраивает?
— Вообще-то меня не устраивают все эти "тайны мадридского двора", — в глазах Полины наконец-то появилось то выражение, в которое Реутов успел влюбиться за немногие дни их весьма бурной одиссеи.
— А если сюрприз? — спросил он, чувствуя, как оттаивает замороженное за ненадобностью сердце.
— Приятный? — снова прищурилась Полина.
— Сюрпризы бывают только приятные, — возразил Вадим, притормаживая у "Астории" — старого, стильного и крайне недешевого ресторана, который он специально выбрал для их последнего в этой жизни ужина. — Иначе это и не сюрпризы, Поля, а одно сплошное недоразумение.
— Как скажешь, милый, — "наивно" взмахнула ресницами "типическая блондинка".
— Так и скажу, — он взял Полину под руку, и решительно повел мимо предупредительно открывшего дверь — стекло и золото — монументального швейцара в просторное старорежимное фойе. На вкус Вадима здесь было слишком много резного мрамора и хрусталя, дробившего свет ярких электрических ламп, а еще кованой бронзы и бронзы, позолоченной, и красного дерева, разумеется, и черного, и, черт знает, чего еще. Одним словом — русский эклектизм. Ни прибавить, ни убавить.
— Ох, ты! — почти искренне восхитилась Полина. — Впечатляет! — Легкий поворот головы и лукавый блеск янтарных глаз. — У тебя открылась страсть к красивой жизни?
— А что, не нравится? — Вадим помог ей освободиться от мокрого плаща и небрежно передал его гардеробщику, любуясь отражением Полины в высоком "венецианском" зеркале. На самом деле, одета она была не так, чтобы совсем "по-ресторанному", но менее красивой от этого не стала. Ну, а на правила игры, принятые в подобных заведениях, Реутову было и вовсе наплевать — пусть гардеробщик хоть из штанов от возмущения выпрыгнет — тем более что вечер еще не поздний, и по нынешним "демократичным" временам санкции вряд ли воспоследуют.
— А что не нравится? — спросил он, подмигивая Полининому отражению.
— Почему же! — округлила глаза Полина. — Нравится, конечно. Мы, девушки, знаешь, как любим все блестящее? Как сороки, прямо!
— Тогда мне придется или облысеть, или окраситься в золотой цвет, — "на полном серьезе" предположил Реутов и, небрежно взглянув на шагнувшего к ним метрдотеля, коротко бросил, упреждая возможные возражения: — Кабинет!
— Прошу вас, — было видно, что мэтру ситуация сильно не по нутру, но и деваться особенно некуда. Не затевать же, в самом деле, скандал с состоятельным клиентом?
— Не надо краситься, — тихо шепнула Полина, пока они шли к свободному кабинету. — Ты мне и такой нравишься.
— Как скажешь, — пожал плечами Вадим.
— Скажу, — улыбнулась Полина, занимая место за столом, и снова хитро посмотрела на Реутова. — Начинай! Я вся — внимание.
— Что именно? — Реутов сел напротив и вернул ей "недоумевающий" взгляд.
— Ну, тебе виднее. Не зря же ты меня сюда привел?
— Ты ужасно проницательна, — согласился Вадим, прекращая игру. — Не зря, не просто так. — Он достал из кармана кожаную коробочку недвусмысленной формы, подразумевающей вполне очевидное содержание, и положил перед собой на стол. — Хотелось, чтобы и интерьер соответствовал, но это... Впрочем, неважно. Это тебе.
— Мне? — кажется, он ее все-таки удивил.
— Подожди. — Попросил Вадим, задерживая руку Полины. — Я еще хочу сказать ... — Он посмотрел ей в глаза и решил, что начатое следует завершать. — Я тебя люблю, — сказал он. — И это именно то, что я сказал.
— Ты что, прощаешься? — нахмурилась Полина, рука которой так и осталось на футляре.
— Нет, — покачал головой Реутов. — Возвращаю долги.
— Какие долги? — кажется, он ее в конец запутал, но проще никак не получалось.
— Видишь ли, — сказал Реутов с улыбкой. — Я должен был тебе это сказать еще тогда, когда увидел впервые.
— Но не сказал, — теперь улыбнулась и она, но уже совсем по-другому. — Впрочем, ты и себе тогда ничего не сказал. Ведь так?
— Так, — признал Вадим и освободил руку Полины.
— Но зато сказал потом... по-хазарски, — она хитро взглянула из-под ресниц и, подвинув к себе коробочку, подняла крышку. — Ой!
Ну, еще бы не "Ой!"! Кольцо было старинное — фломандская работа, XVIII век — дивно красивое и, вероятно, страшно дорогое. Во всяком случае, из всего не слишком "богатого" наследства папеньки оно было единственным, которое показалось Реутову достойным такого разговора.
— Мне отдаться тебе прямо здесь, прямо сейчас? — низким чуть хрипловатым голосом спросила Полина, и глаза ее вспыхнули непритворным и недвусмысленным золотым огнем.
— Нас не поймут, — усмехнулся Вадим, чувствуя, как плавится сердце в пламени бешеной страсти и безграничной нежности, своей и ее.
— А мы в этот ресторан больше не пойдем, — как ни в чем ни бывало, улыбнулась довольная произведенным эффектом Полина, а вынырнувший из пучины колдовского наваждения Вадим обнаружил вдруг, что они уже не одни.
Рядом с их столиком соляным столбом стоял совершенно обалдевший от последних реплик официант.
Петров, Русский каганат, 5 октября 1991 года
6.
"Ну вот, собственно, и все", — Марк встал из-за стола и, потянувшись, подошел к окну. Отдернув штору, он с минуту просто стоял, изображая из себя идеальную мишень для снайпера, и смотрел в ночь. Он ничего не искал, просто стоял и смотрел, неторопливо перебирал в памяти последние детали предстоящего дела, которые одни только его сейчас и занимали. Впрочем, случись на улице что-нибудь примечательное, Греч наверняка заметил бы. Он не был рассеян, и усталым себя не чувствовал. Напротив, был сосредоточен и собран, как "в лучшие времена".
"Впрочем, и эти не худшие", — отстраненно прокомментировал он случайную мысль и, подведя итог "аудиторской проверке", закрыл тему, но от окна не отошел. Разумеется, ничего особенного там не происходило, и произойти не могло: эту квартиру если и обнаружат, то уж точно не сегодня и даже не завтра. Но все, что могло произойти здесь послезавтра, Марка уже не касалось. Он даже следы своего пребывания мог бы не уничтожать, но это, пожалуй, был бы перебор.
Дождь прекратился, но асфальт еще не просох, и электрические огни множились в своих отражениях, превращая обычную ночь в обычном, в общем-то, городе в какую-то сказочную феерию.
"Моцарт, — решил Греч. — Волшебная флейта".
Он вернулся к столу и, быстро пробежавшись пальцами по клавиатуре терминала, нашел запись оперы, сделанную несколько лет назад в "Ла Скала". Это исполнение нравилось Марку даже больше того, что являлось для него эталоном на протяжении предыдущих двадцати лет.
