Гуда

— Хорошо, хорошо, но со мной большая лестница. Вряд ли удастся её просунуть...

С городней послышался хохот: это окончательно проснулись стражники.

— Мы поможем, Гуда! — отозвались караульные. — Иван, готовься!

— Вообще-то мне надо в замок, и бродить по незнакомым местам, да с тяжелой лестницей, я не собирался... — отвечал им серьёзный дурак.

— Мы дадим тебе факел, чтобы ты не заблудился у Ивана... в темноте!

— А может, не будем искать новых путей, просто я пройду в ворота? А? — просительно отвечал речицкий блаженный.

— Что там такое? — окликнул незаметно подошедший Владислав Халецкий, не ленившийся вставать спозаранку.

Часовые вытянулись:

— Пан ротмистр, Иван Бубенок предлагает Гуде зайти через свой задний ход!

— Что, Иване, твоя руля готова? — съязвил Халецкий. — По немецкому проекту?

— Нет, вельможный пан, -ответил Иван, — поняв, что попался на язык, и лучше шутить вместе со всеми, иначе засмеют:

— Немца не приглашали, справились сами. Папаша был опытный мастер и ни разу не напортачил — я у него пятый сын.

Все рассмеялись. Пан Халецкий стянул губы, словно собирался заиграть на сигнальной трубе. Выждал, говорил, рассыпая из глаз весёлые искры:

— Ну, молодцы родители, постарались. Только лучше свой ход держи в секрете, не то, сам понимаешь, движение начнётся туда и сюда, а это не к добру!

— Слушаюсь, пан полковник!

— А что Гуде понадобилось в ранний час?

Оказалось, дураку приспичило пойти купаться с ложками.

Для этого их нужно было снять с крыши, где Ганна и Марьяна висели неделю, удивляя приезжих вестовых. Вестовые решили, что резчики превзошли себя, внеся последние новшества даже в знакомый профиль конька.

"А-а! — говорили они, — всё-то сделано с выкрутасами, лишь бы не по-дедовски. Конь рогат и ушаст, — чудовищный конь!"

Теперь дурак припёр откуда-то лестницу и намерился взгромоздиться на неё. Так что мирным летним утром всем в замке пришлось проснуться раньше обычного.

Гуду по приказанию Халецкого, сильно благоволившего дураку, впустили.

Он втащил свою ношу и оставил её лежать поперёк двора, а сам улёгся отдохнуть, договорившись с лестницей, что она станет так, как стоят все порядочные лестницы: вверх. Пусть уж постарается.

Солдаты, которым надоело перешагивать лестницу, приставили её к крыше. Затем, подумав, отправили молодого паренька снять Ганну и Марьяну, и положили липовые ложки под бок крепко спящему баловню-дурню.

Вот припекло жаркое солнце.

Гуда проснулся, обрадовался своим ложкам, нисколько не удивившись, как они сошли с высоты на землю. Заметил лестнице, что она всё сделала правильно, и ушёл на Днепр: ложкам не терпелось в воду.

Теперь солдаты бегали посмотреть, как Гуда сидит на пристани, привязав к ложкам верёвки, и полощет их в воде. Со стороны казалось, что дурак ловит рыбу. А он и, правда, иногда шептал вирши, которые любил сочинять, иногда тихо напевал, и был несказанно доволен своей новой забавой.

К Гуде повадились подходить наёмники: сначала угорцы*, а потом те, кого принято было называть немцы, но на самом деле это были люди из разных земель: голландцы, швейцарцы, шведы и другие. Они уже понемногу выучились языку, и для чего подходили — выяснилось скоро. Эти иноземцы, наслушавшись, как здесь празднуют Купальскую ночку и Троицу, заметили, что обычаи им не в диковинку. Но вот мочить ложки в воде — дело невиданное. И никто не хотел объяснить, зачем странный парень это делает? Отвечали туманно:

— О, Гуда! Гуда у нас молодец! У него всё не как у людей.

Последнюю фразу перевели как "всё необычно" — значит, юродивый колдует.

Кое-кто из иноземцев, раскинув умом, решил, что это делается для удачной рыбалки, тем более, дурак ещё и помешивал воду в Днепре своими ложками.

И вот уже несколько человек в полуденные часы, когда прекращались работы, сидели рядом с Гудой, спустив на верёвках свои ложки. И улыбались, и, похоже, были довольны друг другом.

А на дурня нашёл кураж: он то загребал ложками, как вёслами, то крутил ими, то поднимал брызги, и его новые приятели делали так: на всякий случай, чтобы удача не покидала.

Вечером один из угорцев, мочивших ложку, поймал на уду прямо с берега огромного леща. Слух об этом пронёсся по лагерю: многие сбежались посмотреть — лещ был красавец! Угорец светился, как монастырский фонарь, и на следующий день немало солдат, смущённо хмыкая, окунули свои ложки в Днепр. А вечером, закинув уды, удивились — местная рыба, похоже, стала услужлива и собственными плавниками цепляла крючок себе на губу.

Береговые ласточки носились низко, но при чём тут ласточки: дурак явно знал кое-что...

Да, Полесье — известное дело, — чаровный край!

* "Ходзiць Бай па сцяне, у чырвоным жупане. Баiць цi не баiць?" "Бай!" — убаюкивали матери малышей. Если дитя не отвечало "Бай!" — значит, уснуло.

*Пац Константин-Владислав — см.Приложение "О героях повести"

*Угорцы — венгры.

* * *

Рассказ десятый: о красноречивых пальцах на правой солдатской ноге, о местных прелестных медведях и о том, что много думать не только утомительно, но и небезопасно..

Второй летний месяц выдался жарким. Сотники получили приказ водить людей к Днепру, купаться и пережидать у воды в тени раскидистых верб томительный полуденный зной.

Мужчины входили в воду, окунались больше у самого берега: страшен своим необъятным простором Днепро!

Немногие храбрецы плавали на середине реки короткими саженками и выходили на берег далеко — течением их относило ниже. Среди таких бесстрашных пловцов был и Крыштофор.

Игнатий словил себя на мысли, что неотступно провожает глазами русую голову на крепкой шее. "Тьфу ты, будто сынок он мне! Сколько таких молокососов ходило рядом, и где они сейчас? А ведь всё равно: хоть и не сын, и в сотне недавно, а прикипело сердце к этому хлопцу, и всё тут! Ну, чего заплывать так далеко? А если ты, сучонок, нырнёшь с головой в какой-нибудь омут? Тьфу, тьфу, тьфу, неровен час! Плавай, Крышто, плавай, удалец. Пока молодой, пока играют в тебе молодые силы.

Как сказал Гуда?

Ну-ка, ну-ка?

"Целый день готовился человек к плохому, вот собака его и укусил".

Это у Гуды называется — порядок.

— Дядька Игнатий, какой ты башковитый! — вдруг выкрикнул над сотником речицкий блазной, прыгая от радости, и не замечая, что человек подскочил от неожиданности:

— Только плохо башковитым: их голова тяжела и мешает прыгать по миру, как коник*. А я не башковит, зато тароват — ногами силён, зад мелковат, прыгаю до тучи, и всегда туда, где лучше!

— Сядь и сиди! — приказал Лыщинский, очень разозлившийся на дурня, умевшего выскочить неожиданно:

— Пан Змитро, ещё раз увидишь, как Гуда ко мне крадётся, скажи, что ли. Он меня чуть заикой не сделал.

Змитро, сидевший неподалёку от Игнатия, пожал плечами:

— А ляд его знает, как за ним уследить? Только что его тут не было.

— Это потому что вы, дядьки, спите! — плюхнулся дурень рядом с сотниками:

— Спите и не видите ничего в этой жизни.

— А ты что видишь, бдящий?

— Сейчас покажу!

Гуда потянул за ступню Крыштофора, только вышедшего из воды.

Крышто, веселясь, упал на траву.

Катались по берегу с Гудой, потом солдатик взял дурака под мышки, усадил в воду и побрызгал на него ладонью. Вымочил, сам сбежал на берег и растянулся рядом с Лыщинским, подставив живот жаркому солнцу.

Гуда выкарабкался, довольный, что Крыштофор не обидел, не закинул в реку. Дурак боялся большой воды.

Он присел возле ступней Крыштофора, и стал похож на огромного кузнечика: коленки в стороны и вверх, голова ушла в костлявые плечи, глаза — большие, круглые, светлой воды, озорно блестят:

— Глядите, дядька Игнатий! Стоит наш Крыштофор, — забубнил Гуда, тыча хлопцу в большой палец правой ноги обломанным ногтем, — это вот стоит Крыштофор, крепкий хозяин.

А это — они схавит солдата за второй палец, — его хозяюшка, достойная Ольгица. Хорошенькая молодичка, статная и пригожая. И они один под одного, вы все это видите, добрая пара. А это тот, о ком котики ночью напели, сынок-первачок — Гуда держал средний палец Лужанковича.

— А это дочушка. Только Ольгица не собрала ещё то семя, из которого вырастет та капустка, в которой найдут они ту девчоночку на радость себе и на утешение, — закончил дурак, перебрав пальцы на ноге Крыштофора. Мизинец он оставил без внимания.

— А ещё один? — перевёл взляд на Гуду сотник, до этого внимательно наблюдавший за лицом своего солдата, которому пересчитал пальцы блаженный.

— Ещё одного не будет, всё! — коротко и невыразительно отмахнулся Гуда, потеряв к странной забаве всякий интерес.

И прыжками, почти не заплетаясь ногами, боком поскакал вдоль берега в сторону сотни Хоробича.

— Что за Ольгица? — зашипел побелевшему солдатику Игнатий, — эй, Крыштофор, что за Ольгица?

— Дурак скажет!.. — процедил Крышто, но при этом ещё больше побледнел, а щёки пошли пятнами.

Тогда Игнатий, оглянувшись, твёрдо приказал солдату:

— Стань передо мной, конный драб Лужанкович!

Говори, хлопец! Если ты не понял, то я тебе поведаю то, о чём с другими промолчу: дурак правду речёт! Кто такая Ольгица и когда успел? Не откроешься — я у дурака спрошу при всех! — сотник стал суров.

— Девушка местная...— опять процедил Крыштофор, вытягиваясь перед сотником и чувствуя, что мокрые ноговицы высохли на нём почти мгновенно.

— Ясно.

Значит, не желает пан Лужанкович разговаривать...

А я только думал, кого отправить вестовым на три дня в Брагин?

Крыштофор сразу сообразил, что до Брагина и обратно не спеша обернуться можно всего-то за день...

— Пан Лыщинский, отпустите меня вестовым! — взмолился он так горячо, что Игнатий понял: хлопец мучается.

— Ольгица — девушка речицкая. Она отстала от своих, когда убегали в Буду от войска...

— И что?

— И... я... её взял... — смутился солдатик, не в силах поднять глаза на старшего.

Игнатий поразился: как этот парень сумел сохраниться, не испачкаться среди скорых на скоромное хвастливых войсковых?

Едва сдержал улыбку, лезшую из-под усов:

— Поздравляю! Взял — не сдал. Скажу кастеляну, пусть выдаст чарку за взятие Ольгицы без потерь. Или были потери? — добавил, ещё более веселея, Игнатий.

Крыштофор покраснел. Закусил губу.

— А-а, так это когда мы тебя подобрали в лесу с глазом цвета спелой смородины? Так вот как звали медведя, на которого ты наскочил! Отдыхай, Сморгонь*! Ольгицами нарекают в здешних лесах медведей, и они ходят в юбках и очень любезны солдату! Да не тогда ли ты продирался сквозь невиданно колючие кусты? — вспомнил сотник пересуды в бане: откуда у Крышто царапины? — Ещё бы: место было, небось, нехоженое! Или хоженое? Так, нехоженое. Ну, ты, брат, молодец: первый тропинку протоптал. Виделся ещё с ней?

Крышто кивнул.

— Сколько раз?

Крышто отвечал.

— Ого?! — удивился сотник, подумав, что пора бы ему и возмутиться, а, с другой стороны: сам же просмотрел:

— Это что за дела? Кто пособлял?

— Гуда...

— Гуда? А свечку вам дурак не держал? Откуда знает про котиков и их песни?

— Про котиков? — удивился Крыштофор.

— Ты не знаешь, кому коты под стеной кричат? Значит, радуйся, народ: в войске польного гетмана уже два дурня! Это бабий тайный язык: коты по ночам кричат той, которая понесла, но ещё не знает об этом.

У Крыштофора глаза стали стеклянные. Он действительно не знал...

Дурак и так огорошил его своими словами, хватая за пальцы, а теперь бедному парню показалось, что выстрелом из мортиры попали в голову.

"Дитя греха! И у его милой! У любушки! У хорошенькой Ольгицы-сиротки! О-ох! Что делать, что делать, что ж делать-то?!"

— Что делать? Это ты меня пытаешь? — буркнул Лыщинский.

И бедный влюблённый понял: ненароком вышептал свои мысли.

— Дело такое, сынка, слухай сюда. Этот палец у человека особенный — умеет заталкивать, да не умеет выталкивать. Подожди. Дай подумать. И не печалься. Мужик! — и сотник готов был уже сказать слова, которыми подбадривают обычно друг друга мужчины в таком случае, но увидел: плохо его красавцу Крыштофору, очень плохо. Лучше не трогать парня. А вообще-то: полезно иногда поработать головой, а не только, прости Господи...

...Выходили из воды солдаты, на берегу стало шумно, тесно. Но разговор с Лужанковичем закончен.

Игнатий поднялся, стал ходить вдоль берега, высматривать: где скоморошничает Гуда?

"Дожил, пан Лыщинский! На старости лет к дураку за советом подался!

А что делать? — в который раз крутил мыслями сотник, — в сердечных делах ум не советчик, отчего же не спросить у безумного?.."

* * *

Пока купались сотни Лыщинского и Хоробича, побежал я к Ольгице сказать, что едет к ней Крыштофорчик: не на часок, а на пару деньков. Очень мне приятно смотреть, как тёплые глазки Ольгицы начнут лучиться радостью! Я скажу ей эту новость, а она расцветёт, и станет тихая-тихая, торжественная, чинная.

Ах, как я люблю, когда всё так хорошо в этом благословенном мире!

Правда, бегун я плохой, да и ходок неважный. Солдаты правильно говорят, что, мол, Гуда тянется. Но всё равно я, когда очень куда-то хочу, обязательно попадаю в это место. И замечу: ни разу я не опоздал!

Вот и двор Ольгицы.

Только она не одна? Обнимает её и голубит военный человек?

Уф-ф! Да это удалец Крыштофор... Обогнал меня!

Где ж я был? Спал, что ли, если человек на коне сумел опередить меня?

Вот и верь после этого дедовской мудрости, будто самое быстрое, что есть на свете — это думка человеческая.

Медленно думал, опоздал!

А кто ж мне улыбнётся в награду за добрую весть?

И я даже заплакал от огорчения. И пошёл к Ольгице и Крыштофору с упрёками.

Ольгица отлепилась от Крышто, она сегодня сияла особенно ярко, и заговорила, глядя на меня:

— Гуда был в Буде рано утром и сказал, что ты спешишь ко мне. Поэтому я ушла с хутора, ждала тебя здесь. Спасибо, Гуда, за добрую весточку!

("Ой! Я, оказывается, с утра был в Буде? А потом вернулся в Речицу и в полдень купался в Днепре?

Ой!

Теперь вспоминаю: да, — ведь так и было.

Я предупредил Ольгицу, что приедет Лужанкович. А чтобы Игнатий отпустил Крыштофора, на берегу намекнул сотнику на будущего сынка и дочушку. Это очень уважительная причина отпустить человека, которому пора зачинать наследников. Разве получатся дети у парня и девушки, если между ними двенадцать вёрст? Им надо быть чуточку ближе.

И правда, пусть меня рассудят те, кто преуспел в этом деле: какому детине удастся дотянуться? В войске я такого не встречал ни одного, а собралось без малого семь десятков сотен мужского народа! Правда, я не ходил в баню с немецкой пехотой, но с виду об них ничего подобного не скажешь, а, значит, нечего и приписывать им великий подвиг. Ну, и хорошо, что не немцы — и без подобных достоинств они очень ласы до наших бабёнок!

А-а, так-так, я вспомнил, почему всё запуталось в моей голове! Больше не стану хлебать из солдатской кружечки, от неё память отшибает.