Печать богов

Нижний зал башни имел форму кольца, опоясывающего ствол шахты, скрытый тонкими дощатыми стенками от любопытных глаз. Стены украшали гобелены, живописующие сцены из жизни Пророка, битвы с участием знаменитых ведунов, и, естественно, показывающие во всей красе основателя Ордена Мудрости Франсуа Миролюбивого, терзающего чёрного дракона, по ошибке задушенного им во время дружеской пирушки. Над выходом висела отполированная табличка, гласившая: "Твори добро по всей земле! Франсуа Миролюбивый, 1187 год от Первой проповеди Пророка". Ди Сави остановился под ней, потрогал дверную ручку, проверил замки, ещё раз подёргал ручку. Дверь не поддавалась, и он саданул по ней плечом несколько раз. Должный эффект не спешил проявляться.

Увлечённый процессом открытия двери, он не заметил, как из подъёмной шахты показалась замызганная, исцарапанная рука.

Если бы совиный голубь умел стонать, он стонал бы. Тело болело до последнего пёрышка, хотя перья-то болеть не могут. Издаваемые им звуки походили на крики бьющегося в экстазе человека. Протяжные, полные муки, сбивающие с толку суетящихся людей. Почтовый птах перевернулся на брюшко и пополз, помогая крыльями и лапами; сначала приподнимал зад, потом с чувственным уханьем распрямлялся. Со стороны могло представиться, что данные движения доставляют ему массу удовольствия. Передвигаясь таким нехитрым образом, он одолел довольно приличное расстояние от Башни Святого Ведовства до края площади. Позади раздавались команды бряцающих доспехами стражников, шёпот молитв шуршащих одеждами ведунов, скрежет перетаскиваемых щитов. Совиный голубь неосознанно стремился удалиться от чересчур громких, непривычных для него звуков. Он любил тишину, которой недоставало в его долгих странствиях. Ну, не совсем тишину, конечно; за редким исключением абсолютная тишина настораживала, предвещая беду, ему привычнее шум ветра в ушах. Хозяева заботливо заталкивали его в клеть, давали поесть, накрывали тёмным покрывалом, и он забывался. Тишина...

Тишина избегала человеческих городов днём. Сейчас, например, крылатый почтальон слышал впереди приближающийся мерный конский топот, смешанный с пением. Удивительной чистоты высокий голос выводил рулады замысловатой песни, завораживающей красотой слога. Тролли, у которых совиный голубь прожил большую часть своей жизни, обожали человеческое и эльфийское пение. Бывало, засадят певца или певицу, а то и нескольких, чтобы получался настоящий хор, в подогреваемый на медленном огне чан с водой и слушают, пока вода не закипит. Их любовь к песне передалась пернатому посланцу. Вот и сейчас, блаженно прикрыв выпуклые глаза, он заслушался пением, замер уродливой грудой обломанных перьев и чуть не пропустил прущих на него коней. Выведенный из умиротворённого состояния громыханием копыт, он заверещал дурным голосом, противоположным поющему сладкозвучному голоску. Обалдевшие от вдруг заоравшего комка перьев лошади заржали, стали на дыбы, чем ещё больше поразили щуплого старенького возницу. Мужичок, в свою очередь, тоже присоединился к невообразимому хору, помянув всех известных богов и демонов.

Пение прекратилось, из бокового окошка повозки высунулась голова пожилой женщины, увенчанная громоздкой конструкцией наподобие островерхого колпака; понизу колпак обнимал широкий золотой обруч в виде крыльев, растущих из солнечного диска — знак настоятельницы монастыря.

— Сколько я наказывала тебе не богохульствовать, хвост смердящий! — строго выговорила она.

— Простите, матушка Лазария! Тварь какая-то на дороге, — ответствовал мужичок. — Кони перепугались, чтоб её!

— О, птичка! — из повозки выскочила юная девушка, подбежала к шипящему угрозы совиному голубю. — Матушка, это несчастная птичка, попавшая в беду! Можно, я заберу её? Я вылечу её и отпущу на свободу!

— О, Жак! Ты хотел задавить бедную, беззащитную птичку? До чего же ты жесток, до чего же ты низок! — надрывалась настоятельница, театрально заломив руку. Чтобы её видели, она открыла настежь дверцу повозки. — Агнесс, конечно же, я разрешаю тебе взять бедняжку! Помогать нуждающимся — наш долг!

Птах перестал издавать устрашающие звуки. Девушка не выглядела опасной, и он позволил взять себя на руки.

— Тише, тише, мой маленький, — успокаивала Агнесс, сгребая птицу подмышку. — С тобой всё будет в порядке.

— Нашли птицу тоже, — сплюнул возница. — Я таких страшилищ сроду не видывал.

— Помолчи уже, изверг! — прикрикнула настоятельница.

Агнесс затащила совиного голубя в повозку, распластала на обитом подушками сидении.

— Бедная, бедная птичка! — приложила ладони к груди матушка Лазария. — Не могу на неё смотреть, сердце разрывается! Моя печаль рождает строки, я посвящаю их этому несчастному созданию.

Настоятельница приняла соответствующую важности момента позу, смиренно возведя глаза к потолку, в который упиралась громадина её колпака, и начала:

Ты был рождён летать,

Но по нужде ты ползать

Научился. Теперь познать

Ты должен горечь жизни!

Едва она закончила декламировать, раздался душераздирающий крик:

— Прекрасно! Великолепно! Божественно! Ещё, ещё!

Совиный голубь подскочил, вытаращившись на кричащего похвалы в адрес матушки Лазарии ручного медведа-говоруна. Бурый зверёк сидел на коленях настоятельницы с видом заправского обожателя её творчества, закатив глаза и запрокинув мордочку. Совиному голубю он сразу не понравился.

— Как же я тебя люблю, мой хороший! — монахиня дала медведу кусочек копчёного сыра, пребывавший до того в кармане её роскошного атласного одеяния. — Хороший Говорун! Говорун хороший!

— Говорун хороший! — повторил медвед за хозяйкой.

— Восхитительно! — захлопала Агнесс. — Ваши стихи похожи на звёзды, горохом сыплющиеся с неба, матушка! Для меня честь пропеть их!

Настоятельница расплывалась от удовольствия. Смахнув платочком накатившие от переизбытка чувств слёзы, она сказала:

— Дорогая Агнесс, вы так милы! Мы знакомы всего седмицу, а у меня такое ощущение, будто я знаю вас целую вечность. Спойте, прошу! Думаю, даже бедной птичке понравится ваш голосок, и она скорее поправится! Какие прелестные у неё глазки! Назовите её Пучеглазиком, Агнесс!

— Непременно, матушка! — дала слово девушка и запела, увлекая совиного голубя в кущи блаженства.

Он старался подпевать. Поскольку издаваемое им пение более походило на исторгнутый мужской глоткой экзальтированный полустон-полукрик, перемежаемый с залихватским уханьем, создавалась поистине дивная какофония: прелестное женское пение смешивалось с восторженными воплями ручного медведа и облезлого птаха.

— Велик Творец, немало и творенье, — пела Агнесс.

— Оух-х! А-о-у-о-ух! — самозабвенно имитировал страстного любовника совиный голубь.

— Ещё! Ещё! — густым басом вторил ручной медвед.

На подъезде к Башне Святого Ведовства повозку остановил стражник. Настороженно прислушиваясь к доносящимся из богатой повозки стенаниям, он подошёл к вознице.

— Заворачивай, Башня не работает, — заявил он. — Чрезвычайное происшествие.

— А чего стряслось-то, служивый? — поинтересовался возница.

— Ты тупой, что ли? Сказано же: чрезвычайное происшествие! — раздражённо ответил стражник, обошёл повозку, выискивая просматриваемые отверстия, и, ничего не найдя, уже тише спросил: — Что ты тут такого интересного везёшь?

— Настоятельницу Юрпрудского монастыря Лазарию ди Шизо с визитом к преподобному магистру ди Сави, — с достоинством, задирая по-знатному нос, проговорил возница.

— Ну, сейчас к нему точно не попасть. Мой тебе совет: езжай отсюда, целее будешь.

Поющая повозка неспешно развернулась.

— Вот блудилище, — промолвил стражник ей вслед.

Мужчина, называвший себя в застенках резиденции Ордена Карающих отшельником Эстебаном Вернье, отнюдь не хотел насилия. По натуре он вообще считал себя человеком незлобивым и, страшно признаться, немного трусоватым. Он совсем не желал калечить охранников Башни Святого Ведовства; кто ж виноват, что они чисто случайно попались под раскручиваемый для выбивания ворот кусок стены?

Бог, явившийся ему как-то на днях в дупле родного дуба, сообщил пренеприятнейшее известие: город Лаврац превратился в обитель скверны, коей, как нетрудно догадаться, объявлялся Орден Мудрости. "Иди туда и найди главного осквернителя истинной веры — Вальдена ди Сави! Наставь его на путь исправления!" — повелел небожитель. Скромный отшельник сначала расстроился, уж очень ему не хотелось покидать насиженное дупло, да и ведунов он раньше почитал братьями по вере, потому посмел высказать робкое "но ведь", чем весьма огорчил божество. Это было понятно по молнии, тут же расколовшей жилой дуб надвое, и вспыхнувшему лесному пожару. Раскаявшийся отшельник громко и долго просил прощения, пытаясь выбраться из горящего дерева; вопли его слышали, говорят, даже в ближайшей деревне. Бог, видя истинное сожаление в мутных глазах отшельника, смилостивился над ним и пообещал посильное содействие в поисках.

Город встретил его негостеприимно. Найдя ярмарочную площадь, отшельник принялся вещать о духовном упадке горожан, призывал раскаяться в грехах, спрашивал, как найти Вальдена ди Сави, по чём свежие фрукты и овощи и уверял торговцев, что еду нужно раздавать голодным бесплатно. У торговых лотков его и поймала стража.

Отшельники всегда отличались крепким здоровьем и недюжинной силой, возрастающей в случае опасности благодаря богу покровителю, поэтому нет ничего удивительного в том, что назвавшийся Эстебаном Вернье, оскорблённый отношением властей, выдернул сковывавшую его цепь вместе с изрядным куском стены и сбежал.

Дальнейшие события, включая победоносное вхождение в Башню Святого Ведовства, укрепили его веру. Он не знал дороги к мерзкому жилищу нечестивых, то есть четырём Башням Ордена Мудрости, и нашёл её. Он не умел сражаться, и бог направил врагов под мирное орудие его. Воодушевлённый поддержкой вышних сил, он принялся обыскивать здание. Кара Божья настигла беспечных ведунов в сердце их гадкой обители; залы и коридоры были завалены их трупами, и отшельник начал опасаться, не выпала ли та же участь приснопамятному Вальдену ди Сави. Дойдя до пятого этажа башни, он заметил движимый нечистым духом ящик. Решив, что внутри находится цель его поисков, он бесстрашно запрыгнул на него. Ни окон, ни дверей демонская коробка не имела, пришлось проделывать вход самостоятельно с помощью бесценного орудия — куска стены.

В самый неподходящий момент, когда верхушка ящика дала трещину, а из его дьявольского нутра донеслись какие-то слова, демоны оказали сопротивление. Коробка внезапно встала, стукнув отчаянного отшельника о доску. Разноцветные звёздочки закружились хороводом вокруг святого человека, зазвенели колокольчики. "Красота-то какая!" — подумал он, прежде чем злосчастный ящик рухнул.

Очнулся он среди обломков досок, лоскутов материи и гусиного пуха, набившегося в нос. Он находился в узком стволе шахты, на дне, где было прохладно, сухо и темно, словно в дупле полусгоревшего дуба, расщеплённого молнией. Погоревав о сгинувшем доме, отшельник начал восхождение к бледному пятну света, видневшемуся вверху.

— Презренный раб! Покайся!

Копавшийся с дверью магистр поглядел по сторонам.

— Раб? Где раб? — пробурчал он растерянно, не замечая причину звука. — Кто говорит?

В ответ прогремело, наполняя пространство башни:

— Это я, отшельник Эстебан Вернье, ничтожное ты отродье нечистого! Ты Вальден ди Сави, червяк? Отвечай немедленно!

Верх неприличия обзывать людей нелицеприятными словами, тем паче несоответствующими истине. Куда разумнее обращаться к незнакомому человеку вежливо, дабы понять, кто перед тобой, и впоследствии вести беседу с уважением, коего заслуживает собеседник. Особенно следует избегать дерзости в общении с важными персонами, пусть они и выглядят чуть-чуть нетрезвыми.

— Сам ты червяк, пузырь надутый, — обиделся преподобный, обернулся и увидел грубияна.

Существо, представшее его взору, чем-то неуловимо походило на человека. То ли абрисом фигуры, то ли... нет, пожалуй, больше ничем. Серые, перепачканные грязью, пылью, сажей волосатые ноги вырастали из разорванных панталон, съехавших с худого, прикрытого лохмотьями корпуса. Длинные жилистые руки, поросшие редкой светло-серой шерстью, раскручивали прикованный к ноге излишне длинной цепью камень. Взлохмаченные волосы свисали грязными сосульками на грудь, скрывая наверняка безобразное лицо. Ко всему прочему, на плечах, голове трепетал нежный белесый пух. Кем-кем, а отшельником отвратительное создание точно не являлось. "Уж не по мою ли бессмертную душу явилось оно из глубин адовых?" — задавался вопросом преподобный, поудобнее перехватывая посох.

— Демон! — вскрикнул ди Сави и с самым воинственным видом, на который был способен, бросился на врага.

— А, призываешь нечистого, — промолвил отшельник, окончательно убедившись в порочащих связях ведуна. — Боюсь, момент для покаяния безвозвратно упущен. Что ж, Всеотец рассудит, кто прав, кто виноват!

Звякнула разматываемая цепь, глыба рванулась к магистру разъярённой змеёй. Преподобного повело, он отклонился, и бросок отшельника прошёл впустую. Камень потянул за собой, отшельник едва не упал, чудом сохранив равновесие.

Магистр представлял собой устрашающее зрелище. Округлившиеся, налитые кровью глаза метали молнии, красный нос нервно подёргивался, клацали белоснежные фарфоровые зубы, губы искривились в злорадной ухмылке. Ди Сави завертелся волчком, вращая посох над головой. Трезвым он никогда бы такого не сделал. Его телом управлял сейчас бог Бухаиль; дрожащая рука магистра была его рукой, заносчивая нетвёрдая походка магистра была его походкой, и любое движение магистра было продиктовано его волей.

Отшельник несколько раз шарахнул глыбой по полу, не успевая за выписывающим причудливые кривые преподобным. Тот двигался вроде бы совершенно неуверенно, еле держался на ногах, выплясывая зигзагообразный пьяный танец вокруг противника, однако постоянно уклонялся от выпадов противника, причём будто бы совершенно случайно, чем несказанно бесил отшельника.

— Стоять! — истерически взвизгнул он, в который раз собираясь сбить противника с ног глыбой либо задеть цепью.

Магистр, не останавливаясь, применил секретное оружие. Уходя из кабинета, он прихватил парочку пустых бутылок; негоже стоять пустой таре у алтаря Бухаиля. Неуклюжий взмах руки — и из широченного рукава вылетел стеклянный сосуд, нацеленный в голову отшельника. Ржавая цепь метнулась наперехват, точно поразив цель. Отшельник радостно наблюдал, как бутылка отскочила от цепи, пролетела шагов десять и упала в шахту.

Ликование сменилось удушьем, когда неизвестно откуда взявшийся графин угодил ему в солнечное сплетение. Дыхание сбилось, Эстебан Вернье стал похож на выброшенную на берег диковинную рыбину с открытым ртом и выпученными глазами. Воспользовавшийся заминкой ди Сави поднырнул под крутящуюся цепь, и противник попал в зону поражения посоха. Хрястнул подбородок, отшельник воспарил над мозаичным полом, лестницей и приземлился на ступени. Там он и остался лежать.