— ...Ты белы-ым опа-асен... ну-ка, Сашка, попробуй!
Я дунул. Свист получился настолько пронзительно-тонким, что Лыска пряданула ушами и ринулась из колеи прямо в пшеничное поле.
— Тпр-р-ру!!! — Возница натянул вожжи. Кобыла присела и, запрокинув голову, в раскорячку, обратным путём стала сдавать на дорогу. — Что-то ей не понравилось...
Ещё бы понравилось! Так тоненько свистнуть не мог ни один из известных мне пацанов. Уж на что Витька Григорьев — и тот, в сравнении с тем, что у меня вышло, уркает басом.
— А ну!
Я сунул поделку в протянутую ладонь. Не выпуская вожжи из рук, дед, в несколько взмахов ножа углубил вырез, опробовал звук, более низкий и благородный, не терзающий слух. Лыска даже не ускорила шаг.
— На!
Ветка как ветка. Сучковатая, в меру кривая. Упала, наверное, с ивы, когда наша телега заворачивала в кювет. Придумал же кто-то извлекать из дерева ноты! В коре небольшой вырез, под ним самая соль — резонатор, настраиваемая акустическая система. Если снять чуть больше коры и сделать их несколько штук, получится дудочка, на которой можно играть простенькие мелодии.
Я хотел поделиться с дедом этой догадкой, но он неожиданно перебил. Вздохнул и сказал:
— Взрослеешь ты, внук. Быстро это у вас. Я в твои годы играл в чижа.
Меня будто обухом по голове. Всё, думаю, Сашка, Мало того что родная мать, уже и дед начал что-то подозревать. Нужно быть аккуратнее со своей взрослостью, иначе не избежать серьёзного разговора. Сдать я себя не сдам, но врать, юлить, изворачиваться — для моего возраста это уже несолидно. Хотел уже выкинуть какой-нибудь коник чтобы выставить напоказ дремлющего во мне пацана, но он, как на зло, просыпаться не захотел. Вот не надо когда, сам так наружу и прёт.
Я спрятал за страницей журнала пунцовость своих пылающих щёк и растерянность взгляда, но дед, сам того не ведая, выручил, обратился со скрытой просьбой:
— Что там, Сашка, ещё пишут?
Я принялся за статью о профессоре Бедфорде, который будучи при смерти согласился на глубокое замораживание, но дед её сразу забраковал:
— Тако-ое! Человек не бактерия, а смерть не перехитришь. Ну, очнётся этот профессор, в лучшем случае, лет через сто. Зачем он на этой земле, если не к кому душой притулиться? Бедный мужик! Не дай бог такую судьбу! Нет, Сашка, читай лучше... что там у нас на этой странице? Вот! Про новые виды вооружений.
Было бы сказано:
— "Пентагон принял решение приступить к производству нового вида оружия — артиллерийских снарядов кумулятивного действия из обеднённого урана. Несмотря на заверения Пентагона что уровень радиации в урановых снарядах "достаточно низкий", специалисты заявляют, что он достаточно высок, чтобы классифицировать их как "новое ядерное оружие".
Дед слушал, курил и мрачнел. Я тоже был в шоке. Так вот из какого далёка тянется этот след! О существовании бронебойных снарядов с урановыми сердечниками, я впервые услышал после нападения НАТО на Югославию — последнего союзника из стран Восточного блока, которого мы сдали. Подлое было время. До сих пор совестно за страну. Вернее, за то, во что мы её превратили.
Вечерело. Абрис дальних посадок казался уже естественной неровностью горизонта. Долгие тени придорожных деревьев падали на телегу чёрными лапами крон и терялись вершинами у дальних обочин.
— Я думал за внуков и правнуков отвоевал, — сказал, наконец, дед, — а видишь оно как? Учись, Сашка. В школе не валяй дурака. Да спрячь ты журнал, хай ему грец, глаза поломаешь! Поганое дело эти новые виды вооружений, если они с другой стороны. От такого снаряда в земле не сховаешься, он тебя и на дне окопа найдёт. Вот я тебя и прошу, учись! На войне побеждает тот, кто имеет голову на плечах. Того же Жлобу возьми. Не сказать, чтобы такой уж лихой рубака, но у всех тачанки, а у него мотоцикл с пулемётом в коляске и бронеавтомобиль. Всё на ходу, работает без сучка и задоринки, с умом в бою применяется.
— Как его звали, не помнишь? — поинтересовался я.
— Дмитрий Петрович. Виделись пару раз. А тесть мой, Аким Александрович, тот его ещё до революции знал. Он ведь донецкий хохол, этот Жлоба, из шахтёрской семьи. Сначала и сам спускался в забой, потом отучился в Москве на авиатехника. Но как уборочная страда — он к нам на Кубань, зарабатывать гроши. Никто лучшего него не умел чинить и настраивать молотилки.
Дед ещё долго рассказывал о подвигах легендарного комдива. Как будучи в окружении, без связи с 10-й армией, он использовал телефонную линию белых, чтобы выяснить дислокацию войск и намерения противника. Лично поговорил с генералом Покровским от имени полковника Голубинцева, штаб которого он только что захватил.
Нет, зря я сегодня проснулся чуть свет! Слушал, слушал, да и кемарнул ненадолго. Не вынесла детская психика такой перегруз. И сон увидел какой-то дурацкий. Как будто я еду в поезде. Вернее, стою напротив купе, возле окна, по центру длинного коридора и курю сигарету. А по перрону бегает проводник. Не тот, что мамку мою привёз, а другой, из поезда "Москва — Вологда". Фамилию хрен забудешь, потому как Островский. Вот к чему он привиделся? — не понятно. Бегает, гад такой, по перрону и меня материт:
— Нефиг делать! Пол, — говорит, — помыт!
А дед, как ни в чём не бывало, рассказывает себе. Я даже не сразу понял, что это он про Акима Александровича, бабушкиного отца:
— ...Как лишнего лизнёт за столом, так и орёт в голос. Марфа Петровна покойница, уж на что спокойная женщина, и та на него в крик: "Что ж ты, старый дурак, людей под статью подводишь? Дмитрий Петрович оппортунист, нельзя про него петь!" Не при всех, понятное дело, кричит, а когда гости по домам разойдутся. Но бог миловал. В колхозах, в кого пальцем ни ткни, сплошь ветераны Стальной дивизии. Тот агроном, тот учётчик, тот бригадир. Жлоба после войны всегда был при должностях, а с двадцать седьмого года командовал всеми колхозами. Бойцов своих помнил в лицо. Чем мог, помогал: на работу устроит, денег даст на первое время, оркестр за свой счёт на похороны наймёт... ты там, не уснул часом?
— Нет, — отозвался я и покраснел.
— Ну, добре...
* * *
Как ни крепись, а жрать всё равно захотелось. "Конфеты это не еда", — говорили мама и бабушка. Дед же по этому поводу никогда не высказывался. Наверное, неспроста. После того как его не стало, я случайно узнал, что сам он любил "Раковые шейки". Нет, не зря говорят, что все мужики сладкоежки.
Перекусили у родника, напротив той самой посадки, где когда-то на свет появилась девчонка. Гулкие пузырьки всхлипывали, как новорожденное дитя, собираясь закричать в голос. Закатное облако раскинулось над горами оранжевым абажуром. Плотные сумерки окутали окоём. Мне тоже хотелось спать. Так сильно хотелось, что и сало, и колбаса казались какими-то беспонтовыми. Я мазал глаза слюнями, несколько раз умывался из родника. Помогало, но только на пару минут. Водичка была прохладной с лёгкой кислинкой. Это последнее что запомнилось.
* * *
— Намаялся. Не надо его будить. Идить постель приготовьте, тогда отнесём и сразу уложим...
Кажется, разговор обо мне. Расслабленность, нега, истома. Я лежал на мягком сидении, расклинившись по-морскому в тесном пространстве между бортом телеги и фибровым чемоданом. Под головой, свёрнутый в несколько раз, дедов пиджак. Не трясло, не штивало. Над головой небесная благодать. Наискосок от Плеяд — равнобедренный треугольник с оранжевой точкой Альдебарана. Под секирой растущей луны — ранняя ночь. Чуть выше фасадной таблички, дублирующей название улицы и номер домовладения, тлеет лампочка сороковка. Лыска в оглоблях. Вздымает бока в чёрных разводьях пота. Вот уж кому осточертела дорога! И вдруг, словно вспышка в мозгу: мамка приехала! А ты, тут... сопля зелёная! Было ведь дело когда-то, что и по трое суток не спал!
Отодвинув звёзды на дальний план, над железной дорогой вспыхнули фонари и пара высотных прожекторов. Ни фига себе, полдевятого вечера, а я даже цветы не отдал!
В далёком своём 1967 году я так бы не психовал. Небо, земля, родные — всё казалось незыблемым, вечным. Так было, так есть и так будет всегда. Если где то и ходит смерть, то она не про нас. Да и как может быть иначе, если над моим правым плечом расправили белые крылья сразу три ангела хранителя? Вон дед, какую войну прошёл, три осколка вращаются вокруг мозговой оболочки, а сносу ему нет.
Кляня свою квёлость, я нащупал подошвой спицу деревянного колеса, спустился на землю. Калитка не открывалась. Наверное, провернулась вертушка. Во дворе голоса. Первые гости — бабушка Паша с дедом Иваном. У одной душа болит за Серёгу, у другого — за Лыску: "Не слишком ли заморилась?"
Соседи сидели на тех же местах, в том самом порядке, что и с утра, провожая нас в дальний путь. Сложив на коленях руки, мать что-то им обстоятельно отвечала. Дед возился в сарае, освобождал место для чемоданов. Они там останутся до утра. Одежду и вещи не сразу заносят в дом. Всё нужно тщательно осмотреть, прожарить под южным солнцем. Ещё не хватало нам камчатских клопов и тараканов!
Сквозь щели в заборе я видел всех кроме бабушки. Наверное, накрывает на стол или стелет мою постель. Она вообще так редко сидит без дела, что чаще бывают новогодние праздники. На моей памяти это случалось два или три раза, когда зимними вечерами в доме пропадал свет. И спать рано — ещё печка не протопилась, и носки штопать темно.
...В оранжевом свете керосиновой лампы, по стенам и потолку мечется высокая тень. Бабушка жарит семечки. Мурка и Зайчик свернулись клубком на своём домотканом коврике. Мы с дедом сидим за столом, ждём. Я мог бы читать какую-нибудь книгу, зрение как у кошки, да кто ж разрешит: "Ещё чего! Сей же час положи! Хочешь, как старый дед, в школу ходить в очках?!"
На шипках окна толстый слой измороси. Уют. Ласковое тепло. Фоном по радио передача из цикла "Международные обозреватели за круглым столом".
В большой эмалированной миске растёт ароматный дымящийся слой. В неё помещается ровно три сковородки. Эта последняя.
Бабушка достаёт из комода колоду потёртых карт. Есть у неё под периной ещё одна, для гадания. Её никому трогать нельзя.
Лампа и мы с семечками, постепенно перебираемся в большую комнату. Круглый стол с бархатной скатертью — самое место для "подкидного".
Играем не торопясь. Возле каждого растёт гора шелухи. Моя липкая, мокрая от слюны, а у бабушки с дедом чистенькая, сухая. Они давят семечки пальцами — зубы-то не свои. Одно зернышко в рот, другое на стол, в кучку, чтобы собрать жменю и одарить меня. Бабушка, кстати, называет эти зёрнышки "мякушками". Вку-усно! Козинаки не то. Их сколько во рту ни гоняй, сладкость весь цимус перебивает. Я очень люблю жевать сразу много мякушек, только собрать самому больше десятка, нету терпения. Поэтому больше слежу не за картами, а за тем, как эти кучки растут. Естественно, остаюсь дураком три раза подряд. Да хоть бы я все ходы записывал, разве у бабушки выиграешь? С чего под неё не зайдёшь, кроет одними дамами ("Мы её кралей!"), или берёт с одной. В середине игры у неё на руках чуть ли ни половина колоды, а в самом конце у меня. Дед, — тот почти не бьётся, а только под внука ходит. Поит одной мастью. Если у самого нет, "Ну-ка, Акимовна, поищи у себя жирового короля!" Черву они почему-то так называли — "жира"...
Чёрт бы побрал этого проводника, — беззлобно подумал я, — не далее как вчера, такие нюансы я точно не смог бы припомнить.
Как ни странно, это меня не только ни капельки не расстроило, но даже обрадовало. Как будто бы в слове "жира" нашлась золотая жила. А может быть, дело не в слове. Лет двадцать тому назад, на ступенях майкопской онкологической клиники, что только бы я не отдал за возможность взглянуть на своё детство, увидеть родной дом, где все ещё живы и счастливы. Просто взглянуть, а не так как сейчас: стучись, заходи во двор. Разговаривай, смейся, плач и живи, растворяйся в судьбах родных. Человеку всегда хочется большего, но редко кому выпадает такая удача, как мне.
По-прежнему жарко. Мамка уже успела переодеться, помыться под душем. Сидит простоволосая, без косынки. Косы она отрезала при мне, ещё на Камчатке. Теперь у неё надо лбом легкомысленные кудряшки, окрашенные в тёмно-каштановый цвет. Только локон на правом виске предательски отдаёт сединой. Его не берут ни басма, ни хна, ни грецкий орех, ни растворимое кофе, ни конский каштан, ни сотни других рецептов, подсказанных знающими людьми. Этот локон — один из мамкиных пунктиков, наряду с пяточной шпорой, из-за которой она перестала ходить на шпильках и отсутствием в гардеробе хорошей шубы. Если считать по годам, сейчас ей чуть больше сорока. Возраст когда о своей внешности женщины говорят с грустью и только в прошедшем времени: "Золотые часы? Это мне твой отец подарил. Я ведь когда-то была красивая..."
Бог мой! Неужели за сорок?! В прошлой своей ипостаси я бы ей не дал и тридцатника, потому что совсем перестал разбираться в возрасте женщин. Работаю у людей, подключаю в комнате люстру. Девчонка сопливая помогает убрать со стола: компьютер, тетрадки, учебники, книжка по информатике...
— Ты, — говорю, — в каком классе учишься?
А она:
— Уже не учусь, в школе преподаю.
После того случая, я их всех, невзирая на то что кажется, стал называть на "вы".
И пяти минут не прошло как проснулся, а делить одиночество с Лыской, мне надоело. Хотел уже постучаться в калитку, да бабушка выглянула за дверь:
— Мужики!
Думал, прикажет чтобы меня в дом занесли, а она:
— Нужно шкаф к стенке подвинуть, кроватка не помещается.
Оставаться с мамкой наедине, как-то не климатило. Расспросы
начнутся, а у меня голова спросонья пустая, где-нибудь проколюсь. И вообще страшно: видеть её и невольно накладывать на оригинал безумный старческий лик. Я ведь мамку помню как никого. Первый год после смерти ночь через ночь снилась.
Пока я раздумывал, как поступить: просто сидеть и ждать, или пробраться во двор через калитку в конце огорода, смотрю: до боли знакомая тень гарцует вдоль нашей Железнодорожной. Ещё пара шагов — и уркать начнёт. Только этого сейчас не хватало!
— Привет, — говорю, — Витёк, — куда, на ночь глядя, копыта ломаешь?
— Тьфу, крову мать!
Его даже в сторону занесло. А кто б ожидал? Ну, думаю, сейчас кулаки расчехлит. Нет, обошлось. Как ни в чём не бывало:
— Здорово Санёк! А я к тебе в четвёртый раз прихожу. Собака гавчить, из хаты никто не выходит. Вот, только застал.
— Чё приходил?
— Да по делу, — Григорьев подошёл ближе. — Гля, Лыска! Ездил куда?
— Только что из Курганной. Мамку встречали.
— А я и забыл! Ладно, пойду. Как-нибудь в другой раз...
— Стоять! — Я схватил его за руку. — О деле скажи.
Витёк попыхтел, делая вид, что хочет освободиться, но быстро сдался.
— Так, ерунда... смеяться не будешь?
— Нет. Вот делать мне больше нечего, как только стоять рядом с тобой и смеяться.
— И никому не расскажешь?
Я чиркнул ногтем большого пальца по верхним зубам.
— Ладно, пацан сказал. Давай отойдём к баку, там точно никто не подслушает— Вишнёвые зенки моего корефана с подозрением прозондировали окружающее пространство. — Я от Наташки Городней сегодня письмо получил! — срываясь на сдавленный шёпот, выпалил он на ходу.
