Даже родную улицу я не узнал. Во-первых, было темно, а во-вторых, ни одного знакового ориентира фары такси не выхватили. Переезд был закрыт на вечный шлагбаум. Метрах в сорока от его пологого спуска, под полотном железной дороги, успели пробить автомобильный тоннель. Там, где дорога изгибается полукругом, прежде чем нырнуть под него, мне почему-то вспомнилось, что на этом вот самом месте, когда-то горел наш пионерский костёр. Если всё повторится в точности как тогда и мамка меня заберёт в новую школу, здесь я буду читать стихи поэтессы Людмилы Щипахиной из её дебютной подборки в свежем номере "Юности".
Таксист был не местный. Мы разыскали друг друга в аэропорту Краснодара и за время долгой дороги успели почти подружиться. Поэтому я не скрывал своих негативных эмоций, а он, тоже вслух, удивлялся: как может человек, заплативший не торгуясь и наперёд, так сильно переживать из-за отсутствия на штатном углу какой-то сраной керосиновой лавки? Так ведь дело не только в ней. Большая часть территории между нашей рекой и железнодорожной насыпью включая грунтовку, по которой нас когда-то катал дядька Ванька Погребняков, теперь была отгорожена высоким бетонным забором. На берегу ни единого брёвнышка. Там где до изгиба реки тянулись, одна за другой, пирамиды круглого леса, теперь пролегала другая дорога, покрытая слоем асфальта, который уже успел постареть и потрескаться. Всего-то семь лет я по этой улице не ходил, а как всё изменилось!
Забор обрывался в районе подстанции. Потом, по идее, должна была начинаться смола с оранжевым огоньком в окнах теплушки, фонариком-шляпой на деревянном столбе, раздаточной гарнитурой, похожей на высокий шлагбаум. Я приник к боковому стеклу, чтобы вовремя скомандовать "стоп", да так и остался сидеть с онемевшим ртом, пока не закончилась улица. Потому что не было ничего: ни смолы, ни железного бака.
— Куда теперь? — поинтересовался таксист, остановившись возле ворот ДОКа недалеко от сторожки в которой когда-то ночами дежурил дед.
Я отодрал от нижней губы присохшую сигарету, сплюнул и мрачно сказал:
— Поехали в обратную сторону, только помеденней...
Хорошее настроение, в котором я только что пребывал, резко скатилось к минусовым значениям. И дело не в том, что я пролетел мимо родного дома, где были всегда искренне рады каждому моему возвращению. Просто, как пел когда-то Евгений Мартынов, "этот город меня узнавать не хотел". Он жил теперь по каким-то другим законам. Я это почувствовал ещё до того как увидел и осознал.
Исчезли пешеходные тропки, петлявшие по-над дворами между стволами фруктовых деревьев. Сливы, тутовник, вишни и абрикосы безжалостно вырубили, участки расчистили, перекопали и засадили картошкой. Улица стала казаться шире, но сосед до соседа перестал
ходить "напрямки". От огородов в поле люди стали отказываться из-за ночных копателей. Тонким, но непрерывным потоком, в наш небольшой городишко вдруг потянулись переселенцы из братских республик. Одни покупали дома и машины, другие жили лишь тем, что успевали убрать за хозяев их урожай. Свои вроде бы люди, но с чуждым каким-то менталитетом. Многие из местных табу ими не воспринимались всерьёз. По Куксе поплыли пакеты с мусором, а на её берегах стали появляться стихийные свалки. Может быть, дело и не в чужаках. Вернее, не только в них. А просто в масштабах целой страны, из-под спуда людского нутра, нагло попёр индивидуализм. Почти все старожилы, занявшиеся промышленной выделкой шкур, или разведением пушного зверька, стали использовать нашу речку как канализационный коллектор. Из бетонированных траншей, по которым когда-то поступала вода для полива помидоров и огурцов, потекли в обратную сторону нечистоты и кислота.
"Своих" поняли и простили. А вот с чужаками подчёркнуто не общались. Ну, если человек закапывает кювет для проезда личного автотранспорта и при этом прекрасно видит как соседи, наоборот, чистят свои участки, значит, хата ему не очень-то и нужна. Зачем неразумному объяснять, что в случае наводнения саманные стены нужно защищать полиэтиленом и укреплять мешками с песком?
Но были среди новых жильцов и такие, которых приняли сразу, безоговорочно, как своих. Из среднеазиатского региона вернулся к родным берегам дедушка Русик — невысокий квадратный мужик с ладонями как две подборных лопаты и тоской в запавших глазах. Вернулся с неполной семьёй — худенькой бессловесной супругой и дочкой "колясочницей" школьного возраста. Сын припозднился на десять лет, доматывал срок в мордовской колонии. Брехать не буду, на суде не присутствовал, но уверяли люди, что это он за сестричку свою отомстил. Не повезло девчонке. Она оказалась на автобусной остановке во время стихийной криминальной разборки и ей прямо в позвоночник срикошетила случайная пуля.
Идёшь, было дело, на точку за самогонкой — сидит на коляске страдалица, книжку читает. Услышит мои шаги, поднимет глазищи, смотрит. Так смотрит, как будто бы я волшебник и запросто мог бы её вылечить, да не хочу. А забор у них длинный падла, на половину проулка. Сквозь редкий штакетник далеко дорога просматривается.
Ну, угловая хата, мимо которой мы с Витькой Григорьевым ходили купаться. Там раньше Лёха Звягинцев жил по кличке Горбатый. По странному стечению обстоятельств он тоже страдал позвоночником и носил на спине корсет. Я каждый раз Горбатого вспоминал, когда проходил мимо этой хаты. Год вспоминал, два вспоминал, а потом всё. Эта девчонка была последней, кого хоронили все старожилы Железнодорожной улицы.
Тётя Зоя — вдова дядьки Ваньки Погребняка — потерявшая к тому времени двух сыновей: старшего Витьку и младшего Сашку,
прослезившись, сказала так:
— Не дай Господь никому! Уж лучше пусть сразу: отплакала, отболела, похоронила, чем видеть, как твой ребёнок день за днём медленно умирает.
Мне показалось, было в её словах что-то кощунственное. Но кто, если не она, имеет право на такие высказывания?
* * *
На носу была ранняя Пасха. Перед тем как идти на кладбище, справился у соседей насчёт точных координат. Мамка лежала в стационаре на профилактике, Серёга раскручивал очередное дело. И вообще, с такими вопросами к нему лучше не обращаться. Он коммунист. Увидят на кладбище в преддверии светлого дня, махом впаяют выговор.
— Крайний рядок двенадцатого участка, — пояснила бабушка Катя. — Той, что по-над дорогой. От верхушки горы чи пятая, чи шестая могилка. Краску с собой захвати и тонкую кисточку. Крест из железа, покрашенный серебрянкой. Есть табличка, но там ничего не написано. Чуть ниже отыщешь и Прасковью Акимовну. Родные сестрички друг за дружкой на одной неделе ушли. Ты насовсем или как?
— До конца лета.
— И напрасно! Матерь надо досматривать, обзаводиться новой семьёй. Сколько девок хороших без мужика пропадают! Здесь тоже жить можно, если лень не кохать. Вот мы с Васькой забили старых нутрей, шкуры на базар отвезли: тысяча как с куста...
Для меня кладбище начинается с начала седьмого рядка, откуда его и начали заселять первые жители нашего города, перешедшие в мир иной. К мёртвым тогда относились по-человечески, землю для них не экономили. Не возбранялось поставить оградку, скамейку со столиком и посадить деревце. Здесь в самые жаркие дни прохлада и тень. Эдакий оазис в пустыне из гранитно-мраморных джунглей с гигантскими пантеонами для граждан кавказской национальности, цыганских баронов и прочих блатных, которые по старой привычке запираются на замок. В новых кварталах покоятся люди, но живучи амбиции. Рынок, короче. За деньги любые капризы. Нет равенства и соборности, свойственной, как ни странно, атеистам, рождённым до революции, но взрослую жизнь прожившим в советской стране.
А имена? Сейчас таких и не помнят: Агрипины, Варвары, Арсении, Степаниды, Праскевы...
...На старом погосте
Стою, обессилен и нищ.
Пришёл к тебе в гости
Россия — страна пепелищ.
Под снежною хмарью
Распяты на чёрных крестах
Иваны да Марьи —
Наивные дети Христа...
Земля над гробами этого поколения окроплена не соляркой и маслом трактора "петушка", а потом соседей и товарищей по работе, копавших эти могилы вручную, штыковыми лопатами.
Весной на Кубани обложные дожди. Особенно перед Пасхой. Лишь изредка выпадают по-настоящему погожие дни, когда сухо, солнечно и тепло. Вот тогда-то и здесь многолюдно! Интересно понаблюдать, как отбросив мирские дела, горожане торопятся на погост. Идут семьями, нагруженные "уклунками", сумками и шанцевым инструментом. Примета такая: чем дольше живёшь, тем больше могил, которые никто, кроме тебя, в порядок не приведёт. У женщин в глазах несгибаемая решимость управиться к вечеру со всеми делами: побелить, покрасить, подмазать, убрать сухую траву, выполоть сорняки. Зато мужики, основная ударная сила, ступают как будто по облакам. У них впереди легальная пьянка, за которую не осудит даже жена. "На могилках выпить за упокой, всё одно что в церкву сходить". По себе знаю, сам был таким.
Краску и кисточку я спрятал у корней разросшейся туи возле дедова памятника. Они мне не пригодились, ведь бабушку я нашёл очень примерно. Пимовна почти не ошиблась. Просто "чи пятая чи шестая" могилки были точными копиями "чи седьмой чи восьмой". У заросших травой холмиков, одинаковые некрашеные кресты, все из-под рук одного и того же сварщика. На табличках ни надписей ни фотографий. Где кто, поди разберись. Что интересно, в ряду ни единого памятника с красной звездой на шпиле. К тысячелетию крещения Руси, люди вернулись к своим православным корням и вновь осознали себя верующими. То ли мода такая пошла, то ли поветрие, что втихаря покрестился даже Серёга?
Памятуя о старческой памяти Пимовны, я прибрался на всех четырех могилах. На каждой из них разговаривал с бабушкой, как будто она могла меня услыхать. Совесть скулила побитым щенком. Я глушил её приступы нудной работой и про себя говорил: приехал бы лучше лишний разок, пока живою была, чем так вот вымаливать самопрощение.
Спустившись вниз по рядку, нашёл Прасковью Акимовну. Там всё было в шоколаде. Крест из квадратной трубы, крашенный синей краской, такого же цвета гробница, заказная табличка с надписью "помним, скорбим" по белой эмали. Аккуратным каре с бордюрами уложена тротуарная плитка. Смущало только одно. Бабушку Пашу похоронили в первой трети участка, а бабушку Лену в самом конце. Вот тебе и "ушли на одной неделе"!
Возвращаться назад, сопоставляя даты, то ли не догадался, то ли не захотел. Не помню уже, но по дороге домой меня не покидало
смутное подозрение, что я ухаживал за чужими могилами...
Глава 4. Первый сознательный шаг
— Гля! — всплеснула руками бабушка, — ну что ж ты стоишь истуканом, чи мамке родной не рад?
Как это я не рад?! Только радость с таким горьким привкусом, что враз не проглотишь.
— Иди, не журись, — шепчет мне на ухо Прасковья Акимовна, направляя меня к столу мягкой ладошкой, — если набедокурил, сразу признайся. Мамка сегодня не будет тебя ругать.
"Возвращайся, я без тебя столько дней...", — доносится из-за стены. Там никогда не выключают радио.
Последние два шага и я окунаюсь в океан мамкиных глаз. Они у неё синие с золотистыми точками. Такими и будут до старости, только поблекнут немного. Когда мамка плачет, золотинки изнутри переполняются влагой. Когда, как сейчас, смеётся — источают ликующий свет. Она тискает меня и щекочет. Хочет растормошить. Даже пробует усадить к себе на колени.
— А ну, поросёнок! Признавайся, что натворил? Ух ты, какой тяжёлый!
— Всё исть, не вредничает, — хвалит меня бабушка, — борщ, молоко, огурцы с помидорами...
— И сало, — поддакивает Прасковья Акимовна. — Ты ж, Надя, прими у него цветы, всю кофточку изгвоздаешь!
Мамка неловко подхватывает спадающие на пол веточки мака, подносит к лицу хлипкий букет:
— Боже, какая прелесть! И я тебе с Камчатки кое-что привезла, — спохватывается она и лезет в дорожную сумку, — сейчас...
Рядом с поредевшим букетом поочерёдно ложатся: паспорт с билетом, портмоне, косметичка, флакон с надписью "Пантакрин", пачка почтовых конвертов, перехваченная фабричною лентой...
Поймав бабушкин взгляд, мамка смущается и поясняет:
— В школу брала, для экзаменов. Не пригодились. Я думаю, не пропадёт.
— Не пропадёть, — соглашается та, — перед ноябрьскими всё разлетится. Прибери Сашка в комод. У тебя руки сухие. (Человеку с дороги не принято хлопотать по хозяйству, даже если даже она вторая хозяйка дома).
— На! — мамка достаёт из бокового кармана нечто, обёрнутое несколькими слоями газетной бумаги. Поясняет, — Это чавыча. Ты когда-то её очень любил.
А ведь было! По части деликатесов, в нашем камчатском доме всё было, как положено в офицерской семье. Отец получал на паёк банки с камчатскими крабами, чёрной и красной икрой. Только всё это я натурально не жрал. Пробовал пару раз, почему-то пошло не в кайф. Вот чавычу харчил — за уши не оттянешь! Но, опять же, не каждый кусок. Попадались места с запёкшейся кровью. И ведь не дефицит! Продавалась красная рыба в любом большом гастрономе с промышленным холодильником.
— Ну, всё, — отстраняется мамка, ероша мой выцветший чуб, — иди, там картошка стынет.
— А вы?
— Мы позже. Дедушка Ваня управится с Лыской, тогда сразу и сядем.
Как я давно догадался, на всех все равно не хватит. Ужин ещё только готовится. Кормят меня на скорую руку. Остатки вчерашней картошки разогреты на сковородке до золотистой корочки. Там же куриное крылышко, глазунья их трёх яиц. Быстро, вкусно и сытно.
Толчонка у бабушки — хоть мажь её на кусок хлеба. Перед тем как пустить в дело "толкушку", в неё добавляются три яичных желтка, стакан молока и кусок сливочного масла.
— Чи сала с прослойками ему принести? — спрашивает сестру Прасковья Акимовна, глядя, как я уплетаю все эти вкусности.
— А почему нет?
Такая вот жизнь, как телевидение без рекламы. Программа на неделю утверждена, упорядочена, от неё ни влево, ни вправо. Темы для разговоров только по существу, но они есть всегда. Случаются и авралы типа приезда гостей, но они здесь считаются выходным, праздничным днём.
В коридоре затихают шаги.
— Ваньку поторопи! — кричит в никуда бабушка перед тем, как проворною мышкой юркнуть за дверь и прикрыть её за собой.
Дочка и мать остаются наедине. Их голоса стихают до шёпота. Дело дошло до семейных женских секретов. Пора уносить ноги.
А небо сегодня вызвездилось! Как все равно на этикетке вина "Южная ночь". Листва на деревьях и камни отдают серебром. В пепельнице дымится бычок. За калиткой сдавленный шёпот:
— Что ты как маленький!
— Сказал, не пойду!
— Тогда забирай!
— Обратно не понесу. Зачем я её пёр?!
На улице дед и дядька Петро. Между ними трёхлитровая банка.
Лимонные корки, как рыбки в аквариуме, бороздят встревоженную поверхность.
Если б ни возраст, я не был бы здесь лишним...
— Вечер добрый, не помешаю?
Не успев отступить от щели в заборе, тут же возвращаюсь обратно. Голос настолько знаком что, кажется, слышал его пару минут назад.
