Вскоре прибежала Абра с кипятком в тазу.
— Мона Миза, синьор там, у порога... заснул он, да прямо на полу, вообразите себе! Джанкарло не смог его поднять и убежал так. Что с ним делать-то теперь?
Эртемиза намочила и остудила тряпицу, а потом стала аккуратно омывать рану:
— Ничего не делать — хозяин он тут или кто? Где хочет, там и спит.
— Весь коридор в монетах!
— Деньги потом собери и спрячь, иначе он завтра снова их проиграет.
— И я об этом подумала. Святые угодники, да что же он бледненький такой?
— Потерял много крови. Сама рана не опасная, но пусть все-таки взглянет доктор: ранения в живот всегда коварны...
Споласкивая очередную кровавую тряпицу и взамен подавая госпоже остуженную свежую, Абра успевала между делом поразглядывать кантора и знай себе сокрушалась: "Ангел! Чисто ангел! Ах, жалко как!"
— Перестань ты стенать! — не выдержала в конце концов Эртемиза. — Как в похоронном бюро все равно!
— Так красивый какой! Жалко ведь!
— Абра, ну прекрати нести чушь!
— А если мне всегда красивых жалко!
— О, господи, избавь меня!.. Вот! Кажется, кто-то из девочек проснулся — а ну иди посмотри!
Из детской в конце коридора и в самом деле слышался плач не то Пальмиры, не то Пруденции. Когда Абра убежала, Шеффре снова очнулся и прорезавшимся на этот раз голосом стал просить прощения за доставленное беспокойство.
— Синьор Шеффре, ну хоть вы!.. — взмолилась Эртемиза.
А он вдруг тихо засмеялся. От изумления у нее брови полезли на лоб, и она быстро-быстро заморгала.
— Вы такая серьезная. Все в порядке, Эртемиза, к утру я уже встану.
— Да будет вам, право! Вы все как сговорились заморить меня сегодня глупостями! — огрызнулась она, изо всех сил стараясь не замечать непонятного, но сладкого трепета в сердце при звуке своего имени в его устах: так он назвал ее впервые.
Шеффре чуть привстал, чтобы рассмотреть рану. Кровь уже почти остановилась, и Эртемиза, настойчиво уложив его на место, прикрыла порез временной повязкой — до прихода врача.
— Хотите воды?
— Был бы вам признателен.
— А что ж молчите?
Он проследил за ней смеющимся взглядом и в три глотка осушил поднесенный стакан воды, вместе с которой в глаза его вернулись жизнь и цвет.
Приехавший вскоре доктор подтвердил слова Эртемизы о том, что само по себе ранение неопасно, а опасны кровопотеря и возможное заражение, выписал какие-то мази с настойками и, клюя носом, отправился домой. Как ни убеждал Шеффре хозяйку дома не беспокоиться о нем и идти спать, она никуда не ушла. И оказалась права в своих дурных предчувствиях: через полтора часа у него поднялся жар и начался бред. Эртемиза вдруг почти с ненавистью подумала о своем муже, но, испугавшись таких мыслей, отогнала их от греха подальше. Протирая прохладной водой с уксусом лоб и виски музыканта, она слушала его путаные и обрывистые фразы то о нотах и гаммах, то о каких-то не знакомых ей людях, а несколько раз до наступления рассвета Шеффре окликнул женщину по имени Фиоренца, и такие уж чувства она у него вызывала, что, недозвавшись, он закусывал губы и крепко сжимал веки, но из-под ресниц все равно просачивались и текли слезы. Эртемиза придерживала его руки, чтобы он случайным движением не сорвал повязку, и в глубокой растерянности осознавала, что все сильнее завидует этой Фиоренце.
С восходом солнца он замолчал и затих. Она, обмирая, наклонилась к его лицу и прислушалась — дышит ли, но тут же заметила бисеринки пота, выступившие на лбу, и от сердца отлегло.
— Благодарю тебя, Пречистая Дева!
Перекрестившись и коснувшись губ большим пальцем, Эртемиза бессильно склонила голову на валик кресла. Сон нахлынул немедля.
Да Виенна спешился возле небольшого оплетенного виноградом домишки с видом на реку и снял шляпу. Так это здесь живет та знаменитая художница, о которой в последнее время то и дело судачит публика? Что ж, тогда странные у нее вкусы, немногие дамы ее уровня избрали бы в качестве жилья подобные руины.
Чуть в стороне стояла, сонно покачивая головой, старая кляча, запряженная в маленькую повозку, и что-то подсказало приставу, что большую она не сдвинула бы с места. В дверях дома он нос к носу столкнулся с выходящей на улицу беременной женщиной в серой шерстяной накидке поверх бесформенного темного платья. У нее было необычайно красивое, но в той же мере измученное лицо с запавшими карими глазами.
— Доброе утро, синьора! Меня зовут Никколо да Виенна, я пристав.
— Здравствуйте, синьор Виенна, — ответила она глуховатым грудным голосом и затравленно оглянулась. — Я Эртемиза Чентилеццки. Наверное, вы по поводу моего супруга?
— Не совсем так. Дело в том, что сегодня рано утром к нам обратился доктор Альваро Финицио...
— Ах, да. Я понимаю, понимаю. Проходите, он наверху, служанка проводит вас. К сожалению, мне сейчас нужно уехать. Маленькая просьба, сер: если он спит, не будите его пока. Простите, я вас покину.
И тяжелой, но твердой походкой она направилась к повозке.
Войдя, пристав, изумление которого только возрастало, увидел в небольшом темном вестибюле развалившегося на софе мужчину с длинными, висящими как сосульки волосами и худым отечным лицом. Тот сидел, страдальчески прикладывая к виску грелку, и сходу пожаловался вошедшему:
— Вот фурия! Вы только подумайте! Фурия, да и только!
Никколо не без труда, но узнал в нем завсегдатая многих здешних трактиров Пьерантонио Стиаттези, который, как поговаривали, был еще и художником. В самом деле, а ведь как-то вылетело из памяти, отягощенной повседневными заботами по службе! Да Виенна слышал, что жена Стиаттези и есть та самая Эртемиза из Рима, привечаемая самими герцогами Тосканскими! Какие изысканные причуды судьбы...
Он представился хозяину дома, но Пьерантонио капризно замахал руками: "Ничего, ничего не помню, спрашивайте вон ту, как ее..." — и указал подбородком на спустившуюся по лестнице молодую женщину, черноволосую, среднего роста, тоже недурную собой, но с бросающимися в глаза ухватками прислуги. Она присела в реверансе и, ни о чем особенно не расспрашивая, проводила пристава в комнату на втором этаже: "Только что проснулся!" — добавила шепотом и исчезла за соседней дверью.
Да Виенна стукнул для приличия костяшками пальцев возле дверной ручки, а потом вошел. Кровать стояла сбоку, возле окна, и Шеффре повернул к нему голову на высокой подушке. Выглядел он усталым, с прилипшими ко лбу мокрыми прядками волос и тенями под бездонными, и без того большими, а теперь просто огромными глазами, но, узнав пристава, как всегда солнечно заулыбался.
— Говорил я вам, Шеффре, смерти вы своей ищете в этих притонах! — пожимая его руку, проворчал Никколо, но ответом ему был только легкий смешок кантора. Пристав уселся в кресло рядом с кроватью и потер лицо ладонью: — Что ж, рассказывайте, что это с вами, мой друг, произошло.
Не вдаваясь в подробности, Шеффре поведал ему о нападении на Пьерантонио и их короткую стычку с грабителями в подворотне.
— Да, да, как раз только что там и нашли эти два трупа после доклада доктора, — подтвердил да Виенна и сокрушенно вздохнул: — Ну и у кого из вас был меч?
— Меч?
— Меч. Обоюдоострый, как гладиус. Их двоих зарубили этим мечом, как цыплят, а потом вытерли кровь об одежду одного из них и при этом разрезали ткань, как ланцетом.
— Я смутно помню, чем был вооружен тот человек, да и темно там было, в этом дворике. Может быть, и мечом. У меня была шпага, вон она, — кантор указал на брошенный в угол комнаты ремень с прицепленными к нему ножнами. — У синьора художника, как я понимаю, кинжал.
— Так, постойте-постойте! Теперь подробнее: там был еще какой-то человек?
— Да, он появился позже, когда в меня уже швырнули ножом. Он сначала засвистел, грабители встрепенулись и начали ретироваться, но он уложил двоих на проходе, потом... да, потом вытер клинок, вернулся к нам... м-м-м... затем... ощупал мою рану и сказал, что она не смертельна.
— И это все?
— Пожалуй, что все.
— Вы можете его описать, Шеффре? Хотя бы в общем?
— На нем была шляпа с широкими полями, поэтому даже будь там светлее, я все равно вряд ли разглядел бы его лицо. Одет, кажется, в испанском стиле, или мне просто привиделось...
— Ну а возраст? По голосу — старый, молодой?
— Хм... Я... Никколо, а я не знаю! В самом деле: он ведь все время шептал!
— Ах, шепта-а-а-ал!
Да Виенна вскочил и в оживлении заходил от окна к креслу. Усевшись повыше, кантор с любопытством наблюдал за его перемещениями.
— Что ж, я вас поздравляю, друг мой, что после этой встречи вы со Стиаттези вообще вернулись оттуда живыми!
— А что такое?
— А то, что вчера ночью вы мило побеседовали с самим Шепчущим убийцей, как его прозвали в здешних краях. Молодец этот последние пару лет изрядно покуролесил по всей Тоскане — вообразил себя Авентинским латроном1! И вот что интересно: то он появляется с шайкой, то в одиночку, непредсказуем, как сам дьявол.
______________________________________
1 Подразумевается античный разбойник (латрон), потрошитель Какос, живший в пещере на одном из семи холмов (Авентинской горе) будущего Рима. На Пьяцца делла Синьория во Флоренции есть статуя Геркулеса и Какоса работы скульптора Баччо Бандинелли (неподалеку от знаменитого "Давида" Микеланджело).
— Почему же он шепчет?
— О, вот на этот счет у нас в Барджелло уйма предположений — и кто во что горазд. Есть даже курьезное мнение, будто Шепчущий — это женщина.
— Женщина?!
— Ну да, дескать, для того она и говорит шепотом, чтобы не разоблачили.
Шеффре скептически поджал губы:
— Да нет, быть того не может. Я, конечно, уже плохо соображал, когда он подошел ко мне, но... Нет, нет, не могла это быть женщина! И рост...
— Что рост?
— Слишком высокий для...
— И такие дамы встречаются, уж вы мне поверьте, Шеффре. Великанши! Их племя даже в корсары затесывалось, а вы говорите... Но все же тут я соглашусь с вами: вряд ли Шепчущий — женщина. А еще, если кто оставался жив после встречи с ним, рассказывают, что он любит цитировать библейские фразы.
— Например?..
— Иаиль, Юдифь... Томирис... "Ты жаждал крови, царь персов, так пей ее теперь досыта" — каково? Может, потому и бытует версия о Шепчущей?
— Юдифь... — пробормотал кантор, невидящим взглядом уставившись на свои ножны в углу.
— Хотя, скорее всего, это все слухи ради красивого словца, чересчур уж все это... э-э-э... попахивает книжными историями... Кстати, а как вы познакомились с синьором Стиаттези?
Шеффре словно бы очнулся:
— Что? Ах, со Стиаттези... С ним — случайно, вчера. Я был прежде, до него, знаком с его супругой: она в моем классе писала портрет одного из учеников во время занятий...
— Да, да, та самая знаменитая неприхотливая Эртемиза Великолепная... Берется за любые заказы, никогда не торгуется о цене, никогда ее не назначает, выполняет все в лучшем качестве и в срок, как одержимая. Необычная женщина, я полагаю. Впрочем, уж кого-кого, а вас ее привычки вряд ли удивят — вы в точности такой же, мой друг, и я вынужден с прискорбием констатировать эту истину!
Они рассмеялись. Никколо поднял лицо и обвел глазами всю комнату, не исключая и местами потемневший лепной потолок:
— Не слишком-то здесь презентабельно для такой особы, как она. Видел ее только что: хороша, как богиня, и, кажется, умна. Скорее всего, весь вопрос заключается в господине Стиаттези, как вы считаете, маэстро?
Кантор повел плечом, но он прямого ответа уклонился, давая понять, что не имеет ни малейшего представления.
— Ну что ж, рад был вас увидеть, Шеффре, и желаю вам как можно скорее поправиться. А меня, как всегда, зовет долг! Попробуем найти остальных, тех троих уцелевших, но, я полагаю, вы догадываетесь, что это вряд ли получится? До встречи.
— Никколо! У меня к вам небольшая просьба: вы могли бы кого-нибудь отрядить ко мне домой и предупредить Стефано, что я жив и скоро вернусь? Он всегда слишком переживает, если я не предупреждаю его об отсутствии...
Уже стоя в дверях, да Виенна усмехнулся и кивнул:
— Хорошо.
Встречать ее высыпала вся "страхолюдская" рать. Эртемиза даже не ожидала, что их всех вместе может быть так много, больше, чем тогда, на вилле Галилея. Но что-то уж больно ласковы они были сегодня и покладисты, не к добру это. "Всё вы, душенька, на нас наговариваете, вот даже обидно как-то!" Она туфлей отпихнула одного с дороги, чтобы открыть дверь, но и такое отношение все альрауны встретили безропотно. Не иначе как что-то натворили! "Совсем чуть-чуть. Ничего, что вы не сделали бы сами, будь вы на нашем месте, душенька!" Ах, негодяи! "Он сам напросился! Кто ему позволял называть вас фурией и змеей?"
— И что вы сделали? — медля открывать дверь, сквозь зубы спросила она.
"Показали ему настоящую фурию"...
"И змею"...
— О, господи... — Эртемиза воздела глаза к сумрачному небу и вошла в дом.
Внутри было тихо.
— Джанкарло!
Юноша возник тихо, как призрак.
— Пойди в мою мастерскую и подними в комнату господина мольберт с картиной.
— С которой, синьора?
— Она сейчас стоит в углу, накрытая зеленым полотном.
— Сию минуту, мона Миза!
Слуга удалился, а Эртемиза, поправив волосы, поднялась в комнату мужа.
— Вы не спите, синьор Шеффре?
Он отложил книгу. Глаза его светились сейчас, как две голубые звезды:
— Нет. Тут ваша служанка нашла мне почитать...
— Как вы чувствуете себя?
— Лучше, чем когда-либо.
Она, как заговоренная, смотрела в глубину этих звезд.
— Вы сегодня ночью столько говорили про Венецию, что я как будто там побывала. Вы венецианец?
Шеффре чуть изменился в лице, звезды погасли, налившись дымчатой мутью, которая поглотила даже зрачок, словно бельмо, и он ответил через силу:
— Да... Точнее, родился я на Крите, но с девяти лет жил в Венеции.
Эртемиза будто натолкнулась на стену. Он стал холоден и как будто даже враждебен. Никогда прежде она не видела кантора таким отчужденным и почувствовала свою вину за то, что вторглась, куда не приглашали. Положение спас Джанкарло, с грохотом втащивший в комнату мольберт, а следом и закрытый зеленой тканью холст.
— Еле забрался в мастерскую, мона Миза, — пожаловался слуга, устанавливая картину.
— А в чем там дело?
— Там заперся господин и ни в какую не хочет открывать, только вопит что-то, когда стучишь, и прячется за стеллажами. Я через окно влез, а он как завизжит: "Изыди, сатана!" — и давай в меня бутылями швыряться. Знаете, что я скажу? — озадаченный, юноша понизил голос. — Как бы не горячка у него...
