Тем же вечером Шеффре спросил Эртемизу, не передумала ли она оставаться дома, ведь в одиночестве Амбретта не окажется: здесь будут и другие слуги, в том числе его мудрый, иногда даже чересчур мудрый старый Стефано. Миза вздохнула и опустила глаза:
— Нет. Прости, Фредо, но... нет. Я не могу.
Он прикрыл ее кисть ладонью:
— Я понимаю. Мы уже пообещали, иначе бы...
— Ничего. В другой раз с вами поеду и я.
— Как она там?
Эртемиза прикусила кулак:
— Я боюсь за нее.
Он промолчал. О чем можно было говорить, если помочь тут могла лишь милость божья и природа.
Бедняжке Абре было совсем худо. Если раньше она еще могла притворяться бодрой, то чем больше становился срок беременности, тем неотвратимее ее состояние выдавали синие тени под глазами с припухшими веками, тусклые глаза, сердцебиение и обмороки. От прежней хохотушки-Амбретты осталась загробная тень, несмотря на все попытки доктора да Понтедры облегчить ее страдания. Еще когда Миза с доньей Беатриче впервые пожаловались ему на недуг служанки, пожилой медик сразу же уточнил, не отекают ли у нее ноги. "Да, — ответила Эртемиза. — И ноги, и руки, а еще теперь ее все время тошнит, и она почти не ест. Мы пытались заставить ее, но она в самом деле не может". "Сколько ей лет?" — "Двадцать семь". Да Понтедра досадливо покряхтел, отправился на половину прислуги, а после осмотра развел руками: "Что вы хотите, у нее очень слабые почки".
— А что это значит? — спросила синьора Мариано, глядя на него через пенсне.
— Для нее выносить младенца — слишком большая нагрузка, — объяснил врач. — Если почки откажут, Амбра погибнет. Я могу лишь прописать кое-какие микстуры и пилюли, ей станет легче, но остальное решит только ее организм.
— Всё настолько плохо? — пробормотала обомлевшая от страха Миза.
— Не ожидай она ребенка, я бы сказал, что не настолько. Но в ее положении говорить о чем-то определенном просто невозможно.
Эртемиза заглянула к ней и снова застала ее молящейся у распятия. Стоять на коленях Абре было тяжело, и она полусидела, привалившись боком к своей кровати и не сводя глаз с черного креста на стене. Женщины обнялись.
— Ничего, — шепнула ей Миза. — Всё обойдется, мы и это победим вместе с тобой.
Губы служанки тряслись:
— Мне так страшно, мона Миза. Так страшно...
Миза ласково взяла ее пальцами за узкий круглый подбородок, заглянула в заблестевшие от слез черные глаза:
— Не плачь, я не брошу тебя. Поняла? Посмотри на меня.
Та сжала губы, мелко закивала и протяжно всхлипнула:
— Я никому не говорила, только вам расскажу. Мне, девчонке, давным-давно, нагадали, что у меня через много лет родится единственный сын, которого я никогда не увижу. Так и сказали. Я не поверила тогда, думала — если его захотят у меня отобрать, то пусть только попробуют. А сейчас я поняла, что это значило.
— Это ничего не значило! Слышала бы ты, что гадали мне, так я уже три гроба должна была бы сносить, как старые башмаки, а мы с тобой сидим тут и воем. Одно слово: дурочки.
В зрачках Абры засветилась невольная смешинка.
— Во-о-от! — подхватила ее настроение Эртемиза и тоже засмеялась. — Мы с тобой еще, две старые карги, спляшем дикую гальярду на свадьбе наших правнуков, в потом сядем, напьемся и вспомним всю ту чепуху, которую говорили сегодня.
— Ну вы как скажете, — Абра не смогла побороть улыбку, а потом и вовсе прыснула сквозь слезы.
— Ложись, Абра, и ни о чем плохом не думай. Думать буду я, за нас обеих. Поняла?
Та согласно кивнула:
— Да, хозяйка. У вас это всегда получалось лучше. Ну вот, он снова толкается — значит, с нами заодно, правда?
— Конечно, заодно. Конечно.
И теперь, почти два месяца спустя, накануне Рождества, Эртемиза провожала в Ареццо донью Беатриче, Шеффре и Фиоренцу, а сама думала о служанке, которая с утра тихонько спросила ее, что значит, если перехватывает дыхание, а под ребрами все сжимается так, словно там камень. Эртемиза вздрогнула: уж больно знакомые симптомы описывала Абра.
И она не ошиблась — к вечеру спазмы не прошли, однако не стали и сильнее или продолжительнее, продержались всю ночь, а к утру обернулись не схватками, но судорогами в ногах. Миза отправила слуг за повитухой и за доктором да Понтедрой, ей было уже понятно, что просто так им теперь не выкрутиться.
Глава одиннадцатая
Не находя в игре слабого игрока, знай: слабый игрок — это ты
Беседой с заказчиком Аугусто был доволен и, возвращаясь к себе по заснеженному городу, окутанному рождественским предчувствием таинства, нарочно шагал неспешно, чтобы полюбоваться Флоренцией. Ее он не видел уже много лет, и на то, чтобы не слишком афишировать свой приезд у него, знаменитого теперь художника, были свои причины. Столица Тосканы изменилась за эти годы, и что-то в ней радовало взгляд, а что-то пробуждало негодование. Тацци любил архитектуру, любил разглядывать архитектуру и любил писать ее, а всякое неугодное ему вторжение в сложившийся образ города расценивал как личное оскорбление.
Аугусто Тацци бродил по Флоренции, даже не подозревая, что на следующее утро его имя окажется в полицейских сводках, которые лягут на стол начальнику городской стражи. Он не чувствовал на себе пристальный взгляд, не видел силуэта скользящей за ним по снегу угольно-черной тени и рассеивающихся облачков пара от дыхания его преследователя. Вдалеке от Вечного города он стал беспечен и ленив, уверенный, что все прежние враги уже давно забыли о его существовании.
Хорошенько выспавшись с дороги на постоялом дворе, художник, зевая, выглянул в окно. Был уже поздний вечер сочельника, и с неба тихо и волшебно, порхая при свете гостиничных фонарей, падали мохнатые, сросшиеся гроздьями снежинки, укладываясь в сверкающее полотно на земле. Где-то вдалеке слышались веселые крики, смех и лай собак. Тацци потянулся и зевнул, прикидывая, сколько сейчас времени и поспеет ли он на божественную рождественскую литургию в Дуомо, если выйдет прямо сейчас.
Путь его лежал через район Нижней крепости, где, свернув на аллею городского парка, он мог сэкономить время и попасть на мессу вместе с другими прихожанами. На виа Строцци его окружила пестрая толпа молодежи, с хохотом и пением колядок выпрашивая сладости. Аугусто шел вперед, не обращая внимания на хоровод ряженых, и те вскоре бросили его. Остался лишь один — в длинноносой маске и какой-то вычурной шляпе.
— Приятель, ты ошибся, я не принимаю участия в ваших языческих увеселениях, — буркнул ему художник, утомленный хрустом снега за спиной.
Ряженый молчал. Аугусто обернулся, и тут мощный удар в челюсть опрокинул его через бордюр. Темная фигура, перепрыгнув каменный бортик, отвесила ему пинка и так — кулаками и ногами — загнала в тупик между средневековыми постройками.
Бранясь и не на шутку перетрусив, ошеломленный Тацци поднялся на ноги, и тогда незнакомец молча кинул ему шпагу в ножнах, которую художник непроизвольно схватил на лету.
— Дотанцуем? — хриплым шепотом спросил ряженый, добывая шпагу из оставшихся у него вторых ножен.
— Дьявольщина! Ты кто такой?
— Отбивайся, скотина! — уже злобно прошипел неизвестный.
Неловким движением Аугусто обнажил свое оружие, не представляя, как с ним обращаться. Ряженый сделал пробный выпад, поддевая его клинок. Тацци отскочил и попятился:
— Да кто ты, мать твою?!
И когда противник раздраженно скинул шляпу и маску, художник, вглядевшись в его лицо, истошно заорал:
— На помощь!..
Из полицейских сводок от 25 декабря 1618 года. Из рапорта патрульного городской стражи Винченцо Скабатини, несшего в ночь с 24 на 25 декабря дозор в районе Нижней крепости:
"...и, проходя по виа Строцци, я услышал доносящиеся из проулка призывы о помощи. Я окликнул коллег, которые ушли вперед, и бросился на подмогу пострадавшему.
В проулке между домами моим глазам представилось следующее: это были два мужчины-дуэлянта с обнаженными шпагами, один из них кричал и пытался избежать поединка, другой нападал на него. Тогда я взял аркебузу и сделал предупредительный выстрел"...
"Предупредительным выстрелом" незнакомца развернуло и отбросило к стене, а Тацци, швырнув в снег шпагу, как если бы это была ядовитая змея, кинулся вон.
Скабатини подошел к раненому, который полулежал, привалившись к каменной кладке, не в состоянии пошевелить ногами. Когда полицейский наклонился и снял перчатку, чтобы пощупать пульс на его шее, мужчина очнулся и, подняв к нему лицо, шепотом спросил:
— Ну и на кой черт ты это сделал?
В проулке показались другие дозорные, тащившие с собой задержанного свидетеля. Скабатини махнул им рукой: "Сюда!" Держась за раненую грудь, Шепчущий поморщился от боли и уже безучастно добавил сквозь стиснутые зубы:
— У вас там все такие придурки, или это просто мне везет?..
Воздух в доме был сумрачен и глух. Серое свечение окон навевало смертную тоску.
Эртемиза никак не могла отыскать мастерскую, и с несколькими листами картона в руках бродила по незнакомым лестничным переходам, то и дело наталкиваясь на сидящих по углам химер. Это они водили ее, не пуская к Шеффре, к отцу, к Меризи и еще к какому-то человеку, темным смутным силуэтом видневшемуся в конце любого коридора, куда бы она ни направлялась.
В животе что-то болезненно ныло, и хотелось присесть, но отец и Караваджо ждали от нее набросков, поэтому нужно было выбраться из дома, вдруг ставшего чужим и незнакомым.
И тут медленно открылась одна из дверей, словно подманивая Эртемизу. Там, у окна, в кресле сидела мать и, наклонившись к коленям, расчесывала перекинутые вперед темно-каштановые волосы. Полные белые руки, бронзовый гребень, скользящий от макушки к коленям по водопаду из густых волос... Мама тихо напевала под нос какой-то мотив.
— Нет, — вздрагивая, прошептала Миза: она узнала эту сцену, и сон повторялся почти в точности, как тогда, когда ей было двенадцать...
До ушей донеслось еле разборчивое "дайте мне умереть" Монтеверди.
— Матушка! — вскрикнула она.
Пруденция двумя руками распахнула волосяной занавес в разные стороны. Но это была не она. Глаза несчастной служанки обратились к ней двумя темными умоляющими звездочками:
— Мона Миза, я не хочу умирать!
И Эртемиза, не разбирая пути, кинулась прочь из комнаты.
Сердце дергалось, как выброшенная из воды рыбина. Миза лежала в своей постели, еще чувствуя в руках картон с набросками, запах красок и ноющий комок давно знакомой боли внизу живота. Темная комната, рождественский снег за окном с отдернутым вбок занавесом, стоны и крики Абры, терзаемой мучительными затяжными родами...
Повитуха и доктор отправили Эртемизу подремать, поскольку она едва держалась на ногах, а ее помощь еще могла бы понадобиться позже. Незаметно для себя она и в самом деле уснула, и теперь, холодея, вспоминала тот пророческий сон, что впервые был навеян ей в старом римском доме почти четырнадцать лет назад. Вот и теперь, сунув руку под подол, она при тусклом свете лампы различила на пальцах кровь. Все повторялось в точности, но только теперь вместо матери к ней во сне являлась... нет, не служанка. Не служанка — лучшая подруга, которая всегда беззаветно любила ее, будто родная сестра. И которую любила она.
Пока Миза возилась с повязкой, Абра затихла. На дрожащих ногах она кинулась в комнату служанки и натолкнулась на синьора да Понтедру.
— Она пока придремала. Пусть отдохнет, ей нужно, — шепнул доктор, осторожно кладя ладони на плечи Эртемизы.
— Что с ней?
— Пока всё то же. Схватки очень слабые, а боли в пояснице, наоборот, все нестерпимее.
— Как ей помочь?
— Я делаю все возможное. Надеюсь, что почки не откажут.
— Она так кричит... Боже, какое бессилие, — она утерла лицо руками.
— Вы отвлекитесь.
— Не могу.
— Надо.
Вняв совету доктора, Миза спустилась в мастерскую. Под руку ей попалась та книга на подоконнике, и, не разбирая текста, кроме автора и названия, художница равнодушно ее пролистала.
"Итак, из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса — волков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков. Тот, кто всегда подобен льву, может не заметить капкана".
Кто-то подчеркнул эту фразу угольным карандашом. Неужели покойный Стиаттези, которому подчас было лень даже расписаться в векселе? Эртемиза повертела книгу так и этак и нашла на форзаце выведенные чернилами инициалы — "К.Б". Вот, значит, что: вместе с другими вещами при переезде из Рима к ней попал труд Макиавелли, прежде принадлежавший ее сводному брату — Карло Бианчи.
Она отложила томик в сторону и обратила взгляд на "Юдифь". Ничего в картине с тех пор не изменилось: фигуры участников схватки безлико замерли в своих позах. Юдифь кромсала шею лежащего навзничь бородатого мужчины, сверху на него давила, перехватывая руки, служанка. А из-под свежего слоя красок на Мизу иронично и чуть свысока глядел неведомый человек со светящимися ядовитой зеленью глазами, будто испытывал ее на пригодность ремеслу.
— Футляр и не должен затмить собой прелесть спрятанного в нем бриллианта, — заговорил тогда выбравшийся из стены альраун, присаживаясь возле нее перед мольбертом. — Зачем оно вам, хозяйка? Просто верните это Медичи в том виде, в каком оно пребывает сейчас. Вы сделали всё, что от вас зависело.
— Нет, — отрезала она. — Не всё.
— Наконец-то вы снова нам отвечаете.
— Помогите Абре. Это первое и последнее, о чем я вас попрошу.
— Конечно, поможем. Мы своих не бросаем, — захихикала химера.
— Своих?
— А вы вспомните, о чем вам говорила Ассанта в монастыре.
— Я тебя не понимаю.
— Скоро поймете.
Он исчез, а тишину дома снова нарушил истошный крик служанки. Эртемиза бросилась наверх. В коридоре она взглянула на мерно постукивавшие часы; стрелки показывали без четверти полночь.
Смотреть на Абру было страшно, ни одно человеческое существо не способно было бы вместить в себя столько страдания, сколько терпела сейчас она. "У нее потуги, — шепнула повитуха, — а она еще не готова к ним... Ох, бедняжка!"
— Мона Миза, вы пришли! — мимолетный луч радости озарил неживое, почти мраморное лицо роженицы.
— Я с тобой.
— Не уходите, мне с вами легче!
— Не уйду, родная моя.
Миза погладила ее по разметавшимся волосам. Повитуха то и дело заглядывала под одеяло и разочарованно качала головой, а доктор держал Абру за руку, меряя пульс — и это все, что они могли сделать.
Неизвестно, сколько прошло времени, когда в дверь кто-то постучал. Повитуха выглянула и тут же вернулась:
