Это имя не произвело на Карло никакого впечатления, а вот поведение друга вызвало укол и какой-то неприятный холодок под ребрами. Молодой Бианчи ощутил себя так, будто его предали.
— Так вы идете или будете стоять здесь? — с нетерпением уточнила девушка.
— А ты? — вдруг дерзнул перечить ей Карло. — Подслушивать взрослых нехорошо.
— Неужели ты мой исповедник? — Эртемиза сложила было руки на груди, чтобы не жестикулировать, словно какая-нибудь простолюдинка, но тут же вспомнила, что сделала это неосознанно, из-за постоянных одергиваний со стороны Роберты, а посему назло ей взмахнула кистью перед лицом будущего родственника. — Когда станешь священником, тогда и приходи поучать!
Алиссандро поморщился:
— Идем, Карло!
Не ускользнули от Карло взгляды, которыми обменялись слуга и вздорная девчонка, и чтобы не унижаться перед нею, он лишь поджал губы, как это часто делала мать, и отправился вперед, нисколько не сомневаясь уже, что Алиссандро за его спиной что-нибудь шепнет Эртемизе, а потом кинется догонять.
Караваджо исчез так же внезапно, как и появился, что-то получив от Горацио и снова даже не вспомнив о его дочери. Всё, всё выдумали проклятые альрауны, они просто водили ее за нос много лет подряд!
— Тебе никто не говорил, что эта вещичка у Караваджо, это ты придумала сама!
Услышав противный и знакомый с младенчества скрипучий голосок "страхолюда", Эртемиза подняла голову и разглядела человечка в ветвях персикового дерева. Перекрученный, словно корнеплод, он цеплялся за шероховатую кору и ухмылялся. И она поняла, что альраун прав: они в самом деле никогда не говорили ей сами, что Меризи что-то должен ей передать, это были догадки, которые они, издеваясь, просто подхватили и сделали ложной истиной, чтобы окончательно запутать Эртемизу.
Визгливый смех послышался со всех сторон. Посоветовав им сгинуть и на всякий случай перекрестившись, она зашла в мастерскую, собрала нужные ей принадлежности и отправилась в тайный амбар дожидаться, когда Алиссандро станет свободен, чтобы немного его порисовать согласно их общему уговору. Не всегда все проходило гладко, поскольку нередко слугу начинали звать, едва она вынимала из кармана уголь, и тому спешно приходилось одеваться и сломя голову бежать к хозяевам. Но, судя по всему, юноше нравилось это все больше, и он теперь даже не заикался об оплате его услуг, зато постоянно раздражал ее разными — глупыми, как по ней — вопросами. Однажды он довел ее до того, что Эртемиза сказала, что во времена какого-то Леонардо, о котором он и слыхом не слыхивал, некоторые художники изучали строение человеческого тела изнутри.
— То есть как? — удивился Алиссандро.
— А так, — она сделала большие и страшные глаза, наступая на него. — Нанимали натурщика, заманивали в темную каморку, а там разбирали на кусочки! И я тоже хочу этим заняться!
Он прикрылся скомканной одеждой и даже отпрянул. Эртемиза прыснула, и потом они долго смеялись, вспоминая этот разговор.
На этот раз слуга пришел в амбар угрюмым:
— Если они узнают, я получу от твоей мачехи такой нагоняй, что мне больше не служить у вас...
— Для чего тогда твой Карлито дразнил меня?
— А как по мне, так это ты его дразнила.
— Ладно, я больше не буду.
Он все еще дулся и наотрез отказался раздеваться ниже пояса. Эртемиза не возражала: ей хотелось разглядеть во всех подробностях мышцы груди и пресса, узнать, как они работают, и зарисовать. Алиссандро глядел в дырявый потолок, терпеливо позволяя ее пальцам, уже таким знакомым, как и прикосновения, исследовать его тело. Что-то выяснив, Эртемиза тут же выгибалась, ставила ногу на полено, выкладывала на ляжку бумагу и что-то на ней зарисовывала почти на весу.
— Ну полно тебе, — заметив наконец его обиженную мину, сказала она.
— Видно, ты совсем не хочешь, чтобы я остался у вас служить!
— Наоборот, что ты! Кто мне тогда будет позировать?! — Эртемиза слегка толкнула его пальцами в живот, извиняясь, но не желая делать это на словах. — Мир?
Алиссандро сдержал улыбку, а потом вдруг сделал выпад, поймал ее в объятия и, смяв листы, попытался поцеловать. Она увернулась, и поцелуй пришелся куда-то в висок:
— Эй! С ума сошел? Встань на место! — тут же холодно осадила его девушка. — Ты что такое делаешь?
— Неужели ты никогда ничего этого не хочешь? Ну, ты понимаешь?
Эртемиза расправила и разгладила бумагу:
— Когда я стану писать натюрморт, а кувшин или ваза полезут ко мне обниматься, я не буду и знать, что подумать.
— Так я что же, кувшин для тебя? Или ваза?
Она повела бровями, не отрицая. Алиссандро насупился и простоял молча до тех пор, пока Эртемиза его не отпустила.
И все же она несколько лукавила: в мыслях Эртемиза не была столь уж холодна в отношении своего "натюрморта", особенно когда он был вне поля зрения. Но почему-то стоило ему оказаться рядом — и ей претил даже намек на то, к чему клонил этот разбитной, похожий на испанца малый. И подобное происходило не только в отношении него, в точности так же она отвергала малейшие попытки ухаживаний со стороны Диего, дядюшкиного ученика, который был полной противоположностью Алиссандро. Впечатление от идеи было сильнее, нежели чувство к живым объектам, и с годами это никуда не пропадало — Эртемиза упивалась своей выдумкой, а едва сталкивалась с проявлениями реальности, порой столь не совпадающими с ее фантазиями, ей становилось тошно, хотелось оттолкнуть от себя весь мир и бежать прочь в спасительную страну грез.
В тот вечер за ужином царило напряжение. Роберта бросала немые, но полные неодобрения взгляды на Горацио, а тот хоть и делал вид, что ничего не произошло, и пытался держаться непринужденно, было видно, что и он сидит будто на иголках. О Меризи Караваджо не говорили, однако его тень незримо нависала над их трапезой подобно Дамоклову мечу. Мальчишки, самые младшие братья Эртемизы, затеяли возню за столом, а их даже никто не осадил. Заметив это, они так удивились, что сами притихли, кидая косые взгляды на взрослых.
— Мне нужно будет отлучиться на пару дней, — сказал отец, посмотрев на Эртемизу. — Ты могла бы после ухода твоих учителей прогуляться вместе с Робертой и Карло по городу. Я давно уже хотел показать им Колизей, но все было недосуг.
— Это ни к чему, — сухо ответила госпожа делла Бианчи, опередив падчерицу. — Не вижу смысла уделять внимание развалинам языческих вертепов.
Но тут, как ни странно, вмешался Карлито, который прежде всегда сидел тише воды, ниже травы. Что вы, матушка, сказал он, ведь это целая история, матушка, объяснил он, и мы, дескать, должны знать ее не только по Священному писанию.
— Вот как? — Роберта дернула бровью. — Что ж, если ты настаиваешь...
Удивившись внезапному появлению союзника откуда не ждали, Эртемиза осмелилась добавить, что если бы не античные статуи, созданные древними предками, не было бы Леонардо, Микеланджело, Боттичелли и других великих художников прошлых столетий, мастерство которых возродилось благодаря ваятелям эпохи цезарей. Она, конечно, выразилась не особенно складно, однако и это возмутило Роберту до глубины души:
— Ты еще слишком мала, чтобы рассуждать о таких вещах!
Эртемиза опустила глаза и проворчала, что когда дело заходит о возне с малолетними братьями и прочих делах по хозяйству, ее считают уже достаточно взрослой.
— Именно так! Именно этим и должна заниматься порядочная девушка вместо того, чтобы проводить целые часы в обществе мужчин и совать нос в мужские занятия.
Тут уже юная синьорина Ломи не выдержала, глаза налились чернотой и заискрились:
— Конечно, для тех, кто ничего не смыслит более ни в чем, кроме молитвенника и платьев, любые другие занятия будут казаться не по зубам!
Карло, так не вовремя проглотивший кусок лепешки, подавился и стал кашлять. Все засуетились вокруг него, Горацио принялся хлопать по спине, а Роберта — совать в руки стакан с водой, чтобы запить. Пользуясь замешательством, Эртемиза вытерла губы салфеткой и удалилась. Однако не из тех людей была ее будущая мачеха, чтобы оставить безнаказанной подобную дерзость. Едва отец за порог, она с самого утра стала следить за каждым шагом Эртемизы, присутствовала на уроках, поправляя и одергивая учителей. "Не произносите в этом доме имя богохульника Галилея, вы разве не слышали слова Его Святейшества?!" — в том числе восклицала она, подразумевая недовольство Камилло Боргезе, не так давно принявшего папский сан, а с ним имя Павел V, всеми этими развращающими веяниями безбожников, смеющих утверждать о гелиоцентризме и о том, что Земля не является центром Вселенной.
— Но, синьора, Коперник... — попытался было возразить преподаватель Эртемизы.
— И это имя не произносите, синьор, иначе я буду вынуждена рассчитать вас!
В конце концов это так утомило всех, что синьорина Ломи просто уставилась в окно, пересчитывая облака, а учителя отделались самыми поверхностными фразами, скомкали занятия и поскорее убрались восвояси каждый после своего неудачного урока. Роберта вместе с тем лишь получила заряд бодрости и деловито направила его в нужное русло: когда Эртемиза собралась работать в мастерскую, тут же последовал приказ немедленно заняться гардеробом и подобрать наряд для предстоящего выхода в город.
— О, Мадонна, что это за безвкусица, девочка моя? Неужели ты собираешься в такой одежде сопровождать нас и показываться в порядочном обществе? Ты совершенно не умеешь одеваться, детка.
И так раза четыре — скука смертная. У Эртемизы лишь крепло ощущение какой-то безысходной глупости происходящего. Если раньше, особенно в присутствии отца, Роберта вела себя как пристало взрослой женщине, у которой полно своих забот, то сейчас ей словно вожжа под хвост попала и она задалась целью извести падчерицу своими попреками и придирками. По прошествии двух часов она наконец осталась довольна внешним видом Эртемизы, и, собрав компанию из нескольких братьев, Карло, Алиссандро и служанки, семейство отправилось в город.
По своему обыкновению синьора делла Бианчи цеплялась за руку сына, словно бы они были на крутых склонах гор, а не в городе, и постоянно задавала ему пустые вопросы о самочувствии, погоде и прочей чепухе. Алиссандро шел позади всех, отставая даже от служанки Эртемизы.
После базилики Санта Мария Маджоре синьорина Ломи снова повела спутников по оживленной и солнечной Виа Феличе, рассказывая Карло о фонтанах и древних обелисках, установленных на площадях рядом с церквями реконструктором Доменико Фонтана, и, чувствуя кураж, все больше блистала красноречием. Покойная ныне тетушка Чентилеццки раньше сказала бы, что в девчонку будто бы вселился бес: это был второй раз в жизни, когда Эртемиза испытывала такое вдохновение, направив все свои способности очаровывать и завладевать безраздельным вниманием публики. Словно кролики за удавом, позабыв про все — Карлито даже освободился от цепких рук своей матери, — они с Алиссандро и служанкой шли за девчонкой как на привязи, смеялись ее шуткам, подхватывали ее фразы, и даже братья, редко видевшие сестрицу в таком ударе, поддались ее колдовскому обаянию, невесть откуда возникшему. Теперь уже Роберта шла позади всех, в одиночестве, растерянная и полная досады. О ней попросту все позабыли, даже родной сын. Замечая это, Эртемиза тихонько посмеивалась про себя, а сама обращалась в родник остроумия, откуда только что бралось. Она чувствовала себя всесильной и была уверена, что заговори она громче — и за ними пойдут все гуляющие по улице Счастья, куда бы она их ни повела. Это было прекрасно и удивительно, хотелось летать и смеяться, все время оставаясь вот так же в центре восхищенного внимания зрителей и слушателей. И после долгого путешествия, которого, кроме покинутой всеми Роберты, никто и не заметил, когда глаза Карло и Алиссандро — лазурные и черные, как гагат — уже светились преданной влюбленностью в Эртемизу, вдалеке показался Колизей. Но тут мачеха сообщила, что ей дурно от долгой дороги и что им пора возвращаться домой.
По свидетельству Алиссандро, синьора закатила сыну истерику и велела впредь не подходить и близко к этой развратной девице. Что она наговорила уже самому Горацио, когда тот вернулся из поездки, слуга не слышал, однако все закончилось тем, что отец принял решение отправить Эртемизу на учебу в монастырь.
Прощались с ней все домочадцы, провожая до кареты, и только Карло жадно смотрел через окно, не решаясь нарушить материнский запрет. Заметив его, Эртемиза с Алиссандро заговорщицки друг другу улыбнулись и нарочно обнялись, словно бы невзначай, вперемежку со всеми остальными. Правда, Алиссандро успел поцеловать ее в щеку, она успела поцеловать в щеку Алиссандро, а Карлито — все это заметить. На том и расстались.
Глава шестая
Metu mortis neglecto*
"На шестой лунный день наступила пора снимать с ветвей омелу. Этне и Теа впервые готовились к обряду вместе: совсем недавно Теа вошла наконец в главный круг, и жрица Священной рощи была рада за молоденькую подругу, которую воспитала как старшая сестра"...
___________________________________
* Metu mortis neglecto (лат.) — пренебрежение к смерти
Джен раскрыла глаза. Она стояла перед покачивавшимся канатом, а внизу, на площади, галдели, задрав головы, зеваки. Пресвятая дева, заступись, как ты заступаешься за всех других детей, пусть я не упаду или если упаду, то лишь как в прошлый раз!
Тогда ей повезло, и, сорвавшись, она успела схватиться одной рукой за веревку. Весь город тогда кувыркнулся, а потом поплыл вбок перед ее глазами, страх сковал такой, что спасли ее лишь сила пальцев, воспоминание о сердитой бабушке Росарии да те сказки, которые повсюду сами собой сочинялись в голове Дженнаро, отвлекая от невыносимости бытия. Легкая, почти невесомая в свои семь лет и привычная к тому, что все считали ее мальчуганом, Джен в тот раз справилась, раскачала тело в воздухе и забросила себя обратно на канат. Как после всего этого дрожали ее руки и ноги, знали только другие акробаты. И самое главное, в тот яркий, как луч солнца, миг девочка вдруг всей кожей ощутила, что эта толпа внизу, которую цыгане называют публикой, сейчас хочет, чтобы она упала и разбилась. И этот пронесшийся над головами вздох был не ужасом, а предвкушением. Но нет, не дождетесь, вы! Растворив занемевшие губы в улыбке, как учили старшие, она лучше, чем когда бы то ни было прежде, проскакала по воздуху над площадью, едва касаясь вибрирующего на ветру каната.
"Тэрэ якха сыр чиргиня! (Твои глаза как звезды!) — утешала ее после бабушка Росария в своей кибитке и, гладя по коротким, неряшливо остриженным волосам, поила отваром мяты и липы. — Кхам миро! (Солнышко мое!)", — твердила она, перебирая корявыми пальцами черные прядки и видя, как успокаивается и дремлет Джен от звука ее завораживающего тихого голоса, которым в былые времена обманулся не один простак, готовый слушать и слушать, а слушая, выкладывать на бочку содержимое кошелька.
