— Я пытаюсь разобраться: что такому восхитительному герою понадобилось от такой доморощенной провинциалки, как я? У меня ни знатного происхождения, ни имущества, ни изящных манер блистательных светских львиц — ничего, что мог бы искать себе под стать такой человек, как кабальеро Вальдес. В сущности, по всем приметам он должен был бы увлечься тобой...
— Любовь зла... — вздохнула Ассанта, но Эртемиза, не слушая ее, договорила:
— Если бы он не был заинтересован в чем-то еще, что исходит от меня. Вот это я и хочу выяснить как можно скорее, пока за решеткой не оказался еще какой-нибудь невиновный. Сказки же о слепой любви мне в моем возрасте уже не кажутся правдоподобными.
— Ты излишне критична к себе, дорогая.
— Нет. Жизнь научила меня тому, что ничего не происходит просто так.
— Конечно же, это не происходит просто так! Ты отличаешься от всех женщин, которых когда-либо знала я и которых знал Вальдес! Даже от других художниц, хотя вас и немного. Ты... знаешь, ты как музыка Гоффредо ди Бернарди: вот-вот поймаешь разгадку ее тайны, и тут же она ускользает из-под рук. Вот такой вижу тебя я, вот такой видят тебя и другие. Только ты не сможешь увидеть этого даже в зеркале.
— Причем здесь ди Бернарди?
— Шила в мешке не утаишь. Я видела, как он смотрел на тебя после "Обманутого Персея".
— Я думаю, все люди разные, Ассанта.
— Не скажи. Люди так же делятся на породы, как... кони или птицы.
— Ты говоришь в точности как мой дядя.
— Твой дядюшка — умудренный жизнью мужчина, и на твоем месте я прислушивалась бы к тому, что он говорит. Поставь же себя на место идальго. Каких женщин он встречал в своей Испании? Таких же, как и здесь — или это дамы, или простолюдинки со всеми причитающимися приметами их положения в обществе. В Новом Свете это были дикарки-индианки, но при всем отличии от нас эта экзотика чересчур далека от того, чтобы насытить его ум и воображение. А он не из тех, кто удовлетворяется одними плотскими утехами. И заметь, милочка: тобой тоже увлекается всерьез только этот тип мужчин, а иным ты неинтересна ровно в той же мере, как и они тебе. В чем тебе повезло, так это в том, что сии редкие экземпляры вообще попадаются тебе на пути. Поскольку подавляющее большинство относится ко второй категории: получив свое, они забывают нас, потому что движения нашей души им попросту неинтересны. Господи, да я даже слышала утверждения, что у нас, у женщин, вообще нет души, как у бестий! О чем тут можно говорить, дорогая...
— Не "тоже": я не увлечена Вальдесом, — возразила художница, в целом явно с нею соглашаясь.
— Но он тебе по душе!
— Только не в том смысле... Тогда — возможно.
— А я говорю и не только в том смысле. Близость по духу никогда не ограничивается лишь амурным притяжением. Она маскируется множеством форм. Он понимает тебя так, как даже ты сама не понимаешь себя. Поверь мне.
— Тогда для чего ему была нужна интрига со служанкой?
— Этого я не знаю, Миза. Может быть, чтобы найти еще одного союзника помимо меня и тем самым обрести больше шансов сблизиться с тобой?
Эртемиза тяжело вздохнула.
— Как бы там ни было, — на прощание решилась предупредить маркиза, вспомнив об одном из весьма неприятных раскладов Таро, — будь аккуратнее, побереги себя, как я тебя учила. Хотя бы в ближайшее время.
Объяснять свои слова она не стала, а подруга лишь рассеянно помахала рукою.
Домой синьора Ломи вернулась, так ничего и не разузнав, а вместо этого проработав целый день в мастерской Академии до тех пор, пока ноги не стали подкашиваться от утомления.
Абра с девочками были в саду. Присматривая за резвящимися Пруденцией и Пальмирой, служанка чистила овощи в тени оливкового дерева. Эртемиза решила, что это наиболее удобное время для разговора, несмотря даже на то, что химеры безмолвно окружили их, сделавшись любопытными зрителями, а браслет мерно, но не слишком болезненно покалывал руку.
— Чего на самом деле хотел синьор Вальдес, когда вы познакомились, Абра? И как это произошло — как вы с ним познакомились?
Абра отвела от лица прядь волос и заложила ее под косынку. Последнее время она выглядела осунувшейся и не находила себе места, но какая-то особенная, не свойственная ей прежде краса облагородила черты деревенской простушки.
— Дался вам этот синьор, мона Миза... — устало сказала она, не отрываясь от своего занятия. — Сейчас, попробую вспомнить. Если память не подводит, было то на рынке, еще прошлым летом... или как сейчас, ближе к осени... Да, на рынке. Мы там были с... — она запнулась, вскинула взгляд на хозяйку, но тут же отвела глаза, — с Джанкарло, кажется... или с Беттино. Ну кто-то из них помогал тогда, точней уже не вспомню. И тут синьор этот, Вальдес. Спросил, не у вас ли я служу, слово за слово. Поговорили, потом еще виделись пару раз. Я с тех пор про него уже и думать забыла. Он все просил, чтобы я устроила вам с ним как будто бы случайную встречу, поговорить. Но отказала я ему. Что я — сводня разве какая?
— Верно отказала. А тебя-то он ради чего добивался?
Служанка непонимающе сдвинула домиком темные брови:
— Добивался меня? Это как?
— Ну, спала ты с ним ради чего? — Эртемиза указала рукой на ее живот. — Пообещал он тебе что-то за это или еще как?
Абра даже выронила ножик в таз с очистками:
— Да побойтесь бога, синьора! В жизни я не ложилась с господами, даже если и приставали в других домах. Уходила, но не ложилась. Уж тем более — с инородцами! Я бы сразу вам пожаловалась, что вы!
— А что ж тогда твой брат Оттавио говорил о "твоем" испанце? — прищурилась Эртемиза, удивляясь между тем простодушной и легко сыгранной искренности, которую изобразила служанка.
— Да слушайте вы больше этого болтуна! И не о "испанце" вовсе, а о "гишпанце" он говорил.
— Какая же разница?
— А такая, что для него любой чернявый — "гишпанец". Это как муж ваш покойный, царствие ему небесное, — она быстро перекрестила лоб, — всех наших южан "турками" или "дзингаро" звал, даже меня однажды, когда по пьяному делу не узнал со спины, цыганкой окликнул. Чем хотите могу поклясться, да хоть им, — она приложила ладонь к животу, — никогда я не спала с этим Вальдесом! Ни с ним, ни с кем еще, кроме...
И тут она будто языком подавилась, закашлялась, кровь отхлынула от щек, а на виске запульсировала жилка. Эртемиза подхватила ее под мышки, обняла и прижала к себе. Увидев, что с матерью и дуэньей что-то неладно, к ним подбежали девочки.
— Принеси поскорее воды, Пруденция! — велела Эртемиза старшей дочери.
Кто-то из химер хихикнул, но остальные по-прежнему хранили молчание.
— Простите, мона Миза, — прошептала Абра, обнимая ее за талию и с трудом переводя дух. — Простите, что сорвалась на крик, и за хлопоты лишние тоже простите. Но не была я с тем испанцем! Господом клянусь и Матерью Его Пречистой, заклинаю вас поверить мне. Мы с ним и виделись-то последний раз задолго до Рождества, сами посчитайте. А я только после похорон мачехи вашей понесла, весной, в Риме. Как бы я могла от него?
— Да что же ты так взволновалась? Вредно тебе. Я верю, верю, — художница похлопала ее по руке. — Вот, воды попей.
Вернувшаяся девочка протянула ей холодную кружку.
— С чего вы вообще это взяли, синьора? — сделав несколько глотков, Абра вскинула на нее глаза, и что-то беззащитное, горестное появилось в них. — За что вы так ко мне?
— Ну а что же я могла подумать? Не от духа же святого ты забеременела, хотя я бы, наверное, уже и этому не удивилась после того, что видела на тех похоронах. Сама посуди. Мы приезжаем из Венеции, и я вижу, как вы переглядываетесь с Хавьером...
— А Хавьер — это кто?
— Это Вальдес.
— Ах, ну так я ж вам тогда сказала, чего он хотел... Нужна бы я ему сама была, как...
— Почему же он тогда так поспешно уехал, когда увидел тебя, а скорее — то, что у тебя, вон, под фартуком растет?
— Этого я не знаю. Вы бы его и спросили... — неуверенно посоветовала служанка и сама вздрогнула, когда осознала эту идею. Все-таки что-то она скрывает, Эртемиза чуяла это даже без подсказки обжигающего руку браслета. Да, без объяснений Вальдеса тут не обойтись...
— Потом твой брат говорит о "гишпанце" — а это значит, что тот приезжал в Анкиано вместе с тобой, и это, согласись, уже не походит на простую интрижку...
— Никуда со мной Вальдес тот не ездил, говорю вам, мона Миза! И как по мне, так страшный он, зараза, боюсь я таких, как он. Глаза что твои плошки, веки черные, брови злые, нос как обрубок! А если улыбается, так и вовсе мороз по коже продирает.
— Когда это он тебе улыбался?
— Когда письмо свое для вас всучить мне хотел. Но я не стала брать. Надоел он мне, что блоха собаке. С таким только свяжись, свет не мил покажется...
— Так кто же с тобой в Анкиано ездил? Кого Оттавио назвал "гишпанцем"?
— Вы его не знаете. Он... не хотел, чтобы я говорила кому-то. Право же, мона Миза, не Вальдес это, просто слуга в одном из здешних семейств. Это уж наши дела, никому оттого плохо не будет.
— Ну хоть покажешь его?
— Появится — покажу, — улыбнулась Абра в ответ, понимая, что Миза больше не сердится. — Издалека. А то будет мне потом пенять.
— Ладно, верю я тебе. Дело твое, ты уже женщина взрослая, сама разберешься с делами любовными. А письмо, быть может, Хавьер мне и в отместку подкинул... За то, что ты ему помочь не захотела.
— Какое письмо?
— Неважно. Девочки, пойдемте ужинать.
Эртемиза взяла дочерей за руки и увела в дом. Абра долго смотрела им вслед, потом закрыла лицо руками, скорчилась на низком табурете и тихо, но тягостно расплакалась.
Проходя перед сном мимо ее комнаты, художница услышала шепот и заглянула в щелку приоткрытой двери. Служанка стояла на коленях перед освещенным свечою распятием и тихо, но горячо молилась. Только одну фразу различила Эртемиза: "Будь милостив к нему, Господи, прости его грехи, о которых я знаю и которых не ведаю!"
Глава девятая
Самозванец
"Дни становились все короче и короче, на пороге стоял Самайн, предрекая скорый приход к власти Правителя стужи. Но не к празднеству готовились воины в пиршественном зале короля Кормака, а к страшной мерцающей ночи исхода второго месяца осени.
И вдруг на дворе взвыл порыв ветра, распахивая двери, и вместе с ледяным порывом в зал вошел высокий и ладный человек в красном плаще, отороченном рыжим лисьим мехом, синих доспехах и шлеме, сделанном в виде волчьей морды. У него был щит, отполированный до зеркального блеска, и спатха в ножнах за спиной.
— Прошу аудиенции у Верховного, — поклонившись рыцарям, спокойно сказал он.
Умолкли воины фианы, а сидящий во главе стола Кормак сделал знак вошедшему подойти:
— Считай, что аудиенция началась, — сказал король, небрежно отдирая зубами последний кусок мяса и бросая обглоданную кость в тарелку. — Кто ты, почему скрываешь личину и чего хочешь?
— Я не скрываю, ваше величество, — отозвался незнакомец и снял шлем.
Им оказался юноша едва ли старше восемнадцати лет, прекрасноликий, словно само воплощение обитателей Сидхе, с яркими, сияющими кристальной синевой глазами и длинными, до плеч, темными волосами.
— Меня звать Финном, и я сын Кумалла.
В зале разлилась гробовая тишина. Король задумчиво провел языком по зубам, вычищая из них застрявшие волокна мяса, а рыцари, отгоняя хмель, прилаживались проворно выхватить оружие, вздумай странный гость напасть на Кормака.
— Так ты жив? — наконец подал голос Верховный.
— Как говорит мой учитель Финегас, мужчина может жить после смерти, но только не после бесчестья.
— Что ж, если твоими устами сейчас говорит бесстрашный Кумалл, я готов выслушать твои соображения по поводу нынешней ночи. Что ты затеял, сын Кумалла?
— Я могу освободить Тару от призрачного Арфиста.
— Взамен на что?
— Взамен на восстановление прав, отнятых у меня смертью отца.
— Каков! — Кормак провел взглядом по лицам своих воинов, засмеялся, а потом со всего размаха треснул кулаком по столу: — Годится! Сделай, как говоришь — и ты станешь предводителем фианы, кем был когда-то твой отец!
Когда закрылись ворота Тары на тяжелый засов, а вдали уже послышались нежные звуки арфы, юноша в одиночестве поднялся на крепостной вал. С неба мерно сыпался колючий снежок, серебрясь в мертвенном свете полной луны.
— Спи! Спи! — сквозь музыку послышался неземной шепот.
Араун начал соскальзывать из мира реальности в мир сновидений. Встряхиваясь, он крепче сжимал рукоять великолепной работы меча, но чарующий голос Арфиста убаюкивал его, как когда-то пение приемной матери у колыбели. Свежий снежный покров казался периной и звал улечься и забыть обо всем.
— Спи-и-и-и! — шепчущий Аиллен был уже совсем рядом, и тогда юноша, опомнившись, выхватил из поясного мешочка пробки, которые сделал для него друид Финегас, чтобы плотно заткнуть ими уши.
Пропали все звуки, но как рукой сняло и сон. Призрак, застилая тьмой своего плаща свет луны, возвышался над ним. Прекрасные руки длинными тонкими пальцами беззвучно перебирали струны, вот только не было у Арфиста ничего на месте головы, лишь размытое пятно, похожее на неплотный комок шерсти — оно клубилось, становясь то темнее, то прозрачнее.
Глядя в отражение на своем щите, где Аиллен представал плотским, хоть и безголовым человеком, Араун ударил его спатхой в грудь. Он думал, что клинок беспрепятственно пройдет сквозь туман, однако же ощутил, что лезвие вонзилось во что-то твердое, соскользнуло с ребра и вошло глубоко в грудную клетку фантома.
Аиллен выронил арфу и упал на колени. В отражении проступили очертания длинноволосой головы на плечах раненого чудовища. Юноша уже замахнулся, чтобы вторым ударом добить врага, но Арфист умоляющим жестом показал ему вытащить заглушку из ушей. Араун колебался недолго и, убрав пробки, услышал тихий голос раненого:
— Прежде чем ты убьешь меня, выслушай, кем был арфист Аиллен до Обелиска Аннуина и той роковой встречи с рыцарем-личем по имени Хафган...
...Когда-то сын Мидна слыл лучшим арфистом и певцом на всем Изумрудном острове, и слава о нем выходила далеко за пределы его родины. Элис, жена Аиллена, была прекраснейшей из смертных женщин, и, полный любви к ней, арфист сочинял в ее честь волшебную музыку, от которой и деревья пускались в пляс, и камни рыдали, и оживали умершие мотыльки, а в зимнюю стужу вдруг на время его пения наступало лето. Однако страшный недуг отобрал Элис у Аиллена, и, готовый умереть, утонув в реке, бравшей начало в Аннуине, он услышал со дна топи голос. "Иди вверх по течению, там ты найдешь Обелиск Заблудших, куда попал дух Элис, загнанный туда Дикой охотой Арауна и его супруги!" — сказал ему загадочный доброжелатель.
