— Оставьте вы ее, душенька! Она заслужила свой покой! — грустно посоветовала сидящая на подоконнике рогатая горгулья. — Мачехин сверток Абра положила в сокровенной комнатке старого дома на набережной, под лестницей, где кладовка. Там потом все заставили досками и прочим хламом. Он и поныне там.
— Спасибо тебе, альраун! — вскочила Эртемиза.
"Страхолюд" не скрыл удовольствия, весь так и напыжился, гордый ее искренней благодарностью:
— Да чего уж там! Мы своих не бросаем!
Эртемиза разбудила бедного Джанкарло и выпалила в его удивленные глаза приказ взять сию минуту лошадь, съездить в их старый дом и, заплатив нынешнему хозяину денег за беспокойство, любым способом уговорить его отдать сверток из кладовой. Юный слуга встряхнулся, но спорить не стал (Эртемиза невольно представила себе, как изворчался бы сейчас на его месте Алиссандро) и, взяв из ее рук набитый кошелек, поехал выполнять распоряжение, а вернулся спустя час, когда хозяйку уже трясло от тревоги.
— Мона Миза, можно я не буду повторять того, что мне велел передать вам тот синьор? — взмолился парень, собирая брови домиком и отдавая ей большой холщовый пакет, покрытый пылью и кое-как отчищенный от паутины.
Прижав к груди свое сокровище, Миза вернулась в мастерскую. Она уже знала, что найдет в этом свертке.
Все ее наброски, которые когда-то выгребла из тайника и спрятала от глаз дознавателей обозленная Роберта, теперь легли перед нею. Совсем еще юные, живые Абра и Сандро — смеются, дурачатся, окруженные альраунами, обнимаются, стоя или сидя перед нею. Алиссандро, наигрывающий им на китарроне, а вот он, совсем еще мальчишка, на ее смешных, полных ошибок набросках из амбара. И ее любимая — слуга с кошкой на коленях, в профиль, увлеченный игрой с когтистой лапой лениво огрызающегося зверя. "Вот ты такая же, как мона Миза! — корил его Сандро, поддразнивая хозяйку. — Хвостом лупишь, а с коленей не слезаешь! Эй, да что я такого сказал, мона Миза?! Ладно, я молчу, молчу!"
Закусив губу добела, Эртемиза прикрепила обтрепавшуюся от времени и переездов бумагу вокруг мольберта, и теперь любимые лица друзей смотрели на нее в перевес гнусным рожам ненавистных альраунов, что повылезали из стен. Молча схватила бутылку с лаком и, плеснув прямо на холст, разогнала вязкую прозрачную жидкость по всему полотну. Алиссандро хитро улыбался, готовый сию секунду подмигнуть. Абра с простодушным кокетством пожимала плечом.
"Чего в ней не хватает по сравнению с той, первой?"
"Может быть... отчаяния?.."
Несколько стремительных, жестикулятивных мазков по уже готовому изображению.
Удивленный взгляд мальчишки-слуги на их самом первом, оплаченном ею тремя кваттрино, наброске, а в темных глазах — вопрос: "Что я здесь делаю?!"
Дальше, дальше — уже по памяти, без натурщиков, без подсказок отца, на волне своей боли, торопливо, как будто дышит в спину вся свора Аннуина из сказки Фиоренцы. Allegro! Allegro! И лишь пока танцуешь — живешь. Лишь пока танцуешь ты возле своего мольберта отчаянную гальярду, предводитель Дикой охоты не выпустит стрелу из арбалета ни в тебя, ни в кого-то из тех, кого ты любишь. Presto! Presto!
Заходясь в агонии, с какой уходил из этого мира Сандро. Сжимаясь в агонии, с которой давала Абра жизнь своему сыну. Пытаясь вырваться из агонии, нахлынувшей с кинжальной болью в боку, вырваться и догнать проклятую фелуку... И ничего больше не видеть, не слышать и не чувствовать, кроме всеохватывающей агонии творения. Ты есть начало, ты же есть и финал всего!
Presto!
Она открыла глаза. Кисть выскользнула из перемазанных краской пальцев. Изо рта шел пар, но Миза не ощущала ничего. Ни-че-го.
Над нею высились три фигуры.
Некрасивая, грузная женщина средних лет в золотистом платье и с ее браслетом на руке. В холодной, продуманной ярости наваливается она сбоку от жертвы, мечом кромсая его шею.
Роберта.
Молодая, темноволосая, в одежде служанки и в косынке, сосредоточенно, а вовсе не так весело, как на Мизиных набросках, где они баловались с Сандро, перехватывает руки умерщвляемого врага. Она-то знает, что если сейчас они дадут слабину, мученическая смерть ждет и ее, и хозяйку.
Амбретта.
Страшный, заросший бородой, с закатившимися глазами, брызжущий кровью из рассеченной шеи. Ненавистный. "Даже пес не пошевелит против тебя языком своим!" — крикнула коварная Юдифь Олоферну, когда заманивала его в ловушку.
Аугусто Тацци.
И как подкошенная, без сил, Эртемиза повалилась под мольберт, прямо на пол.
— Больше тебя не побеспокоят ни они, ни он, — объявляясь в ее тягучем темном сне, освещенный сбоку единственной, но яркой лампадой, пообещал мессер да Караваджо и указал сначала на химер, а после — на ее браслет. — Ни я.
Эртемиза с готовностью сняла со своей руки дар Охотницы и протянула его мертвому художнику.
— Нет, — ответил Меризи, избегая прикосновения, — пусть теперь он остается у тебя. Когда-нибудь ты сама передашь его тому, кого изберешь. Если будет такое желание. А теперь спи, моя хорошая!
Увидев ее поутру лежащей на полу в выстуженной мастерской, Шеффре перенес Мизу в спальню и закутал одеялом, а когда она приоткрыла мутные глаза, поцеловал в блеснувший первой серебристой паутинкой висок:
— Спи, спи!
Она проспала двое суток и проснулась лишь от голода. Узнав о том, что хозяйка встала и позавтракала, в столовую вбежали Джанкарло и Беттино. "Синьора! Мона Миза! Вы должны это увидеть!" — наперебой загомонили парни.
Запряженная повозка быстро доставила их на кладбище, и Эртемиза не узнала могилы своих покойных слуг. Посреди ледяной зимы та стояла, заваленная горой свежих цветов. Джанкарло покосился на хозяйку, Беттино схватился за голову со словами "Святый и правый, теперь их стало еще больше!", Миза медленно прикрыла рот ладонью.
— Это то, что имел в виду твой муж, не советуя афишировать место захоронения? — спросила она Ассанту через несколько дней, когда они на карете маркизов Антинори свернули к погосту и еще издалека разглядели захоронение, затерянное в пламенном море осыпающихся на морозе лепестков.
— Ну а чего ты ожидала в отношении того, кто столько лет держал за яйца всех тосканских извращенцев? — в своей беззастенчивой манере откликнулась монастырская подруга юности.
Глава четырнадцатая
Город туманов
Шесть лет спустя, двадцать седьмого марта 1625 года.
Когда до казни остается какой-то жалкий час, весь мир сжимается до пяти шагов вдоль и двух поперек, теснясь в твоем последнем пристанище — камере для смертников...
Пепе навострил уши, а сердце заколотилось, как шальное.
За дверью послышался звон ключей и скрежет отпираемого замка. Английская стража традиционно пунктуальна: ни минутой раньше, ни минутой позже положенного срока явились тюремщики по душу бродяги Пепе-Растяпы. Цыган мелко затрясся и вдруг, освобожденный от кандалов, в истерическом порыве отплясал вприсядку по темнице, чем изрядно повеселил удивившихся поначалу стражников.
— Ну пошел, пошел! — посмеиваясь, поторопили они его. — Тайбернское дерево пустовать не любит.
Утренний Лондон заволокло холодным туманом.
Процессия выдвинулась из тюрьмы Ньюгейт по известному горожанам маршруту, и повозки с Растяпой, а также еще двадцатью везунчиками нещадно забрасывали тухлыми отбросами, а из окон поливали помоями. Думая о виселице, Пепе позабыл уже и о похищенной когда-то девочке в венецианском квартале, и о костерившей его на чем свет стоит тетке Росарии, и о прочих сородичах, всю жизнь пытавшихся научить его уму-разуму, но так и не преуспевших в этом благом занятии.
За городом промозглый туман понемногу рассеивался. В Тайберне уже вовсю готовились к представлению, торговцы суетились у своих прилавков, а зеваки на разные лады острили и делали ставки, чей висельник спляшет веселее в матушке-петле.
На Тайберн-роуд с повозкой Пепе поравнялся всадник. Сидевший на тонконогом вороном жеребце мужчина лет тридцати пяти — сорока на вид старался не смотреть на приговоренных и поскорее разминуться с жуткой процессией и все же, огибая третий обоз, где везли Растяпу, неожиданно встретился с цыганом взглядом. Глаза его вдруг потеряли присущий им синий цвет и сделались пустыми, как белесый лондонский туман. "Это, видать, лунный бог Алако1 его глазами посмотрел на меня сейчас!" — подумал тогда Пепе, но всадник толкнул шпорами бока коня и проскакал мимо, в сторону города, лишь дрогнули перья на шляпе да короткий дорожный плащ взметнулся за спиною напоследок, словно бы с пренебрежением отпуская смертнику грехи.
_______________________________
1 Алако — божество, которое, по цыганским поверьям, забирает души людей после смерти к себе на Луну.
Устроенная из трех соединенных вершинами балок, виселица поджидала своих гостей. Еще немного подразнят разгоряченную ожиданием публику — и в петлях-плодоножках древа смерти созреет новый урожай. "Ведь накаркала мне, старая ведьма!" — недобрым словом помянул Растяпа давно уже почившую тетку.
Было сыро и холодно, как всегда в этих краях.
По устоявшемуся обычаю всем приговоренным надели на головы колпаки. Пепе получил такой, что не возникло ни малейшего сомнения: эти уборы передают по наследству так же, как королевскую корону, да и снимают подчас вместе с головой...
Цыган попал в первую семерку взошедших на эшафот, и тут толпа заколыхалась, расступаясь перед несколькими конниками, однако неожиданные изменения в сценарии казни пришлись публике по вкусу. Оживление зрителей росло по мере того, как лошади, расшвыривая грудью самых медлительных зевак, прокладывали себе дорогу. Так медленно и неуклонно движется в бурном море военная флотилия.
Один из богато разодетых всадников спешился и взбежал по ступенькам к палачу у виселицы.
— В честь коронации его величества, отныне божьей волей короля Англии, Шотландии и Ирландии, Карла Стюарта нынче утром был подписан указ об амнистии всех, кого приговорили к казни сего дня! — зычным голосом провозгласил он на всю площадь, похлопывая себя свернутым в свиток документом по раструбу перчатки. — Повешение заменяется поркой с дальнейшим изгнанием из страны. Король умер — да здравствует новый король!
Пепе стоял, не веря своим ушам, а потом, когда всем им развязали руки, стянул колпак и, сунув его кляпом в рот, засмеялся. "Ведь обманулась, старая ведьма! Обманулась!"
Тем временем всадник, в котором глупый бродяга узрел цыганского бога, заметил на дороге приближавшуюся дуврскую карету. Клочковатый туман все еще мешал ему как следует разглядеть коней и экипаж, однако мужчина узнал его шестым чувством и припустил жеребца быстрее. Лошади заржали, и тогда из окна кареты нетерпеливо выглянула женщина...
Преодолев многие мили от порта Дувра до Лондона, карета свернула на ровный тракт. Кони в упряжке заржали. Эртемиза высунулась в окно, когда Гоффредо уже приблизился, и помахала ему рукой. Он обнял ее прямо с седла, приноравливаясь к ходу экипажа и едва успев придержать шляпу.
— Как вы добрались? Устала?
Торопливо его целуя, она покачала головой:
— Только когда переправлялась через Па-де-Кале. Немного потрепало, ночью был сильный шторм.
Бернарди окликнул кучера и по-английски попросил его остановиться. Только тут недогадливый возница придержал лошадей, давая всаднику возможность спрыгнуть на землю.
— Кажется, я становлюсь суеверным: мне пришлось сейчас проехать по Тайберн-роуд, а там как раз везли ньюгейтских смертников...
Кучер, услыхав его, засмеялся и что-то сказал. Плохо понимавшая местный язык, Эртемиза вопросительно посмотрела на мужа, лицо которого сразу прояснилось.
— Он говорит, с самого рассвета ходили слухи, что из-за предстоящей коронации Карла все приговоренные в стране сегодня будут помилованы, — перевел Шеффре.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — ответила она и торопливо позвала его в карету; привязав коня сбоку от экипажа, Бернарди сел к ней, а дуврский кучер щелкнул кнутом. — Ты виделся с моим отцом?
— Да, позавчера. Он очень ждет тебя.
— Ты думаешь?..
— Да я уверен!
Эртемиза вздохнула, ощущая невероятное облегчение. Во время путешествия из Неаполя во Францию, а оттуда — в хмурый Альбион, больше всего она переживала о том, как примет ее отец. Узнав, что дочь и ее семья намерены некоторое время обретаться в Англии, приглашенный Карлом в качестве придворного художника Горацио Ломи отыскал в Лондоне зятя и долго с ним беседовал об Эртемизе, пока еще занятой выполнением контракта в Италии, а когда Шеффре пообещал позаботиться об их встрече, благодарно пожал ему руку. И все же после стольких лет отчуждения Миза страшно волновалась.
— Как он?
— Замечательно. Обе девочки не отходили от него, а когда он увидел Сандрино, то воскликнул: "Так это же вылитый Амур-Победитель Меризи!"
Она не сдержала улыбки удовольствия:
— Ему всегда нравился Алиссандро, а Сандрино — просто его маленькая копия. Как же я по всем вам соскучилась!
— Еще он посмотрел рисунки Пруденции и сказал, что из нее, пожалуй, может выйти толк, ежели ты позволишь ему приложить к этому некоторые усилия...
— Ох, батюшка, каков хитрец! А ты? Чем занимался все это время ты?
Он таинственно улыбнулся и, заигрывая, прикусил губу.
— Нет, ну в самом деле? Фредо! Говори же!
— Это сюрприз, — ответил Бернарди.
Эртемиза сощурилась:
— Тогда я спрошу синьору Каччини и ее мужа. Или Фиоренцу!
— Спроси. Все они знают, что это сюрприз. Но, пожалуй, если к вечеру я сочту, что ты как следует отдохнула с дороги, и ты успеешь собраться в "Блэкфрайерс", тебе удастся узнать кое-что.
— И пожалуйста! — зевнув, сдалась она. — Ты прекрасно знаешь, что коли уж я лягу спать, добудитесь вы меня не ранее, чем... э-э-э... а какой сегодня день недели?
— Четверг, — с веселым смехом подсказал Шеффре, целуя ее руку.
— Ну что ж, если я усну сегодня, в следующий раз мы увидимся только в субботу.
Несмотря на все заверения, любопытство не позволило ей проспать интригу, но к моменту пробуждения в их доме не было уже никого, кроме нее и служанки, которая говорила и понимала итальянский в той же мере, что и Эртемиза — английский. На туалетном столике лежала записка, почерком Гоффредо гласившая: "После — спускайся к карете, которая тебя ждет". Служанка помогла ей надеть наряд, сшитый в сдержанной нордической манере, и Эртемиза оглядела себя в зеркале, любуясь мягкими складками элегантного бархатного костюма того самого насыщенно-синего оттенка, что всегда был ей к лицу. В моде она смыслила мало и дома всегда полагалась на знания своей портнихи, однако то, что она увидела в отражении сейчас, ей понравилось не меньше. Английская швея, как видно, учла и ее положение, настолько изящно прикрыв баской пока еще только-только обозначившийся животик, что художница выглядела теперь, пожалуй, даже стройнее, чем когда бы то ни было прежде. Руки, как всегда для таких выходов, пришлось прятать в черные перчатки, из-за чего на родине за нею давно уже закрепилось прозвище Mistress-in-nero2.
