О моем отце А.С.Эйгенсоне

Возвратимся к А.С. Эйгенсону и его диссертации. Надо ему сдавать экзамен кандидатского минимума по специальности. Пришел он к циатимовским корифеям, сели напротив друг друга. Непонятно, что же спрашивать? Не студент, не аспирант, специалист ихнего же уровня. Наконец кто-то спрашивает: "Вот скажите, если взять средний газойль каталитического крекинга — можно ли его использовать как дизельное топливо?" — А черт его знает! В СССР каткрекинга еще нет, о свойствах такого газойля можно только прочитать в "Ойл энд Гэз". — "Вроде можно. Но надо бы уточнить то-то, то-то и то-то". Экзаменаторы покачали головами, дескать, надо бы знать, но экзамен, конечно, засчитали. Вечером отец вернулся к Ильину, рассказал. А тот — в хохот. "Мы, — говорит, — им этот вопрос третий год задаем, не могут твердо ответить. Они думали — может, ты знаешь!"

Отец защитился, вернулся домой, работает. Жизнь у него пошла совсем хорошая и интересная. И начальство уважало. На выборах в местные советы 1953 года его выдвинули депутатом Черниковского горсовета. Он был в командировке в Ленинграде, зашел к своему кузену, известному астрофизику Морису Эйгенсону — так тот просто не поверил насчет депутатства. Сами знаете про конец зимы 53-го, люди с такими фамилиями более собирали теплое белье для ожидаемой поездки в Сибирь.

Отец же пребывал, как помнится, в состоянии сдержанного оптимизма. Надо и то сказать, что к еврейской теме он был равнодушен. Во всяком случае — демонстративно равнодушен. Был у нас в нашем городке некий парикмахер, который однажды попросил у него фото. "Для чего?", — "Ну, я собираю фотографии разных знаменитых евреев", — "Не могу. Я уже отдал свою в собрание фотографий разных знаменитых лысых".

Тот обиделся, конечно, а возможно, что и испугался отчасти, и более никогда с отцом не заговаривал.

Оптимизм отца вдруг привел к несколько неожиданному событию — переезду в Башкирию известной специалистки по нефтепереработке Софьи Валериановны А-н. Дело было так, что Александр Сергеевич был где-то в середине 52-го года в Москве, в Губкинском Нефтяном институте. Говорил с с А-н. И очень расхваливал ей Черниковск, Уфу, заводы, возможности интересной научной и производственной работы. С.В. находилась во много более минорном состоянии, что и неудивительно, если вспомнить время действия и ее не вполне арийскую фамилию. "Ну, так переезжайте к нам! Для такого специалиста всегда найдется и работа, и квартира", — "Ну, что Вы?! Как собраться на такой переезд?"

А в феврале следующего года С.В. обнаруживается перед дверью нашей квартиры с мужем, мамой и чемоданами. Приехала по июльскому приглашению! Хотя вообще-то неплохо бы об этом созвониться, оформить какие-то бумаги ... . Отец, конечно, был несколько удивлен внезапностью. Но специалист и вправду классный. В первом приближении они разместились просто у нас дома, а А.С. с секретарем парторганизации УфНИИ поехали в дирекцию Новоуфимского завода — просить жилье. Ну, выпросили, хотя был момент, когда партсекретарь ляпнул: "Вы нам вообще должны!", после чего пришлось полчаса замазывать его ляп и объяснять вскипевшему директору, что никто никому не должен, но для пользы общего дела ... .

Она проработала в УфНИИ, а потом в БашНИИ НП четыре года, сделала немало полезного, потом, уверившись, что страхи растаяли, вернулась в Москву. Стала профессором Губкинского института, и в начале девяностых и мой сын Саша был ее дипломником. К слову скажу, что мне, когда я работал в московском ВНИИ нефтепереработки, приходилось встречаться и вместе работать с профессором А-н. И даже нахально спорить с ней, несмотря на наш явно разный профессиональный вес. И однажды после такого спора С.В. сказала: " Ну вот, Сережа, Вы так на меня нападаете, а ведь я вас на коленях держала". Думаю, что ей немного изменила память. Когда она приехала в Уфу мне было восемь. Мальчик я был крупный, упитанный и на коленях меня хрупкая и изящная София Валериановна вряд ли удержала бы. Почти сразу после этой истории с внезапным приездом умер Вождь. Отец, как и все вокруг, очень горевал. Но когда я, запуганный школьными разговорами, спросил его: "Папа, что же теперь? Враги-американцы нападут на нас, раз Сталина нет?" Он меня утешил: "У товарища, — говорит, — Сталина остались ученики и соратники — товарищ Молотов, товарищ Маленков, товарищ Ворошилов. Будут продолжать руководство. Не бойся!"

Уже после смерти Вождя и реабилитации врачей-убийц наехала и на А.С. Советская Национальная Политика. Дело было так. Последние два года при жизни Сталина министром государственной безопасности был Семен Игнатьев, из партработников. Он-то, собственно, и раскручивал это и другие дела того времени. После смерти Хозяина эти ведомства забрал Берия, а Игнатьева назначили лично виновным в создании дела врачей и отправили ... первым секретарем в Уфу, где он уже однажды поруководил во время войны.

Через месяц после его назначения отца вызвали в Черниковский горком партии, как и других руководящих евреев городка (например, упомянутого директора строящегося Новоуфимского завода Майорова). Там им сказали, что их долг, как коммунистов, подать заявление на увольнение. Все подали, были переведены на должность собственных заместителей и продолжили работу. Через какое-то время весть об этой самодеятельности башкирского обкома дошла до Москвы. Главный игнатьевский враг Лаврентий Берия к тому времени уже закончил свою бурную карьеру, но инициатива Игнатьева не была одобрена и все вернулись в свои кабинеты. А через пару лет этого спеца по нацполитике перевели в Казань, тоже первым секретарем обкома, откуда и отправили в 55 лет на пенсию.

Отец же, с его искренней верой в Партию и Советскую власть пережил все это очень трудно. Чуть с ума не сошел. В собственные замы он не пошел и жил техническими переводами с английского из "Oil & Gas Journal" и других специальных журналов. Мама, правда, говорила, что эти месяцы, без отцовских разорительных командировок, были самыми денежно-спокойными. Меня в эти дела не посвящали, но вот тома журналов с латинскими буквами и роскошными картинками клапанов и задвижек, разбросанные на столе и по полу, я помню хорошо.

Надо сказать, что евреем себя папа сознавал в очень малой мере. И его отец, хоть и пробыл после гимназии год в звании "казенного раввина", очень сильно был руссифицирован, да еще и жили они в казачьем Армавире. А потом интернациональный Баку, Урал ... . Мама моя — коренная уралка, она говорила, что до войны и эвакуации у нее знакомых евреев не было. Не так их много и было тогда в Молотове.

А тут она выходит замуж за еврея. Решила она сделать мужу подарок. Узнала у эвакуированной соседки рецепт изготовления фаршированной щуки, за которой, как известно, идет слава "главного еврейского блюда". А к отцу как раз приехал в гости дядя Шура, Александр Генрихович, его кузен. Она им и выставила. Оба в один голос заявили, что фаршированную рыбу не любят с детства и дружно закусили соленым салом.

Все утряслось. Игнатьева убрали. Отец снова работал в УфНИИ. Ночью 20 января 1954 г. раздался жуткий взрыв на 417-м Уфимском НПЗ, всего в полутора километрах от нашего дома. У нас и в соседней школе многие окна повылетали. Погибло сразу 33 человека, тушили пожар двое суток. Как будто, если я понимаю правильно, дело было в пирофорном железе на внутренней поверхности газового резервуара. Но тогда это было все очень секретным, в духе времени. Хотя как такой ужас скроешь? Завод, конечно, мертво встал. Вот в эти дни рано утром, еще до того, как мне идти в школу, пришел к нам Яков Григорьевич Соркин, который работал тогда в объединении "Башнефтехимзаводы" и они с отцом что-то очень громко обсуждали. Потом я понял, что отца обком поставил главным инженером на развалины 417-го завода, чего он не очень хотел.

Он проработал там больше двух лет. Кстати, директором туда назначили его старого знакомого Аренбристера. Отец потом говорил, что почти сразу категорически запретил тому рассуждать с сотрудниками завода на технические темы. Это, наверное, и к лучшему. Дядя Сева — человек хороший, но по профессии он — "начальник широкого профиля". Сразу после вуза он попал на нефтепровод Баку-Батуми комсомольским секретарем, ну и поехало.

Работали они хорошо. Я это знаю по тому, что завод восстановили, а еще по тому, что спустя много лет, когда я сам работал, какой-нибудь немолодой оператор или слесарь, узнав, чей я сын, тут же просил поклониться Александру Сергеевичу "от Марата с АВТ" или "от Гриши-электрослесаря". Чувствовалось, что уважают. Это бывает нечасто. Кстати, зашли мы в ту пору с родителями как-то в заводской клуб, там висела стенгазета, с шутками про видных на заводе людей. Про Эйгенсона было написано: "Любит шутить, но не любит шуток". Мне в мои десять лет это запомнилось.

После истории с товарищем Приземным(овым), к изобретателям и рационализаторам отец относился с некоторым сомнением. Хотя новая техника и бюро по рационализаторству и изобретательству (БРИЗ) относились к его епархии. Он не был против патентного права, но полагал, что создание новой техники — дело очень серьезное, а среди новаторов с улицы много шпаны. В связи с этим он иногда приводил историю с самым коротким рацпредложением, которое подал в то время один трудящийся 417-го завода, ни много ни мало — "повысить октановое число бензина, выпускаемого на установке "Луммус" на два пункта". В записке описывалось, как было бы хорошо, если бы это удалось сделать и какие бы вышли показатели у завода. Вызвал отец трудящегося и спрашивает: "Ну, хорошо, а как поднять на два пункта? Тут не описано". — "Вы — инженеры, вот и решайте, что и как должно быть устроено", — ответил рационализатор.

Совсем же неприличным отец считал рацпредложения тех, кто по службе обязан заниматься техническим прогрессом. Например — рацпредложения от главных инженеров и директоров. За ним такого никогда не водилось, и он с возмущением говорил об одном из черниковских главинжей, у которого это дело было поставлено на поток.

Времени на меня и моего младшего брата за всеми этими производственными делами оставалось немного. Но когда было, отец старался как-то развивать нас. Я помню, как он был доволен, когда я разумно объяснил, почему окрашенный след от таблетки хвойного экстракта в ванне идет не от того места, где в ванну падает горячая вода из крана, а в противоположную сторону, к крану. Горячая-то вода идет поверху в дальний конец ванны, а оттуда возвращается чуть остывшая понизу назад к крану. Зато, когда он мне велел чуть приоткрыть форточку, а я открыл только внутреннюю, он меня чуть не отлупил за глупость.

Надо сказать, что определенный вклад в мое развитие вносил и дядя Шура, Александр Генрихович. Он тоже перебрался в Башкирию, работал в Октябрьске главным инженером бурового треста. Наезжал иногда к нам. Как-то он меня очень серьезно экзаменовал по части технических и научных знаний. Не сумел я тогда ответить на вопрос: "В чем разница между бензином и керосином?" — и почувствовал себя опозоренным. Хотя, по правде сказать, вопрос для меня был очень далеким. Я в то время, помнится, очень серьезно пытался для себя понять: все ли жидкости в основе имеют воду, как чай, компот и молоко, или возможны жидкости, совсем не содержащие воды. С взрослыми я этими раздумьями не делился. Правду говоря, у меня потом по совпадению часть взрослой работы была связана с многофазными потоками.

Почти все отцовы друзья были, что естественно, из его коллег. Но один был совсем со стороны. Я даже не знаю как следует — где и как они познакомились. То был милицейский полковник Анас Галимов. Дружили крепко и отец потом очень горевал после нелепой смерти Анаса. Младшая сестра Анаса Ляля жила у нас, когда училась в Нефтяном институте, потому, что ездить из их дома на другом краю Уфы заняло бы по три-четыре часа в день. А мы с младшим братом Митей подолгу жили у Галимовых в сильно отличающейся от нашей бытовой обстановке татарской, хоть и городской, семьи. Их маму Мавжуду-aпу я и сейчас хорошо помню в вечном ее платочке — я тогда еще не знал, что он по-правильному называется хиджабом. Анас в конце войны был в частях генерала Серова и выселял калмыков. Но, в отличие от своих товарищей по оружию, не грабил их дома, чем очень гордился. Вообще, с ним было интересно беседовать, тем более, что он с подчеркнутым уважением относился к несовершеннолетнему собеседнику, так что я очень любил поездки к ним. Еще и за вкусную и не совсем знакомую еду Мавжуды-опы, которая сделала меня в дальнейшем пропагандистом татарской и башкирской кухни среди моих уфимских друзей.

Покойная Женя Пфейль всю жизнь поминала, как я ее в десятом классе водил в столовую-ашхану, полупринудительно кормил кулломой, биш-бармаком и прочими неведомыми ей местными кушаньями и пытался уговорить выпить кумыса.

Все-таки, с завода отца опять тянуло в лаборатории. Наконец, весной-летом 1956 г., его мечта исполнилась. Миннефтепром издал приказ о создании Башкирского научно-исследовательского института по переработке и о назначении директором этого института Эйгенсона А.С.. Он проработал в этом институте с перерывами семнадцать лет и это, конечно — главная работа его жизни. Правда, тут он чуть не попал совсем в другом направлении. И виноват был, в общем-то, сам. Еще когда он работал в УфНИИ НП пришла им разнарядка на посылку сотрудников в Давлекановский район на уборку картошки. Ну, сами знаете, как это бывало — полулагерные условия жизни, копание в грязи без особого аграрного результата, все, кто может, добывают медицинские освобождения. А Александр Сергеевич предложил совсем сделать по-другому и его предложение приняли и горком, и давлекановские районщики. Они выехали всем отделом переработки, человек пятьдесят, на местном поезде. Отдельно поехал грузовик с продуктами, кухней и палатками. За два дня все сделали и с триумфом вернулись. Меня, семилетнего, тоже взяли с собой. Мне запомнились две вещи. Во-первых, очень вкусные щи с бараниной из котла. А во-вторых, я же был мальчик развитый, начитанный. Из учебника "Родная речь" и кинофильма "Кубанские казаки" я хорошо знал, что давным-давно, при царизме, бедные крестьяне жили под соломенными крышами, а теперь, при колхозах, все живут очень хорошо и крыши кроют железом. А тут я увидел не просто соломенные крыши, а еще и хорошо повыдерганные на корм скоту, что по осени уж совсем необъяснимо.

Когда партия-правительство приняли решение "О мерах по дальнейшему укреплению колхозов руководящими кадрами" и горожан стали под угрозой потери партбилета загонять в "тридцатитысячники", в обкоме вспомнили сельскохозяйственные подвиги Эйгенсона и потащили его на алтарь. Как бы ни был отец предан Генеральной линии, но переходить в сельские секретари райкома ему совсем не хотелось. А что тут сделаешь?

Если большая и развитая страна считает, что ей выгодно отправлять квалифицированного нефтепереработчика в малознакомое ему земледелие-скотоводство, как раз перед созданием института, где ему руководить — тут доктор-психиатр нужен. Все-таки он отбился. В сельхозотделе Башкирского обкома он сказал, что "в принципе не против, но требует выдать ему револьвер". — Странное требование. Коллективизация-то давно закончилась. — "Зачем?" — "Перестрелять ваших председателей колхозов. Пока этого не будет, ничего не улучшить. Пропьют!". Это не вязалось с тогдашним духом ранней Оттепели и тему о его посылке на село закрыли.